Рассказ. С татарского. Перевод Гаухар Хасановой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2024
Рузаль Фаиз (Мухаметшин Рузаль Фаизович) родился в 1989 году в деревне Татарская Тулба Кукморского района Республики Татарстан. Окончил факультет татарской филологии Татарского государственного гуманитарно-педагогического университета. Член Союза писателей Республики Татарстан. Лауреат Республиканской премии им. Мусы Джалиля. Живёт в Казани.
Хасанова Гаухар Мухамметовна родилась в 1959 году в селе Казанбаш Арского района Республики Татарстан. Окончила отделение русского языка и литературы и затем аспирантуру Казанского государственного университета. Кандидат филологических наук. Лауреат Республиканской литературной премии им. Сажиды Сулеймановой (2009), Всероссийской премии им. Державина (2015). Заслуженный деятель культуры РТ (2015).
С татарского. Перевод Гаухар Хасановой
Я впервые видел Сикорского в таком гневе. Он и до этого, бывало, разносил в пух и прах солистов, когда те не могли взять нужную ноту. Но чтобы так беситься и выходить из себя — аж лицо пошло пятнами! — нет, такого раньше не было.
Но я тоже хорош…
Пытаясь завершить четвёртый акт, я просидел всю ночь, утром ополоснулся холодной водой, чтобы разлепить покрасневшие глаза и немного освежить мозг, и к десяти утра явился на репетицию. Тот, кто знает, поймёт: с первых же тактов в оркестре наметилось напряжение, — оказалось, я во многих местах забыл проставить значок повтора. До сих пор сердце сжимается, стоит мне вспомнить, с каким тяжёлым уханьем, словно орёл-могильник, партитура пролетела над моей головой. Пришлось тут же, на месте, срочно исправлять.
Вспомнилось, что и до меня какой-то композитор пережил точно такую же ситуацию…
Только я завернул на улицу Касимовых, как зазвонил телефон.
— Да, Сергей Валерьевич?
— Ты же должен понимать… — художественный руководитель оркестра уже говорил спокойно — видимо, выпил целебного китайского чая. — У нас мало вариантов. Или мы дорабатываем твоё произведение… — Он помолчал. — Или всё к чёрту.
— Я же стараюсь, — сказал я, немного встревожившись: мне не хотелось убирать в стол произведение, в которое уже было вложено столько сил.
— Остался месяц.
— И того уже нет…
— И оперы нет.
— Будет.
— Ты должен сейчас жить исключительно этим. Надеюсь, ты не хочешь опозориться перед всем миром?
— На днях закончу.
— Ладно.
А ведь, между прочим, в договоре стоит условие: успеть к фестивалю «Казанская осень»! Разве я виноват, что кое-кто оказался больным на всю голову и заявил: «Покажем в рамках Универсиады»! Мне что, разорваться? Один будет писать клавир, второй делать оркестровку… Эх! Пропустил свой въезд. Теперь придётся объезжать несколько домов. Тем временем снова зазвонил телефон. Я раздражённо потянулся к трубке — о чём ещё он забыл мне сказать! — и удивился: на экране пульсировало имя Аида. Ответить не успел — как только я остановился у подъезда, телефон замолк. И тут же боковое зеркало отразило её, несущуюся ко мне (жена тянула за руку Амира). У сына в руках был плюшевый заяц.
— Что это за дурацкое животное? — пробурчал я, вылезая из машины. — Тебе мало машин и танков?
— Ты сам животное, — сказала сухо Аида. — Это твой прыгун, которого ты подарил на годовщину нашего знакомства, любимая игрушка Амира.
— А, прыгун, — сказал я, стараясь скрыть свой конфуз за интонацией безразличия.
И в самом деле, я когда-то купил его в ГУМе за бешеные деньги, за которые вполне мог бы приобрести лошадь.
— Привет, брат, как дела?
Не ответив на приветствие, Амир спрятался за матерью.
— У меня к тебе просьба, — сказала Аида с ужасающе серьёзным видом.
Меня всегда пугала эта её манера говорить. (Женщинам, вообще, не идёт быть серьёзными.) Так случилось и в этот раз — я встревожился.
— Сначала зайдём ко мне, небось, не чужие люди.
— Теперь чужие, — обрезала она, но всё же решила зайти.
* * *
— Только на два дня, — попыталась она воззвать к моей совести.
— Какие два дня! — Я чуть не ошпарил себя свежезаваренным чаем. — У меня каждая секунда на счету! Каждое мгновение бесценно.
— Не надо говорить со мной книжными словами, ладно?
— Через месяц премьера. А я даже не приступал к эпилогу. Как я могу взять ребёнка?
— Что же мне делать?
— Пусть твоя мать посидит с ним!
Аида пронзила меня возмущённым взглядом, и когда холод её глаз благополучно перетёк в мою душу, спросила спокойно, словно ничего не случилось:
— Ты дурак?..
Я хлопнул себя по лбу, и это был мой ответ. Да, я точно дурак!
— Тогда оставь его с Диной. Она же, как по заказу, сейчас в отпуске.
— В Турции?
— Тьфу, проклятье…
Как говорится, друзья познаются в беде.
Я вообще не перестаю удивляться родителям жены. Её отец — полковник. Живёт в Москве. Впрочем, если верить Аиде, скоро придётся говорить «жил». У него случился инсульт. И он сейчас в тяжёлом состоянии. Мать Аиды как угорелая помчалась на первом поезде посреди ночи. Вот скажите, на кой чёрт?! Вы разведены по закону. Всё! Вы теперь друг другу никто! У вас нет никаких взаимных обязательств! Можете расслабиться и жить в своё удовольствие! Вы уже не вместе. И если кто-нибудь из вас собирается куда-нибудь отправиться (скажем, на тот свет), то пожалуйста, теперь это никак не касается другого. Не лезьте друг к другу! Объяснить бы это её матери…
— Может, тебе не стоит ехать?
— Как это? — Аида растерялась. — Это же мой отец…
И Аида подключила своё самое страшное оружие — слёзы. Это очень надёжный приём, который она применяет с большим удовольствием и со знанием дела, и который завершается молчаливой капитуляцией противной стороны (меня то есть). Это приём, тысячу раз испытанный и тысячу раз себя оправдавший. Потому что я не могу видеть слёз… Вернее, я их боюсь. Каждый раз кажется, что её слёзы, беззащитно стекая с крыльев носа на подбородок, огненными каплями прожгут моё нутро, опалят сердце, обуглят душу.
— Это же мой отец…
Я мельком взглянул на Амира. Он возился с моими документами, вытряхнув их из барсетки. Пока Аида не поднялась в последнюю атаку и не поставила в споре жирную точку, я выхватил из рук сына бумаги и, не дожидаясь, когда он скривится в плаче, быстро включил телевизор, — сын без слов принял эту замену. На экране показывали мультфильм о Татарстане.
— Поезд отправляется через два часа. Завтра я буду там. Послезавтра в десять вечера сяду на обратный поезд. В семь утра в субботу буду в Казани. Я пошла.
— Не делай этого…
Аида умела жалить. Не торопясь, пропитав каждое своё слово ядом, она спокойно сказала, словно плюнула мне в самое сердце:
— Ты два года не мог быть ребёнку отцом. Попробуй хотя бы два дня.
Впав в странное оцепенение, я краешком сознания уловил, что жена, обнимая сына, что-то объясняет ему, — сказанные ею слова, растекаясь по венам, уже успели парализовать моё тело и сознание. И я лишь догадался, но не видел чётко, как открылась входная дверь и Аида растворилась в темноте подъезда. Не слышно было и стука захлопнувшейся двери. Лишь пахнувший в лицо холодный ветерок словно отрезвил меня. Рядом нетерпеливо крутился Амир:
— Где мама?
— Уехала.
— Куда?
— В Москву.
Сын взобрался на диван и затих, обняв прыгуна.
Что же делать с этим ребёнком?.. У меня дел невпроворот.
— Хочешь спать?
— Неа…
— Хочешь есть?
— Даа…
Зайдя на кухню, я распахнул дверцы шкафчика: китайская лапша, кофе, мука… полба! Сейчас я сварю кашу. Потом уложу его спать. Потом буду работать, решил я. Взяв с подоконника сочное яблоко, гревшее свой румяный бок в лучах вечерней зари, я протянул его Амиру:
— Погрызи пока.
Когда каша была готова, Амир показал свой истинный нрав. Сначала, зацепив кончиком ложки кашу, он попробовал, пришёл к выводу «горячо» и отодвинул кашу в сторону. Я начал перемешивать кашу и дуть на неё, чтобы остудить. Но сын всё равно отодвигал её:
— Неа, не буду…
— Будешь, — говорил я.
— Не буду!
— Будешь, а потом спать! — стоял я на своём.
— Неа! Не буду спать! — настаивал сын на своих правах, но переусердствовал с применением силы, поэтому тарелка полетела на пол и разбилась вдребезги.
С трудом сглотнув огненный комок, уже готовый вырваться наружу, я промолчал. Положил кашу в другую тарелку и поставил перед Амиром:
— Только попробуй не съесть!
Я был зол, и мой голос теперь звучал грозно. Амир насторожённо замолк. Уже идя в ванную за тряпкой, я уловил за спиной лёгкое эхо его голоса:
— Всёявно не буду…
Пока я вытирал пол и отмывал тряпку, каша из тарелки исчезла. Но торжество от одержанной победы было недолгим, барабан моей души, уже готовый отбить победную дробь, разорвался надвое, не дождавшись даже прикосновения палочек… Устремив на меня взор, наполненный светом невинности, ребёнок поделился своей радостью:
— Пыгун покутал.
Прыгун был весь в каше. Но я и не думал злиться. И не стал бы злиться… Если бы случайно не посмотрел в сторону стиральной машины: из секции для закладки порошка, пенясь, выкипала каша.
— Ээээх… мать твою!
— Пыгун не кател, — прояснил ситуацию сын.
— Сейчас же иди отсюда, свинёныш! — прикрикнул я.
Амир вскочил на стул и с независимым видом заявил:
— Нет! Сам иди!
— Не спорь! — сказал я.
— Нет! — сказал он.
— Ах, вот я тебя!..
— Нет! — возразил он, нисколько не понижая тона.
К этому моменту все мои чувства уже кипели, погромыхивая крышкой моего бедного тела. Разбрасывая направо и налево словесные перлы, я схватил Амира за шкирку, как слепого щенка, и закинул в зал. Наконец, сын не выдержал и разревелся…
Когда я закончил чистку стиральной машины, ребёнок уже успокоился, но всё ещё всхлипывал, лёжа на полу в той же самой позе, в которой я его оставил. Ладошкой величиной со спичечную коробку он поглаживал палас и всхлипывал… И хотя сердце моё сжалось, я не нашёл в себе силы подойти, обнять, утешить. Нечего. Не стану баловать. Пусть осознает свою ошибку. Сам подойдёт!
* * *
Утром я проснулся оттого, что на меня, кажется, рухнул потолок. Не придавило ли Амира? Где он? В глаза словно засыпали стеклянной пыли — веки невозможно открыть, режет глаза. Я упёрся рукой о стену, и квартира перестала качаться, и от сердца отлегло: передо мной стоял сын с моим ботинком в руках.
— Где Пыгун? — были его первые слова.
— Нельзя бить папу, — сказал я. Ещё не совсем очнувшись, я выдернул у него из рук ботинок. Сколько я спал? Час? Полтора? Я вытряхнул из своей спутанной шевелюры дорожную пыль. — Больше так не делай.
Пытаясь ладонями собрать в кучу раскалывающуюся голову, я поплёлся в ванную. Нет, мир всё ещё плыл. Он всё ещё не нашёл себе берега, чтобы причалить.
Амир с нетерпением дождался, пока я отцеплю уши Прыгуна. Не дав ему упасть на пол, подхватил и обнял:
— Пасиба.
— На здоровье.
После кружки крепкого, как дёготь, кофе мне немного полегчало. Я протянул Амиру кусок хлеба с колбасой:
— Сядь, ешь.
Прихватив вчерашние черновики, вышел в зал. Приведя в порядок свои несчастные мятые записи, я попробовал в меру сил (голос у меня тот ещё!) напеть мелодию: «В каком столетии ты осталась, жива ли ты, как ты, моя родина?» Снова пропел. И снова. Меня пронзило до мозга костей, нежная грусть заныла в висках. И в сердце что-то захлопало крыльями. О Рабби… Я ли это написал? И в самом деле — я ли?!
Это всё магия ночи. Когда суета и заботы окунаются в чёрный омут, жизнь словно сбрасывает с себя седло — она обнажается, возвращается к своей дикой чистоте и невинности. Надо научиться слушать это время. Тёмное безмолвие, если уметь слышать, хранит в себе удивительно глубокие чувства. Напряди себе неспешно нитей, сколько душа твоя пожелает, сотки полотно своего нарождающегося произведения.
Тысяча благодарностей тебе, тысяча поклонов, о Рабби! Тысяча молитв за то, что выбрал меня, своего земного сына, разносить по свету твоё божественное чудо! Не дозволяй моей душе покрыться накипью. Не оставляй без вдохновения. Не лишай меня этой божественной мелодии… А ты, мир, прислушайся, коли имеешь уши, да услышь: «О, наша ханбике, постой, не плачь, ради всего святого, вытри слёзы, — ведь есть ещё надежда…» Звучание даже самых простых слов музыка может возвысить, придав им свет божественного начала, окунув в неземные цвета вечности. Прислушайся, вселенная: ведь это же ге-ни-аль-но!..
Однако торжество моё было недолгим, реальность быстро спустила из висячих садов фараона на грешную землю: на пороге возник Амир, он пританцовывал на подозрительном коричневато-желтом пятне и недовольно ощупывал штанишки:
— Я покакал.
О Рабби, ещё два дня, осталось ещё два дня!..
* * *
Сегодня двадцатое июня. Четверг. Пришло время платить по ипотеке. А если не успею? Чем там угрожают, если не успею?.. То ли очередь отодвинется на несколько ступеней назад, то ли вообще выпаду из неё, — подробностей не помню. Да и не всё ли равно? Надо успеть! Каждый месяц, дожив до этой даты, я отодвигаю в сторону остальные мысли и стараюсь оплатить требуемую сумму вовремя. Слава богу, в это раз деньги есть. Я получил аванс за оперу. Надо просто перевести их с книжки на счёт фонда.
Машина, въехав во двор и оказавшись перед огромным величественным банком, словно растерялась; пристроившись на свободном местечке рядом с ярко-красным Дэу Матисом, она выдавила из своих железных лёгких последний вздох и затихла. Захлопнув дверцу, я осмотрел здание, упирающееся в небо: кто только здесь ни бывает, какие только события в их жизни ни происходят, какие дела ни делаются, какие деньги здесь ни крутятся! Это — царство сухих цифр и мёртвых бумаг. Бедная бумага! Ведь на неё лучом божественного света могли пролиться стихи и просыпаться ноты песни! На ней, как отражение взгляда Небесного Творца, могли отпечататься картины природы! Но она обречена всю жизнь хранить на себе холодные, бездушные и, несомненно, небожественные цифры.
— Сатри, сатри! Акбаус! Это — акбаус! — закричал Амир.
Действительно, напротив, на каменном сооружении, имитирующем скалу, нежась в прохладе бьющего снизу фонтана, разлёгся величественный барс.
— Откуда его знаешь?
— В мутике есть акбаус. — Амир опустился на колени, упёрся левой рукой в траву. — Вот такой акбаус.
— Точно, — рассмеялся я. — Молодец, пошли зайдём в банк.
— Нет! — отрезал он. — Я буду сматеть акбауса.
— Ты уже посмотрел. У папы есть дела. Пошли.
— Нет! — стоял сын на своём. — Сматеть акбауса.
— Потом посмотришь.
— Нет! Вот такой акбаус.
Он снова встал на колени и, вновь уперев левую руку в траву, положил подбородок на правую. На этот раз мне уже было не смешно. Не реагируя на протесты и слёзы, я подхватил сына под мышки и направился ко входу.
Мы уже почти были у кассы, но сын и не думал успокаиваться. Ища поддержки, я огляделся по сторонам: к счастью, в уголке стоял какой-то дядечка в очках с толстыми линзами и чесал ступню о порожек. У него были впалые щёки, и вся левая сторона его тела как-то странно отвисла, — может, оттого, что он держал в руке истёртый портфель. Я попросил его пригрозить сыну пальцем и сказать «нельзя!». (На детской площадке, стоило какой-нибудь взрослой женщине сказать это Амиру, когда он шалил или капризничал, сын успокаивался в мгновение ока. Правда, эффект длился всего пять минут. Но сейчас мне этих пяти минут хватило бы за глаза.) Однако, то ли дядечка был страшный, то ли переусердствовал с возложенной на него задачей, — стоило ему в перерыве между сморканиями прикрикнуть «нерр-зя!», как Амир вцепился в мою ногу и оглушительно завыл в два… да где там! — в три раза громче!
Когда я протягивал сберкнижку миловидной девушке, сидевшей за кассой, ребёнок всё ещё не успокоился. Ухватившись за мою ногу, он крутился вокруг неё, внимательно осматриваясь по сторонам:
— Дяди нет, дяди нет.
— Разрешите ваш паспорт, — сказала кассирша.
— Пожалуйста.
А Амир всё твердил своё:
— Дядя усёл.
Внимательно изучив паспорт, девушка, считавшая себя, судя по всему, украшением мира, выразила соболезнование:
— Ваш паспорт недействителен.
— Как это?
— Дядя хьюса, — сказал Амир.
— В нём есть записи, не предусмотренные постановлением правительства № 828.
— Какие записи? — спросил я, не скрывая раздражения. — Ничего там нет.
Однако, к сожалению, на второй странице, которую она мне продемонстрировала, прижав к стеклу кассы, и в самом деле была нарисована косоглазая перекошенная рожа с перебитым носом и с торчащими во все стороны синими волосами.
— Со-о-о-нсе, — с удовлетворением протянул Амир.
— Мать… твоя… женщина! — Я снова повернулся к кассиру. — Мне нужно срочно перевести деньги.
— Это невозможно.
— Вы меня, наверно, не поняли. Повторяю: мне нужно только перевести деньги.
— Я хорошо вас поняла. Но ваш паспорт испорчен. Поменяйте.
— Страница с моей фотографией есть? Есть! Страница с пропиской есть? Есть! Может, вы бы придрались к вкладышу на татарском языке, но его у меня и так нет. Что вам ещё нужно?
— Извините. Ничем не могу помочь. До свидания.
Прежде всего я мысленно отругал себя: идиот! Кто в двадцать первом веке хранит деньги на сберкнижке? Сейчас я мог бы просто пойти к банкомату…
Мы вышли на улицу, и на свете не было никого, кто радовался бы так сильно, как Амир. Пока я горестно вздыхал, он уже подбежал к фонтану:
— Это акбаус!
Прервав мои невесёлые размышления, зазвонил телефон. Имя, отразившееся на экране, окончательно добило меня.
— Добрый день, Сергей Валерьевич.
— Надеюсь, ты сейчас с головой погружён в процесс созидания?
Пытаясь скрыть свои чувства, я ответил:
— Разумеется.
— Ладно, правильно.
— Нет времени даже сходить в туалет.
Я, конечно, перегнул палку, но мои слова понравились маэстро.
— Четвёртый акт закончен?
— Как раз заканчиваю.
— Всё ещё?..
— Сегодня завершу.
— В ближайшие дни ты обязан жить только работой. Забудь обо всём. Не выходи из дома. Работай день и ночь, пиши, пиши! Иначе мы пропали, — тяжело вздохнул он перед тем как положить трубку.
И вот удивительное дело: в этот момент надо мной словно небеса раскрылись, и я вспомнил своего близкого знакомого. Писателя Мурата Дусая. Впрочем, он теперь тот ещё писатель… Уже давно ничего не пишет, кроме смс-сообщений. Может быть, он и прав. В то прекрасное время, когда общество не прислушивается к печатному слову, не нуждается в нём, какая польза расходовать типографскую краску? Останется больше на рекламу пива. И, опять-таки, экономия бумаги. В такой обстановке примыкать к торжествующим псевдопоэтам, заполонившим сад поэзии, подобно сорнякам, неприлично, да что там, просто преступление.
Короче, Мурат Дусай, с какой стороны на него ни глянь, хороший человек. К тому же у него полно друзей и знакомых. Возможно, пришло время поинтересоваться, как у него дела?
— Ассалам! — сказал я и начал было излагать свою просьбу, но он уже всё понял.
— Иди к Алсу, — сказал он. — В паспортный стол на Дубравной. Скажешь, от Мурата Дусая. Она тебя в беде не бросит.
Боясь спугнуть удачу, я вместил свою радость в простое слово «спасибо».
Если быстро сделают, то я избавлюсь от этого ипотечного платежа уже сегодня. Словно призрак, привидевшийся Гамлету в опере Марио Дзафреда, перед глазами предстал весь мой день: сейчас надо срочно ехать к Алсу… Кажется, в барсетке есть подходящая фотография… Затем — поехать домой, перекусить, покормить Амира, потом — поработать с оркестром… Далее по дороге домой заглянуть в банк. Пусть кассирша обалдеет!
Однако в составленный план мероприятий пришлось вносить серьёзные изменения. Сначала следовало ехать домой, и лишь потом браться за другие дела. Потому что ко мне приближался абсолютно мокрый Амир, сопровождаемый ручейками воды:
— Пыгун купася.
Моё сердце словно забилось не в груди, а в висках.
— Ты что сделал?! — сказал я, шлёпнув его по заду.
— Нитиво.
Его ответ взбесил меня.
— Ты перестанешь или нет?! Ты можешь себя вести как нормальный человек?!
Когда же вернётся его мать? Когда я избавлюсь от этих тысяч забот? Когда я, наконец, сяду и засучив рукава возьмусь за свою работу?! Ей-богу, я сыт этим, надоело! Я устал смотреть за ребёнком! Устал от выносящего мозг Сикорского! Устал от нескончаемой бумажной каши в этой проклятой стране! Надоело!
Сейчас весь мир собрался комом у меня в горле.
* * *
Волшебные слова, которые велел сказать Мурат Дусай, заставили дёрнуться одинокую морщинку в углу глаза Алсу, сидевшей до того с хмурым видом:
— Сделаем, зайдите через час.
Мы вышли на улицу, и Амир сразу запросился в машину. Придавив пальцем капельку пота, сбегавшую по краю брови, я распахнул заднюю дверь:
— На сиденье ногами не вставать.
Но Амир думал иначе — он ткнул пальчиком в водительскую дверь:
— Десь…
Я смирился. Сели.
Сколько ещё времени пройдёт вот так зря…
Пишут, что Сайдаш мог творить в любое время и в любом месте. Играет ли рядом оркестр, или кто-то настраивает инструмент, или громко разговаривают люди, — ему было всё равно: он, отдавшись магии музыки, отрывался от земли, по которой ходят обыкновенные люди вроде нас, и перемещался в некое неземное измерение. Ему не нужен был инструмент, лишь бумага и перо, чтобы записывать ноты, этого ему было достаточно. Удивительно же, да? Попробуй-ка ты без клавиш написать музыку! Только время от времени отбивая ритм. Вот так… Тук, тук-тук, тук. Постой-постой… Тук, тук-тук, тук-тук. Тук, тук-тук!
Растерявшись от собственного открытия и дрожа от нетерпения, я судорожно потянулся к бардачку, вытащил оттуда блокнот и карандаш. Текст либретто я, в основном, написал размером десять-девять: «Тук-тук… тук-тук… так началась история длиною в тысячу лет…»
Амир нажал на клаксон, раздался резкий звук. Пока моё сердце заполошно билось на полу машины, сын звонко смеялся. Я быстро пришёл в себя. Вскоре дворники принялись вытирать стекло, заморгала кнопка аварийки. Из магнитолы брызнул горячий спор двух собеседников. Я смотрел на голубей, которые шумно разлетались, опахивая крыльями крышу машины, бездумно наблюдал за суетой вокруг — открывались и закрывались двери офисов, тесно расположившихся на первом этаже здания, и вдруг… Вдруг я словно внезапно выключился: некая мелодия, прилетевшая откуда-то извне, огибая или пронзая насквозь миллион звуков, заполнивших вселенную, ударила меня прямо в сердце. О Аллах! Оказывается, не только в тишине, но и в этом ошеломляющем шуме есть она, эта мелодия! Ты только сумей услышать! Ты только успей записать!
Когда реальность снова вернулась в свои берега, я был опустошён и просветлён, словно подросток, впервые познавший женщину…
Но Алсу меня не обрадовала:
— Вы, оказывается, разведены?
— И что?..
— Нужна копия свидетельства.
— Зачем?
— Надо поставить печать в паспорте.
— А без этого нельзя поставить?
— Номер знаете?
Откуда мне его знать! У меня этой бумаги вообще нет. Я вообще не участвовал в судебном заседании. Аида сама там разобралась, в этом вопросе их семейство собаку съело, опыт есть.
— Это свидетельство, наверно, есть у вашей жены… — Девушка замялась: — У вашей бывшей жены.
Вытащив телефон, я набрал номер Аиды. Ну же, давай, давай! Вы что там, на кладбище уже, что ли? Все трое в могиле лежите? Нет сети! От грубости мыслей меня передёрнуло.
— Вы когда развелись?
— Кажется, больше месяца прошло.
Искренне сочувствуя мне, Алсу грустно сказала:
— Значит, протокол заседания уже сдали в архив. Вам надо получить справку из архива.
— Какую ещё справку?
— О том, что вы официально разведены.
— Её вам нужно принести?
— Нет. Вам в загсе выдадут свидетельство.
— Мать… твою! — сказал я. Кажется, я так и сказал. Затем, чувствуя, как мои глаза застилает налёт безнадёжности, добавил: — Послушай, ты выдай его мне на время без этой записи. Через полчаса я его верну.
Но девушка оборвала:
— Нет. На это я не пойду. А если вы скроетесь?
— Куда я уйду?!
— Нет, — девушка была категорична.
С улицы нетерпеливо засигналил Амир. «Хорошо бы он не намочил сиденье», — подумал я. Мы же забыли сходить за кустик…
Перехватив мой взгляд, брошенный на часы, Алсу тоже начала прощаться:
— Постарайтесь сделать быстро, пожалуйста, мне не нужны проблемы.
* * *
Прыгун когда-то был очень красивым. Он был белоснежным. И мягким. Как в песне: «Хвост короткий, ушки до земли…»
Откуда мне тогда было знать, что девушкам надо делать подарки? И когда настал день, пришлось весь мир перевернуть в поисках подходящего. Что купить? Где? Почему это, а не то? И не всё ли равно?..
И лишь в ГУМе нашлась игрушка, при виде которой я сказал себе: «Сойдёт…»
Ребёнок так веселился, когда я показывал ему, как скачет заяц: «Прыг, прыг». Он просто светился от радости, мой малыш!
Так и появилось это имя — Прыгун…
Прыгун теперь поизносился. Это как в детской загадке: видимо, заяц готовится к лету и начал менять цвет — то ли его первоначальная чистота впитала в себя чёрное дыхание судьбы, а может, его припорошила пыль будничной жизни, — но заяц посерел, покрылся катышками, огрубел. Его оторванное правое ухо Аида пришила крепкими стежками чёрной ниткой — спасибо ей! Один глаз Прыгуна выцвел, на месте второго — вообще пестрела пуговица; так что, если вглядеться в его мордочку, становилось немного жутко: правый глаз смотрит в потолок, а левый — в пол.
Почему же сын так любит его?
Не знаю.
* * *
Справка будет готова только завтра. И ещё хорошо, что мне удалось уговорить ту женщину. Ладно сбитая — широкая, большая, полнокровная. Не моргнув и глазом она заявила:
— Через две недели!
— Это чтобы вам достать готовую бумагу?!
Увидев, что она уже приготовилась рявкнуть «молодой человек, не задерживайте очередь!», я — была не была — закинул приманку:
— Мурат Дусай сказал, что вы быстро сделаете…
В её глазах появился свет. Не помню, сколько времени она изучала моё лицо, так что у меня уже поджилки затряслись, затем решительно сказала:
— Придёшь завтра. — И почему-то ощупала свою грудь.
Когда мы ехали из архива домой, сына окончательно сморило, и я бережно перенёс его из машины прямо на диван. А сам, надев наушники, устроился возле синтезатора…
Не знаю, сколько мне удалось поработать, но вдруг я услышал шлепки босых ног по линолеуму, и в проёме двери возник ребёнок:
— Где Пыгун?
— Не знаю, — сказал я, стараясь не выбиться из творческого процесса.
— Пыгун дай!
— Ищи сам, куда ты его дел?
— Низаю, — сказал Амир, сделав ударение на первом слоге.
— И я не знаю. — Наверно, потому, что я находился в рабочем напряжении, мои слова были коротки и сухи, как телеграфные сообщения. — Папа работает. Иди поиграй, сломай трактор, например…
Но Амир заупрямился:
— Нет! Где Пыгун?
Фу чёрт, я же оставил его в машине!
Валявшийся на столе телефон начал недовольно вибрировать. Не успел я подумать: «Аида звонит!» — как взгляд выхватил имя на экране — проклятье! — это был снова Сикорский! Пока я тянулся к телефону, Амир спросил ещё раз, вперив в меня требовательный взгляд:
— Где Пыгун?
— Как дела? Продвигаются?
— Потихоньку.
Мой ответ, похоже, не понравился маэстро, и он пробурчал:
— Ты должен работать в полную силу! В эти дни для тебя существует только работа.
— Где Пыгун? — закапризничал Амир.
— Иди отсюда! — сказал я ему.
— Что? — не понял маэстро.
— Это я не вам, — внёс я ясность.
— Где Пыгун?!
— Завтра в девять пресс-конференция, — сообщил Сикорский.
— Помню, — сказал я, скрежетнув зубами.
— Где Пыгун?!
— Увидимся, — завершил разговор маэстро, поставив точку в этом безумном диалоге.
— Катись отсюда! — обрушил я всю свою злобу и ненависть на сына. — Не смей подходить к папе, когда он работает! — Я чувствовал, как мои глаза вылезают из орбит. — Не подходи, когда папа разговаривает по телефону! Я же для вас стараюсь! Неблагодарные свиньи! Иди с глаз долой, пока я не прибил тебя!
Когда я принёс Прыгуна из машины, Амир плакал, сидя на полу возле балкона. Лицо его было красным, опухшим… и несчастным. Увидев игрушку, он подбежал ко мне. Захотелось обнять, утешить, прижать к себе, — но сын не дался: выдернул из рук своего зайца и снова сел в углу.
— Пы… гун… пы… гунн… мой… мой… — приговаривал он, заикаясь и всхлипывая.
«Ещё один день! Потом это закончится», — отстранённо подумал я, пытаясь приглушить возникшие чувства. Ноги сами собой понесли на кухню. Я включил синтезатор, надел наушники. Но для чего? Всё равно я не смогу связать и двух нот…
* * *
Он и сегодня проснулся раньше меня. Сквозь пелену ещё не включившегося сознания я смотрел, как сын сел на постели, потом снова лёг. И так несколько раз.
Он похож на меня как две капли воды: чёрные как смоль волосы, небольшой нос, длинные ресницы, в глазах — бездонная синь неба… Только характер у него от матери. Наплевав на ипотеку, оперу, на весь мир, он разговаривает со своим Прыгуном на только ему известном языке. Кем он станет? Каким будет? Что его ждёт?
Двадцать первое число. Пятница.
Сегодня я иду получать свидетельство о разводе.
— Доброе утро, — сказал я, но мои слова ударились о равнодушие ребёнка, погружённого в свою игру, и словно отскочили обратно.
С грехом пополам — преодолевая капризы и ссорясь, — мы позавтракали и отправились в Дом печати на пресс-конференцию. Сдав Амира девушкам из редакции журнала «Идель», я полтора часа провёл сам не свой (именно столько длилась вся эта трепотня): как там ведёт себя малыш, не перевернул ли редакцию вверх дном, не позорит ли он меня? Даже не помню отчётливо, о чём я говорил в ответ на вопросы журналистов. Самое главное — я не забыл сказать: «Для раскрытия главной темы я, конечно, опирался на традиции татарского классического искусства». Впрочем, беспокоиться было не о чем: журналисты всё равно заменят мои мысли своими словами.
А в это время, как потом выяснилось, Амир рассёк бровь Энже, вырвал серьгу из уха Раисы и опрокинул горячий кофе на Ландыш…
Справка в архиве уже была готова. Я, высказав кучу благодарностей, помчался с нею в загс на улице Джалиля. Ещё успею сегодня после обеда получить паспорт. Потом останется только заглянуть в банк.
Порядок!
* * *
— Зачем тебе нужен телефон? — спросил я, как только Аида сняла трубку. — Почему не отвечаешь на звонки?
— С папой всё хорошо. Вовремя оказали помощь. И ему теперь легче. Ты для этого мне звонил?
Мне стало неловко:
— Ну да…
— Сегодня вечером сажусь на поезд.
— А твоя мать?
— Они, кажется, собираются снова сойтись…
Я издал серию нечленораздельных звуков.
— Ты меня уже много раз обманывал, давай говори, что хотел-то? — вдруг спросила Аида, вернувшись к началу разговора.
Как ни странно, в её словах я совсем не почувствовал враждебности, напротив, голос звучал очень тепло.
— Честно, только это, — соврал я.
Загс закрылся на обед, и нас, стоявших в очереди, заперли внутри. Как вытерпеть целый час в здании, которое словно давит на душу всей своей тяжестью? Целый час! Теперь это слово звучало так же пугающе, как «вечность»!
По ковровой дорожке, украшенной затейливым орнаментом, я поднялся по знакомой лестнице на этаж выше. Прикоснулся к знакомым перилам. Вдохнул знакомый запах дворца бракосочетаний, достойного закрепить союз Адама и Евы. О Аллах! Здесь всё по-прежнему! Над головой сияют те же люстры. И на стенах мерцают те же подсвечники с электрическими свечами. И окна прячут свои лица за теми же портьерами. Но знакомые до боли красные двери теперь заперты, и их уже не открыть. И зеркала, словно нахмурившись, беззвучно укоряют меня: «Что ты здесь делаешь?..»
В этом здании четыре года назад мы, двое утопающих в невероятных чувствах людей, таких разных, совершенно не похожих друг на друга, — как земля и небо, огонь и вода, луна и солнце! — на вопрос работника загса «согласны ли вы?..», — глядя в повлажневшие глаза друг друга, в один голос ответили: «Конечно!»
…Ребёнок томился от безделья, строя рожи в зеркалах, стекающих по стене вдоль лестницы: раздувал ноздри, таращил глаза, высовывал язык.
Амиру уже минуло два года. Скоро будет три. Два года пролетели, как семиминима1[1]. Чего я достиг за это время? Что обрёл? И что я теперь теряю?
Пока я, постукивая пальцем по колену, вспоминал тему, над которой работал вчера, открылась дверь кабинета.
— По какому вопросу? — спросили меня.
— Мне нужно свидетельство, — сказал я, не успев смахнуть с лица грустную улыбку.
— Хорошо, — сказала симпатичная девушка, забросив справку в папку. — Приходите через две недели.
Но я не мог ждать две недели. Мне нужно сегодня же перечислить деньги в жилищный фонд. Сегодня же!
— Дорогая, я ведь от Мурата Дусая, — сказал я с тревогой в голосе.
Красавицу словно током ударило.
— Тем более, — взвизгнула она, словно отвесила мне пощёчину, вскочила и выбежала из кабинета.
— Пачит, — сделал вывод Амир.
Открывая тяжёлую дверь загса, я ощущал себя преступником, освобождённым по амнистии. Вроде не так всё пошло, как-то неладно это, неловко получилось. Но всё равно хорошо, потрясающе хорошо!
На улице сегодня ветрено…
* * *
Пока Амир выковыривал изюм из губадии[2]2 в детском кафе, я набрал номер Мурата Дусая:
— Ассалам, абзый!
— Вагалейкум ас-салам, брат, — ответила мне телефонная трубка. — Паспорт получил?
— Нет ещё, — замялся я.
— Почему?
— Да тут… — начал было объяснять я, но решил брать быка за рога. — У тебя лишние деньги есть?
Он хохотнул:
— Лишние, говоришь… Сколько надо?
Я назвал сумму, Мурат абый помолчал немного. Потом сказал:
— Заезжай.
Проблема, столь долгое время мучившая меня, была решена одним словом. Я свободно вздохнул: напрасно я так переживал. Всё это было ни к чему…
Подняв к бровям перемазанные шоколадом ладошки, Амир сказал:
— Аппау, — и провёл ими по лицу.
* * *
Мы вышли из банка, и снова в мире не было человека, который бы радовался происходящему больше, чем Амир. Я ещё не успел набрать в грудь воздуха свободы, а он уже топтался возле фонтана:
— Это акбаус!
Отвлекая меня от размышлений, зазвенел телефон. Но в этот раз он не смог ввергнуть меня в пучину ещё более беспокойных мыслей.
— Добрый день, Сергей Валерьевич!
— Надеюсь, ты с головой ушёл в творчество?
— Коне-е-е-шно… — начал было я, выдержал паузу и закончил, — нет…
— Что? — переспросил он и, кажется, собирался ещё что-то сказать, но я не дослушал и отключился.
— Сын, не упади в воду.
Амир тут же встал на колени прямо на дороге, упёрся левой рукой в асфальт, подпёр подбородок правой:
— Вот такой акбаус.
— Да, — рассмеялся я. — Молодец, сын.
— Я пасматю акбаус, — сказал он.
— Посмотри.
— Вот такой акбаус.
— Да, да, молодец, — ответил я.
Он, безусловно, должен стать лучше меня, добрее и умнее меня. Он не должен повторять ошибок, которые наделал я. О Аллах! Да не расплещется казан его счастья, да не замажется чёрным дёгтем его чистая душа, да не погаснет свет в его глазах. О Рабби! Пусть его дороги будут светлыми, а жизнь праведной…
Мой сын…
Он идёт уверенными шагами к своему трёхлетию. Три года! Три года! Где я был до сих пор? Чем занимался?
Сын…
Он уже никогда не будет таким, как сегодня. Через месяц он не будет таким, как сейчас. Через неделю… Он меняется прямо на глазах, вот сейчас, в этот момент меняется: волосы становятся гуще, рост выше, крепнут его связки.
Он — моё продолжение, моя кровь.
Он — моя надежда на бессмертие.
Он — мой сын…
Хотя было уже шесть часов, но день ещё был светел, и казалось, никогда не стемнеет, и никогда не настанет вечер. Солнце щедро рассыпало свои блики в парке «Кырлай».
— Ты когда-нибудь ел мороженое?
Амир начал старательно рыться в памяти.
— Оно очень вкусное, ты его пробовал?
Наконец, ребёнок не выдержал и признался, сделав ударение на первом слоге:
— Ни-знаю.
— Думаю, нет, — улыбнулся я. — Тебе мама ещё долго его не даст, до тех пор, пока не женишься. «А то простудишься, ангина начнётся…»
Мы углубились под густую сень парка. Обошли все аттракционы, покатались на всех лошадках и машинках. Кружились, вертелись, соревновались! Скоро весь земной шар начал казаться мне большой каруселью. Амир был вне себя от радости: он прыгал и смеялся! И с каждым звуком его счастливого смеха, казалось, разглаживались ранние морщины на моём лбу, становилось меньше пробившихся там-сям седых волос, исчезали кровеносные сосуды, сеткой покрывшие мои глаза…
Допив очередную бутылку воды, Амир заплясал на месте от нетерпения:
— Сикать, сикать, сикать!
Я схватил его в охапку, расстегнул ширинку на брючках:
— Давай кверху, сын! Чтобы достать до звёзд!..
* * *
У нас оставалась одна ночь…
Ночь, которая властвовала сейчас за стёклами авто. Всего одна.
Сзади посапывал Амир. Ресницы прикрыты. Голова свесилась на левое плечо. Тело расслаблено. Скоро приедем. И ты сможешь привольно раскинуться на диване.
Проехав сквозь полосу льнущего к окнам света, я завернул с улицы Касимовых во двор. Остановился. Здесь очень тихо. Спокойно. Увидел топчущуюся возле подъезда женщину, не успел подумать «кто это?», как она с безумным видом подбежала к машине и схватилась за ручку передней двери:
— Телефон тебе для чего?! Чуть не убил меня, сволочь!
Нетрудно было по голосу узнать Аиду.
— Тихо, не верещи, ребёнка разбудишь, — сказал я, старясь сохранять спокойствие.
Но ополоумевшая от страха женщина продолжала кричать:
— Где он? — и, не дожидаясь ответа, начала с шумом открывать и закрывать двери машины.
В другое время я, конечно, тяжело пережил бы такое.
— Спит, — сказал я.
Аида схватила ребёнка на руки, начала целовать, прижимать к себе и, наконец, расплакалась. Амир неохотно открыл глаза, ещё не осознавая, что тут без него произошла революция, затем на его сухих губах появилась улыбка:
— Мама.
— Ты завтра как бы сказала приедешь, — пробормотал я, не соображая, что слова выстраиваются в какое-то кособокое предложение. Но последовавший незамедлительно ответ заставил меня прикусить язык:
— Тебя не спросила!
Аида опустила ребёнка на землю, вытерла слёзы, которыми залила щёки и брови Амира, одёрнула на нём одежду:
— Пошли домой. Какую красивую рубашку я тебе купила!..
— Папа, пасли, — протянул мне Амир руку.
Я почувствовал, как в горле встал комок.
— Нет, — сказала Аида. Её мнение было категоричным: — Папа не пойдёт.
— Может, зайдём сначала в дом?
— Надо успеть на метро.
— Папа, пасли.
— Я сам вас довезу.
— Не надо.
— Папа, пасли.
— Нет, у папы много работы, пусть работает.
Они начали потихоньку отдаляться от меня.
— Папа! — заволновался сын.
Их фигуры словно плыли в свете городских фонарей.
Амир уже плакал:
— Папа!..
Дёрнувшись к нему, я почувствовал, что на что-то наступил. Под ногами валялся Прыгун. Захлопнув дверцу машины, я поднял игрушку, стряхнул с неё пыль.
— Папа! — плакал сын.
Я поднял голову и увидел, что Аида возвращается. Невольно я подался навстречу.
— А я всё не могу понять, почему он капризничает, — заявила она, вырвав зайца у меня из рук. — Прыгун ему нужен… На! — повернулась она к Амиру. — И больше не теряй.
Мальчик тут же успокоился. И они снова ушли в полосу света.
А я остался стоять один в темноте.
[1] Музыкальный знак для обозначения малой длительности — 1/4 ноты.
[2] Татарский многослойный пирог.