Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2024
Валерия Пустовая, прозаик, литературный критик (г. Москва, Россия)
Герой-ребенок, герой-подросток сейчас в центре внимания взрослой литературы, и роль такого героя углубляется. Можно наблюдать наложение трёх функций героя-ребенка: от той, что кажется более традиционной, ожидаемой, — до той, что кажется знаком времени. Интересно следить за углублением роли героя-ребенка, героя-подростка именно во взрослой литературе — или в той, которую можно отнести к литературе янг эдалт. Потому что в условиях такой литературы героя не получится закупорить в мире детства, в круге проблем сверстников. Возрастные приметы героя в таком контексте отступят на поля, герой, возможно, потеряет в выпуклости, выступит за рамки портрета. И станет частью панорамы общечеловеческой. И вот три функции героя-ребенка, героя-подростка, на мой взгляд, раскрывают три уровня представления такого, общечеловеческого, смысла.
На первом уровне герой-ребенок, герой-подросток достаточно традиционно используется для морального самораскрытия героев-взрослых и этического суда над миром, ими построенным.
Идеальным примером такого сюжета кажется повесть «Потерял слепой дуду» Александра Григоренко — повесть была впервые опубликована в журнале «Октябрь» в 2016 году, в том же году выиграла премию «Ясная Поляна», а в этом году вышла книгой в издательстве «МИФ». В ней показано, как большая семья заботится о мальчике с особенностями здоровья, — и постепенно проступает парадоксальное откровение о том, что, хотя герой — объект забот и может восприниматься как крест или обуза семьи, именно на нем лежит миссия оправдания, единения, наполнения любовью и смыслом их совместного существования. Без него в жизни самостоятельных и здоровых взрослых всё сыплется, — потому что пересыхает в их жизни источник добра. Герой-ребёнок, даже возрастая, принадлежит в этой повести идеальному, чистому миру, где всё делается по правде, по закону сердца — но мир этот сметён реалиями и отношениями постсоветского общества.
Подобна же роль героя-подростка с особенностями развития из дебютного романа Ярослава Жаворонкова «Неудобные люди», тоже вышедшего в этом году, в «Эксмо». Это настоящий социально-критический реализм — и в нём уязвимый, чистый образ героя-подростка служит раскрытию несправедливостей, коварства, самообмана, мести, рваческой соревновательности в жизни современного общества.
В таких произведениях герой-ребёнок выступает носителем общечеловеческих ценностей — настолько абсолютных, что их крайне трудно сопрягать с реальной жизнью, бытовым и социальным выживанием. Герой-ребёнок, однако, напоминает о том, что без стремления к этому абсолюту невозможны любовь, душевный покой, счастье — ценности опять же слишком большие, абсолютные, чтобы люди постоянно помнили о них как о задачах жизни.
Второй уровень показывает нам героя-ребёнка жертвой мира — не обязательно в самом трагическом смысле, но точно в смысле ролевом: герой-жертва становится таким, каким его сделал мир, этой герой в обстоятельствах, которые сильнее его, — потому что автору тут важно отразить в малом герое искажения большого мира.
Тут прежде всего вспоминаются героини Евгении Некрасовой, которая умеет нарисовать лицо современности при помощи традиционно-сказочных мотивов. Герой-ребёнок — один из традиционных персонажей сказки, где его запутывают, водят за нос, испытывают, грозятся съесть. В дебютной сказочной повести «Калечина-Малечина», в рассказах «Маковые братья» из книги «Сестромам», «Дверь» из книги «Домовая любовь», «Мелузина и её друзья» из книги «Золотинка» Евгения Некрасова (книги изданы в «Редакции Елены Шубиной») силами сказки не позволяет совершиться рутинному злодейству: ритуальному пожиранию ребёнка пещерным обществом взрослых, которых, кстати, в этом мире и нет — и дети зовутся «невыросшими» потому, что от «выросших» их отличает только, до поры, уязвимая, зависимая социальная позиция. Принципиально отсутствие этой границы между взрослыми и детьми: взрослые не мудрее и не сильнее детей — подобно тому, как дети не чище, не правдивее взрослых. Так, если вчитаться, у сказки «Калечина-Малечина» с моральной точки зрения довольно пессимистичный конец. Героине-подростку удалось отстоять себя — но ценой существования магической подруги и вне связи с утверждением ценностей, альтернативных миру, в который она вот-вот, дорастая, вступит. Нет никаких оснований считать, что героиня этой истории не повторит во взрослой жизни ошибок тех, кто ее не понимал и мучил.
И в таком случае герой-ребёнок воплощает общечеловеческую слабость, — становясь для взрослых персонажей и читателей не источником суда, а зеркалом, с которым они вольны поступить как угодно. Можно присоединиться к герою, разделив его позицию жертвы, зависимой от предложенных обстоятельств. А можно захотеть занять, наконец, позицию не «выросшего», но действительно больше узнавшего и понимающего, того, кто сможет что-то изменить, не дожидаясь помощи сказки.
В принципе роль жертвы, как и роль ангела, наиболее традиционны для образа ребёнка во взрослой литературе. Помимо сказок Евгении Некрасовой, сразу приходят на ум и проза Александры Николаенко, и фэнтези Анны Старобинец и Саши Степановой, и герои реалистичной прозы Эдуарда Веркина, и фантастические «Кадавры» Алексея Поляринова — во всех этих и многих других книгах дети безусловные «жертвы пороков взрослых», зеркало, пошедшее трещинами от столкновения со злом большого мира.
Интересно посмотреть, как развивается образ героя-подростка в жанре фэнтези. Меня поразили два цикла романов, авторам которых удалось создать объёмный самобытный мир со своими законами равновесия и богатой системой образов: «Чароводье» Юлии Ивановой и «Семь прях» Тамары Михеевой (издательство «Абрикобукс»). Оба цикла строятся вокруг героинь подросткового возраста, подвергающих сомнению самые основы их волшебных, но оттого ничуть не более справедливых миров. Заметно наложение двух ролевых моделей героя-ребенка. Девочки-«чары» Ивановой и девочки-«пряхи» Михеевой выглядят более чистыми и правдивыми, чем взрослые, которые пытаются обучить их правилам устойчивости мира. То есть они безусловно судят мир, в который родились. И — угрожают его устойчивости. В столкновении с порядком вещей такие героини обращаются в жертв мира: их судьба, облик, отношения, ценности искажаются под влиянием сил и законов, которые девочкам по одиночке не преодолеть. «Чароводье» и «Семь прях» показывают нам героинь-подростков в столкновении со злом, космически им несоразмерном. Это вполне традиционно для фэнтези. Но остро современно то, как связывают авторы космический образ зла с социальной тревогой: вопросами экологии, насилия, национального самосознания, границ частной жизни.
По законам фэнтези героиням дано менять порядки общества и само мироустройство — и в каждом из циклов принципиальна именно подростковая энергия героинь. Их вопросы к миру начинаются с узнаваемого возрастного бунта. Девочкам просто тесно в предложенных рамках. В поисках себя они не замечают, как расшатывают самые основы мира, — и, когда приходит это осознание, наступает самый важный момент выбора: на что героиня готова будет пойти, чтобы исправить мир взрослых, — или чтобы укрепить его прежние основания.
Можно вспомнить и цикл «Ленинградские сказки» Юлии Яковлевой («Самокат»), где герои-дети, вырастая в героев-подростков, попадают в магическую изнанку истории и открывают для себя психологическую и социальную подоплеку большой советской эпохи. Они смотрят на время с высоты абсолютных ценностей и в то же время вынужденно подчиняются ему: это мрачная сказка, где магия часто — против героев-детей, на стороне страшной истории.
Легко заметить, что оба уровня показывают героя-ребёнка этически окрашенно. Третий уровень мне кажется довольно свежим явлением именно потому, что снимает эту непременную моралистичную заряженность героя-ребенка. И тогда герой-ребёнок предстает не источником суда над миром взрослых — и не отражением его упущений и пороков. Не олицетворением общечеловеческих ценностей — и не плодом отступления от них. А — общечеловеком как таковым. То есть личностью без выраженных этических, социальных, поколенческих и прочих примет. Голосом самой человечности — частной и честной ввиду этой ограниченности частного взгляда. Такой герой метафорически воплощает человека-вообще: да, он не ангел и не носитель абсолютных правды и добра, и да, он не может переменить основы мира, как в фэнтези, и единственная его цель — продолжить быть в этом мире, не поступаясь собой, не позволяя принести себя в жертву.
Интересно, что герой-подросток такого типа проявляется в произведениях, сюжетно наиболее приближенных к горячей современности. Это такие романы, как «Сиди и смотри» Андрея Бульбенко и Марты Кайдановской и «Как слышно» Артёма Роганова (обе книги вышли в издательстве литературы для детей «Самокат»), а также «Дети в гараже моего папы» Анастасии Максимовой («Альпина. Проза»).
Видимо, тут сказывается и отсутствие дистанции, с которой возможно было бы произвести над временем этическое разбирательство. Герой и автор смотрят на реальность из окна проносящегося времени, им некуда выступить из этого потока. Такой герой словно не успевает противопоставить времени что-то внятное: ни абсолютное, ни личное. Всё, что он может, — это проявить свою отдельность, свою частность: он малый человек, он отдельная личность в большом, несущем его куда-то времени, и он может только настоять на этой вот отдельности, на том, чтобы попробовать что-то определить, решить, выбрать для себя самостоятельно.
В принципе можно причислить к этому ряду и альтернативную историю с элементами антиутопии — «Камни поют» Александры Шалашовой (тоже «Альпина. Проза»). В центре его — взрослый человек, не переставший ощущать себя брошенным ребенком, подростком, которого предал обожаемый учитель. Это образ максимально открытый для присоединения: таким навсегда невыросшим взрослым, не умеющим переступить через детский дефицит привязанности, может почувствовать себя в иной момент жизни каждый человек.