Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2024
Симонов Эдуард Евгеньевич родился в Краснодаре в 1989 году, вырос в военном городке под Санкт-Петербургом. Окончил Российский университет транспорта и Российский экономический университет им.Г.В.Плеханова. Работает в банковской сфере. Живёт в Москве. Первая публикация автора.
Три вещи
Когда в детстве мальчишки дрались, я никогда не убегал. А когда дрался я, — никогда не сдавался. Наверно, это единственное, что я перенял от своего умершего отца. Хотя нет, ещё я помню горький запах его свитера, запах сигарет и машинного масла от станков, на которых отец работал весь день.
Мы жили в маленьком городе недалеко от воображаемой линии Полярного круга. В детстве я думал, что эта линия существует на самом деле. Я только не знал, из чего она состоит. Возможно, это огромная лесополоса, а может, краска на земле. Краска, которая, засыхая, взлетает под дунувшим ветром, как цветные листья. Потом приходят специальные люди и перекрашивают ровно по линии, каждую весну. А ещё у них, видимо, есть длиннющие линейки.
Дети часто фантазируют лучше взрослых, а взрослые постепенно умирают. Чем меньше мы мечтаем, тем быстрее умираем. Я видел множество таких людей, особенно в тюрьме. Если у человека потухал взгляд, я знал — это мертвяк. Некоторые даже начинали строить планы на вещи живого ещё человека, потому что ясно было, что делов тут больше не свяжешь.
За Полярным кругом постоянно шёл снег, и часто снег закрывал окна первого этажа одинаковых серых пятиэтажек, стоявших, словно спичечные коробки, на огромной безжизненной земле. Причина их нахождения здесь довольно банальна в рамках общей концепции жизни во Вселенной, если таковая вообще есть. Просто кто-то нашёл здесь камень, который при сильном сжатии освобождает килотонны энергии. И хорошо, когда эта энергия приносит в эту серую пятиэтажку горячую воду, и плохо, когда она сжигает тысячи людей в пламени просто потому, что так кто-то решил.
Это похоже на то, как летом в пролеске я наблюдал муравьёв и их дом. Орды живых существ заняты своим делом, никто не задаёт вопросов, каждый является частью социума, маленькой шестерёнкой в слаженном природой механизме. Но здесь по решению одного живого существа нога заносится над гладкой стеной муравейника и уверенно наступает. Муравьи, сначала рассыпавшиеся в стороны, бросаются атаковать источник опасности. Смелые ребята. Я поднимаю ногу и отряхиваю от муравьёв. Муравьи не сдаются, они принимаются восстанавливать обжитое место, и наверняка они сильно грустят по тем, кого уже нет. Но жизнь движется дальше, муравейник живёт. Как же это похоже на людей. Так, видимо, случилось и с Хиросимой с Нагасаки.
Я не был жестоким ребёнком, как вам может показаться по этому эпизоду. Но уж точно я не был сентиментальным. Скорее наблюдательным и молчаливым. Я любил делать что-то, а потом смотреть на реакцию других, их действия и выводы.
Вы не поверите, но всё-таки эта линия Полярного круга, нарисованная на глобусе, стоящем в пустом классе одноэтажной школы, действительно существует в реальности. Она существует в головах людей, проживших так долго в вечной мерзлоте. Так долго, что чувствительность теряют не только пальцы рук и ног, но часто и сердце. А с другой стороны, мы вынуждены помогать друг другу, а поэтому человек, оставшийся в снегах, всегда может рассчитывать на помощь другого, и чаще намного большую, чем привыкли жители более тёплых регионов.
Я помню, как остался дежурным по классу и мыл пол. Я любил тишину опустевшей школы, скрип паркета и летающую в воздухе пыль от книг. Я прижимал свой детский нос к корешку открытой книги и глубоко дышал. Странный, немного влажный запах листов и краски. Я оставлял гореть лишь несколько ламп на потолке и всё время поднимал голову, чтобы осмотреться. Ещё утром здесь был детский гвалт, а сейчас — тишина. Но энергия будто не исчезает, она становится более ощутимой, если приглушить свет и замереть. Кожа покрывается пупырками, а волосы встают, будто чувствуя чьё-то присутствие. И вдруг тебе кажется, что ты летишь в прошлое и, как в обратной съёмке, видишь сотни людей, прошедших через этот класс, через это помещение между одинаковыми плитами, из которых выстроен весь наш городок. А может, это просто воображение маленького мальчика.
Я подходил к окнам и прислонялся лбом к холодному стеклу. На улице вертелась метель, и волны снега то налетали, то отступали. Ветер упорно гнал снег в одном направлении, но неожиданно что-то становилось на его пути, и другой воздушный поток начинал сопротивляться. Это длилось лишь миг, но танец снежинок обворожителен. За секундной слабостью идёт настоящее усилие, и снежинки кладутся в кучу под окном. От моего дыхания на стекле образуется испарина, и я думаю, что бы написать. Имя девочки, которая мне нравится? Банальность. «Папа»? Я заглядываю внутрь, и уже практически не чувствую ту тупую боль, с которой прожил весь прошлый год. Тогда я вывожу пальцем «помни». Странная надпись, но я думаю, только благодаря ей я хорошо помню тот день.
Многие, как и я, выбрались из-за Полярного круга чисто географически, но внутри мы так и остались отмороженными. Если честно, я даже не знаю, существует ли наш город до сих пор. Но снег там точно лежит, и даже в апреле.
В тюрьме я отсидел два раза, первый раз — по глупости, второй — по неведению. Вы знаете, что в тюрьме все невиновны? Это неправда. Я бы сказал, что в тюрьме, скорее, виновны практически все, особенно охрана. Чаще всего люди, узнавшие, что я сидел, не меняют своего отношения ко мне, а зря. Когда ты перестаёшь считать дни, а это происходит всегда, что-то внутри ломается. И тут самое время не оставлять надежды. Помните, о чём я уже говорил? Упадок бывает двух типов: в первом случае вы сдаётесь и умираете, а во втором — вы очень злы. Других настроений взаперти, пожалуй, нет. То, что вы злы, — хорошо, это позволит выжить, но плохо, потому что жить на воле будет ещё тяжелее, чем взаперти.
Я помню день, когда меня освободили во второй раз, была ранняя осень. Листья только обратились в другой цвет, а по улице можно ещё идти в майке. Это было хорошо, потому что привезли меня летом, и всё теплое я оставил на зоне — там расхватают. Выйдя, больше всего хочется трёх вещей: нормального хлеба, а не этой бумаги арестантской, нормального бухла и женщины. И часто бывший арестант пытается утолить эту жажду уже в ближайшем поселении у ж/д станции, в сторону которой машут охранники, объясняя, как тебе добраться до города. Ясное дело как — зайцем.
В тот вечер я напился, наелся хлеба и нанюхался шеи заштатной Маши из привокзального ресторана. Обычная магазинная водка после тюремного пойла кажется напитком богов, и она несёт тебя куда-то вдаль, несёт будто под пианино, и ты уже не контролируешь эту музыку. Ты, шатаясь, идёшь по только что опавшим листьям, и тебя настигает шум. На остановке двое метелят какого-то студентика. Ты врываешься в драку, так как никогда не убегаешь. После двух пропущенных прямо в челюсть ты падаешь. Но встаёшь, потому что никогда не сдаёшься. И вот красно-синие блики от приближающейся полицейской машины отсвечивают лишь на одном оставшемся стоять человеке — на тебе.
В участке шьют дело, откуда было знать, что два этих упыря — чьи-то местные сынки, и, как обычно, перед мордой тебе машут стопкой бумаг, а запах стоит — будто уксус под столом разлили. В тюрьму я больше не поеду. Так на столе появляется «контракт». По этим контрактам у нас с поселения уже добрая сотня уехала, кто на кладбище, а кто домой, через полгода. Не то чтобы я был пацифистом, но и сидеть мне оставалось полгода после начала войны и активного призыва зеков на неё.
Оперуполномоченный косился куда-то через моё плечо и всё время повторял: «Я понимаю, я понимаю». «Что же ты понимаешь, морда жирная?» — думалось мне, но я попросил покурить и оставить на десять минут подумать. В какой-то момент, сидя в тюрьме, ты понимаешь, что война — как воронка на воде. Она может быть далеко, ты можешь бояться её приближения, но она уже есть. И вода сначала незаметно, а потом целиком устремляется в неё. И как бы ты ни грёб, тем более, если ты парень из заполярного города, за плечами которого дурные две ходки, она затянет тебя всё равно.
Я прислонился лбом к стеклу и посмотрел вглубь осенней ночи. Фонарь выхватывал слегка пожелтевшие остроконечные листья клёна. Они покачивались на ветру, а воздух казался наэлектризованным, будто приближалась гроза. Интересно, это тот же ветер, который гнал тогда снег? Я дохнул на стекло и вывел пальцем знакомое «помни».
Через неделю меня отправят на запад. Я думаю, что не умру, а если умру, то, если честно, даже не знаю почему. Я думаю, виновата воронка и, конечно, я сам.
Я помню мечущийся снег за окном, клён, ожидающий грозы под фонарём, и ещё, конечно, запах квартиры, в которой мы с мамой ждём, когда отец придёт после смены. Мама готовит картошку, отец, может быть, принесёт сладкое, но главное, чтобы сам пришёл. Я помню эти три вещи, уверен, что это не так уж и мало.
Голос
Станции пролетают мимо окна поезда одна за другой. Я то отрываюсь от книги и прислоняюсь к стеклу в тамбуре, то опять погружаюсь в чтение. Я не обращаю внимания на остановки, открывание дверей и нервные толчки пассажиров, раздражённых тем, что в проходе кто-то стоит. На улице дождь, и капли на стекле образуют неразборчивый узор. Узор, медленно плывущий в сторону по мере того, как поезд набирает скорость. Я убираю книгу и пытаюсь сфокусироваться на каплях, которые прямо в нескольких сантиметрах от моего носа. Потом я увожу взгляд вдаль на пролетающие дома. Опять взгляд под нос, и снова вдаль. Так я делаю раз десять, пока маленькие мышцы, отвечающие за вращение глаз, не начинают стонать от боли. Этому упражнению научил меня окулист, когда я был ребёнком и мать боролась с моим минусовым зрением на одном глазу. Она таскала меня по дорогим европейским клиникам, открытым посреди нищей Москвы девяностых, где мне прописывали таблетки с экстрактом черники, якобы это должно помочь. А ещё мне купили тёмные очки с дырочками, через которые нужно смотреть минимум час в день. Оправа у них была прозрачно-коричневая, и напоминали они очки бабушки, такие же громоздкие и причудливые. Чертовски смешная затея, да? А знаете, что самое забавное? Что это действительно помогло. С тех пор мой хромой правый глаз подтянулся с минус трёх до минус одного, а его уверенный братец левый и так видел на твёрдую единицу.
Но я не про глаза собрался вам рассказать, а дело вот в чём. Мне кажется, я начинаю слышать голос у себя в голове, и виной тому точно не выпитые в детстве пачки чёрничных таблеток. Вы обращали внимание, что в обычной жизни мы постоянно говорим сами с собой? Вы, возможно, даже сейчас обдумываете моё признание и думаете: «Очередной шизофреник». Но я вам говорю, что это не мой собственный голос, и в целом, кроме небольшого бытового ожирения, которое идёт в комплекте с бытовым алкоголизмом, со мной всё в полном порядке. Я даже периодически бегаю вокруг дома.
А самое главное — это чертовски страшно. Все мы так или иначе мнительны относительно собственного здоровья и голосов у себя в голове. Но вот читаешь очередную статью про человека, которого хватил инфаркт в тридцать три, и думаешь — а почему бы этому не случиться и со мной?
Открываются двери, и я выхожу на станции. Глубокий вдох, и тревожность отходит на задний план. На улице уже темно, металлические колонны станции, поддерживающие крышу, кажутся голыми деревьями, только серого цвета. Люди спешат, обходят меня и идут к узкому эскалатору в конце платформы. Я бреду медленно и уже вижу, как вдали появляются два маленьких ярких глаза следующего поезда. Чаще всего я не спешу и уж точно никогда не выбираю именно ту дверь, из которой надо выйти, чтобы было ближе к переходу на другую станцию. Уж если кто и шизофреник, так это ребята, считающие, что могут контролировать всё в своей жизни. Расчётливые людишки, экономящие каждую минуту, чтобы потом инвестировать её в очередной дрянной сериал.
«Почему ты думаешь так плохо про других людей?»
Вот видите, об этом я вам говорил. Чаще всего этот голос появляется под вечер, и он всё время задаёт вопросы. В основном я пытаюсь его игнорировать, но, в конце концов, почему бы не поболтать с соседом?
— Я думаю о людях хорошо, просто иногда они меня раздражают. — На мгновение я замолкаю и ловлю взгляды удивлённых людей вокруг.
— Ты здесь? — шепчу я.
Голос молчит, и я выбираю подниматься пешком через другой выход, лишь бы не толпиться в очереди на механическую лестницу. Ладно, я понимаю, если вы бабушка семидесяти лет, но если тебе тридцать три, то почему бы не размять ноги? Я думаю, тот парень, который умер от инфаркта, всегда ждал эскалатор.
На лестнице темно и часто пустынно. Вниз спускается только мужчина лет пятидесяти в расстёгнутой куртке и в старых джинсах, подпоясанных тактическим ремнём цвета хаки под нависающим пивным животом. Этакий самец, пытающийся хвастаться своей маскулинностью совершенно не к месту, я уверен, что дома на полке у него стоит какая-нибудь картонная грамота из средней школы и пара макетов военной техники, к которой он не имеет никакого отношения.
«Его зовут Андрей», — произносит голос.
— Какое мне дело, как его зовут?
Голос молчит. Я иду по переходу над шоссе. Переход огорожен окнами и зелёными вентиляционными решётками. Сквозь них с ветром влетает мокрая взвесь дождя и выхлопных газов, холодно. Я кутаюсь в пальто и натягиваю шапку синего цвета. Внизу спешат машины, издавая размеренный гул и оставляя за собой шлейфы воды, тут же разбивающиеся несущимся потоком.
Я люблю дождь, он приятно пахнет. Капли воды поднимают в воздух городскую пыль, оставшуюся после зимы, и почему-то пыль пахнет приятно. Наверно, приятно пахнет не пыль, а то, что нам всем случилось дождаться весны. Запах переносит меня в прошлое, как будто портал во времени. Я вижу блики солнца в ручейке, что бежит вдоль гранитных бордюров. Мы с другом запускаем кораблики, смастерив их из крышек от пластиковых бутылок. Это чудо, — как запахи, знакомая музыка, свет могут перенести нас туда, где нас давно нет.
Я решаюсь пойти пешком, несмотря на погоду. Я останавливаюсь на светофоре и рассматриваю людей напротив. Я знаю, что многие такой прямой взгляд считают некультурным, но, если честно, — мне всё равно. Если мне интересно, я смотрю на человека и редко отвожу глаза. Я вижу девушку, у неё короткие волосы и пирсинг в носу. Тёмная кожаная куртка расстёгнута, а под ней яркая майка в агрессивном стиле рок-группы, играющей металл, о чём говорит пара скелетов вокруг надписи. Девушка жуёт жвачку, и периодически розовая мякоть показывается из её рта. Замечательный контраст. На секунду мне кажется, что я чувствую вкус клубники.
Мы начинаем переходить дорогу навстречу друг другу, а я всё не отвожу от неё взгляда.
«Это Инна».
— Да заткнись ты уже, — говорю я довольно раздражённо, и девушка окидывает меня удивлённым взглядом, приподняв бровь.
Я ускоряю шаг и устремляюсь к бульвару, на котором торчат не позеленевшие ещё деревья. Их ветки тянутся к небу, будто руки с растопыренными пальцами, и ветер качает их. Меня занимает одна мысль: «А вдруг её и правда зовут Инна?»
Я резко разворачиваюсь и бегу обратно к переходу. Бросаюсь прямо под машины, но они успевают остановиться. Я перепрыгиваю через зебру и под звуки злых сигналов устремляюсь к торговому центру на другой стороне дороги. Я надеюсь, что она пошла в этом направлении. Я вижу множество людей и никак не могу отыскать её.
Вот молодая пара, парень ниже девушки в кепке с надписью «Спартак» и проколотым ухом, он молчит и будто думает о своём. Там дальше мамаша тащит за руку маленькую дочь. На девочке шерстяная шапка крупной вязки и жёлтый комбинезон, пригодный для лютых морозов, когда была лютая зима, ох уж эти матери-перестраховщицы. А вот идёт бородатый дедуля в спортивном костюме и шапке-петушке. Его прямо сейчас можно поставить на лыжи, и он побежит быстрее вас, зуб даю.
Тут я вижу знакомую кожаную куртку и кладу на плечо девушки руку. Она оборачивается, достаёт из уха наушник и брезгливо поджимает губы.
— Чего тебе?
— Вас Инна зовут? — спрашиваю я, задыхаясь после пробежки.
— Ты псих? — спрашивает она, при этом не меняя выражения лица.
— Просто ответьте, вы — Инна?
— Ну Инна, и что? Я спешу.
Она уходит, оставляя меня в недоумении. Так, здесь даже появляется какая-то польза от моего сумасшествия, верно? Я ускоряю шаг. Как ошарашенный школьник, нашедший заветную наклейку от жвачки, которой не хватало для коллекции, я начинаю перебирать варианты. Чем же полезным для меня может обернуться сие приобретение? А вдруг я смогу на прилавке с лотерейными билетами выбрать выигрышный?
«Нет», — произносит голос в голове.
Так, уже какая-никакая, а коммуникация.
— Может, я смогу избежать чего-то опасного? – спрашиваю я и невольно снова вспоминаю про умершего от инфаркта человека.
«Нет».
Я останавливаюсь посреди бульвара между детской площадкой с жёлтыми качелями на цепях и ржавой красной горкой.
— Ну и на кой чёрт ты мне вообще нужен? – громко произношу я и расставляю руки в стороны.
Люди, проходящие мимо, оглядываются, и вроде даже кто-то говорит: «Совсем поехал паренёк».
«Сегодня я уйду», — говорит голос.
Уже неплохо, думаю я. Вы когда-нибудь избавлялись от гостей, которые задерживались у вас на пару дней дольше обычного? Так вот, у меня было такое же облегчение.
«Но прежде чем я уйду, — продолжал голос, — я отвечу на один твой вопрос. Ровно в полночь».
Дальнейший путь до дома я не запомнил. Я всё время перебирал в голове вопросы. Одни были меркантильные, другие — из вечных: одиноки ли мы во Вселенной, в чём смысл жизни, есть ли Бог? Но я быстро отмёл их, потому что никакого отношения ко мне лично они не имеют. Вы обращали внимание, что на большинство вопросов нам на самом деле не нужны ответы? Ответы уже есть у нас в голове, и, скорее всего, они нам не нравятся. И я вернулся к меркантильным.
Может, спросить, какой будет счёт в футбольном матче на следующих выходных и поставить все небольшие сбережения на это? Мелочно. Или, может, спросить, как будут звать мою будущую жену? Хотя зачем мне это?
Я поднялся на лифте, открыл дверь своей квартиры. Небольшая студия на пятнадцатом этаже, сверху соседи, снизу соседи, за плечами ипотека. Ремонт от застройщика и мебель из «Икеи». Всё относительно дешёвое, но чертовски уютно. Мне нравится моя конура, а особенно советское кресло «Циркуль» в углу и приставленный к нему торшер. Никак не дойдут руки перетянуть растрёпанную ткань, и я говорю себе, что так аутентичней. Я сплю на диване и часто, уходя из дома, даже не собираю его. Мне хочется завести собаку, ну или кота, на крайний случай, но я считаю — это слишком серьёзный шаг. Иногда я думаю, что наше поколение слишком инфантильно. Наверно, мы задаём слишком мало вопросов. Так, а какой мне задать голосу?
Может, спросить про инопланетян? Или какой следующий шаг сделать в карьере? Может, узнать моё предназначение или чем мне заниматься? Но разве я сам не должен знать ответы на большинство этих вопросов?
Я разогрел готовый ужин из супермаркета, быстро поел и запил макароны бокалом красного вина. Бросив грязную посуду в посудомойку, я пересел в кресло и взял книгу. Переплёт был немного порван и нитки корешка играли, как струны под пальцами, когда я переворачивал страницы. Долго читать я не смог. До моего вопроса оставалось чуть больше часа, и я перелёг на диван.
Вопрос, вопрос, вопрос. Что же спросить такого? Может, спросить, какую еду не стоит есть? Или спросить про какую-нибудь историческую загадку — про тот же перевал Дятлова или как построили пирамиды в Египте? Банальность. Готов ли я истратить свой вопрос к всеведущему Голосу ради пирамид? Чушь.
А правда ли голос всё знает? Ну, по крайней мере, Инну он точно узнал. А вдруг Инна — моя судьба? Не хотелось бы, если честно.
Моя история закончилась банально. Банальней, чем вы могли себе представить. Я уснул.
Я открыл глаза, и на меня бетонной плитой навалилось разочарование. Я даже не поставил будильник, я так был занят подбором вопроса, что просто не заметил, как уснул. И сколько бы я ни кричал в пространство, и сколько бы вопросов ни высыпал, ответа так и не получил.
Прошло уже несколько недель, как голос исчез. Он больше не приходил и не подсказывал имена прохожих. И всё-таки кое-что полезное я получил от своего гостя. Я начал задавать себе множество вопросов. На какие-то я нашёл ответ, а какие-то — гораздо важнее самого ответа, который мы на них даём. Моя жизнь круто изменилась, и я начинаю думать, что в этом и был смысл этого скоротечного сумасшествия. Голос будто пришёл в тот момент, когда нужны были не ответы, а вопросы. Вопросы, которые стоит задавать себе почаще, и ответы вас удивят.
А что бы вы спросили в полночь?
Вишня
«Алиса, включи мой плейлист “Пиши, блин”», — повторил я в третий раз.
«Включаю подборку лучших песен Юрия Лозы», — ответила цветная коробочка.
«Да уж, — выдохнул я, — до восстания машин ещё далеко».
Недавно я слышал, что награду на японском национальном конкурсе по литературе получила писательница, использовавшая СhatGPT для написания «провисающих мест» в романе. Каждый третий сейчас может попросить искусственный интеллект или его подобие сочинить сонет или написать рассказ о детстве.
А может ChatGPT написать, как кружится дым от сигареты отца на улице перед пятиэтажкой? Отец сидит на лавочке, которую сколотил дед. Многих этих дедов уже давно и нет. Дядя Витя со второго этажа умер в прошлом году, мой дед умер тремя годами ранее — он упал в канаву, когда шёл сажать клубнику на даче, и все проходили мимо, думая, что он пьян, а на самом деле у него остановилось сердце. Врачи сказали, если бы его привезли часом раньше, то, скорее всего, на этой лавочке вместе с отцом сейчас сидел бы и дед. Но абсолютно точно без дяди Вити. Его сбила машина. Вроде так оно было.
Дядя Витя запомнился мне хорошо, не так хорошо, как дед или дым от сигареты отца в тот день, но достаточно, чтобы считать его весёлым человеком. Весёлых людей я запоминаю лучше, чем грустных. Грустных людей хочется забыть, как и все грустные события в жизни. Даже плохое уменьшается, как уходящий вдаль поезд. Вроде оно только что было здесь, и было чудовищно громко, но вот от него остаётся одна лишь точка. Говорят, время лечит. Не люблю эту фразу, она как будто обесценивает твоё состояние, говоря на ухо: «Дружище, и это тоже окажется не так важно со временем».
Если всё оказывается неважным в конечном итоге, какой смысл всего? Я думаю, весёлые люди, как дядя Витя, не задаются такими вопросами, по крайней мере, на то не похоже. Снаружи дядя Витя был худой, но сильный. Таких у нас называют «жилистый». Сколько угодно можно шутить про их худобу, но, чёрт побери, в драке ты выберешь любого другого соперника, потому что жилистый, во-первых, никогда не падает, а во-вторых, если уж упал, то обязательно встанет. Дядя Витя улыбался, и видно было его тёмные от сигарет зубы, но отвращения они не вызывали, скорее уважение. Видя эти зубы, ты понимаешь, что это зубы рабочего человека. Дядя Витя стабильно был в клетчатой рубашке, рукава всегда завёрнуты, а глаза немного прищурены. Невысокий, но шаг широкий, будто человек знает, что имеет право идти уверенно, неспеша. Как и дед, он вставал в пять утра каждый будний день и шёл на завод по улице мимо рынка и налево через подземный переход под трамвайными путями. Каждый вечер в пять часов они с дедом были дома, а после ужина, добротно справленного жёнами, когда темнота даёт южному городу выдохнуть, они сидели на той самой лавочке и курили. Всё что угодно можно простить рабочему человеку, но здесь и прощать-то было нечего.
Я любил сидеть с дедами на этой лавочке. И не совру, если скажу, что и они были чертовски рады узнать мой детский взгляд на взрослый мир.
Жаль, я почти не помню, о чём они говорили. Только смех, фляжку, которую они прятали от бабушек, выглядывавших в окно, помню деда. Он был уже седой. Моряк с татуировками на руках, человек, научивший меня, что значит безусловная поддержка. Даже, наверно, мужская твёрдая рука. Думаю, это слишком личное, но рассказать стоит: однажды я упал и продырявил суком дерева себе бедро до самой кости. Понимаете, китайские шорты кислотного цвета на мне не порвались, зато кожа оказалась менее крепкой. Бабушка, вереща, схватила меня и на подъехавшей через полчаса «скорой» увезла зашивать ногу. Я шутил всю дорогу и то и дело продолжал шутить и в операционной после того, как в бедро мне залили добрый литр вонючей шипящей жидкости, перемешавшейся с кровью. Наверное, это влияние дяди Вити, да?
Потом, конечно же, мне сказали, что купаться нельзя целую неделю. Целая неделя на Чёрном море в августе без купания. На улице плюс девяносто градусов в тени, пожелтевшие кипарисы качаются под лёгким бризом, и твой малолетний брат носится в волнах. Я не замышлял убийство, но зависть немного меня покусывала. Так вот, мой седой дед просидел со мной все чёртовы семь дней и ни разу не залез в воду. Как только я ни пытался запихать его в море, он был непреклонен. Его лицо потело, а кожа превратилась в коричневую бумагу, но в воду он не зашёл. Знаете, это даже подвигом тяжело назвать. Обыденная поддержка, обычное решение взрослого человека.
И в моей голове это воспоминание всегда заканчивается так, будто камера немного откатывает назад и я вижу две загорелые спины — ребёнка и его дедушки, — пустой пляж; а камера летит за кипарисы и поднимается выше. Я вижу только воду и белые от пены волны. Только эта вода там и осталась сейчас.
Я кусаю нижнюю губу, чтобы не заплакать. Может так писать СhatGPT? Я думаю, он может написать лучше. Скорее всего, он бы углубился в дядю Витю и обязательно упомянул бы и его дочь Наташу, которая до сих пор помогает моей бабушке. Или, возможно, мы бы прочитали развивающиеся линии сюжета вокруг дяди Вити, но вряд ли они бы тронули меня. Наверно, потому, что, зная дядю Витю, ему не нужны были никакие дополнительные жизненные линии, а были радость и улыбка темнозубая благодаря тому, что имел. А имел он многое. Чего стоит только вечерние встречи с друзьями после рабочего дня на лавочке, которую он же и сколотил? Представьте, вы курите, шутите, а под ногами вьются ваши внуки, отправленные на юг на лето. Позади шумят деревья, которые вы посадили. А дома ждёт жена, которую вы выбрали и обеспечили ей счастливый быт своим трудом. Прекрасная жизнь.
Отец закуривает вторую, сидя на лавочке. Он откидывается на спинку и долго смотрит прямо перед собой, немного прищурясь. Мне кажется, он смотрит на вишню. С вишней у нас проблема, я бы даже сказал, трагическая дилемма. Вишня разрослась несколько лет назад, а потом стала погибать. Бывает, дерево растёт уверенно, питается солнцем, водой, вниманием человека, а потом резко начинает сдавать. И вот сушняк, оставшийся от вишни, мешает клумбе под окном. Бабушка хочет избавиться от дерева, но не настаивает.
Есть две сложности: первая — внизу, близко к корням, пробилась небольшая веточка, и на ней три листика свежего салатового цвета, цвета, который даёт надежду на жизнь засохшего дерева. Вытянет ли оно, или судьба его решена? Но это — пустяки. Вторая проблема намного весомее: эту вишню посадил дед.
Расстаться с деревом, посаженным дедом, отцу тяжело. Он словно смотрит сквозь вишню, смотрит в прошлое. Дым поднимается ровным столбиком от сигареты, а затем начинает танцевать, образуя замысловатые петли, исчезающие навсегда. Наверно, отец вспоминает прикосновения, слова и моменты. Моменты, которые нас формируют, подобные тем, что я упомянул выше. Просто дерево, просто лавочка, просто море. А внутри тяжело.
Я не стал слушать лучшие песни Юрия Лозы, а включил Макса Рихтера, заварил зелёный чай и сел писать свой роман. Роман о дружбе, о кипарисах на море и о вишнях, которые люди не в силах срубить, несмотря на то, что они давно засохли.
Лишь ветер и металл
Хлопья снега обрамляли вид на километры вперёд. А вид был хорош. Тёмное море, вспениваясь, загоралось зелёным изнутри, будто планктон отражает луну. Но в Чёрном море не водится светящийся планктон тёплых морей, а до восхода луны ещё несколько часов. Снег больше напоминал тополиный пух. Пушистый и одновременно плотный, как пенка от каши в детстве. Алексей глубоко вздохнул. Свежий ледяной воздух наполнил лёгкие. Он остановился на набережной и влился в её каменный гранит. Серый гранит, тёмная вода и снег. Море здесь не замерзает, норд-ост спускается с гор и подогревает воду, и оно как тёплое одеяло.
Впереди маячили огни тех, кто уже вышел в свой полугодовой рейс. Его корабль ждал на исходной в доках в паре километров левее Морвокзала. Он поднял воротник и втянул шею что было сил, поёжился. Дрожь мурашками пролетела по позвоночнику. Ветер был недружелюбным, но давно знакомым в этих местах. Серая вода шумела в метре от ног. Шумела так, будто она что-то знает. И наверняка она знала намного больше, чем Алексей мог себе представить.
Где-то в паре километров впереди на дне покоится несколько кораблей. Эхо войны настигло одних, трагическая неаккуратность и погода — других. Наверно, металл корпусов давно разъеден и захвачен морскими жителями. Море часто забирает людей. Но моряки об этом не думают. По крайней мере — Алексей не думал. Он думал о том, что в этот раз в рейс придётся выходить с дурным настроением, а этого он не любит. Всё-таки пять месяцев вне дома.
Дом. Что для нас дом? Этот город, укрытый ветром и редким белым снегом? Или железная посудина, та, что, взревев моторами, за которыми ему нужно будет приглядывать, унесёт его в воды морские, к другим берегам?
На набережной пустынно. Несколько чаек и пустые ларьки. Летом здесь совсем по-другому — нарядно. Сотни туристов с детьми фотографируются у воды и памятников, дети громко требуют вату, жёны торопят семью, а мужчины часто пьяны. Пьяны по-доброму, по-летнему. Играет музыка, и светится город. Сейчас город светится, как тусклый фонарь, который вы, прищурясь, прикрываете пальцем, чтобы видеть, как тонны снега падают на землю. Именно так сейчас делал Алексей.
Традиционное единение на берегу родного города было так необходимо перед рейсом, как и объятия супруги перед выходом. Но в этот раз объятий не было, поругались.
Алексей пошёл вдоль тёмного парапета. Внизу выступили камни городского пляжа. На этом пляже он провёл половину детства. Тогда их город был мощнейшим портом, и туристы не особо жаловали его. Да оно и к лучшему, так как вся зелень морских водорослей, выброшенных на берег, доставалась местным пацанам. В этой зелени и камнях они искали крабов, а потом варили их на берегу в принесённых с собой котелках. На этих же камнях начинались и заканчивались первые свидания и первые поцелуи. Тут удобно, так как набережная прикрывает тебя от чужих глаз. Ну а от моря скрывать нечего. Море — друг, море — кормилец. Кормилец их семей, помощник их отцов. Здешние матери сильны, часто сильнее норд-оста. Попробуй вытяни полгода с сорванцами на шее. Ещё и работай, переживай за мужа. Иногда матери приходили к морю и смотрели в него, кто-то улыбался, кто-то плакал. А те, кто злился, оставались дома чаще всего.
Наверно, эта привычка погулять у Алексея — от мамы. Он помнит, как она всегда улыбалась, когда ждала отца, и всегда, всегда его провожала. Но что стоит признать — матерям этим нелегко. И эта нелёгкость точит их изнутри. И совершенно нельзя винить их за это. Поэтому и ругаются, хотят, чтобы мужья сошли на берег навсегда. Почему соседский муж ходит на завод и каждый раз ночует дома, а ты уходишь в рейс на полгода, и жди тебя у окна, а ещё хуже — заглядывай в море ежедневно, когда провожаешь ребятишек в школу.
Не обошлось и в этот раз. Машка хорошая, да всё не поймёт, что если ты моряк, то на суше ты погаснешь. Погаснешь, как гаснет свеча. Машка любит, и из стольких рейсов дождалась, ровно в сколько и проводила. Объятие даёт силы, объятие даёт надежду на встречу, а моряку она необходима.
Сейчас попроще стало. И рейсы короче, чем у отцов, и телефон доступнее. Но чувства людей не изменились — они так же натягиваются, как струна. И каждый месяц в море прибавляется это натяжение. Дошло до того, что Машка начала искать ему работу и даже нашла несколько интересных вариантов. Но он отказывался. Разве можно объяснить восторг момента, когда ночью в экваториальных широтах ты выходишь на палубу судна, которое движется благодаря твоей работе? Ты оглядываешь горизонт и не видишь ни одного рукотворного огня. Поднимаешь голову, а там мириады звёзд. А может, они рукотворные? Вода отражает звёзды и месяц, такое ощущение, что мерно качающийся корабль засунули в тёмную комнату и включили светильник на потолке. Солёный ветер треплет отросшие волосы и приносит влажные новости о приближающейся грозе. Ты чувствуешь её задолго до того, как увидишь вспышки вдалеке. Воздух становится плотнее, как вата облаков, его можно мазать на хлеб или просто жадно вдыхать. Первые вспышки — будто от фотокамер. Они озаряют тёмные грозовые облака. Облака похожи на горы, которые взять невозможно, но любование ими бесценно. Вода, покачиваясь, покрывается рябью. Вероятно, капитан свернёт западнее грозы, но несколько капель они точно поймают носом судна. В такие моменты кажется, что ты один, ведь ближайшая земля — она в нескольких километрах под килем, а до суши — и того добрая сотня. На корабле ещё тридцать четыре человека, но на вахте лишь четверо. Один из них смотрит вдаль.
Возможно ли запомнить это навсегда? Алексей много раз пытался, но всегда забывал. Может, поэтому ему хочется вернуться обратно в море?
Алексей ускорил шаги. Снег посыпал с новой силой. Горы, защищавшие город, сегодня сплоховали, пропустив фронт осадков, пришедший с севера. Облака цеплялись своими тёмными брюхами за их голые верхушки. А чуть ниже начинался горный лес. Зимой он был голый, лишь острова хвои выделялись, будто пятна на спине далматинца. Если приглядеться, деревья немного качались, будто медленно танцуя под музыку ветра и моря. Оттуда потрясающий вид на город и бухту. Дома сгрудились в подкове залива, жмутся друг к другу. Видно школу, где они познакомились с Машкой, видно роддом, где родился сын, а вот их дома — не видно. Новостройки расположились за трактом, немного перевалившим через долину. Не доходя вершины горы, расположилась смотровая, её давным-давно рубили местные мужчины, чтобы приводить сюда своих жён или чужих. Именно на этой смотровой он сделал Машке предложение. Она пугала его, что откажется, набивала цену, так сказать. Но положительный ответ слетел с её уст буквально через несколько секунд. Алексей всегда знал, что станет моряком. Дети моря, дети порта. Этот город не может их отпустить, или сами они влюблены в эту чёртову подкову, которую видно со смотровой.
Алексей остановится в последний раз, красота набережной давно сменилась рабочими улицами перед доками, где тяжело дышали парами титаны из металла, дома на воде, возящие грузы в далекие страны, — корабли. Снег кружился над водой и таял на лету, не касаясь воды. Море играло со снегом, как ребёнок из коляски вытягивает свои маленькие ручки, пытаясь поймать снежинки; так и море игриво подкидывало холодные волны, и пена пожирала масляный снег.
Достаточно ли мы ценим близких? Умеем ли мы их слышать? Почему в моменты ссоры хотим говорить, но не хотим услышать? Ведь Машке, наверно, и правда тяжело, пацану на следующий год в школу. А он торчит в океане. Но ведь и его отец торчал в океане, пока мать не вызвала его на сушу. Может, у всех нас, моряков, такой конец? Отдав свои годы морю, мы возвращаем их тем, кто нас так верно ждал на берегу? Алексей прошёл через турникет проходной, привычно показав пропуск.
— Сегодня? — спросил охранник в спину.
— Да, отбываем, — на ходу бросил Алексей.
— В добрый, ждём дома на берегу, сынок.
— Добро, дядя Олег, — улыбнулся Алексей.
Хотелось бы, конечно, услышать эти слова от супруги у трапа, но сегодня и дядя Олег, сидящий на охране, тоже сойдёт. Списать на берег — неприятные слова для моряка, они будто заканчивают книгу, — а после неё? Он помнит глаза отца, исполнившего свой домашний долг. Может, из-за этого он так боится земли? Наверное, все мы несём детские травмы всю нашу жизнь. У кого-то их больше, у кого-то меньше.
Пройдя в канцелярию, он отметился на рейс, забрал сумку с вещами и торопливо вышел на улицу.
Издалека в доке уже можно было увидеть «Восточный». Серый борт возвышался на десятки метров над водой. Свежая белая малярная полоса шла вдаль на сотню метров. Носа видно не было, снег стеной закрыл корабль. По пути Алексею встречались супружеские пары его коллег по плаванию. С кем-то здоровались сухо, кого-то обнимал. Впереди пять месяцев работы, работы и общения. Должно пройти хорошо. Подойдя к трапу, Алексей закурил. Часто он последним поднимался на борт, нехотя разрывая объятья с Машкой. Но сегодня только сигарета и снег.
— Лёша, Лёша, подожди, — сзади раздался крик.
Он обернулся и увидел, как Машка бежит в расстёгнутой куртке, только неделю назад купленной под нынешний снежный прогноз. Алексей выкинул сигарету и кинулся к Машке. Она прыгнула ему в объятия, и они закрутились так же, как крутился вокруг них снег. Пошли последние минуты на земле, многое было сказано друг другу, Машка плакала, Алексей ругался, что не застегнулась, выбежав из такси. Множество обещаний было дано, какие-то из них будут исполнены, какие-то нет.
Иные семьи чтят традиции, возможно, на них земля держится, возможно, потому их не топит море, а может, ему всё это казалось.
Вдалеке позади мерцал его родной город, Машка уже написала смску, что добралась, а он в ответ написал, что это последний рейс. Он улыбнулся. А может, просто приходит пора сойти? Может быть. Но не сегодня.
Моторы гудели в глубине «Восточного», его, Алексея, моторы. Его друзья, хоть иногда и обижаются. Через десять минут рейсовое собрание у капитана, а сейчас ещё раз можно окинуть взглядом берег.
Снег остался там, будто благословение, вместе с городом. Огни мерцали всё реже. Город был укрыт одеялом облаков, будто бы специально для этого пропущенных горами. Облака обещали присмотр за родными. Ёкнуло в груди, и Алексей понял, что пора за работу. Он вдохнул солёный воздух Чёрного моря, присмотрелся к бликам и прошептал: «До встречи, мой Новороссийск, береги их».
Он резко развернулся, опустил воротник и скрылся в трюме. Палуба опустела — лишь ветер и металл.