Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2024
Фитисова Лидия Сергеевна родилась в 1992 году. В 2016 г. окончила МПГУ им.Ленина, работает учителем словесности в школе. Первая публикация автора. Живёт в Москве.
— Куда ты, Филипок, собрался?
— В школу.
— Ты ещё мал, не ходи.
Л.Н.Толстой
«Поймите же, ребёнка, даже самого невыносимого, нужно уважать на том простом основании, что он человек. Бывает так, что больше и не за что…» — смакуя слова, будто спелые лесные ягоды, говорила доцент кафедры педагогики внимающим и сомневающимся студенткам. Зоечка злилась. «Ну, конечно же, в каждом человеке есть что-то хорошее, как можно этого не знать?! Прожить жизнь, иметь учёную степень и не видеть…» — мысленно протестовала Зоечка, теребя край своего скромного коричневого платья. Её щёки пылали, как пионерские костры.
Уже потом, когда Зоечка стала Зоечкой Михайловной, завела в своей громоздкой сумке коробочку с мелом и пару-тройку красных ручек, она вспомнила ту самую лекцию и тот завет — дословно, — и улыбнулась самой себе как-то горько. На том простом основании, что он человек, уважала Зоечка Михайловна (а коллеги вовсе отказывались) Филиппа Вершкова — наглого, насмешливого, отнюдь не глупого, но ленивого и скандального семиклассника. Вёл себя мальчик развязно и тем походил на пьяного, ходил в несвежей одежде, редко причёсывал длинные сальные волосы, между тем в школу его привозил личный водитель. «Ну, сколько вам дать, чтобы была пятёрка?» — спрашивал Вершок Зоечку Михайловну и, самодовольно улыбаясь всеми складками своего расплывшегося лица, доставал несколько пятитысячных купюр из кармана. Щёки учительницы вспыхивали, голос леденел, а клетки журнала в ответ неприятно петляли. Вершку это не нравилось. Как новенькая, Зоечка Михайловна ещё не привыкла, что «бывают чьи-то дети, и им можно», и не научилась обходить их стороной, как другие. Горбатого — могила… Тебе что, больше всех надо? У него мать с отцом есть, деньги ляжку жмут, проживёт… Побереги нервы для своих детей, что тебе чужие?..
Как-то после уроков в только что убранный и хорошо проветренный класс заглянул мужчина, и он мог не представляться: такой же, как сын, только большой уже человек.
— Зоя Михайловна? — спросил большой человек.
— Да, здравствуйте, — устало ответила Зоечка Михайловна.
— Я Филипп Филиппыч Вершков, папа Филиппа! — не без гордости сообщил гость.
— Очень приятно, Филипп Филиппович! Сына в честь отца назвали?
— Не об этом сейчас, любезная вы моя… А пришёл я узнать, почему вы наставили моему сыну троек, да ещё по литературе?! — при слове «вы» большой человек показал на Зоечку Михайловну толстым указательным пальцем, словно на плохо вытертую пыль.
Зоечке Михайловне стало душно. Она хотела было открыть окно, но оно и так было распахнуто. Будто убедившись, что воздух в помещении есть, она сделала глубокий вдох и на выдохе, почти спокойно ответила:
— К сожалению, Филипп не читает произведения и не выполняет письменные задания. Тройка — это ещё аванс, могла быть двойка.
Большой человек посмотрел на Зоечку Михайловну как на старую обувь. Он хотел съязвить, что могла бы быть и не двойка, а новая Зоечка Михайловна, вот в точно таком же коричневом платье, но как человек интеллигентный промолчал.
— Гм… А что вы проходите сейчас? — поинтересовался Филипп Филиппыч, умильно разглядывая учебники на учительском столе.
— Максима Горького. «Детство», «В людях»…
Большой человек брезгливо поморщился, и в его масленых морщинах утонули маленькие смеющиеся глазки. Когда они всплыли, Зоечка Михайловна отметила про себя, что без них было ничуть не хуже.
— Ну, Зоечка Михайловна, господь с вами! — всплеснул руками Филипп Филиппыч. — Опять грязь, эта нищета, убожество… Сколько можно про это читать? Всё уже давно в прошлом!!! Давайте уже нашим детям покажем другую жизнь, хорошую, а не страду эту горькую!
— Но программа…
— Да бросьте вы эти формальности, Зоечка Михайловна… Я запрещаю своему сыну читать Горького! — И большой человек хлопнул мясистой рукой по хрестоматии на столе Зоечки Михайловны.
Учительница вздрогнула, умоляюще посмотрела в дверной проём, но никто не явился на помощь. Собравшись с духом, она спросила Филиппа Филиппыча:
— А Достоевского?
— Тем более! И Толстого вашего тоже — в баню!
Левая бровь Зоечки Михайловны дважды поменяла координаты. Она не на шутку задумалась. Собеседник продолжал:
— Все эти алкаши, бомжи, убийцы, проститутки голодающие… Ну, скажите, разве это то, о чём нужно разговаривать с детьми? Разве это им может быть интересно? Да вы сами видите — не читают. А?
— Не читают… — признала Зоечка Михайловна.
— А потому что это всё далеко от реальной жизни, моя дорогая! Не голодают у нас проститутки!
— Это радует.
— Детям радости в жизни не хватает, а вы им страдания да страдания одни…
— Я?
— Лучше бы свозили их в Грецию или Италию… Мой сын больше Италию любит, прям как ваши Достоевский с Гоголем.
— Да, есть такое сходство… А насчёт экскурсий поговорите лучше с классным руководителем.
— А кто классная у них? Я думал, вы.
— Я вас провожу.
— И всё-таки давайте договоримся: никакие тройки с двойками Филиппу не нужны, — сказал большой человек значительным тоном, не принимающим возражений.
«На том простом основании, что он человек», — подумала Зоечка Михайловна.
Хорошистом Вершок стал не сразу. Пришлось влиятельному папе повлиять: прийти в школу ещё пару-тройку раз, припомнить Зоечке Михайловне захолустное её происхождение, поинтересоваться у директора цветом диплома учительницы литературы и вузом, его выдавшим. Директор вызвал Зоечку Михайловну к себе. Горбатого — могила… Тебе что, больше всех надо? У него мать с отцом есть, деньги ляжку жмут, проживёт… Побереги нервы для своих детей, что тебе чужие?..
И Зоечка Михайловна, наконец, поняла и тоже стала обходить стороной маленького Филиппа Филиппыча, который, к счастью, вскоре перевёлся в более престижную школу. В менее престижной все выдохнули, и Зоечка Михайловна тоже. А классная 7-го «А» всё-таки собрала ребят в поездку в Италию и то ли в качестве благодарности, то ли и правда не было другого сопровождающего, позвала Зоечку.
— А у меня и загранпаспорта нет, — пожала плечами Зоечка.
— Как нет? — не поняла классная.
— Вот так.
— И ты что, нигде не была?
— Не привелось как-то… — смутилась Зоечка.
— Да ты же ничего не видела! — всплеснула изящным маникюром классная.
— У меня ещё есть время… — как бы извиняясь, улыбнулась Зоечка.
— Срочно! Срочно оформляй документы… Ты что! Ты же учитель! А сама мир не видела. Архитектура, живопись, скульптура… Возрождение! Ты о чём с детьми собралась разговаривать? Что ты им расскажешь о жизни-то? Как у вас в деревне котят в реке топят? — Классная была убедительна: как-никак педстаж.
Зоечка Михайловна задумалась. А ведь классная права, и большой человек тоже был прав: вокруг такая жизнь! А она и не видела её толком… Выросла в деревне, потом университет и общежитие. А мир — он огромный!
— На каникулах летим — и баста, возражения не принимаются. Ты вернёшься назад совсем другой, вот увидишь, — прощебетала классная. И вдогонку крикнула: — И платье с собой возьми какое-нибудь… не коричневое.
И вот Зоечке Михайловне показали Рим, Ватикан, Венецию, Флоренцию. Круглыми, коровьими своими глазами увидела она Форум… Пантеон… Колизей… Фонтан Треви… Сикстинскую капеллу… Собор Святого Петра… Площадь, собор, кампанилу Святого Марка… Собор Санта-Мария-делла-Салюте… Мост Риальто… Собор Санта-Мария-дель-Фьоре… Мост Понте-Веккью… Галерею Уффици…
— Не Третьяковка, да? Вообще другой уровень! — толкнув в бок Зоечку Михайловну, шепнула классная, озирая линзами цвета молодого изумруда роскошные залы прославленной галереи искусств.
— Другая жизнь… — задумчиво ответила она.
— Мне после Италии в наших музеях скучно.
Зоечка Михайловна не нашла что ответить. Её давно приучили к мысли, что образованный человек должен обязательно прочесть, посетить, посмотреть, запомнить… А необразованной учительницей она слыть не хотела.
Экскурсовод в стильных очках протискивалась сквозь разношёрстную толпу туристов, заядлых инстаграмщиков, интеллектуалов, любознательных школьников, продвинутых пенсионеров. Она широко разводила руки, как бы открывая ворота для московского 7-го «А», а ребята ныряли в освободившееся в толпе пространство со скоростью головастиков. Им было интересно. До Зоечки Михайловны донеслось: «История живописи знает двух гениальных художников по имени Филиппо Липпи, это отец и сын… Творчество отца оказало серьёзное влияние на сына в достаточно юном возрасте…» Зоечке Михайловне было не очень интересно, но имена художников родили непрошеный ряд ассоциаций. Вспомнились другие отец и сын — Вершковы, — будь они неладны. Отец и сын, надо же. Имя-то довольно редкое… Память Зоечки Михайловны напряглась, вытянулась стрункой и зацепилась за далёкое и уже подзабытое прошлое. Откуда-то из девяностых ласковый голос бабушки говорил: «Зоечка, отнеси Филипку пирожок, детка, сама не ешь только, тебе я ещё напеку! Жалко его, кожа да кости… У, алкаши проклятые!» Ему вторил недоумевающий мамин: «Я утром иду на дойку. Темно хоть глаз выколи, спички жгу, чтобы дорогу увидать, смотрю — Филипок уже с горки катается. Пальтишко тонюсенькое — считай, полуголый, мёрзнет, небось. Надо б ему хоть свитерок какой старенький снести». Соседкин голос, жалеючи, хвалит: «Четыре годочка Филипку, а вон, воду носит!» Был такой мальчик у них в деревне — Филипок… Зоечка Михайловна понимала, что не время и не место вспоминать односельчан и канувшее в лету прошлое, но мысли, не спрашиваясь, цеплялись за своё, царапали душу и неожиданно рифмовались:
Вот моя деревня, горка и лесок.
Тащит в горку санки мальчик Филипок,
Мальчику четыре, мамка с папкой пьют…
Засыпает часто он — одет-обут.
«Чёрт, как же по-некрасовски вышло… — с досадой подумала Зоечка Михайловна. — “Мадонну с младенцем и двумя ангелами” прозевала из-за Филипка этого, сдался он мне!» А всё-таки ей было жалко мальчишку… В деревне взрослые Филипка жалели, а дети не любили: он дрался, кусался, плевался, бранился на чём свет стоит, чумазый ходил что чёрт. Мальчишки дразнили его анкоголихом, а он не обижался: папка его был первый алкаш на деревне, мамка — второй…
Пусто по кастрюлям, пусто по углам…
Мальчуган бедовый — всё умеет сам:
Сам мешает тюрю, сушит сам пальто,
Сам с собой играет в карты и лото.
«“Тюря” — сама-то это слово из сказок узнала, хвилолог!» — Зоечка Михайловна злилась на себя, но никак не могла сосредоточиться на экскурсии. Нужно же было лететь в Италию, чтобы тут, перед полотнами Леонардо да Винчи, вспоминать… Мало ли таких судеб!
Пять утра. В застенке суетится мышь.
Мальчику не спится: «Мамка, мамка, спишь?»
Мышка затихает, Филипок встаёт:
Зябко в стылой хате, и урчит живот.
Дома мальчонка только ночевал, всё больше был на улице. Соседи нет-нет да угостят кто молочком, кто пирожком, да и браниться не станут, коли яблочко с чужого сада утащит.
Пусто по кастрюлям, пусто по углам…
Филипок ушанку надевает сам,
Двери открывает и на двор идёт.
Рваные штанишки — задом наперёд.
Когда ему было пять лет, директор сельской школы, закрыв глаза на формальности, зачислил мальчика в первый класс, чтобы тот кушал и умывался, а Филипок неожиданно для всех начал учиться.
— Кем ты хочешь стать, Филипок? — спросил директор чумазого мальчугана с чёрными, как угольки, живыми глазами.
— Дырехтором! — громко ответил Филипок.
— Ну, дырехтор — это я, а ты дальше иди! Учись только, — засмеялся директор, похлопывая мальчика по худенькому плечу.
Экскурсовод в стильных очках восторженно говорила о Микеланджело. «Да, да, “инженером и чернорабочим” — я это читала о нём, кроме того он писал стихи, — мелькнуло в голове Зоечки. — Куда бы уже засунуть этого чёртова Филипка? Дался он мне». Но Филипок бунтовал, вставал и тащил свои сани, рифмуя снег с крепостью духа:
Тащит в горку санки бойкий Филипок,
Пальчики озябли, в валенках снежок.
Падает в сугробы, костерит их — жуть!
Но не плачет мальчик, не грустит ничуть.
Успевал Филипок всё-таки слабо, но двоечником не был. После школы отучился на ветеринара. Алкоголиком не стал — на том простом основании, что он человек. «Давно уже большой; наверное, дети уже подрастают…» — подумалось Зоечке Михайловне, и ей стало отрадно за его детей. Им повезло больше…
А с горы катиться — весело до слёз,
А с горы катиться — не тащить обоз,
Не пахать землицу, не стеречь овец.
А с горы — не в гору! Понял бы отец…
«А ведь всё это не имеет никакого отношения ни к Филиппо Липпи, ни к прекрасной Италии, и думать об этом здесь… Я ненормальная. Сейчас дети спросят меня что-нибудь, а я… Двоечница я», — досадовала про себя Зоечка Михайловна, и щёки её горели.
Филипок действительно не имел отношения к прекрасной Италии, Чичиков — тоже.
Сменялись залы. Ботичелли… Дюрер… Тициан… Микеланджело… Рафаэль… Караваджо…
Неожиданно уставшие ребята оживились:
— О! Это же наш Фил! Вылитый Фил, ребята!
— Зоя Михайловна, посмотрите! Вакх Караваджо похож на Фила, ну, на Вершка!
— Только папе его не говорите, а то он выкупит полотно!
Ребята с любопытством разглядывали картину, весело переглядывались, ловя улыбки друг друга и изо всех сил сдерживая смех.
— Ребята, ну как вам не совестно! — шутя пожурила учеников Зоечка Михайловна и переглянулась с классной.
Обе согласились, что и правда есть сходство между Вакхом и Вершком, любопытно, что дети это заметили.
— Всё-таки Вакх поприятней! — засмеялись девчонки.
— Поскромнее, по-моему, — добавила классная.
— Всё-таки бог, — с иронией подхватил староста класса.
Чрезмерная оживлённость ребят потребовала вмешательства классной. Зоечка Михайловна стояла напротив картины в том одиночестве, какое вообще возможно в музее. Филипок уступил место Вершковым, но те почему-то не рифмовались.
«Поклонялись… боялись… служили… приносили жертвы… молились, — Зоечка Михайловна мысленно перебирала слова. — Роптали, в конце концов, свергали, но не уважали ведь, не о богах ведь это слово — уважение».
Она обрадовалась этой мысли, как обрадовался бы близорукий исцелению от недуга. «Уважать — так людей, а богов… нужное подчеркнуть, — решила про себя Зоечка Михайловна. — И как я не понимала этого раньше? И о чём я с детьми разговаривать собралась? Как у нас в деревне котят в реке топят?» Лицо её прояснилось.
После долгой экскурсии отдыхали в гостинице, собирали вещи, а вечером все вместе отправились в сады Боболи — с высоты любоваться городом красных крыш. В мягких лучах заката он казался сказочно красивым.
— Красота! Это тебе не деревня твоя. Всю жизнь будешь помнить! — сказала классная с видом человека, который уж точно знает.
— Удивительный город! — согласилась Зоечка Михайловна.
Прогретый солнцем воздух мягко укутывал уставшие от долгой ходьбы ноги. Старинный город медленно погружался в тишину заката, как в дорогую сердцу память. Суету расхватали рестораны — на ней, как известно, можно неплохо заработать. Город открылся путешественникам иной своей красотой — невыразимой.
— А Рим? — не унималась классная. — Не город, а музей! Мне бы деньги — я бы тут навсегда осталась!
— Почему не в Венеции?
— Сырость не люблю. А ты? Ты бы в Венеции осталась?
— Я? — задумалась Зоечка Михайловна, просеивая ресницами бронзовую пыльцу заката. — Я домой хочу.
— Чего ты там не видела? — усмехнулась классная.
— Всё видела, потому и хочу… Да и в школу уже хочется…
Зоечка Михайловна хотела сказать что-то ещё, но классная перебила:
— Знаешь анекдот? Больше всех в колхозе работала лошадь, но председателем так и не стала.
Зоечка Михайловна улыбнулась.