Из книги «Махрам»
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2024
Пятков Александр Сергеевич родился в 1993 году в городе Берёзовском Свердловской области. Учился в УрГПУ г. Екатеринбурга на историческом факультете. Печатался в журналах «Урал», «Нева», «Знамя». Участник проектов АСПИР и Фонда СЭИП. Живёт в городе Берёзовском. Предыдущая публикация в «ДН» — 2023, № 9.
Потом прилетели птицы и облепили деревья за забором. Первым их увидел Чулков. Подойдя к окну, нарочито громко сказал:
— Снегири прилетели!
Кугач, даже не посмотрев, только покачнувшись спиной, лениво бросил в ответ:
— Это скворцы.
Часть солдат приняла сторону Чулкова, другая — Кугача. Ещё не успев переодеться, кто в чём — кто в майке и штанах, кто в бушлате, а кто и валенки в руках держал, — столпившись у окон, смотрели на птиц и спорили. Ещё можно было видеть снег под окнами, снег на плацу, снег у забора…
Вчера командир роты обещал, что утром пойдут чистить военной городок. Обманул. В ранней и медленной темноте молча прошлёпали до столовой и, позавтракав, ушли на стрельбы.
А когда вернулись, — прилетели птицы.
Чулков, случайно почесав подбородок, уверенно заявил:
— Это снегири!
Кугач уже согнул спину в желании расшнуровать ботинки, но надо было отвечать. Он разогнулся, так и не добравшись до шнурков, и, напирая на «цы», сказал:
— Это скворцы!
Птицы перелетали с дерева на дерево, раскачивались на ветках, осыпали снег на снег.
— Полушкин бы сразу узнал, кто это, — кашеобразно промямлил, жуя кубик лежалого сала, Шнайдер.
Спор прекратился. Одни согласились, другие пытались согласиться в остатках оказармленного ума.
— Да, Полушкин бы сразу сказал…
— Да, Полушкин бы…
— Да, Полушкин…
Вечный дежурный по роте, младший сержант Фарафонов, увидев у окон собрание, опешил поначалу.
— Разойдись! — выкрикнул он первое попавшееся слово и двинулся на солдат, для устойчивости ухватившись левой рукой за неуставно выгнутую бляху ремня.
Солдаты освободили место у окна для сержанта.
— Это кто, товарищ младший сержант? — спросил Шнайдер, искушая Фарафонова.
— Это птицы, — уверенно ответил тот. И, попытавшись подумать, добавил: — Чижики.
Солдаты удивлённо посмотрели на дежурного. Фарафонов, случайно осознав нелепость сказанного, закричал:
— Строиться на обед!
И тут же по казарме понеслось многоголосие:
— Строиться на обед!
— Строиться!
— На обед!
— На обед стро…
Спохватились, кинулись кто куда, кто за чем, топча выроненные валенки, толкая друг друга и младшего сержанта Фарафонова. Дневальные, уже вернувшиеся с обеда, стали орать, что сегодня жареная картошка. Потому солдаты спешили ломануться в столовую, расстёгиваясь и застёгиваясь на бегу, оставляли кто где — бронежилеты, стальные пластины бронежилетов, чёрные валенки, белые валенки, списанные со складов вохровские тёплые и пахучие тулупы.
Сержанты были заняты тем же. Следить за солдатнёй было некому. Когда рота покинула казарму, Фарафонов принялся ходить взад-вперёд по располаге, растаскивая грязь, пинать броники, зашвыривать валенки в далёкие казарменные дебри, с усердием нагибаясь перед тем и с не меньшим усердием размахиваясь правой, свободной от держания неуставной пряжки, рукой.
На обед действительно давали жареную картошку. Может, она и не была жареной, но была порублена ломтиками и подгорела, так что вполне сошла за жареную. Солдатам некогда было это разбирать. Они стоически наполняли желудки, приближая тарелки к полному опустошению. Но когда победа казалось близка, повар, которому повезло сегодня выспаться, в порыве великодушия принёс две серебристые, уродливо отражающие солдат кастрюли. И те снова ринулись в бой.
Покинув строем обожаемую столовку, строем проскрипев по снегу сто метров до плаца, пошли привычно отмеривать круги. Но после первого, молчаливого и медленного, не сказав и не приказав, сержант, ведший роту, направился в курилку, к скамейкам и урнам. Все поплелись вслед за ним. Задымили. И только тогда, отягощённые ворочающейся в желудках пищей, вспомнили про птиц. А те молча перелетали с дерева на дерево и качались на ветках.
— Рябины, — выдохнул вместе с сигаретным дымом Чулков. И печально добавил: — Думаю.
— Черёмухи это, — твёрдо заявил свободный от вредных привычек Кугач.
Солдаты уже приготовились начать спор, но кто-то вздохнул:
— Полушкин узнал бы сразу…
Птицы закричали, как бы подтверждая сказанное. Тут же несколько солдат вспомнили, что Полушкин, да, действительно, рассказывал им, что это за деревья такие, забыли только вот, эка беда, век воли не видать.
Младший сержант Фарафонов в это время мерно покачивался от бессонья, стоя на посту дневального, пока дневальные из разбросанного и неаккуратно сваленного собирали аккуратно сложенное и тёрли мокрыми тряпками случайные остатки линолеума на деревянном полу.
Ни дежурному, ни дневальным — поскольку за них думал дежурный — не пришло в тяжко соображающие головы, что делают они это зря. Солдатня вернулась, натоптала, нагрязнила и разбросала всё так аккуратно собранное, но мешающее беспрепятственному передвижению внутри казармы. А если бы не мешало, всё равно разбросали бы вещи, потому что без приказа по-другому разучились.
Командир роты обещал, что солдаты, вернувшись с обеда, расставят на взлётке стулья, рассядутся и будут дремать, слушая бормотание сержанта, просвещающего неучей посредством газеты «Красная Звезда». Вместо того комроты приказал раздевшимся одеваться, а одевшимся выходить на улицу и строиться у казармы.
— На поиски, — пояснил он.
«Обманул. Обманул! Обманул…» — печалились солдаты.
На поиски ходили третью неделю. Выстраивались какими получится шеренгами и шли с запада на восток сквозь снег и кусты, обходя попадавшиеся на пути здания, технику и просачиваясь сквозь другие ломкие поисковые шеренги. Покурив, уже рассыпавшимся строем, брели обратно, подбирая отставших бойцов, соблазнившихся скамейками.
Ни разу не спускавшийся с высот штаба до казармы второго мотострелкового батальона, комдив своим приказом собрал из несогласившихся офицеров и контрактников отдельную поисковую команду. Они ходили по военному посёлку, заглядывали в подвалы, сугробы, мусорные баки и под теплотрассы, не избегая магазинов, откуда, обменяв на деньги, выносили звенящие бутылками пакеты.
Комендантский взвод каждый день хмуро вышагивал от штаба до стрельбища, проходя по главной дороге. Дорога заканчивалась, комендачи вышагивали обратно.
Двое полицейских, досадуя на нехватку третьего, ездили на белом УАЗике к железнодорожной станции, где сидели в машине, наблюдая проходящие поезда и скучая пакетиками семечек.
Когда солдаты узнали, что в соседнем батальоне кто-то выпрыгнул из окна, они испугались. Когда опять кто-то свалился в сугроб, — только удивились. Быстро привыкли к тому, что одни прыгают из окон, другие режут вены, а иные убегают, и это теперь не страшило и не удивляло.
— Хорошо, что не вешаются! — повторял командир роты на вечерней поверке.
И строго наказывал:
— И вы не вешайтесь.
Раз в неделю из роты отправляли на танковый полигон двух солдат и одного младшего сержанта. Прапорщик, заведовавший полигоном, считал, что это много. Начальство его не слушало, отчего он пил.
На полигоне обучались вождению боевых машин. БМП, ведомые мехводами, нарезали круг за кругом, преодолевая лопатосотворённые препятствия: ров, брод, уклон… На каждом из них должен был мёрзнуть и стыть солдат, маша красным флажком проезжающим БМП. Сержант был нужен для порядку и, приходя на полигон, спал в смотровой будке в компании других сержантов.
После обеда командир роты поручил свою ответственность дежурному по роте Фарафонову. Тот выбрал Чулкова и Кугача. Первого — потому что он уже ходил на полигон, второго — потому что он друг Полушкину.
— Добгедёте без сегжанта, — внезапно ребристо и картаво выдал себя дежурный, досадуя на недостаток сна.
А остальная рота, без двух человек, стояла на плацу и пыталась во что-нибудь выстроиться.
— Зато птиц увидите! — радостно сочувствовали товарищам товарищи.
Путь на полигон лежал через плац, сугробы за плацем и дыру в кирпичную заборе. За забором стояли деревья. На деревьях были птицы. За деревьями — дорога. Под забором валялись кирпичи.
Когда солдаты преодолели сугробы и, оказавшись у забора, устали, птицы снялись и улетели. Из дыры вылезли на пустую, в ледяных колдобинах, дорогу. Отдыхая, постояли, попинали её. Дорога не оттаивала. Направились в лес. Шли покрытой вмёрзшими следами тропинкой.
— А помнишь, мы здесь ходили уже? — спросил Чулков.
Кугач на всякий случай задумался и попытался вспомнить хождение. Но вспомнил Полушкина и ответил потому:
— Помню.
Миновали один овраг. Миновали другой. На верху, на самом ветряном месте, стояла будка полигонщиков. Когда солдаты подошли к ней и постучали, оттуда высунулась мохнатая рожа прапорщика. В будке повсюду валялись мехводы, хором бормоча песню.
— Ну что, руби-секи, начальник, я не вру…
Пригляделись — и прапорщик оказался целым старшим прапорщиком. Он сунул пришедшим красный флажок и свечку, неясно приказав Чулкову идти на брод, а Кугачу — на эстакаду.
Спускаясь вниз к полигону, где уже стояли замёрзшие БМП, услышали, как пение вознеслось и уныло загромыхало:
Как тут ко мне подходит фраерок и говорит:
а ну-ка, дай-ка мне червончик…
Поскольку никто из солдат не знал, где эстакада, долго куда-то брели по гусеничным следам, то и дело проваливаясь в снег, пока не пришли на брод. На броде была кирпичная будка, а к будке прибита железная табличка «Брод». Самого брода не виделось. Будка стояла без дверей и крыши. И без окон.
Кугач заглянул туда и увидел, что снег внутри желтоват.
Чулков туда залез, облегчил чувствительный к картошке желудок и вылез. Потом заглянул вовнутрь и, подумав, сказал:
— Раньше было лучше.
Солдатам мерещился рокот дизелей, пожирающих соляру. Но БМП почему-то не приезжали. Хотя однажды Кугач даже крикнул «едет!», разглядев вдалеке взлетающий от гусениц снег.
БМП не приезжали, и Чулков опять заполз в будку. И ещё раз вылез.
Поле было голо, из сугробов росли одинокие деревца, оставленные быть ориентирами, и поэтому увековеченные на штабных картах.
На одно из деревьев села птица и принялась раскачивать мёрзлую ветку. Солдаты этого не видели. Чулков сидел на снегу, прислонившись спиной к кирпичной стене. Кугач ходил туда-сюда по натоптанной им же дорожке, думал о Полушкине и сильно жалел, что нет его.
Смеркалось так неслышно, что, когда Чулков восстал от дрёмы и сразу замёрз, он не различил росшее недалеко дерево и птицу на нём. Не различил и Кугача, отчаянно махавшего флажком для согрева.
— А ты знаешь, откуда Полушкин? — спросил Кугач, заметив, что товарищ даже шевелится.
Чулков морозно и парно вздохнул.
— С Дальнего Востока! — гордо произнёс Кугач.
Чулков ответил:
— Далеко. Не доберётся…
Кугач согласился и промолчал. В надежде он хотел посмотреть на небо, но взгляд его так туда и не добрался, остановившись на выскобленной под отсутствующей крышей надписью «мы здесь умрём».
Кугач достал из кармана свечку и написал на снегу: «Мы тоже».