Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2024
Вита Градская (Андреева Наталия Николаевна) родилась в г. Данилов Ярославской области в 1968 году. Окончила медицинское училище по специальности фельдшер. Работает массажистом-лечебником. Финалист конкурса рассказов «Доживём до понедельника» (2023). Участница проектов АСПИР. Живёт в Москве.
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Му-му — МУранцева Мария Устиновна, учительница музыки для шалопаев среднего звена средней школы, просто уже по определению и волей педагогического бога, не могла не получить прозвище Му-му.
Когда она входила в аудиторию, шаркая стоптанными туфлями, то сразу, невзирая на шумящий класс, живо устремлялась к инструменту и высоким, ласковым голосом объявляла:
— Урок музыки, деточки. Тишина!
Деточки ровным счётом оставляли без внимания её призыв, как и сам факт её присутствия в классе.
Мария Устиновна платила той же мелкой монетой. Оставаясь равнодушной к игнору, под неравномерное гудение класса раскрывала нотную тетрадь, поднимала крышку рояля и тем же самым невозмутимым тоном продолжала:
— И-и-и-и, начали:
Куба, любовь моя,
Остров зари багровой,
Песня летит над планетой, звеня, —
Куба — любовь моя.
Куба, ясен пень, никого не интересовала, за исключением знаковой тогда для СССР фигуры Эрнесто Рафаэля Гевара. Че Гевара для всего мира, если что. Гошка Крымов прошлым летом гонял с родителями в Абхазию, где на раскрепощённом от советских идей рынке смог отхватить футболку с принтом волевого молодчика, что и оказался Че Геварой. Гошкина футболка — гордость всего класса, а песня Му-му — отстой.
Песня про Кубу класс не тревожила, а сам класс не тревожил Марию Устиновну. За весь свой педагогический стаж она повидала и пережила не одно поколение оболтусов и твёрдо, смиренно знала: петь её песни они не будут. И вместе с тем была непоколебимо убеждена, что только своими божественно-летящими звуками, выходившими из-под её пальцев, магическим образом трансформируясь в величие элизиума, она собственной рукой сеет зёрна культуры и добра в душах «молодого, зелёного племени». Ну, конечно, только она, — не Клавдия же Осиповна со своим грубым черчением!
Мирная, как атом, блаженная, словно святая, и безразличная, будто Рак в созвездии Девы, она покорно ходила на службу в школу, индифферентно ставила пятёрки безличным балбесам, выпивала на большой перемене принесённый из дома овсяный жидкий кисель, невпопад кивала на обращение к ней учителей и ждала заветного часа, когда стрелки часов переполовинят круглый циферблат на два равных полушария.
Правда, до заветного часа ещё пару раз раскроется дверь её класса и вечно взлохмаченная голова в сдвинутом набок шиньоне протиснется в аудиторию. Грозный рык охотящегося аллозавра огласит помещение, зыбко отскакивая от стен и стёкол, свирепо помечется по классу и прихлопнет непослушные головы распоясавшихся «деточек».
— Опять гудим, мелкопузырчатые? Порядок в танковых войсках. — И всем: — И-и-и-и-и, начали!
Мария Устиновна с достоинством повернёт голову в её сторону, благодарно кивнёт и, отвернувшись снова к инструменту, брезгливо сморщит носик.
«Ох уж мне эта Клавдия Осиповна, ну вот кто её просит вечно вмешиваться в мой процесс? Нет, я сегодня непременно наберусь отваги и пресеку её вторжения на мою личную территорию. Я же не сую нос, не встреваю в её уроки. Тоже мне, чертёжница! “Виртуозы не служат музыке, они заставляют её служить себе”. Так, кажется, говорил Жан Кокто».
И вот мы уже вплотную подошли к разгадке тайны заветного часа Марии Устиновны Муранцевой.
Пару лет назад её как заслуженного ударника педагогического труда премировали (Боже, подумать только) путёвкой в саму южную столицу, в саму жемчужину у моря — в Одессу!
Да-да, вы не ослышались. По самому Ланжерону гуляла Мария Устиновна. На автобусе в Аркадию ездила. И даже держала в руке программку однодневной экскурсии в катакомбы. Не отважилась, правда, уж больно опасная затея. И нашумевший на весь Союз Привоз тоже не впечатлил Марию Устиновну. Хамство, бескультурье и дерзость. Безнравственность, распущенность и неопрятность.
Ну а теперь самое очаровательное: Мария Устиновна посетила волшебную улицу — улицу Дерибасовскую. Ещё в детстве читала она о ней книгах. Ильф и Петров, Утёсов, Анна Ахматова, Владимир Жаботинский. Ну как тут можно было не купить эскимо на тоненькой палочке, не присесть элегантно на затенённую уютную скамейку, наслаждаясь архитектурными изысками и, милуя взор, не побаловать своё диетическое нутро нежнейшим сливочным лакомством?
Вообще Мария Устиновна любила красивые изысканные вещи. Её однокомнатная квартира с тяжёлыми парчовыми шторами являла собой филиал Эрмитажа или претендовала на звание частного «Музея одного посетителя». В святая святых хранилища статуэток Мария Устиновна никого не пускала. Всю свою одинокую жизнь она посвятила самосовершенствованию. Смольные институтки не раздумывая приняли бы её в свои компаньонки и ссорились бы из-за звания лучшей машерочки.
И вот именно при этом обстоятельстве, в минуту высшей душевной неги, и подошёл к ней потный, усталый коробейник. Он так отвратительно не вписывался в ласковое томление возвышенной души Марии Устиновны, что та от ужаса едва не капнула на платье слегка подтаявшим мороженым. Глаза, адаптировавшиеся к прекраснейшей панораме жемчужины у моря, сейчас влажно выкатились, и не мороженое, а слёзы разочарования всё ж таки капнули на подол кисейного сарафана.
— Э, — обратился к ней коробейник, — книгу купи?
И протянул ей тонкую книжку в бумажном переплёте.
— Сколько? — дребезжащим голосом Вадима Козина спросила Мария Устиновна.
— Книг скоко? — не понял её мужик.
— Не «скоко», а «сколько», — механически поправила его отдыхающая.
— Вона, грамотная шибко. Культурныя какие, — поддразнил её офеня. — Тода бери вот эту. Рупь.
Порылся на своём лотке и протянул ей «Фразы и афоризмы о музыке».
Такого подарка судьбы, приплывшего не по солёной воде в жемчужине у моря, а посуху, да от потного мужика, Мария Устиновна и помыслить не могла.
Благоговейно, словно батюшка в алтаре перед Евангелием, она взяла книгу в руки и, слегка опустив веки, открыла её на первой попавшейся странице. «Музыка — единственное безгрешное чувственное наслаждение. (Джонсон Сэмюэл)». «Да! Да, милый Джонсон Сэмюэл, трижды да!» — вторила она ему.
Она листала и листала этот маленький сборник, отпечатанный на плохой бумаге и явно не стоящий своих денег. Но что там бумага? Он стоил целое состояние. Он стоил целую душу! А душа бесценна.
— Рупь гони, — прервал её душевную торговую биржу мужик, — а то вона, хозяин уже смотрит. Не балета, неча на дурничку в буквы пялиться.
Теперь «Фразы и афоризмы о музыке» стали её настольной библией. С неё она начинала свой день, её она читала на ночь. К ней она бежала из школы. Это и был её заветный час.
Сейчас Мария Устиновна решительно, как ей казалось, шагала по направлению к учительской. «Уважаемая Клавдия Осиповна, — репетировала она речь, — уважаемая Клавдия Осиповна! Я хочу… Я намерена… — плохо складывались слова в голове. — Клавдия Осиповна…» — И толкнула двери в учительскую.
— А я его, гада, спрашиваю: и куда ты теперь значок денешь? А он мне такой и отвечает: к рубашке приколю! — гремел и бился о стены голос Клавдии Осиповны.
«Что случилось?» — взглядом спросила Мария Устиновна свою коллегу и соседку по столу, учительницу географии Веру Ивановну.
— У Клавы сын Сашка в детском садике значок украл, а та дома улику обнаружила. Ну и развела костёр инквизиции посреди кухни. Бедный мальчонка во всех грехах признался, затем чужие на себя взял. А когда наша Клава затушила этот костёр и сменила угли на елейные серенады, Сашка возьми и брякни, что значок этот несчастный завтра к рубахе своей приколет, — шёпотом пояснила Вера Ивановна.
— Жив? — с участием поинтересовалась Мария Устиновна.
— Под следствием, — понимающе подмигнула ей Вера Ивановна.
— Ну а про Ванькину диверсию слышали уже все? — обвела учительскую прокурорским взором инквизиторша-мать.
— Господи, этот-то яростный революционер где отличился? — ужаснулась проштрафившаяся Мария Устиновна.
— Не слышала, да? — сразу взяла след Клавдия Устиновна. — Вся школа уже в курсе! Да что там школа, — роно уже знает о Ванькиной проделке. Шельмец в дневниках одноклассников подпись мою подделал! Всем желающим оценок положительных наставил. Иду я, значит, такая по улице, иду, вся в мысли свои углубилась, и вдруг мамаша Воронова ко мне под ноги кидается: спасибо, говорит, за доброту вашу, за снисхождение к оболтусу моему, за добрые оценки. Принюхалась к ней, вроде не пахнет. Не поняла ничего, головой покивала да дальше свои авоськи потащила. А сегодня, на втором уроке, дневник Воронова взяла, а там — аж две четвёрки по черчению стоит. Ух уж я разозлилась на него, ох уж… — несколько замялась Клавдия Осиповна.
— По голове погладила? — с показной угодливостью подсказал Фёдор Фёдорович, учитель истории. — Указкой?
— Да, погладила, — не стала отпираться, а напротив, пошла в наступление рассказчица, — погладила! Да так погладила, что как миленький заложил сыночка моего Ваньку. И остальных не забыл, и про ваши исторические проделки тоже, между прочим, — припомнила она его давнюю оплошность, когда тот невзначай уснул на уроке.
Чужие оплошности Клавдия Осиповна любила.
— Ну, история такая штука, — не дал себя подловить Фёдор Фёдорович, — сегодня её немцы писали, завтра коммунисты перепишут.
— Но-но, — подала голос Эльза Васильевна, старая заслуженная коммунистка, преподаватель биологии. — Не забываемся, товарищи. И вообще, ваши методы, Клавдия Осиповна, давно требуют нашего товарищеского вмешательства. Станислав Теофилович Шацкий, Надежда Константиновна Крупская, Лев Семёнович Выготский — вот к кому вам следует обратить своё внимание.
Разгореться полемике, грозящей перерасти в бранепролитную войну, не позволил вовремя прозвеневший звонок.
— Мария Устиновна, вы что-то хотите сказать мне? — успела спросить, хватая журнал 7-б, Клавдия Осиповна.
Оказалось, что та так и застыла неподвижно под рулады Клавдии Осиповны, теребя в руках нотную тетрадь.
— Да! — решительно начала Мария Устиновна. — Но сейчас не время. Сейчас на уроки.
— Не благодарите, — добродушно улыбнулась та.
«Словно пса по холке потрепала, — шла по коридору возмущённая Мария Устиновна. — Не благодарите. Фи!»
— И-и-и-и-и, начали:
Сигнальщики-горнисты!
Сигнальщики-горнисты!
Мы двери открываем в года и города…
Сигнальщики-горнисты!
Сигнальщики-горнисты!
Понятно, что ни сигнальщики, ни горнисты класс не интересовали, а двери ребята мечтали раскрыть только чтобы сбежать из класса. И Клавдия Осиповна на этот раз двери не раскрыла. Клавдия Осиповна вела самый важный, по её мнению, предмет — черчение.
Итак, Кочнева Клавдия Осиповна, она же Ко-ко на диалекте учеников, учительница черчения, мать пятерых детей и Бордуокский орган в человеческом исполнении. Если Клавдия Осиповна, согласно женскому инстинкту, передавая таинственные сплетни с ушка на ушко, пыталась это сделать шёпотом, то её инсинуации слышались в спортзале соседней школы. Но если разгневанная Клавдия Осиповна решала устроить выволочку очередному болвану, то сам Пентагон в панике объявлял тревогу.
Её дети, четыре мальчика и дочь, свою мать изрядно побаивались (уважали, как она искренне полагала), демонстративно чтили и несли на своих детских плечах всю домашнюю работу.
— Я свой план по деторождению выполнила и за себя, и за того парня, — басила она в учительской, косясь в сторону Марии Устиновны. — Старость себе обеспечила. Вот они у меня где, вот, — трясла красным кулаком обеспеченная мамаша.
Мария Устиновна при этом зябко поёживалась и утыкалась в свои нотные тетради. Ну разве она виновата, что не встретила по жизни достойную фигуру и интеллигентного человека? Разве она не хотела стать матерью хотя бы одного очаровательного младенца? Она бы пела ему колыбельные, наряжала в милые чепчики, играла фортепианные пьесы и водила на новогоднюю ёлку. Мария Устиновна вспоминала, что очаровательный младенец орал бы по ночам, пачкал пелёнки, а виновник этой очаровательности храпел бы на её белоснежных простынях. А она бы, бедная, вместо того чтобы провести время с томиком Бальмонта и чашкой мятного чая, стирала бы и готовила этим возмутителям спокойствия.
Ну уж нет! Пусть Клавдия Осиповна выполняет план по производству сопливых деток, а она раз в месяц зябко поёжится в свою пуховую шаль под её обличающие речи.
— Лена моя вчера блинов целый поднос нажарила, — хвасталась Клавдия Осиповна, уплетая очередной масляный кругляш, — начинки разной навертела. А Гошка с Женькой ходили бельё полоскать.
Спорить с Клавдией Осиповной никто не решался. Объяснять ей, что у детей должно быть детство, считали в данной ситуации лишним.
— Я им всё популярно объяснила: я вас на свет произвела, корм дала, одела, обула, — дальше сами.
Про её «популярные объяснения» не догадался бы разве что нерадивый ученик спецшколы, но таковых, к счастью, не имелось.
— Мне каждый день необходимо готовиться к предмету. Черчение дисциплинирует весь учебный процесс. Без него наша многострадальная Родина никогда бы не запустила человека в космос, — садилась на своего любимого конька Клавдия Осиповна. — Точность и аккуратность во всём — вот залог дисциплины.
— Да уж куда мне со своей историей, — поддакивал Фёдор Фёдорович, незаметно подмигивая Ольге Ивановне, учительнице алгебры.
— И не говорите, — с улыбкой соглашалась та.
«Вот сейчас, вот именно сегодня я и скажу ей, чтобы она не вмешивалась в мой процесс обучения. Прекратила свои заглядывания в мой класс во время урока. Совершенно не важно, что дети не поют со мной вместе. Но они слушают музыку. Они духовно развиваются! Они учатся прекрасному! И вообще — это подрывает мой авторитет», — готовила выпад Мария Устиновна.
— Клавдия Осиповна, — обращалась она к ней и, поймав её взгляд, тут же смущалась. — Спасибо вам.
— Да ладно, барабань на своей пианинке, — добродушно улыбалась Клавдия Осиповна, — я наведу у тебя порядок. Вот они у меня все где, вот! — и трясла своим убедительным кулаком.
— Вот вроде бы и неплохой человек, — размышляли коллеги в её отсутствие, — и не дура.
— Дура не дура, но хорошее полудурье, — не соглашалась с ними русичка Татьяна Альбертовна. — Не понимаю, как она умудрилась взять над нами всеми власть? Мы ж не можем ей слова поперёк вставить. Бедные дети, — жалела она ребятишек.
Но однажды Мария Устиновна, после очередного упрека в её адрес, не выдержала:
— Прекратите меня третировать! Оставьте в покое мою личную жизнь. Не смейте меня попрекать, и вообще, прекратите свои посещения моих уроков.
Выкрикнула и испуганно вжала голову в плечи.
— Что это было? — изумилась фраппированная этим выпадом Клавдия Осиповна.
— А то! Мои уроки музыки делают детей добрее, а вы своими грубыми окриками мешаете учебному процессу, — жалко пролепетала Мария Устиновна, впервые в жизни чётко осознав поговорку про слово и воробья.
— Кто бы говорил о детях и доброте. О детях, дорогая, не тебе говорить. Уж кто-кто, а что делает из детей людей, я знаю не понаслышке. Я свою старость ух как обеспечила.
— Посмотрим, — неожиданно погнала коней кроткая Мария Устиновна, — посмотрим мы на твою старость. Мне в любом случае в доме престарелых не обидно лежать будет. А ты со своей обеспеченной старостью ещё поплачешь там.
Унимать разбушевавшуюся Клавдию Осиповну кинулись сам директор школы с могучим физруком и ринувшимся на их клич заведующим роно.
Теперь Клавдия Осиповна на уроки музыки не заглядывала, Марию Устиновну демонстративно не замечала, но при каждом удобном случае отпускала в её адрес едкие замечания.
Смиренная Мария Устиновна тысячу раз пожалела о своём мятежном поступке, миллион раз мысленно принесла ей извинения, в том числе прилюдно на педсовете.
Но сердце Клавдии Осиповны все её посыпания пеплом не тронули.
Время шло. Мария Устиновна уже до дыр зачитала свою книгу афоризмов, а первый сын Клавдии Устиновны закончил школу. Пока он проходил курс местного ГПТУ, к нему подоспел брат. А затем и самые младшие успешно выплыли из родительского дома.
— Стервецы, — теперь рокотала в учительской многодетная мамаша, — я на них жизнь положила. И где они? Где они, я вас спрашиваю? А нету их! Вчера с Васенькой одни картоху сажали. У Васеньки спина болит, колени не гнутся. Так я сама рыла эту несчастную землю.
— И зачем вам теперь такие плантации? — резонно спрашивал Фёдор Фёдорович.
— А зарастёт? Как это — у дома, и трава расти будет? Нет, земля должна быть разработана.
Дети действительно крайне редко наведывались домой. Получив очередную порцию крепких нравоучений, насыщались ими на весь следующий год и с облегчением покидали дом.
Василий, муж Клавдии Осиповны, до Васеньки дорос сравнительно недавно. До этого он был упырём, говнюком, опойкой-Васькой и прочими несимпатичными личностями, в которые его возводила острая на язык жёнушка. Васенькой он стал, когда дети разъехались из дома, а он получил неожиданно огромную пенсию.
— Оладушков напекла вчера Васеньке, — сообщала Клавдия Осиповна, разворачивая промасленный пергамент. — Угощайся, Мария Устиновна.
Прощённая Мария Устиновна, уже много лет сидевшая на диете, из уважения брала огромный оладушек и благодарно кивала:
— Очень вкусно, дорогая.
Свой эпатажный выпад она помнила прочно.
Первой на пенсию проводили Марию Устиновну. На проводах Клавдия Осиповна горячо говорила прощальную речь, крепко обнимала её вегетарианские плечи и хлопала по ним незыблемым кулаком:
— Мы ещё могём, Маша! Могём! Наша старая гвардия этим соплюшкам такую бы фору дала. Да ладно, — молодым везде у нас дорога.
Через пару лет остатки старой гвардии покинули стены школы.
Жила Мария Устиновна уединённо, в свет не выходила. Общалась в основном по телефону. Так от Фёдора Фёдоровича узнала, что Васенька у Клавдии Осиповны тихо отошёл ко Господу, а сама Клавдия Осиповна захворала и теперь самостоятельно жить не может.
— Ну она же свою жизнь обеспечила, — напомнила ему Мария Устиновна.
— Да прям, — возразил тот. — Она в каждой семье шороху навела. Детки дежурство теперь по месяцу установили. Возят её из города в город. Говорят, всех снох уже достала.
— А дочь? Лена, кажется.
— Так Клава с зятем ещё со свадьбы общего языка не нашла. Он её не хочет к себе брать.
— Вот так клюква! — выпалила поражённая Мария Устиновна.
И продолжила свою одинокую жизнь.
Через несколько лет в городе открыли дом ветеранов для проживания одиноких престарелых граждан. Мария Устиновна не долго думая подала заявление и перебралась туда — там и уход круглосуточный, и врач приходит, и присмотр за ней ежедневный.
Клавдию Осиповну привёз младший сын.
— Сашенька, ты уж не забывай меня, — на прощание слёзно просила его тяжело дышащая мать, — я тебе пенсию свою отдавать буду.
— Оставайтесь, мамаша, — отвечал он. — Приеду навещу. Если что, звоните.
И спешно покинул комнату.
Клавдия Осиповна передвигалась с трудом. Подагра совсем доконала бедную старушку. Да ещё астма привязалась. И глаза слезились.
— Я ведь на них жизнь положила, Маша, — жаловалась она бывшей коллеге, — всё для них. Всю жизнь жила для них.
«Мне хоть не обидно будет в доме престарелых жить», — вспомнила Мария Устиновна свои злые, но пророческие слова.
Сегодня, зайдя к своей бывшей коллеге, она застала всё ту же печальную картину: неловкая Клавдия Осиповна опрокинула банку, разлила молоко и грязной тряпкой пыталась его собрать.
— Ты куда попала, муха? — вспомнила детский стишок Мария Устиновна.
— В молоко, в молоко, — подхватив, подняла на неё глаза, полные слёз, бывшая коллега.
— Хорошо тебе, старуха?
— Не легко, не легко, — вздохнула Клавдия Осиповна, с трудом разгибая подагрические колени.
— Ты бы вылезла немножко.
— Не могу, не могу.
— Я тебе столовой ложкой помогу, помогу.
— Лучше ты меня, беднягу, пожалей, пожалей. Молоко в другую чашку перелей, перелей… — И горько заплакала.
Мария Устиновна вытерла стол, убрала остатки разлитого молока, выбросила испорченную тряпку и достала из корзиночки блины.
— Открывай рот, Ко-ко, — улыбнулась она, — кормить тебя буду.
— Покорми, Му-му, покорми меня, пожалуйста, — сквозь слёзы улыбнулась и та.
Улыбнёмся и мы: теория о том, что учителя знают свои прозвища, подтвердилась.