Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2024
Шумара Елена Викторовна — прозаик, поэт, драматург, доцент Санкт-Петербургского педагогического университета. Автор романа «Если я буду нужен» («АСТ», 2021). Лауреат нескольких литературных конкурсов. Живёт в Санкт-Петербурге. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Крюков канал пахнет солью и тиной. Широкий, он колышется студенисто, будто полон прозрачных медуз. На той стороне крикливые парни пьют, толкают друг друга и обгрызают жёлтую кукурузу.
— Как в Сочах, — бормочет Юлька. И добавляет с кавказским акцентом: —
А вот кому чурчхела и пахлава!
— Ты в Сочах-то была? — усмехаюсь.
— Да щас, — она прижимается к животом к парапету. — Я пленница серого города, ясно?
Юльке семнадцать плюс целый июнь. Всё ещё маловато, чтобы влюбить такого, как я. К тому же Юлька — пацанка, метр с дурацкой кепкой. Глазищи недетские,
кое-какая грудь, а в остальном — курёнок, как её ни крути.
Я достаю чупа-чупс, малина и сливки, сдираю шуршащий фантик.
— Будешь?
Юлька высовывает язык. Прячет обратно. По-рыбьи хватает наживку.
Сом-сладкоежка, а может быть, кашалот. Она всегда была большеротой и злилась, если кто-то над этим шутил.
— Бежим на юг? — Юлька тычет меня в плечо. — В самые Сочи. А, Сань, давай?
Сквозь чупа-чупс я слышу: «Бевым на юк? В шамые шочи!..»
Нет. Нет, как бы мне ни хотелось.
Я смотрю вниз, в заросший чем-то бурым канал. Вода шевелится, словно на дне разыгрался Ктулху. Из-под моста вылетает катер с кратким именем «Злой».
* * *
В детстве мы обитали с Юлькой в коммуналке на Декабристов. Матери наши дружили, как могут дружить только матери-одиночки, — нервно и очень крепко. Комнаты были соседние, через стену, и наши с Юлькой кровати стояли по разные стороны этой стены. В школьные времена мы придумали нечто вроде азбуки Морзе. Но не стучали, как полагается, а скреблись. Мамы думали даже, что в доме ночью бесчинствуют мыши.
— Дура, — шуршал я по жёлтым обоям. — «Супер Марио» круче, чем «Мортал Комбат».
— Сам дурак, — отвечала Юлька по голубым в полоску. — Я тебя сделаю завтра и в то, и в то.
Юлькина мать готовила лучше и кормила всех четверых. Моя стирала, мыла полы и таскала нас, детей, по музеям. Однажды в корпусе Бенуа мы с Юлькой поцеловались. Мне было одиннадцать, ей — десять. Не помню, как и зачем это вышло. Вроде она бросилась на меня, прижала к стене и ткнулась губами в губы — жёстко,
но в общем приятно.
— Знаешь, Саня, — сказала потом, — ты целоваться-то не умеешь.
— И ты не умеешь, — парировал я.
— Мне десять, — напомнила Юлька и вынула чупа-чупс из розового рюкзачка.
Малина и сливки. Фантик испачкал пальцы. Мы лизали чуть кривоватый шар — Юлька, я, Юлька, Юлька и снова я. А потом нас погнали из зала.
* * *
В мои непростые пятнадцать вдруг объявился отец. Московский, в галстуке и пиджаке. Явно богатый. Сказал, заберёт меня, если мать разрешит. «Пожить с мужиком», «воспитаться». Мать прорыдала три дня и всё-таки согласилась. Отец уехал готовить «пространство», а я остался на пару недель — прощаться со старой жизнью.
Юлька тогда уже не росла. В школе дразнили её «полторашкой», но не обидно, шутя. Знали, что за соседку я разорву на большие куски. Целоваться к тому времени мы научились. Я — с Голяшкой из параллельного класса, просто для опыта. Юлька — с каким-то придурком из детского хора. Общались мы мало, не знали, о чём говорить, ну разве что вкусный ли суп.
Утром я должен был ехать. Ночью же Юлька вдруг зацарапала в стену:
— Саня, ты спишь?
— Нет, а чего?
— Иди-ка сюда.
— Сама ты иди-ка, — сморщился я, будто она могла меня видеть, — самое время.
— Мама ушла, — лёгкий скребок, типа «ха», — свидание у неё.
Моя на свидания не ходила, но спала как сурок — крепко и с тихим свистом.
Я поднялся, напялил штаны и рубашку. Тапки оставил перед кроватью.
Свет в соседней комнате не горел. Но дворовый фонарь слабо вычерчивал узкий диван, складки скомканного одеяла и Юльку в белой ночнушке.
— Сань, ты сядь, вот сюда.
Я залез в любимое Юлькино кресло — с ногами, чтобы не мёрзли голые пятки.
— Давай поклянёмся, Сань, что в этот же день, через три года, встретимся снова.
— Мы раньше встретимся, Юлька. Я буду к матери приезжать.
— Нет, то не в счёт! Три года, день в день, хорошо?
Она вскочила, бросилась к креслу и обняла меня. Чёртовы кости! Худая она была, как Кощей. Второй поцелуй вышел длиннее первого. И лучше по всем фронтам.
Мать вскоре уехала из коммуналки — в однушку на Ветеранов. Я навещал её каждый месяц, но Юльку, понятное дело, не видел. В Москве мне было неплохо,
и я забывал свою старую школу, друзей и, конечно, соседей.
А через три года, день в день, словно дятел клюнул меня в макушку. Завтрак, рюкзак, «Сапсан». Шумный Московский вокзал. Тесная улица Декабристов.
В тринадцать ноль-ноль я стоял перед дверью моей — нет, теперь уже не моей — коммуналки…
* * *
Юлька кладёт палочку от чупа-чупса на узкий парапет.
— Упадёт, — говорю я.
— Спорим — не упадёт? — Юлька дует на чупсовый скелет.
Тот лежит, чуть розоватый от бывших малиновых сливок. Приклеился к тёплым перилам. Парни на том берегу уже целуют девчонок — откуда они появились? Юлька кусает губы и на девчонок с парнями не смотрит.
— А знаешь, Сань, я тебя никогда не любила.
Пух от старых седых тополей снегом ложится ей на кроссовок, путается в шнурках. Она ждёт, что я скажу. Дождаться не может и шепчет, привстав на носочки:
— Ну, может, в детстве, немножко. Помнишь, в музее? А ты…
— А я?
— Четыре года не замечал. И потом ещё три… и сегодня.
Рот её, сочный и, наверное, сладкий от чупа-чупса, кривится. Будто она собирается плакать. Но Юлька не плачет. Она ведёт меня за руку, через садик при церкви, домой — в коммуналку на Декабристов.
Лучше бы мы сбежали на юг.
Вечером Юлькина мама, расцветшая к сорока пяти, кормит нас фасолевым супом. В комнате пахнет хлебом, сиренью и немного малиной в сливках.
— Сашенька, ты надолго?
— Нет, тётя Катя, в ночь уезжаю обратно.
— Жалко. Мать бы твою подогнали, сели, как в старые времена. Я бы пельменьчиков налепила. А, Юлька, вместе бы налепили?! Вот давай, Саш, когда приедешь опять, так и сделаем, хорошо?
— Через три года, — Юлька кончиком ложки рисует на супе сердечки. — Раньше мы не сумеем.
— Солнце, опять ты несёшь ерунду! — мама смеётся, уходит с супницей в кухню.
Ветер качает боярышник за окном, наполовину отцветший. Юлька целует меня в ладонь. Фасолевый поцелуй. Третий — если забыть, что творилось тут пару часов назад.
Ночь. Юлька меня провожает. По перрону шастают люди, катят двухколёсные чемоданы. Кто-кто украдкой кидает под поезд окурок.
— Давай поклянёмся, Сань, что в этот же день…
Тётка толкает Юльку тележкой, шипит, мол, мешаем пройти.
— Клянёмся, — я касаюсь билетом её зацелованных губ.
— Никогда тебя не любила… ну, может, немножко сегодня.
Где-то на дальнем пути пылко кричит электричка.
Ту-у-у. Кажется, я остаюсь.