Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2024
Перова Марина Андреевна, родилась в селе Старые Байдары Половинского района Курганской области в 1991 году. Окончила Курганский государственный университет, магистр философии, кандидат исторических наук. Стихи печатались в журнале «Наш современник» и региональных изданиях. Автор книг «Небо над Тоболом» (2017) и «По усталой воде» (2024). Живёт в Кургане.
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Половина оконных проёмов заколочены досками — говорят, это не окна, а огромные ростовые иконы. Я часто думала, почему бы не оторвать и не проверить, что там на самом деле. Крыша у бывшей церкви самая обычная — треугольная, крытая шифером, потрескавшимся от солнца и морозов. Никаких куполов и крестов. Возле высокого крыльца блестят горлышки пивных бутылок — крестники пятничной дискотеки.
1
Когда папа был маленьким, дискотек тут не было. Только праздники, спектакли и комсомольские собрания. Взрослые, помнившие старые времена, запрещали детям играть на церковном пригорке. Если на спектакль надо или на чтения — ещё куда ни шло, а просто так — ни-ни. Но мальчишки, конечно, никого не слушали. Собирались по вечерам у клубного крыльца, травили байки, покашливая от ворованной махорки, висли на перилах, заглядывали в щели между скрывавшими иконы досками, прибитыми реденько, несерьёзно.
Так было и в тот странный октябрьский вечер, туманный и зябкий. Мальчишки, соревнуясь в умении выдыхать дымовые колечки, обсуждали на ступеньках скорую годовщину революции. Моему будущему папе не сиделось — в куцем пальтишке холодно. Он всё крутился возле крыльца, колотил по доскам, поддевал носком многократно подшитого валенка земляные комья. И тут обнаружил, что самая длинная из боковых досок держится на одном гвозде и её можно поднять, как крышку консервной банки. Про годовщину забыли. Как самый тощий и ловкий папа пролез под крыльцо. Кто-то дал ему слямзенный из отцовского кармана коробок спичек. Чирк! Изнанка ступеней, подкрылечная чернота. Иона во чреве китовом. Огонь высветил храмовую стену и на ней — огромное чёрное пятно.
— Тут какой-то лаз!
— Ну и лезь тогда, чего ждёшь.
И он залез. А за ним — застревая, протискиваясь, не по-детски ругаясь, — вся компания. Спичечные краткосрочные огоньки высвечивали нутро довольно большого подвала. Паутина. Отсыпанные землёй стены с завалинками. Вдоль стен свалены иконы и церковная утварь. Чирк! Иконы тёмные, совсем не похожие на привычные фотографии людей в газетах и на плакатах, а тем более на семейные снимки из фотоателье, которые висят дома над комодом. Эти странные суровые лица вызывали дрожь и желание накрыть их чем-нибудь или заколотить досками, как те, что на стенах снаружи. А вот утварь выглядела почти приветливо — посуда и посуда, причудливая только. Она нуждалась в чистке, но металл всё равно приятно блестел при вспышках тёплого света.
— Ты полегче с огнём-то, Витька! — опомнился кто-то. — А то подожжём тут что-нибудь и сами сгорим со всем этим опием.
— Каким ещё опием?
— Каким-каким. Для народа! Помнишь, историчка рассказывала? Так Ленин говорил о попах и всём этом вот.
Вдруг сделалось страшно. Пугали не только зловещие иконы. Почему-то казалось — хотя никто не говорил этого вслух, — что доску крыльца уже кто-то приколотил, и обратно не выбраться. Мальчишки вообще не такие храбрые, как пытаются выставить себя перед девчонками. Так что, когда по земляному полу мимо чьей-то ноги пробежала ошалевшая от избытка гостей мышь, тот пулей вылетел из подвала. За ним — второй.
И папа решил, что нужно взять с собой что-нибудь отсюда. На память, ну и как доказательство. И он взял маленькую ложку с несоразмерно большой узорчатой ручкой. Это была лжица для причастия, но он тогда этого не знал. И в тот момент, когда опустил трофей в карман и собирался лезть под крыльцо, из темноты на него двинулось что-то высокое. Он зажёг спичку и увидел худое бородатое лицо с огромными глазами. Закричал. Спичку бросил и оказался в полной темноте. Но как-то сразу сориентировался — подтянулся за края лаза и выпрыгнул в подкрылечное пространство и оттуда — на свежий воздух. Мальчишки бросились бежать, не спрашивая, что случилось — такой жуткий получился крик.
Земля была подмёрзшая, трава взялась льдом и заиндевела. Оскальзываясь, они бежали до первого дома со светлыми окнами. Во дворе залаяла собака и прогнала страх.
Папа до сих пор не знает, верить ли увиденному, и не знал, поверили ли ему тогда товарищи. Он решил, что это дух, посланный охранять церковные сокровища. Но мальчишки считали, что если в подвале кто-то и был, то только реальный человек. Ведь никаких духов не существует, это знает любой нормальный материалист.
— Надо взрослым сказать или самим ещё раз слазить. Может, это беглый каторжник. Или поп какой. Несознательный элемент. Шпион, — рассуждал самый умный из ребят, тот, что цитировал Ленина. — Не может человек просто так в этой норе сидеть.
— Или там вообще никого не было, а мне примерещилось.
Мальчишки ещё несколько раз ходили к лазу, по двое забирались внутрь, оставляя товарищей снаружи, чтобы было кому позвать на помощь, если что пойдёт не так. Бородача больше никто не видел. Сам подвал перестал казаться таким страшным, и сваленные в нём иконы — тоже. В конце концов, папа стал забираться туда один, разжившись фонариком. Так можно было спокойно разглядывать подвальные сокровища. Никто не отвлекал, не торопил, не смеялся. Строгое лицо мужчины с маленькой бородкой и огромными глазами привлекало его особенно, и он мог стоять подле него долго, разбирая крючковатые символы над его плечами — «И-с Хр-с» слева и «Снъ Бж-й» справа.
Но в один из вечеров заветная доска оказалась прибитой на четыре гвоздя. На следующий день на пионерском собрании в школе их компании сделали выговор. И предупредили: того, кто будет ломать социалистическую собственность и лазить под клуб, исключат из пионеров и из школы.
Папа часто рассказывал эту историю. Я представляла священника, который греется у клубной печки ночью, пока никто не видит. А когда небо затянуто тучами и луна не подглядывает за неспящими, выходит на улицу посмотреть, как живут деревенские безбожники. Он останавливается у домов, где смотрят десятый сон уставшие парни и девушки, особенно рьяно отплясывавшие на алтарных досках.
2
Мне запрещалось ходить на школьные праздники, если их устраивали в клубе. Раньше там была церковь Покрова, мне папа рассказывал. Покров — это и праздник в честь Матери Бога, и часть её одежды, с помощью которой она чудесным образом защищает мир. Папа в это верил, я — тоже. А те, кто снял с церкви кресты, — нет.
На месте алтаря теперь была сцена. Иконостас разобрали на дрова и давно сожгли. Тяжёлые кулисные шторы, за которыми переодевались артисты, проходили как раз по линии царских врат. Папа называл всё это странным словом «кощунство» (мне оно напоминало одновременно кости, Костю из класса и Кощея Бессмертного).
Особенным кощунством папа считал пятничные дискотеки. Тогда на место церковного клироса усаживался ди-джей — продвинутый старшеклассник или приехавший на выходные студент — и крутил бесовскую музыку. Подвыпившие танцоры толпились внизу, а самые горячие забирались на сцену под всеобщее одобрительное «оооо!!!» — чаще всего девушки в мини-юбках.
Меня эти грешники не интересовали. Но вот уже три года подряд я впадала в тоску в конце ноября, когда учительница раздавала роли в новогоднем сценарии.
Обычно они доставались лучшим ученикам. В этом году я решала задачи из учебника на класс старше, выучивала длинные стихотворения, когда задавали только отрывок, и писала самые интересные сочинения. То есть точно заслужила роль. Я это знала почти наверняка. Но ёлку проводили в клубе — и я без шансов. Даже если передумают и сделают в школе, играть в спектакле родители всё равно не разрешат. Я не спрашивала, но была в этом уверена на все сто: лицедейство — грех.
Все эти уверенности существовали во мне одновременно, перебивая одна другую. По ночам я ворочалась, слушая, как сопит во сне братик и гудит электричество, и представляла себя принцессой. По утрам одевалась проворнее обыкновенного, — даже упрямые колготки натягивала быстрее. Честно чистила зубы и заплетала косу так, как учила мама. Не завтракая — вязкими зимними утрами тошнило от одной мысли о еде, — бежала в школу. Вдруг сегодня?.. Валенки ужасно жмут — ну и пусть. Снег бодро хрустел, дыхание оседало инеем на шарфе и воротнике куртки. Школа недалеко — несколько дворов по нашей улице, потом сворачиваешь на тропинку мимо пригорка, где стоит церковь-клуб, и вот уже перед тобой зелёная рабица и распахнутые ворота.
Ввалившись в раздевалку, я стягивала тяжёлую зимнюю одежду, доставала из пакета вторую обувь — неудобные стоптанные туфли, — и тут меня накрывало чувство безнадёжности. Прислонившись к стене среди тёплых, пахнущих шерстью и снегом курток и шуб, я сонно ждала звонка. Я в Нарнии, и совсем скоро эти глупые люди узнают, кто я на самом деле.
— Мама говорит, что и в этот раз Снегурочкой буду я! — это Лиза, самая красивая девочка в классе, вертится перед зеркалом в фойе и вырывает меня из дрёмы. У неё удивительно плавная линия носа, переходящая в дуги бровей. Я всегда рисовала такие брови и носы в своём альбоме. И ещё у неё нет веснушек, ни одной. Это самое важное. У меня эти уродливые рыжие пятна всюду — нос, щёки, лоб, подбородок усыпаны ими. Спрятать их невозможно, особенно когда волосы заплетаешь в косу и лицо — некрасиво вытянутое, с огромным выпуклым лбом — остаётся открытым.
Я улыбнулась Лизе, хотя мне этого не хотелось. Не знаю, почему я всё время это делаю. Может, потому что она красивая. А я нет. Конечно, её мама права. Я без шансов.
Уроки в тот день тянулись медленно, особенно предпоследний, когда солнце светило в наши окна так ярко, что я буквально поджаривалась в своей вязаной красной кофте с оленями. Последним был классный час, и вот на нём-то Людмила Ивановна и рассказала про сценарий. Лизе предложили роль Феи, а Снегурочки — мне.
— Ты ведь уже два раза подряд была Снегурочкой, — успокаивала Лизу учительница. — Тем более Фея по сценарию очень важна! Без неё и праздника не случится!
Мне было непонятно, радуюсь я или сейчас заплачу, поэтому я молча следила за солнечным зайчиком, который отбрасывали часы Людмилы Ивановны.
— Катя, согласна? Я в дневнике напишу для твоей мамы, чтобы шила тебе костюм. А ты учи роль. На вот, держи.
Она положила на парту соединённые жёлтой скрепкой листы и сообщила всем, что первая репетиция — на следующей неделе.
Папа хотел бросить сценарий в печь. Мама говорила, что я — ребёнок и должна хоть разок поучаствовать в празднике. В результате папа с мамой поссорились. Я чувствовала себя виноватой и весь день молчала. Молча мыла посуду, молча делала уроки, молча переодевала братика и подавала ему игрушки.
— Я попаду в ад, если буду Снегурочкой? — спросила я перед сном.
— Нет, конечно. Спи, — сказала мама.
Папа промолчал. Он морщил лоб и двигал нижней челюстью, как будто у него болел зуб. Это значило, что он очень зол.
Я свернулась клубком, накрывшись одеялом с головой, чтобы священник не нашёл меня, если придёт. Но так лежать было душно, пришлось открыть лицо. В окна светила луна, поэтому в комнате можно было различить предметы. Кровать родителей напротив моего дивана. Слева — печь, точнее, её спина, потому что лицевая сторона с топкой смотрела на кухню. Справа — тумбочка с Евангелием, молитвословом и стопкой житий и акафистов. Над ней — полочка-божничка с иконами и лампадкой. Огонёк слабо трепетал, освещая лики Христа и Богоматери и разделявшее их медное распятие. Иконы стояли не только на полке. Они висели на обеих стенах, образовывавших угол, который папа называл красным, хотя он был подкопчёно-белым, — маленькие и большие, деревянные и бумажные. Их было больше пятидесяти штук — я считала, когда протирала пыль.
Сейчас в полумраке их не различить, но я-то знаю, что они там и смотрят на меня. А я смотрю на зияющий темнотой проём, ведущий в кухню, уверенная, что оттуда вот-вот появится кто-нибудь, стоит только закрыть глаза. Кто-нибудь не самый приятный. Брат ворочается в кроватке, бывшей когда-то моей. Я каждый раз вздрагиваю от шорохов, пока, наконец, не засыпаю.
Мне снилось, что я на ёлке, в красивом костюме Снегурочки. Мы с Дедом Морозом раздаём детям подарки. А когда я поднимаюсь на сцену, пол подо мной проваливается, и я падаю в подвал с иконами, утварью и бородатым худым священником. Он подводит меня к дыре в земляном полу. Из неё брызжут искры и валит дым.
Не знаю, чем всё это закончилось, потому что зазвонил будильник.
3
В конце декабря папа куда-то уехал. Я вернулась из школы и ещё из сеней услышала мамин голос — она пела. Внутри радостно затрепетало. Я дёрнула на себя дверь, обитую для тепла старыми фуфайками и клеёнкой. Мама жарила картошку, передвигаясь по кухне по-особенному пружинистыми шагами. Услышала меня, обернулась. Её лицо улыбалось и походило на солнце. Бросив портфель на полку для обуви, я побежала обниматься — впервые за последний месяц. И мама погладила меня по голове. Внутри как будто разжалась тяжёлая пружина, сковывавшая всё существо, — я даже чувствовала мурашки в ногах и руках от пробежавшей в них радости.
Куда уехал папа и надолго ли, я боялась спрашивать. День казался таким лёгким и солнечным, что не хотелось разрушать его. Мой костюм был почти готов. Собственно, в нём не было ничего особенного: мама сшила из белого ситца юбку с оборками и прикрепила к ней снежинки, которые я вырезала из бумаги. Решили, что сверху надену обычную школьную блузку, которую мы украсим мишурой. Всё это выглядело бы довольно убого, если бы не корона, отдалённо напоминающая кокошник, над которой мама трудилась уже вторую неделю.
Не знаю, почему она решила, что Снегурочки носят короны, но мне это нравилось. Я любила истории про царей, королей и фараонов и любила представлять себя на их месте. В таких фантазиях я иногда доходила до того, что оказывалась в своей семье приёмной дочерью, урождённой принцессой и наследницей трона. Когда это выяснялось и за мной приезжали настоящие родители в окружении слуг и придворных, я забирала мою нынешнюю маму с собой, а папа… Его наказывали за то, что он наказывал меня и так обращался с мамой. Он злился, что теперь ничего не может нам сделать. Его нижняя челюсть нервно двигалась из стороны в сторону, как будто он пережёвывал мои кости.
Папа не всегда был таким. В совсем детском детстве я его очень любила — больше, чем маму. Он часто уезжал по неизвестным мне делам, а возвращаясь, привозил игрушки, киндер-сюрпризы, батончики «Твикс» и жвачки «Лав из». «Ловись, рыбка, большая и маленькая!» Подбрасывал к потолку так, что перехватывало дыхание, и ловил. Сажал на плечи, и мы становились двухголовым великаном. Сверху смотреть на всё интереснее, и воздух там теплее и гуще. Когда-нибудь я тоже вырасту. Я забиралась в мамины туфли-лодочки, выуживала из её сумки помаду, распускала волосы.
— Ты что это размалевалась, Катюша? — всплёскивала руками бабушка. — Говорила ж тебе, губнушка только для взрослых! А у маленьких девочек от неё губы синеют. Ты же не хочешь, чтобы у тебя посинели губы, как у бабайки?
Откуда ей понять, что у меня свидание с Витей? Так я называла про себя папу — по имени.
Он ходил со мной гулять по улице маленького станционного посёлка, где жила бабушка. Вот мне четыре года. Я иду по бордюру, стараясь не упасть, а папа держит меня за руку и улыбается. Я очень горжусь, что я с ним, ведь он такой красивый и в модной кожаной куртке. И, конечно, папа любит меня.
Он изменился после крещения. Не сразу, конечно. Может быть, за полгода или год — мне было сложно отследить время. Но даже в пятилетнем возрасте я понимала: что-то не так. Когда он кричал на маму, я плакала от бессилия и отсиживалась где-нибудь в уголке, мысленно принимая сторону то одного, то другой. Скоро в доме стали появляться иконы, а затем — религиозные книжки, по которым я училась читать, а папа — воспитывать нас с мамой.
Оказалось, что жена должна бояться мужа, а дети — родителей. Так что доставаться стало и мне. А потом родился братик, и я оказывалась ребёнком, когда нужно бояться, и взрослой, когда нужно возиться с братом. Возразить я не могла, вернуть прежнее положение дел — тоже. Поэтому и мечтала когда-нибудь стать сильнее папы и восстановить справедливость.
В последнее время он почти целыми днями был дома — читал книжки о разных святых, ругался на маму, отдавал мне приказания. Я мало разговаривала, обычно только отвечала на вопросы и старалась его не злить. Иногда он читал вслух, и это мне нравилось. Пожалуй, — всё.
Зато когда папа уезжал, весь наш маленький дом вздыхал с облегчением. Мы с мамой пели и разговаривали обо всём на свете, как подружки. Даже братик, кажется, громче кричал и смеялся, быстрее топал по половицам. Иногда мне разрешалось сходить в магазин и взять в долг растительное масло, чтобы пожарить картошку (варёная так надоедала!), а как-то раз даже мороженое — папа заплатит, когда вернётся.
Он возвращался почти таким же добрым, как раньше. Привозил продукты, иногда даже фрукты, и немного денег. Однажды привёз мне книжку «Хроники Нарнии». Я не решалась взять её, ведь читать художественное нельзя. Но папа сказал, что её написал настоящий христианин, и она мне не повредит. Потом он долго вполголоса что-то рассказывал маме. Я старалась не спать как можно дольше, потому что завтра наступит обычный день. Скорее всего, когда я приду из школы, папа уже вернётся в своё обычное состояние и мне снова придётся затаиться и замолчать. Лишь бы с книжкой не передумал. Я её тогда хорошенько спрятала, решив, что буду доставать, когда он не видит, — на всякий случай.
— Ну вот, готова Снегурочка, — мама завязала на моей голове корону, попросила отойти подальше и покружиться на месте. Мы обе были довольны. Повторяя перед сном роль, я мысленно молилась, чтобы папа не вернулся до ёлки. Оставалось всего три дня.
4
На следующий день, когда я с волнением подходила к дому — вернулся или нет? — дорогу перебежала чёрная кошка. Меня учили не верить приметам, потому что они — языческие суеверия. На самом деле, чёрная кошка — это бес, и если увидел её, нужно читать девяностый псалом и молитву на изгнание нечистой силы, ну и перекреститься, конечно. Я всё это проделала и, переступая порог, отметила, что папиных ботинок и куртки всё ещё нет. Но непонятное беспокойство и тоска почему-то не уходили.
Мне казалось, что я скоро умру. Мне всегда так казалось, когда становилось тоскливо. Раньше я плакала и жаловалась маме. Но потом поняла, что это бессмысленно. Прошло уже несколько зим, а я всё ещё не умерла, хотя испытывала это чувство раз сто.
Так что теперь, когда оно появлялось, я просто садилась в угол дивана, на котором сплю ночью, и смотрела в окно. Меня успокаивали раскачивающиеся ветки сирени — даже зимой. Я выбирала какую-нибудь одну и долго смотрела, не отводя взгляд. Отмечала, как она вздрагивает от налетевшего ветра и снова замирает. Как лежит на ней снег. Какие резные края у этой маленькой снежной шапки. А если снега на ветках не было, разглядывала неровности тонкой коры, узелки, из которых весной появятся почки. Иногда в рассматриваемый кадр влетали снегири или синицы, и тогда они тоже попадали под мой сосредоточенный взгляд. Мне казалось, что, если боишься умереть, надо убедиться, что без тебя жизнь не остановится. И я смотрела, как она протекает за окном — самостоятельно, без меня. И отлично справляется. Скоро она затягивала меня своей медлительной нескончаемостью, и тоска становилась почти незаметной.
Братик весь день капризничал. Я успокаивала его машинально, привычными словами и покачиваниями — из-за своего странного настроения я плохо замечала, что происходит. Когда солнце село, ощущение умирания усилилось — оно всегда становилось ярче по вечерам, а зимой они наступали так рано, что я не успевала пожить нормально. Мама поднесла к глазам градусник и сообщила, что у брата температура.
К ночи он совсем разболелся. Отказывался от еды и всё время плакал. Мама выглядела напуганной. Мне тоже было грустно и страшно, что умру не я, а он. Я вспомнила чёрную кошку. А потом — бывшую церковь. Мы сегодня ходили туда на репетицию, и я лично бегала по алтарным доскам и водила хоровод вокруг установленной в зале ёлки. Мы первый раз репетировали на месте выступления. И украшали зал — развешивали новогодние плакаты, дождик и мишуру. Лиза принесла фонарики из цветной бумаги, которые они сделали с мамой. Красиво, ничего не скажешь. Мы так не умеем. Зато я нарисовала плакат от класса и, кажется, он самый хороший получился: кони на нём как живые.
— Катя, у него температура выше тридцати девяти. И я не могу её сбить. Нужен фельдшер, тётя Валя, помнишь её?
— И что делать?
— Тебе придётся идти к бабушке и просить, чтобы она позвала тётю Валю. Сама ты не дойдёшь к ней, далеко.
Я посмотрела в окно — там бегали чертенята.
— Это всё из-за меня? Дима так заболел? Из-за моих грехов?
— Не говори глупостей. Одевайся лучше. Уже девять. Неизвестно ещё, сколько бабушка проходит и согласится ли тётя Валя идти так поздно. Скажи, нужен укол, чтобы сбить температуру.
Я оделась и вышла в темноту. Снег скрипел под подошвами валенок. Облачко пара, вырывающееся изо рта, казалось чем-то зловещим. На низком чёрном небе как приколотые висели звёзды. Фонарей в деревне не было. Немного облегчало жизнь то, что в некоторых окнах горел свет. От этих жёлтых квадратиков, где за шторами двигались нормальные живые люди, исходило неосязаемое тепло. Я перебегала от квадрата к квадрату, стараясь как можно быстрее пересечь самые тёмные участки. Но как только я ускорялась, вся толпа бесов, населявших улицу, бросалась за мной. Я чувствовала покрывшейся мурашками кожей, как они скользят в воздухе плотными тёмными облачками, неразличимыми в темноте. Как прячутся за столбами, висят на проводах, гудят вместе с похожей на робота трансформаторной будкой.
Дорога показалась нескончаемой. Но вот остался последний переулок, и за ним — бабушкин дом. Я побежала, мысленно повторяя молитву.
Ворота оказались заперты изнутри. Гнавшиеся за мной демоны толкались за спиной, прыгая тенями по снегу. Едва переставляя ноги от страха, я открыла калитку в палисадник, пролезла по неглубокому сугробу и постучала в окно. Бабушка выглянула и округлила от удивления глаза, но потом заулыбалась и махнула рукой, что пошла открывать.
— Заходи давай, скорее! Замерзла, поди? Ты чего так поздно одна ходишь? Темнота же, хоть глаз выколи. Случилось что? Ну, ты чего? Раздевайся давай. Чаёвничать будешь?
— Нет, я обратно сейчас побегу, — слова во мне только-только оттаяли и смогли выйти наружу. — Нам фельдшер нужен.
И я рассказала про братика.
— Да что ж за напасть, будь она неладна! — запричитала бабушка, влезая в подшитые пимы. — Как бы ещё Валька не запила. Или не ушла куда-нибудь. Ты пока посиди, телевизор посмотри. Там супчик есть на плите.
— Нет, я домой. Мама ждёт, она одна там с ним. — Я была настроена решительно, хотя от мысли, что придётся снова выйти одной в темноту, губы едва шевелились.
Бабушка посмотрела на меня не то озадаченно, не то задумчиво, но ничего не сказала. Мы вместе вышли во двор, потом за калитку и дошли гуськом до дороги. Дальше нам нужно было в разные стороны.
— Ну, беги давай, — бабушка обняла меня и чуть подтолкнула в направлении к дому. — Скоро будем, пусть мама не переживает.
И я побежала. Бесы держались на некотором расстоянии — обратный путь легче, хотя в боку кололо, а дыхание сбивалось, и пар от него оседал инеем на ресницах, завязанном поверх ворота шарфе и краях шапки. Вбежала в родную калитку. Даже во дворе они не отставали, пока я с силой не захлопнула за собой входную дверь.
— Скоро она её приведёт, — только и смогла я сказать.
Мой вид, похоже, очень встревожил маму. Она даже отошла от брата и развязала на мне шарф.
— Страшно было, да? Ты молодец. Герой.
Мама обняла меня, и я едва сдержалась, почти заплакала. Но вовремя вспомнила свою главную мысль.
— Мам, я не пойду на ёлку. Это же из-за меня Бог нас наказывает. Я сегодня танцевала на алтаре.
Мама тяжело вздохнула и снова взяла на руки плакавшего брата.
— Как знаешь, конечно. Но я так не думаю. Ничего плохого ты не делаешь, это обычный детский праздник.
Бабушка с тётей Валей всё не шли. Брат плакал. Мама тоже. Теперь она сидела в углу дивана, непрерывно качая брата на руках. Глаза у неё покраснели, губы припухли. Она то и дело вставала, начинала ходить по комнате из угла в угол, по-прежнему качая его и безнадёжным голосом напевая: «Аа-а, аа-а, аа-а». Потом уставала, снова садилась, не переставая качать.
Я стояла в углу с иконами и молилась. Уголки платка щекотали шею под подбородком. Я прочитала Покаянный канон, главу из Евангелия, открыла Псалтырь там, где лежала засаленная закладка. Слова, считываемые глазами, проходили мимо моего сознания. Я слышала и читала их десятки раз, кое-что могла цитировать наизусть. Поэтому удивления от узнавания чего-то нового уже не было. Мои мысли были далеко от песнопений древнего царя Давида. Я думала, какой я плохой человек: не смогла отказаться от роли, завидую Лизе, мечтаю стать королевой и попасть в Нарнию, злюсь на папу, иногда злюсь на брата — за то, что всегда во всём виновата, в том числе и в его капризах. Меня вдруг охватило раскаяние. И я пообещала Богу, что стану монахиней, как героини книжек, лежавших на тумбочке под иконами. От всего откажусь. Даже от трона, если я и правда принцесса. Буду жить в монастыре, работать и молиться.
И мои фантазии тут же унеслись в уединённое место, окружённое лесом, где за высоким частоколом стоял монастырь. Храм в самом центре, с невысокой колокольней. Рядом трапезная — скромная комната с длинным столом и двумя скамьями по бокам, где собирались три раза в день монахини и послушницы, чтобы принять однообразную постную пищу для поддержания сил. К этой комнате была пристроена кухня, там готовили и мыли посуду, и просфорня — чистое светлое место с огромной печью для выпекания маленьких пресных хлебцев, из которых на литургии вырезают треугольные кусочки для проскомидии.
Мне очень нравились просфоры. Когда мы ездили в храм, после службы ко всем подходила старушка с начищенным тазом, полным этих просфор, и раздавала — каждому по одной. Мама отдавала мне свою. И я, успевшая жутко проголодаться, съедала похожие на круглые гирьки хлебцы, в общем-то почти безвкусные, с огромным аппетитом. Иногда они получались поджаристыми — тогда вообще была сказка. Но и бледные тоже ничего.
Так вот, кроме трапезной и просфорни в монастыре была библиотека и иконная лавка, келья настоятельницы, хозяйственная служба, разные дровяники и сараи для хранения инструментов, кельи монахинь, при которых жили послушницы, и большой огород, где выращивались разные овощи. Ещё там могла быть иконописная мастерская, ведь иконы часто делают в монастырях. Может быть, мне дадут послушание работать в такой мастерской, раз я хорошо рисую.
Хотя сначала должно быть что-то неприятное. Может, меня отправят мыть посуду или чистить печные трубы, чтобы развивать моё смирение. Утром я буду вставать на молитву, потом делать свою работу, потом пойду на литургию, после завтрака — снова работать до вечерней службы, а после ужина можно будет читать и снова молиться. Лиза и другие одноклассники подумают, что я сумасшедшая, когда узнают, где я живу и чем занимаюсь. У них уже будут дети и какие-нибудь глупые мирские интересы. А я… так, похоже, я опять провалилась в гордыню.
В сенях хлопнула дверь, и я очнулась от своих мыслей.
— Здравствуйте! Ну, что тут у вас? — тётя Валя быстро разделась, вымыла руки в нашем рукомойнике с носом — нажмёшь, и побежит вода. Открыла свой плотный чёрный чемоданчик, достала слушалку — у меня была игрушечная в детстве, тётя подарила — и подошла к маме с братом. Он непрерывно плакал.
— Сколько температура?
— Тридцать девять и семь уже, — почти всхлипнула мама. — И не спадает. Я давала ему аспирин.
— Ну ничего, не переживай так. Бывает такое у малышей. Сейчас укол поставим.
Она вернулась к своему чемоданчику, который разложила на табурете в кухне. Бабушка хотела взять брата, чтобы мама отдохнула, но он стал плакать ещё сильнее. Вдвоём с тётей Валей они склонились над мамой и братом. Блеснула иголка шприца в свете лампочки, болтавшейся на низком белёном потолке.
— Ну вот и всё, как будто комарик укусил. Ничего страшного.
Тётя Валя достала пачку таблеток и какую-то бутылочку. Поставила на стол.
— Если ночью ещё поднимется, дай сироп. Не поможет — таблетку растолчёшь, в ложечке водичкой разбавишь и выпоишь. Сама только не расклейся. Сейчас успокоится — ляг поспи. Вон бабушка Тася покараулит.
— Да, я останусь на ночь, — сказала бабушка.
Мама не стала возражать, у неё, похоже, сил не было.
Меня отправили чистить зубы и спать — было уже за полночь. Братик тоже уснул. Бабушка шёпотом что-то говорила маме, я не могла разобрать что. Лежала на своём диване, а мысли опять унеслись в монастырь, куда я поеду, как только закончу обязательные девять классов. В принципе, можно и раньше. Но в десять лет, наверное, ещё не возьмут.
5
— Катя, так не делается! Что значит «не пойду на ёлку»? У тебя главная роль, без тебя весь сценарий полетит, ты понимаешь это? Всех подведёшь. И праздник испортишь. Что за фантазии? — Людмила Ивановна не оценила моё решение отказаться от выступления и уйти в монастырь, когда я сказала ей об этом утром в школе.
— Говорила же, мне надо быть Снегурочкой, а не этой больной. — Лиза, как раз вошедшая в класс, покрутила пальцем у виска.
Я опустила голову и села за свою парту.
После звонка с последнего урока Людмила Ивановна попросила меня остаться. Я послушно сидела на своём месте, пока все не ушли. Она села рядом, облокотившись на парту, и спросила, что у меня случилось и почему я вдруг передумала.
Людмила Ивановна мне очень нравилась. Она была высокая и стройная, в отличие от большинства учителей в нашей школе. С тёмными волосами до плеч и голубыми глазами без косметики. На левой руке у неё были часы на чёрном кожаном ремешке. Правда, она всегда ходила в брюках, а папа говорил, что это грех для женщин. Но она была очень доброй и понимающей, всегда давала мне дополнительные задания из программы для старшеклассников, чтобы я не скучала на уроках. И говорила, что я умная. Я смотрела на её лицо и думала, почему у людей бывают морщины, и когда они появятся у меня.
Рассказывать всё я не стала. Просто объяснила, что танцевать на алтаре — большой грех. И я виновата, что не сказала об этом сразу. Учительница тяжело вздохнула и потёрла виски длинными пальцами.
— Понимаю, — сказала она, помолчав с минуту. — Наверное, в чём-то ты права. Но церковь была там очень давно, почти сто лет назад. Ее закрыли почти сразу после революции — помнишь, я давала тебе книжку по истории?
— Да, я знаю. Когда расстреляли царскую семью в Екатеринбурге, — ответила я.
Конечно, я знала. У нас даже была икона с изображением царя Николая и царевича Алексея. И книжка с воспоминаниями Анны Вырубовой, фрейлины императрицы Александры.
— Ну вот. В этом здании сделали склад. Представляешь, что это? Пыль, грязь, ходят люди в калошах и резиновых сапогах. А потом предложили отдать его под клуб. Всё почистили, вымыли. Люди сюда приходили на собрания, на спектакли. Библиотечный уголок организовали. Это же хорошо, как думаешь? Лучше, чем склад?
Пожалуй, это действительно было лучше.
— Конечно, нынешние дискотеки — то ещё дело. Но праздник, тем более детский, разве плох? Ты вместе с Дедом Морозом будешь подарки дарить малышам. Они будут стихи рассказывать. Радоваться. Ну а если ты не придёшь? Снегурочки не будет, все роли в спектакле будут звучать смешно — ведь там всё с тобой связано. Дети расстроятся — те, что придут на праздник. Дед Мороз без Снегурочки — это ведь неправильно и скучно. Столько людей будут расстроены из-за одного твоего решения. Разве это у вас не грех?..
Я не знала, что делать, и шла домой понурая. Как бы я ни поступила, выходит, всё будет неправильно. И всё потому, что сразу не отказалась. Тут уже как будто обратно повернуть нельзя.
Температура у брата спала, и маме сделалось легче. Она обрадовалась, что я всё-таки буду выступать. Почему-то ей это было важно. Я не понимала этого. Зато до меня стало доходить, почему они с папой ссорятся.
Первая ссора, из запомнившихся мне, случилась ещё до рождения брата, когда заканчивались мои первые летние каникулы. Я сидела на диване и смотрела на ветку сирени. На ней темнели коричнево-серые маленькие бутончики, бывшие когда-то пахучими цветами. Сейчас они почти сливались с гладкими тёмно-зелёными листьями. Мне нравилось, как пахнет оконная рама — медово-тёплый дух старого дерева, смешанный с запахами травы и земли, залетавшими в форточку. И солнце, греющее мою щёку, и маленький жучок, копошащийся в выщерблинах подоконника с облупившейся краской. Тут скрипнула калитка, и в наш двор вошла Людмила Ивановна. Я одновременно обрадовалась и внутренне напряглась — и соскучилась по ней, и тревожно, почему вдруг пришла. Хотя вообще-то она жила по соседству, в доме через дорогу. Но мои родители ни с кем не общались, так что соседи к нам в гости не приходили. Слышала через приоткрытую дверь в сени, как она позвала маму о чём-то поговорить, и папа вошёл в комнату с недовольным видом. Он сидел на диване рядом со мной, хмурился, и его челюсти двигались.
— Ну и что ей надо было? — спросил он, когда мама вошла.
— Представляешь, мне работу предлагают! — Она с трудом сдерживала радостное волнение. — В третьем классе увольняется учительница. Директриса попросила Люду зайти ко мне, спросить, не хочу ли выйти.
— Мама, ты будешь у нас в школе работать?! Здорово как! — я аж подпрыгнула.
— Нет, конечно, — ответил вместо неё папа. — Какая школа.
Тогда нахмурилась мама.
— Вообще-то я согласилась, сказала, что зайду в понедельник к директору. Узнать…
— Никуда ты не пойдёшь, — перебил её папа.
— Но я уже согласилась. Да и у нас ведь денег нет, всё лето на подножном корму. Ребёнок худющий вон, как жердь.
— Ты не поняла, что ли?..
Дальше мне стало страшно, и я не помню подробностей. Папа отправил меня на улицу. Я не хотела уходить, боялась оставить с ним маму, хотя понимала, что всё равно ничем не смогу ей помочь. Он вытолкал меня за дверь. Сначала я бесцельно слонялась по двору. Потом пошла в огород и стала выдёргивать сорняки с чесночной грядки. Потом качалась на качелях, которые сделал ещё мой дедушка — к потолочной балке в дровянике привязал толстый канат с прилаженной к нему доской-сидушкой. Дедушка умер три года назад, а качели остались, и некоторые его инструменты тоже. Иногда я перебирала их, очищая от пыли.
Вечером, когда меня всё-таки позвали ужинать, я увидела довольного папу, необычайно ласкового со мной, и заплаканное мамино лицо с синяком на правой скуле. Я с трудом заставила себя проглотить надоевшую картошку и несладкий травяной чай. Потом из разговоров я поняла, что женщина не может быть важнее мужчины, поэтому, если папа не работает, то и мама не должна. А тем более в школе, потому что где-то в «Апостолах» сказано, что женщинам не положено учить других. Тогда я всерьёз задумалась, как мне не повезло родиться девочкой, потому что девочки превращаются в женщин.
С того времени я видела только папины попытки заставить маму подчиняться и её бессмысленное сопротивление. А сейчас, когда она отправляла меня на праздник, я подумала, что родители, видимо, по-разному относятся к Богу. И ссорятся именно поэтому. И неправа тут мама.
В клуб я пришла еле живая от волнения. О грехах и бывшей церкви я уже не думала — меня охватила паника перед выступлением. Казалось, я забуду слова или язык перестанет меня слушаться. И тогда все будут смеяться надо мной, а Лиза покрутит пальцем у виска: «Я же говорила!»
— О, вот и наша Снегурочка! — Людмила Ивановна встретила меня так радостно, будто я и правда была принцессой. Даже помогла переодеться и завязать корону на голове. Я призналась ей, что боюсь, но она только махнула рукой:
— Ничего страшного! Я буду за кулисами следить за сценарием. Подскажу, если что. Ох, вот это ничего себе! Фея краше Снегурочки! Здравствуйте, Елена Тимофеевна!
Я обернулась. К нам подходила, держа маму за руку, уже переодетая Лиза. Да, костюм у неё был замечательный, ничего не скажешь. Как со сказочной иллюстрации. Бледно-розовое длинное платье, высокий колпак со звёздами и тонкая, длинная волшебная палочка. И даже колготки белые и туфли в тон колпаку. Длинные завитые волосы, блёстки на лице. Я совсем поникла, посмотрев на своё отражение, и в горле окончательно пересохло.
Слова я, конечно же, забыла. Причём в самом неподходящем месте, когда нужно было идти к Фее, просить её найти Деда Мороза, которому преграждали путь Баба Яга и её банда. Людмила Ивановна, как и обещала, подсказала из-за кулис первую строчку, и я всё вспомнила. Но лицо моё залилось краской, я это чувствовала, потому что оно горело. А Лиза пренебрежительно усмехнулась: «Ну, я же говорила».
Не помню, как праздник закончился. Дед Мороз нашёлся. Мы водили хоровод вокруг ёлки. Он вручал по конфете тем, кто рассказывал стихи или участвовал в конкурсе. Один раз предложил раздать конфеты мне, и я дрожащей рукой протянула сладости маленькому белобрысому мальчику и его такой же маленькой и светлой сестре. Когда всё закончилось, оставшиеся конфеты разделили между артистами. Мне досталось целых три, разные, в том числе моя любимая «Коровка». Я с облегчением вышла из клуба. Яркое солнце слепило глаза, отражаясь от снега. И так странно было — и радостно, что вот я выступила же, смогла. И стыдно, что слова забыла, да ещё перед красивой Лизой. И страшно, что сделала грех, выступая в бывшем храме. Но сильнее всего чувствовалось облегчение и всё ещё гудевший в ушах смех детей-дошкольников и их крики: «Снегурочка! Снегурочка!» Тут в меня прилетел снежок — догнали одноклассники, радующиеся празднику и предстоящим каникулам.
— Катька, держи! Защищайся! — визжали они, хохоча и сгребая варежками снег. И я, вопреки обычной мысли «тебе нельзя», присоединилась к игре. Домой пришла вывалянная в сугробе, с мокрыми рукавичками и красными щеками. Отряхиваясь, взбежала по крыльцу в сени, рванула на себя дверь:
— Мам! Мама, я… — и осеклась.
У порога стояли папины ботинки.
— Ходила всё-таки! — он вышел мне на встречу так грозно, как раньше подходил только к маме. — Дрянь ты этакая! Быстро раздевайся!
Он сгрёб меня за шиворот и буквально вытряхнул из куртки. Я молчала. Он втащил меня в комнату и вытащил из брюк ремень.
— Ты что делаешь! Оставь ребёнка в покое! Это я её отправила, она не хотела!
— С тобой я потом разберусь!
Я изо всех сил старалась не реветь, хотя обида, боль, страх и бессилие комом толклись в горле и жгли глаза. Смотрела на иконы в углу, чтобы сосредоточиться на чём-то другом. Моё молчание, видимо, ещё больше злило папу, и он сильнее махал и громче ругался. Потом утащил в угол и толкнул носом к стенке, чтобы в комнату смотрел только мой затылок.
— Я кому говорил, никаких праздников? Пост идёт, а твоя дочь в храме вокруг языческой ёлки пляшет!
Даже не оборачиваясь, я понимала, что происходит.
6
Голые деревья отражались в апрельских лужах. Самая большая была на нашей Сибирской улице, по пути к остановке. Обойти её было невозможно: даже палисадники по обеим сторонам дороги росли из воды. Моисея рядом не было, и воды не расступились. Мы с мамой пересекали лужу вброд, держась за руки. Братик практически висел на маминой шее. Он стал уже большим и тяжёлым, мама прогибалась в пояснице и отклонялась назад, чтобы удержать равновесие.
Я несла в свободной руке пакет с вещами, поднимая его повыше, чтобы не намочить. Вещей собрали немного, но нести было тяжело, а взять пакет двумя руками, отпустив маму, я не решалась — слишком волновалась сегодня вода в луже. Она качалась и расходилась кругами от наших резиновых сапог. Если смотреть на эти круги, то закружится голова, и они потащат тебя за собой на дно. Со мной такое уже случалось, поэтому я не смотрела вниз, только вперёд, и крепко сжимала мамину мягкую руку.
Во внутреннем кармане куртки, доставшейся мне из благотворительного церковного мешка для сбора ненужной одежды и потому слегка великоватой, прятались мои сокровища: книжка «Хроники Нарнии» и фантик от конфеты «Коровка». Папа когда-то потерял ту лжицу из подвала — или оставил при переезде. Я бы никогда так не сделала. Как теперь узнать, была ли она вообще или папа всё выдумал? Взрослые так хотят казаться важными и всё время что-то придумывают, чтобы возвыситься над теми, кто младше или слабее. Но на самом деле они даже глупее детей. Удивительно, почему они захватили власть? Неужели из-за роста? Когда переходишь лужу, рост очень важен. Мне вода достаёт почти до колен, а маме — чуть выше щиколотки.
— Дочка, ну нельзя же так! — причитала баба Тася, переступая мокрыми калошами под крышей автобусной остановки. — Ну, вспылил он, с кем не бывает. Погорячился. Что теперь, всех за это наказывать?
Я стояла в сторонке и мысленно умоляла маму не соглашаться — хотя бы на этот раз. Ведь всё всегда повторяется. Почему взрослые не понимают этого? Я не слушала бабу Тасю. Мне представлялось, как автобус отвезёт нас к другой бабушке, той, что рассказывала мне про синие губы. Мы с мамой и братом выйдем на трассе у соседней деревни и свернём на узкую асфальтированную дорогу за трансформаторной будкой, потому что дальше автобусы не идут. В ямках-выбоинах на этой дороге — тёмная вода, пахнущая весной. Карман с книжкой будет подпрыгивать вместе со мной. Более крупные лужи мы будем переходить вброд, как наше сибирское море, повыше поднимая пакет.
Путь на старую железнодорожную станцию, где жила моя вторая бабушка, идёт через лес — берёзовый, светлый. Снег там ещё не растаял, только осел, подтачиваемый ручейками. Там, где деревьев меньше и солнце не плутает между ветками, уже видно серо-жёлтую прошлогоднюю траву и старые листья.
До бабушкиного дома три километра. Когда я была маленькой, мне казалось, что идти так далеко невозможно. Но сейчас мне будет легко, и я даже не вспомню, что сапоги малы и больно жмут пальцы или что у меня тяжёлый пакет. Братик начнёт проситься на руки. Мама пронесёт его немного и отпустит. Пока мы идём, по щекам и носу рассыплется ещё гуще веснушек. Я больше не сержусь на них. Если их стало так много, значит, скоро наступит лето.