Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2024
Камалетдинова Лилия Ирековна — родилась в 1992 году в Магнитогорске, где и проживает. По образованию экономист, окончила МГТУ им.Г.И.Носова. Автор романа «Сёстры на перекрёстке», вошедший в длинный список премии «Лицей» (2024). В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Под чёрными подошвами старых ботинок, что привезла Ольга, хрустит сухая жёлтая и алая листва. Носком я поддеваю её и зачерпываю влажную ещё не промёрзшую землю. Сегодня заметно похолодало. Воздух густой, он наполнен ароматами загнивающей травы, сухой коры деревьев, луж и бетонных стен, которые всё меньше прогревает солнце. Перед выходом я по традиции спустился на первый этаж, чтобы посмотреть, какая за окном температура. Тринадцать градусов выше нуля. Поздоровался с Катенькой и Натальей Семёновной, они сидели в мягких креслах, укутавшись в шали, и допивали какао. Сегодня понедельник, а по понедельникам на завтрак нам дают какао или горячий шоколад, тут уж кто чего пожелает, хотя Анатолий Романович из десятой комнаты говорит, что и в первой, и во второй банке одинаковый порошок шоколадно-ванильного вкуса. Я бы выпил чаю, чёрного с лимоном и двумя ложками сахара, но правила есть правила. Недалеко от главного корпуса, прямо под клёном стоит обшарпанная лавочка цвета закатного солнца. Постояльцы не любят на ней сидеть. Рядом со скамейкой, словно Уральские горы, расположился большой муравейник с сотнями, а может, и тысячами жителей. Люди боятся таких маленьких существ, которых можно раздавить подушечкой пальца. Я стелю на скамейку газету, прижимаю двумя камушками края, снимаю тяжёлые ботинки, натягиваю повыше колючие носки и усаживаюсь поудобнее, нога на ногу, чтобы было легче делать заметки.
У меня много блокнотов и шариковых ручек с вкусно пахнущим стержнем, их привезла моя сестра Ольга. Я записываю туда всё, что помню, начиная с самого детства: школьные стихотворения, столицы стран и названия континентов, название шоколада, который купил себе сам в десять лет, татарские песни и бабушкины анекдоты. Я пишу до тех пор, пока не начнут замерзать руки, я дую на пальцы, тёплое дыхание окутывает их, и я согреваюсь. Вот ещё одна заметка: почему снаружи мне холодно, но изо рта идёт горячий воздух. Нужно спросить у Анатолия Романовича, он у нас самый умный. Вдалеке виднеется фигура медсестры Сании, она машет мне рукой и велит вернуться в корпус.
— Иду, иду, — бурчу я себе под нос и медленно встаю, разминая затёкшую шею. — Вечно вы меня на самом интересном моменте обрываете, — говорю я Сание и захожу обратно.
* * *
Мама часто рассказывала, что, когда я только родился, акушерка вытаскивала меня клешнями, приговаривая: «Какая же большая голова у вашего мальчика, учёным будет. Как подрастёт, не забудьте похвастать достижениями сына». Мама тогда лишь устало улыбнулась и поцеловала меня в мою большую с кровавыми пятнами голову. Я не стал учёным. Вышло всё наоборот. Я не знал своего диагноза и не понимал, да и до сих пор не понимаю, чем отличаюсь от других. Родители всегда говорили одно и то же: нельзя доверять всему тому, что говорят другие люди; общаться надо только с хорошими ребятами; если дворовые мальчишки дают что-то попробовать, нужно вежливо отказаться. Как же определить, кто из ребят хороший, а кто нет? На предложение мальчишек сделать глоток волшебного напитка я говорил: «нет, спасибо» или «мне мама не разрешает», и они просто выливали всю газировку в мой карман или в кепку, настолько хотели поделиться. Я приходил домой заплаканный, в мокрых штанах и ругал маму, почему же мне нельзя ничего брать у ребят, раз они так хотят, чтобы я попробовал эту газировку? Мама выключала газовую плиту и усаживала меня за кухонный стол: «Маратик, повторяю тебе в тысячный раз. Ты не такой, как эти ребята. Ты доверчивый и очень добрый. Эти мальчишки видят твою наивность и пользуются этим». В те времена я не понимал, что такое эта ваша наивность, но решил промолчать, чтобы ещё сильнее не расстраивать маму. Внутри меня боролись две личности, я понимал, что ребята сделали плохую вещь, вылив на меня газировку, но, с другой стороны, они говорят, что мы друзья. Зовут меня погулять, просят вынести конфет из дома, играют со мной в прятки, правда, я вечно не могу их найти, да и папа не разрешает уходить со двора, а они только за его пределами и прячутся. Поэтому, поискав их дольше обычного, я проигрываю и иду домой, чтобы на следующий день выйти в качестве проигравшего и снова галить, потом опять, и на следующей неделе тоже, и так до тех пор, пока ребятам не надоест со мной играть.
В первом классе я узнал, какими дети бывают жестокими и прекрасными одновременно — ясные умы и гадкие мысли, как всё это уживается в одной голове? Учительница начальных классов Анастасия Сергеевна с первых дней учёбы говорила моим родителям, что я не потяну обычную школьную программу, ведь мальчик постоянно отвлекается, без спроса выходит в туалет, рисует на партах и в учебниках. Анастасия Сергеевна не стала рассказывать маме, как лицо её от злости заливается алым цветом, стоит мне прослушать вопрос; как звучно она стучит указкой по парте и называет меня никчёмным или тупым мальчишкой.
На уроке литературного чтения нам раздали яркие цветные книжки, больше похожие на тетради, но с красивыми картинками. «Репка», — прочитал я. С обложки на меня смотрел худощавый дедуля с густой белой бородой, морщинистым лицом и красным, как помидор, носом. Он вцепился своими тощими руками в репку, пытаясь вытянуть её из земли. Сзади его приобняла бабуля, явно готовая помочь, но, кажись, ничего не получилось, и она подозвала розовощёкую девицу: «Внучка, наверное», — подумал я. Только после прочтения всей книги, мы узнали, что, помимо внучки, там были ещё и Жучка, и кошка, и мышка.
— Марат продолжает чтение, — произнесла Анастасия Сергеевна и кивнула в мою сторону.
В чтении по ролям мне достались последние строчки. Я сделал глубокий вдох, радуясь, что настала моя очередь, зажал пальцами нос, чтобы сделать голос чуть скрипучим, и начал читать.
— Мышка за кошку, кошка за Жучку, Жучка за внучку…
— Ты чё гундишь-то? — перебил меня Лёня.
Я строго посмотрел на него: не по-детски наглая ухмылка обнажила беззубый рот. Лёня выглядел старше своего возраста, голубые глаза, практически белые, такие же брови и ресницы. Россыпь веснушек на маленьком лице. Они были повсюду, даже возле ушей, поэтому он отращивал волосы и опускал их, чуть прикрывая щёки и большой лоб. Сердце забилось сильнее, тогда я думал, что учащённый пульс — признак того, насколько глубоко я проникся ролью рассказчика. На каждой запятой я прикрывал глаза и вновь собирался с духом, чтобы продолжить чтение. По итогу это оказалось ничем другим, как зарождающейся яростью, которую с возрастом контролировать станет всё труднее.
— Леонид? — Учительница посмотрела на Лёньку и пригрозила тому пальцем. — Тсс, дайте Марату дочитать.
— А чё он нос-то зажал? Совсем больной, что ли? — он расхохотался, запуская волну смешков по всему классу.
— Я… я… ну, хотел с выражением почитать, — ответил я, уставившись на картинку: счастливая внучка сидит на большой репке и широко улыбается дедушке. Все смотрят на неё, даже мышка.
Мне всего лишь осталось произнести пару строк: «Тянут-потянут — и вытянули репку. Вот и сказке конец, а кто слушал — молодец!» Паршивый Лёня, остановил меня на самом волнительном моменте.
— Да ты как дебил прочитал. Анастасия Сергеевна, не давайте ему больше ничего вслух читать. Слушать противно! — Под партой он показывал мне средний палец и улыбался.
Я оглядел класс. Рыжие парты с железными ножками и такие же стулья. Спинка больно упирается в лопатки, от этого постоянно хочется чуть прогнуться и упереться носом в тетрадь или учебник. Вокруг еле слышен гул учеников, они перешёптываются и показывают на меня пальцем. Учительница стоит возле доски, стирая дату и тему урока затхлой тряпкой, которую явно не стирали с того года. Пыль от мела возвышается над её головой и плавно оседает на пол и рукава пиджака. Она стряхивает белое облако с ладоней и садится обратно за учительский стол. Моя голова, словно футбольный мяч, что пинают друг другу ребята на уроке физры, пульсирует в разных местах. Вот ученик Рябиченко пнул мяч в ворота соперника, шов кожаного шара трещит, ведь он совсем старый, — пульсация во лбу. Вратарь Савушкин Коля ловко отбрасывает мяч обратно на поле в надежде, что кто-то из команды уведёт его на сторону противника, — пульсация в затылке. Мою голову словно пинали разные люди: словами, кивками, смехом, скрежетом зубов, надувая пузырь от жвачки. «Ты как дебил прочитал», — эхом проносится в голове. Дебил. Как часто я слышал это слово за восемь лет жизни. Во дворе, от соседа дяди Толи, когда мальчишки подговорили меня постучать в его дверь и притвориться деревом. «Он не заметит тебя, ты же дерево», — говорили они. Я со всей силы постучал в железную дверь, раз пять, а может, и шесть. Быстро засунул руки в карманы, нащупал там остатки чуть сгнивших ранеток, засунул одну в рот. Я яблоня, меня никто не видит. Стоило дядь-Толе открыть дверь, как я сразу закрыл глаза. Было тяжело сдерживать порыв смеха, поэтому тело трясло: я яблоня на ветру. Он схватил меня за шиворот и скинул с лестничного пролёта: «Дебил недалёкий», — крикнул он и захлопнул дверь. Срубили… убили яблоню, вырвали с корнем. Бабушка говорит, надо верить людям, искать в них положительные стороны. Я и верил, дебил.
* * *
Я слышал голос учительницы, но не мог разобрать ни слова. Бу-бу-бу, Марат, бу-бу-бу будешь отвечать или бу-бу нет! Темнота, не видно ни стен класса в жутких бежевых обоях, ни протёртого линолеума цвета восковой свечи, вот бы поджечь и чтоб полыхнуло. Моя рука проваливается во что-то мягкое и тягучее, крик, и опять кремообразная паста обволакивает кулак. Какой же мягкий живот у этого Лёньки, как приятно по нему бить, дотрагиваться до него с силой. Меня берут за шиворот и оттаскивают от тёплой подушки, ледяные капли стекают по лицу. Осматриваюсь, одноклассники с бледными и серыми лицами отошли к противоположной стене, смотрят на меня, боятся. Анастасия Сергеевна кричит им «вон из класса, все вышли!», сама держит меня, дышит тяжело, обнимает за плечи. Я хотел поднять голову, поблагодарить, что спасли меня, дали возможность дочитать по ролям, но её ногти так больно вонзились в ключицы, что я и слова вымолвить не смог, только мычал и пытался встать.
Он сидел на полу, прислонившись к парте. Алые капли под носом омывали верхнюю губу. Лёнька плакал и держался за живот.
— Лёнечка, посиди, слышишь, сейчас придёт медсестра, — говорит ему учительница, крепче сжимая меня в объятиях.
Лёня только мычал в ответ. «Кто ж его так», — проносится у меня в голове.
Вечером того же дня, когда серые тучи, приникая друг к другк, слились воедино и затопили весь город слезами, я сидел на жёстком табурете возле кабинета директора. Напротив было окно — большое, с размытыми дождевыми кляксами. Люди бежали кто куда, не глядя по сторонам, с опущенными головами. Одни старались открыть зонт и спрятаться от надоедливого дождя, другие же, наоборот, наплевали на всё и напролом шли домой, притворяясь, что леденящие капли на лице и хлюпающие звуки, доносившиеся из-под тяжёлых ботинок — не причиняют им дискомфорта. Вот бы и мне сейчас оказаться где-то далеко, где нет этого гула школьников, орущих и толкающих друг друга, где тишина вливается в ушную раковину, затапливает её и наступает глухота, блаженное и долгожданное состояние.
Однажды мама подарила мне маленький свёрток размером со спичечный коробок, я тогда уже хорошо читал, но не мог понять, что означает слово на упаковке. Она помогла открыть хрустящий картон и достала оттуда два мягких ватных пёрышка.
— Это называется беруши, — сказала она и вложила мягкие перья в мою ладонь. — Когда захочется тишины, скрути их и вставь в уши, вот так.
Мама сделала мягкие трубочки и засунула одну в моё правое ухо, другую — в левое. От восторга я расплакался, голос матери стал тихим, едва уловимым. Пришлось смотреть на её тонкие обветренные губы, она говорила: «Вот так, всё хорошо».
* * *
— Чего притих? — Женский скрипучий голос вырвал меня из внутреннего монолога. Я осмотрелся, не понял, откуда доносится звук. — Ты вдобавок глухой ещё, что ли? Из-за стойки поднялась сначала седая копна волос, затем лоб, изрезанный морщинами, и тусклые, как пасмурное небо, глаза. Секретарь выглянула лишь наполовину: осуждающий взгляд, горбинка на носу, рта не видно. Я представил, что передо мной кукла, которую озвучивают разными голосами: сейчас это злая ведьма, которая хочет поджарить меня на костре, словно поросёнка. Я ничего не ответил, лишь продолжил буравить её взглядом. Мама прибежала через полчаса. Мокрые от дождя волосы липли к её бледному лицу, она тяжело дышала и часто кусала нижнюю губу, отчего та слегка закровила.
По дороге домой мама крепко держала меня за руку и молчала. На вопрос, что случилось, она приподнимала уголки губ, говорила, что всё пройдёт и прижимала меня к сырому плащу. На следующий день я проснулся ровно в шесть пятнадцать утра, сделал утреннюю гимнастику и заправил постель. На кухне уже вовсю закипал чайник, а на сковороде аппетитно шкварчала яичница. Отец с полотенцем на шее сидел за столом и читал газету «Магнитогорский рабочий».
— Доброе утро, сын, — сказал он, похлопывая ладонью по соседнему стулу. — Чего стоишь, как неродной, садись давай.
— Я не умывался ещё, — тихим голосом ответил я, удивлённый хорошему настроению отца.
— Да ты сядь, — настаивал тот, — садись же, ну. Не заставляй меня сто раз повторять.
Я сел напротив папы, задвигая обратно предложенный им стул. Он на это лишь фыркнул и приказным тоном сказал маме, чтобы она, наконец, мне всё доложила.
— Я же не военная, чтобы докладывать, — притворно усмехнулась она и встала рядом. — Марат, больше в эту школу ты ходить не будешь.
— Как это не бу…
— Не перебивай мать, — строго произнёс отец.
— Эта школа, она, понимаешь… не для тебя. Такие детки, как ты, должны учиться в специальных учреждениях. Там тебе будет легче, ребята не будут обижать, а учителя ругаться. Единственное… — Она нервно теребила рукав домашнего халата. — Тебе придётся там жить, но только с понедельника по пятницу, а на выходные мы с папой будем тебя забирать домой. Хорошо?
— Хорошо, — ответил я, не понимая, на что соглашаюсь.
* * *
Будучи взрослым человеком, я с трудом вспоминаю, что происходило в том самом интернате. Мозг словно поставил невидимую преграду, возможно, пытаясь защитить меня от ненужных эмоций. Иногда я представляю, каково мне было оказаться среди таких же ребят, как я, каким я был, что делал и откуда у меня шрамы на спине и голени. Я помню лишь её, Лизу. Рыжие волосы заплетены в две косички, густая чёлка спадает на глаза, она дует на неё, заставляя колоски волос подняться. Мальчишки называют её Пеппи Длинный Чулок, а я зову Лизой. Я не знаю, что испытывал, какие чувства рождались при одном взгляде на неё. У Лизы были раскосые глаза и свой собственный язык, который понимала только она и учительница. Писать она умела лишь печатными буквами и часто в моей тетради появлялись чёткие линии букв, образующие слово «дурак». Я смеялся и злился одновременно. Спрашивал её, зачем она обзывается, а она крутила у виска и убегала.
Когда мне исполнилось десять, мама сказала, что у меня будет братик или сестрёнка. Я тогда очень обрадовался, наконец у меня появится друг. Зимой родилась Оленька. Субботним утром она громко кричала и плакала, я подошёл к кроватке и строго посмотрел на неё.
— Чего кричишь? — пригрозил я пальцем, а она посмотрела на меня так пристально, что я испугался, вдруг она всё расскажет маме.
Порой я слышал, как мама разговаривает с Оленькой или поёт ей, тогда я понял, что между ними существует некая связь, такая, как между Лизой и учительницей.
С появлением сестры я всё чаще начал просить маму забрать меня домой. Я так сильно по ней скучал, что не мог сконцентрироваться на учёбе и даже стал забывать о существовании Лизы.
Через несколько лет, будучи подростком, я узнал, что таких людей, как я, называют инвалидами. Я инвалид, и Лиза тоже инвалид, и остальные ребята в классе и в моей комнате — инвалиды. Мы как тайное сообщество, о котором знает мир, но видеть нас никто не хочет. Люди, обзывая друг друга, могут сказать «что ты как инвалид, ей богу», стараясь оскорбить собеседника. Мы же, когда ругаемся, не говорим «что ты, как нормальный, ей богу, веди себя соответственно». Вместо этого кто-то из нас в порыве злости начинает драться, а кто-то замыкается в себе и просто молчит до тех пор, пока головной мозг, отличный от мозга нормального человека, переварит информацию.
Как-то я спросил Ольгу, считает ли она меня нормальным. Тогда она была на шестом месяце беременности и я очень ждал появления нового малыша. Мне хотелось вновь увидеть таинство общения ребёнка и матери. Послушать, каким же будет их язык. Алексей, жених Ольги, бросил её, как только узнал, что у них будет ребёнок. Ольга тогда много и долго плакала, отец обещал убить сволочь, мама успокаивала отца, приговаривая, что нечего на старости лет за решётку садиться. Я сказал Оле, что никогда её не брошу, от этого она расплакалась ещё громче. На мой вопрос, нормальный ли я, она так и не ответила.
— Как же мы будем жить здесь, впятером на сорока квадратах? — Ольга тяжёлыми шагами расхаживала по комнате из одного угла в другой, поддерживая большой, как воздушный шар, живот. — Ещё и Марат совсем с катушек слетел, — говорила она с упрёком, не сводя с меня глаз. Мне тогда только исполнилось тридцать, четыре года я работал грузчиком в магазине «Овощи и фрукты», но, когда мама узнала, что я выполняю поручения не только начальства, но и других рабочих, попросила меня уволиться.
— Разве ты не помнишь, что я говорила тебе в детстве? Ты должен уметь отказывать! — со слезами на глазах говорила мать.
— Но они ведь просили меня…
— Что просили? Делать за них всю работу? Пока они сидят, отдыхают и радуются, что нашли такого дурака, как ты? — голос матери сорвался, и она громко заплакала. — Вот здесь болит, — говорила она и прижимала ладонь к сердцу, — всю жизнь, понимаешь, сынок, всю жизнь! И будет болеть, пока я жива, пока я вижу, как жесток к тебе этот мир, оно будет болеть.
Я смотрел на слёзы матери и молчал. В этот момент я осознал, что передо мной стоит не моя мама. Моя мама — молодая, пышущая жизненной энергией, с ярким взглядом и громким смехом женщина. Передо мной же — её копия, только состаренная. Как старая пожелтевшая от времени газета с выцветшим рисунком. Это была она. Кожа её лица огрубела, когда-то мягкие губы превратились в заветренные половинки сушек, такие же бесцветные, с белым налётом. Она смотрела на меня полными слёз глазами, вытирала рукой мокрый нос и часто дышала. Неожиданно мама схватила меня за руку и крепко прижала к себе. В нос ударил запах её духов. Сколько я себя помню, розовый флакон, который мама выписывала по каталогу, с ароматом полевых цветов, всегда стоял на одном и том же месте в ванной комнате. Я вдохнул поглубже носом и ртом, чтобы запах осел в ноздрях и на языке.
— Всё хорошо, мам, — прошептал я и погладил её по волосам.
Через неделю её не стало.
Вот так просто, кто-то, живущий наверху, решил забрать от меня маму. И опять мой мозг отказывается выдавать воспоминания о том дне. Я помню лишь урывками. Вот я запираюсь в ванной комнате и пытаюсь заплакать, умываю лицо горячей водой и намыливаю открытые глаза бруском дегтярного мыла. Я заплакал, но от дикого жжения и тошнотворного запаха, не от горя. Вот я после похорон сижу рядом с отцом и Ольгой, папа сдавленно произносит, что она из-за меня так рано ушла, сердце её просто не выдержало. Я встаю и выхожу из комнаты, Ольга, не отрывая потупленного взора от ковра, говорит, чтобы я далеко не уходил, искать меня всё равно никто не будет и чтобы я не создавал проблем. Они обижены на меня, а я на мать.
На следующий день Ольга разбудила меня в девять утра и сказала, что мы идём в соцзащиту.
— Зачем? — уточнил я.
Оля распахнула шторы, и я зажмурился от яркого солнца.
— Будем пенсию тебе оформлять, раз ты работать не можешь.
— Но я могу работать, — ответил я, отказываясь вставать с кровати. — Я нормальный, Оля… нормальный. Зачем мне пенсия, я же не старик какой-то.
— В первую очередь, Марат, ты инвалид, а потом уже… — она немного помедлила, — нормальный человек. И государство обязано выплачивать таким, как ты, пенсию, понимаешь? Тебе и работать не придётся, деньги будут каждый месяц приносить.
Я не понимал, как донести до сестры, что, если мне начнут выплачивать пенсию по инвалидности, это вконец убьёт мою нормальность. Мне хотелось рассказать ей о том, что в интернате я был самым нормальным из всех ребят, вот Лизе нужна пенсия, ведь она толком не разговаривает и к тому же косит немного. А мне она зачем?
— Ты меня слушаешь? — прочистив горло, спросила Оля. Она села на край кровати и поцеловала меня в лоб. — Я не мама, Маратик, и никогда ею не стану. У меня есть ребёнок, который растёт без отца, и у меня есть ты — десятилетний мальчик в коконе взрослого человека. Ты такой же ребёнок, Марат. Мне придётся ухаживать за тобой, за дочерью, за отцом…
Голос Ольги задрожал, и она прикрыла рот рукой. Грудь её то поднималась, то опускалась, она открыла рот, собираясь что-то сказать, но потом закрыла его. Ольга напоминала мне рыбу, немую, но говорящую на особом языке. Она так же беззвучно шевелила губами, зрачки расширены и смотрят на меня со смесью страха, любви и отвращения, словно рыба на прилавке, подсматривающая за лицами покупателей. Рыба надеется, что её спасут, пытается выцепить взгляд, показать, как тяжело ей находиться среди десятков трупов её сородичей, люди смотрят, но не видят. Покупают, кладут в пакет за пять рублей, приносят домой, набирают в таз воды и спасают, думает рыба, они спасают меня. Люди достают немое создание из жестяного таза и отрезают ему голову, счищают чешую и выкидывают кишки. Вот что значит недосказанность и недопонимание. Мы не понимаем рыб, но они понимают друг друга. Почему же сестра не способна понять меня, а я её, мы ведь одинаковые.
Мы сходили в соцзащиту, где грузная женщина с мокрыми подмышками смотрела на меня будто с высока. Роста мы были одинакового, но казалось, что она нависает надо мной и вот-вот откусит голову. Розовая помада на её губах скаталась, образуя белые полосы. Мне хотелось попросить её опустить лицо и ногтем большого пальца убрать мерзкие катышки.
Мне назначили пенсию в размере девяти тысяч рублей. Ольга сказала, что это смешные деньги и такие выплаты позорят государство. Я не понял, как деньги могут быть смешными, но раз они веселят её, значит, не зря мы туда ходили двенадцать раз подряд.
Раз в месяц женщина в болотного цвета кофте с сумкой, перерезающей её по диагонали, приходила к нам в квартиру. Отец отказывался выходить из зала и здороваться с ней. Я ставил роспись, женщина спрашивала, где мои родные. Папа в зале, Ольга с дочерью в комнате, мама умерла, отвечал я.
— Ольга — это ваша жена? — спрашивала она.
— Сестра.
— Вы женаты?
— Как это? — Вопрос женщины удивил меня.
Она неловко усмехнулась, опуская голову.
— Все женятся или выходят замуж. Вы чем хуже? — удивлённо спросила она. — Руки-ноги у вас целы, голова тоже на месте. В чём проблема? Вам ведь уже за тридцать, могли бы остепениться.
Женщина, не дождавшись ответа, собрала все бумажки в сумку и, не попрощавшись, вышла. Кухонные часы с золотистыми стрелками издавали щёлкающий звук. Он успокоил меня. Ольга вошла в кухню и, не посмотрев в мою сторону, забрала деньги.
— Оль, — я остановил её на пороге, — почему у меня нет жены?
Плач ребёнка доносился из комнаты и погружал меня в состояние тревоги. Хотелось тишины, но девочка всё плакала и плакала без остановки. Вместе с ней плакала и Ольга.
— Такие, как ты, не женятся, — сухим голосом выплюнула она. Не сказала, не прошептала, не крикнула, а именно выплюнула, резко и прямо в лицо.
— Ты повторяешься.
Она вопросительно посмотрела в мою сторону.
— До этого ты говорила, что такие, как я, не могут работать и должны получать пенсию. Сейчас ты говоришь, что такие, как я, не могут завести семью. Для чего я тогда вообще существую? Чего я стою в этом мире?
Ольга подошла и села за стол. Ажурная скатерть с жирными подтёками и хлебными крошками не менялась со смерти матери. Оля наслюнявила палец и оттёрла жёлтое пятно. Она достала из кармана фартука деньги и разложила их ровными стопками. Несколько сотен, тысячи, десятирублёвые купюры и пирамидка из мелочи.
— Вот, — сказала она и указала на деньги. — Вот твоя цена в этом мире. Девять тысяч рублей.
* * *
Анатолий Романович позвал всех на обед.
Я сел, как обычно, возле окна. Сегодня наш дом-интернат наполнился серым цветом от такого же серого неба с грозовыми чёрными облаками. Порывистый ветер опускал ветви клёна до самой земли, дерево словно желало мне приятного аппетита и игриво кланялось. Я поклонился ему в ответ и сказал спасибо.
— Что будете пить, Марат? — спросила Наталья Семёновна.
— Чаю хочу, чёрного, с лимоном и двумя ложками сахара, — ответил я и вновь посмотрел на клён.