Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2024
О настоящей любви, 10+
Мы с ней читали андерсеновскую «Русалочку», читали, как всегда, перед сном, когда за окном уже темнеет, и электрический свет от лампы кажется уютным, и тени на стене не пугают. Девочке (моей внучке) нравятся истории про любовь, про свадьбу, и я подумал о том, что, наверное, Ганс Христиан — это главный, если не единственный автор, который писал о самой настоящей любви для самых маленьких.
«Время было уже позднее, но русалочка глаз не могла оторвать от корабля и красавца принца. Разноцветные огни погасли, ракеты больше не взлетали в воздух, не гремели и пушечные выстрелы — зато загремело и застонало само море».
Я смотрю на девочку и пытаюсь вспомнить, как сам слушал в детстве эти книжки: тени на стене удлинялись, предметы погружались в полумрак, иногда было страшно, но чаще — интересно.
Так ли это у нее? Не знаю. Благодаря аудиокнигам практически все сказки она знает, поправляет меня, если среди уже знакомых слов вдруг попадается незнакомое. И эту, и другие сказки Андерсена она помнит практически наизусть. Но всё равно слушает с широко открытыми глазами.
«Русалочка откинула мокрые волосы со лба принца и поцеловала этот высокий, красивый лоб».
В московском Театре юного зрителя — новый спектакль для самых маленьких. Наверное, мы пойдем на него, когда девочка вновь приедет в Москву.
Меня спектакль захватил (хоть вроде я и не целевая аудитория), — но ведь, думаю я, современные дети привыкли к киносказкам, есть ведь и диснеевская «Русалочка» (кстати, там-то всё кончается хорошо), где всё «по-настоящему», как и в других современных мультиках: настоящее море, настоящие волны, настоящие корабли и коралловые рифы, «настоящее» подводное царство.
На маленькой «сцене во флигеле» режиссёр Рузанна Мовсесян и художник Мария Утробина создали выдуманное, вымышленное, воображаемое пространство сказки (ну вот совсем как то, которое возникает, когда мы читаем её перед сном). Русалочка и её сестры, их бабушка и морская ведьма здесь тоже «самые настоящие», живые, они близко, их почти можно потрогать, а вот всё остальное: море, корабли, бури, замки, река и поля… — всё это зритель должен вообразить. Камешки, кораллы, бусы, гипсовая голова мальчика с затонувшего корабля, вазы и цветы, приход бури или погружение под воду, безумно красивый закат и жгучий полдень, — всё это рождается из музыки, из тончайшей игры света, и самое главное — из игры зрительского воображения.
Поэтому цена каждого актерского слова, каждого жеста и движения, каждой интонации, поворота головы — очень высока. Все четыре актрисы, живущие в этом воображаемом мире, должны очень в него верить. Вместе со зрителем.
Литературная «Русалочка», напомню, посвящена чуть ли не главной христианской диалектике: диалектике бессмертной души и бренного тела.
Расставаясь с русалочьим хвостом, героиня обретает невыносимую боль, способность любить и бессмертную душу.
Русалочка на «сцене во флигеле» московского ТЮЗа (Полина Кугушева) — это натура невероятно цельная, и абсолютно захваченная, одержимая своим жгучим любопытством, жаждой познания чего-то другого, загипнотизированная образом неизвестного мира…
Воображение зрителя как главная пружина спектакля и воображение Русалочки — здесь должны встретиться. Пересечься в одной точке.
Но кого же мы любим по-настоящему? Ради кого мы готовы на всё, на жертву, на боль, на полное, так сказать, потрясение своих основ? Что должно быть в этом человеке, в этом запечатленном образе?
…Мы любим того, кого мы можем спасти, защитить.
Нет, наверное, сильнее мотива для любви. Русалочка спасает принца — и не признается ему в этом. Её любовь бескорыстна.
Но это — её выбор.
Выбор, проблема вечного выбора — становится в театральной сказке лейтмотивом: выбор между привычным и неизведанным, знакомым и чужим, между вечной радостью бытия и горькой любовью, наконец, между жизнью и смертью — как понять всё это маленькой девочке, пришедшей на спектакль?
Бабушка, а потом и Морская ведьма (Екатерина Александрушкина), дающая, как известно, Русалочке волшебное зелье, не искушает, а, напротив, отговаривает главную героиню, но, отговаривая — исподволь, даже не желая того, — подталкивает её к этому выбору. Это очень тонкая роль, роль для воистину взрослого, пережившего горе и радость, мудрого человека. Для большой актрисы.
И корабль плывет, и принц тонет, и Русалочка умирает в конце, и маленькие зрители сидят как зачарованные, а большие зрители — ну что там греха таить, тоже плачут.
Причем, видимо, каждый по своей причине.
А то, что диснеевский мультфильм, как всегда, «кончается хорошо», а не «как тут», ну так это ж, и правда, другой жанр.
Альтернативное прошлое. 16+
За длинным столом, где происходит чаепитие, сидит большая семья: глава семейства, дочери, зятья, внучка, друзья дома…
Похожая мизансцена была в спектакле РАМТа «Леопольдштадт» по пьесе Тома Стоппарда — только там была семья еврейская, живущая в Вене, здесь русская, собравшаяся в русской провинции, в усадьбе Ланиных. (Пьеса Бориса Зайцева так и называется — «Усадьба Ланиных».)
Сходство, казалось бы, лишь внешнее — в спектакле о холокосте и судьбе венских евреев речь идет о страшной человеческой трагедии, герои гибнут один за другим, и мы всё время помним о неизбежности их конца.
Здесь же, у Бориса Зайцева и режиссёра Алексея Бородина (того же, что поставил и «Леопольдштадт», — худрука РАМТа), напротив, всё полно жизни, страсти, посвящено любовным иллюзиям и разочарованиям, почти все герои влюблены друг в друга — и в этом всё дело.
Там, в «венском» спектакле, действие разворачивается всю первую половину ХХ века, здесь речь идет буквально о нескольких днях, может быть, неделе.
И всё же кошки на сердце скребут на фоне всех этих жизнеутверждающих разговоров о любви: что же будет — с этими? Какая судьба ожидает героев «Усадьбы Ланиных» в 1917, 1918 году? Во время Гражданской войны? Во время крестьянских бунтов? Во время красного террора? Во время эмиграции?
Кому удастся через Финляндию или через Крым добраться до Парижа или той же Вены, кто не умрет от голода или тифа, кто не будет расстрелян и замучен?
Есть ли среди них такие — среди пятнадцатилетних, тридцатилетних и сорокалетних, среди шестидесятилетних?
Не думать об этом трудно.
Жизнь самого автора пьесы, Бориса Зайцева, сложилась относительно благополучно: он-таки добрался до Парижа, много писал, издавался и печатался в эмигрантской прессе, заслужил признание, номинировался на Нобелевскую премию, дружил с лучшими людьми своего поколения и писал о них, посещал литературные салоны.
И если бы не было эмиграции — то был бы заслуженным академиком и классиком и у себя на родине, в России.
И вот я смотрю на сцену и думаю о том, что летняя жизнь в этой усадьбе — в каком-то смысле и есть наше «альтернативное прошлое». Войди в октябре 1917-го «верные войска» в столицы, Петербург и Москву (как вошли они, например, в 1905 году), и не было бы переворота, и не было бы Гражданской войны и всего последующего.
И творчество самого Бориса Зайцева — тоже в каком-то смысле «альтернативное прошлое» русской литературы. А самое главное — «альтернативное прошлое» всей русской жизни.
Художник Максим Обрезков построил на сцене РАМТа большую усадьбу, настоящий барский дом с колоннами, флигелем, верандой, старыми деревьями, огромными окнами — и это тоже «альтернативное прошлое», ведь сколько их, этих усадеб, пожгли крестьяне, разрушили большевики — тысячи!
Россия с теми усадьбами и Россия без тех усадеб — принципиально разные миры, разные страны, как сейчас любят говорить, разные цивилизации. Весь мир старой России строился вокруг этих старых барских домов, с их культурой и атмосферой, они собирали вокруг себя и пейзаж, и быт, и отношения людей.
Юному зрителю, который только открывает для себя русскую литературу, — хорошо бы рассказать об этом «альтернативном прошлом».
Можно сколько угодно говорить о назревавших тогда социальных переменах — но усадьбы-то все равно жалко, нигде в мире так к своему прошлому не относились, не разрушали главные ценности, несмотря на все перемены.
Сам язык пьесы и речь героев Зайцева — тоже «альтернативное прошлое». Казалось бы, до боли знакомые чеховские интонации, характеры и драматургические повороты, этакая альтернативная «Чайка»: обманутые мужья, влюбленные девушки, уходящая дворянская жизнь, старые слуги, — но нет.
Ведь в каждой фразе Чехова сквозят отчаяние, безнадежность, разъедающая душу боль — ничего этого нет у героев Зайцева.
Они переживают свои драмы, влюбляются и пылают страстями совсем иначе — потому что искренне верят в свое будущее, не предчувствуют и не желают знать о грядущей катастрофе. Они верят, что «Усадьба Ланиных» будет стоять вечно.
В спектакле есть персонаж по фамилии Фортунатов (Максим Керин) — профессор, книжник, оторванный от жизни, восторженный «кабинетный червь», не замечающий того, что творится у него под носом, — в пьесе Чехова это был бы скучный и невыносимый человек. У режиссёра Бородина он один из важнейших персонажей: человек, говорящий со звёздами, очарованный русской природой и жизнью, глубокий и поэтический, как будто сошедший со страниц Андрея Белого символист и мистик.
Но, конечно, главный человек в спектакле — хозяин усадьбы Александр Петрович Ланин (Андрей Бажин). Вот уж кто, казалось бы, привычный нам карикатурный чеховский персонаж, резонер, отживающий свой век. Таким он и кажется поначалу. А в конце вдруг получается, что весь этот мир мы видим именно его глазами — туманными глазами человека, уже стоящего на пороге сердечного удара, понимающего, что жить ему осталось недолго, и оттого так влюбленного в эту жизнь, в своих очаровательных, красивых взрослых дочерей (Анна Тараторкина и Мария Турова) и во внучку Наташу, подростка, которая отчаянно начинает становиться женщиной (Анастасия Волынская), он влюблен и во все эти бесконечно странные подробности их жизни, и в пылающий закат, и в зарю, и в запах леса.
И если смотреть на мир его глазами, — то все складывается: и спектакль, и линии сюжета, и бесконечные монологи о любви. Ланин, умирая и уходя, формулирует, вроде бы так обыденно и ненавязчиво, но на самом деле очень сильно и остро, главный урок этого «альтернативного прошлого», урок для той и этой России: главное — это жизнь, ещё не расстрелянная, не девальвированная, не разрушенная. Жизнь, без которой нет ни высоких идей, ни «политики», ни любви, ни судьбы, ни семьи, ни нашей «ни на что не похожей» цивилизации, ничего.
А тот, кто разрушает эту жизнь намеренно и планомерно, — в историческом смысле проигрывает всё.