Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2024
Бакирова Наталья Викторовна родилась в 1975 году в городе Заречном Свердловской области. Окончила Уральский государственный университет им. А.М. Горького по специальности «филология» (2004). Работала корреспондентом местной газеты, в настоящее время преподаватель Уральского технологического колледжа — филиала НИЯУ МИФИ.
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
1
Гладить белую пионерскую рубашку, как следует отжимать тряпку, когда моешь пол, чистить картошку — всему этому меня учил отец. У него была обычная семья, где картошку чистила бабушка, и поэтому сам он освоил это дело только в армии. Так что и я чищу картошку как солдат: шесть взмахов ножом — на выходе кубик. И это отец вытряхивал меня из задубелой шубы, когда я возвращалась с ледового городка, однажды придя (семейный фольклор сохранил гиперболу) «с полной шапкой крови». И опять же он засыпал пробоину в моей бедной башке стрептоцидом, приговаривая: «Вот, Ирка, был бы мозг — было бы сотрясение». Это он поил меня, когда я болела, клюквенным морсом, одновременно кислым и сладким, надевал на ночь носки с горчичным порошком, грел крупную соль на сковородке, высыпал её в полотняный мешочек, чтобы, как сказал доктор, «к пазухам носа приложить сухое тепло». Он даже умел заплетать косички. Отцовские косички держались до вечера: гладкие, негнущиеся, с прозрачными капроновыми бантами на концах.
А мама была учительницей. Уроки, тетради, чужие дети — я её не видела почти никогда.
Зато был какой-то Арсений Арабаджаев: казалось, он живёт вместе с нами, алчный пожиратель книг, вечно задающий вопросы, которые приводили маму одновременно в негодование и восторг. Она готовилась к урокам до трёх часов ночи, бормоча себе под нос и тихонько смеясь: «Что ты на это скажешь, Сеня?» Я потом встретила его взрослым — бородатый, застенчивый до заикания дядька. Здороваясь со мной, он перепутал собственное имя: «Вы меня, наверное, не знаете — я Семён… то есть Арсений». Вечно, вечно они со мной здоровались на улицах, мамины ученики разных поколений. Ах, как я им завидовала, как хотела, чтоб она вела литературу и в нашем классе, как уговаривала! Но мама не согласилась. Может, ей не хотелось, чтоб собственный ребёнок звал её на «вы» и по имени-отчеству, как делала директорская внучка Наташка: «Александра Васильевна, можно выйти?..»
Как бы там ни было, мама взяла себе «ашников», а нам досталась сморщенная вечно недовольная Раиса Поликарповна. Она то и дело лупила по столу деревянной лакированной указкой, а ещё у неё была привычка, рассказывая что-нибудь, снимать очки и жестикулировать ими, держа за дужку. За этими очками мы всегда следили с замиранием сердца: когда они вырвутся из её скрюченных пальцев и улетят? Очки не подвели, улетели-таки. Порхнули, сверкнув на солнце, исчезли за окном — по весеннему времени оно было раскрыто. Хорошо помню тот день: парусящие, наполненные солнечным светом шторы, густой запах сирени, которой был обсажен по периметру школьный двор; рванувшихся к двери пацанов: «Мы щас принесём, Раис-Полукарповна!»
Надо ли говорить, что они не вернулись? Как упустить случай удрать с урока, где стулья вгрызаются тебе под коленки ободранными углами, где у доски пахнет мокрой тряпкой и вечно недовольная тётка в коричневом жакете поверх уныло висящего на ней платья тянет никому не нужный рассказ, произнося «княжна Мэри» с ударением на «я»: княжна. А там, снаружи, — сирень! солнце! Тёплый просторный Баженов, светлый, как сама весна.
Если идти по улице Курчатова — так, чтобы лес был по левую руку, — то придёшь к атомной станции. Её полосатые трубы уже пятьдесят лет поднимаются на нашем горизонте. Подпирают небо, чтобы оно не рухнуло нам на головы.
Станцию строили всей страной. Из города Верхотурья приехал целый выпускной класс: нет, мы не будем поступать в институты, мы будем поднимать атомную энергетику Советского Союза! Часть этих романтиков осела здесь навсегда. Устроившись сами, они принялись сманивать и других верхотурцев. Вот и маму — тогда ещё совсем молодую и незамужнюю — позвал кто-то: приезжай, Аня, здесь учителям квартиры дают!
Квартира, которую ей дали, оказалась крошечной однушкой, но зато ведь своя, и можно мыться в душе, а не ходить через весь город в баню, где по каменному полу текут реки мыльной воды, оставляя у стен пористую грязноватую пену. Стены, тоже каменные, плачущие, переходят в высокий свод — баня находится в монастыре. Женском. Мужской приспособили под колонию для несовершеннолетних. Колючая проволока поверх белокаменной ограды, деревянные вышки для часовых… Верхотурье! Всё в нём было бывшим, разрушенным и почти забытым: коньковый завод, парники, лесопилка, яблоневые сады, даже аэродром. Верхотурье, моя малая родина, потерянная ещё до рождения.
Каждое лето я приезжала на каникулы к бабушке — обречённая попытка вернуться туда, куда вернуться нельзя. Помню, идём в магазин: тротуар узкий, в две доски, с обеих сторон нависает тёмная, почти чёрная, крапива. Рядом идти не получается, и бабушка впереди — в синем с белыми цветочками крепдешиновом платье, в белых носках и сандалиях на широкой плоской подошве.
Когда бабушка умерла, я продолжала к ней ездить — теперь на кладбище. Аська называла такие поездки «тур по родным могилам». «Тур» — потому что и впрямь это было целое дело! Каждый год мы отправлялись нашей маленькой семьёй по одному и тому же маршруту.
Сначала в Серов, где похоронены родственники Дениса. Покупали в местной пекарне пирожки — с яблоками, с капустой и яйцами, с мясом, — чтобы положить на могилы. В Верхотурье такой традиции нет: здесь мы приносим только цветы. Рвём траву, красим оградки в небесный цвет — после этого полагается накатить за помин души горькой водки, но мы пьём только чай из термоса: с пирожками, оставшимися от серовских покойников.
Прошлым летом Аська ехать с нами отказалась. Она как раз окончила школу и заявила, что хочет остаться дома — имеет же человек право пообщаться с живыми людьми? От которых к тому же скоро улетит в Питер? «Имеет-имеет», — сказали мы. Купили небесной краски и поехали вдвоём.
Кладбище в Верхотурье старое. Заросло кустарником и высокой, почти по пояс, травой. В траве путаются цветы ромашки и кровохлёбки. Гудят шмели. Тут и там возвышаются тополя. По деревянному тротуару — между досками лезет упорная кладбищенская трава — мы идём к церкви Успения Пресвятой Богородицы, недалеко от которой похоронена моя прабабушка Софья. Надев трикотажные рабочие перчатки, рвём сорняки, давая простор посаженным в прошлом году незабудкам. А в соседней ограде — крапива. Жгучая, чёрная, в человеческий рост. Денис косится: «Злой, наверное, человек там похоронен…»
Перчатки зеленеют от травяного сока, запястья покрываются царапинами — среди травы то и дело попадаются жёсткие колючие листья осота. Жарко. Закончив прополку, первым делом достаём из сумки минералку и пьём, давясь, обливаясь, выхватывая друг у друга булькающую пузырящуюся бутылку.
Потом идём к бабушке.
«Бабушка была строгая, — рассказываю я Денису. Никогда не отпускала гулять, пока не закончу дневную работу по дому. Работа? Обычная… Грядки поливать, подметать сенки. Если привезли дрова, — сложить поленницу, воды натаскать из колодца… Мужикам, которые баню строят, подать еду. А ещё у нас был огромный малинник, высаженный в огороде вдоль трёх сторон забора. Бабушка говорила — “покоем”. А я не знала тогда, что так называют кириллическую букву П, думала: малина посажена, чтобы ограждать от всего злого, чтоб в семье был покой. Начиная с июля, ягода поспевала через день — только успевай собирать. В огороде стоял одуряющий жар и — запах».
Сейчас никакой работы для меня у бабушки нет: могила ухожена, трава выполота, гранитный памятник чисто-начисто вымыт от следов липких тополиных почек и птичьего помёта. В стеклянной банке с водой — ещё не увядшие хризантемы. Бабушка смотрит с портрета: строгая, как всегда. «Ну вот, — говорю, — и повидались… Знаешь, бабуль, а эти улочки, по которым мы с тобой ходили за хлебом, они совсем старенькие, тротуар сгнил и провалился — постепенно его заменяют асфальтом…»
Вообще город пережил годы советского атеизма, как люди переживают болезнь. И вполне оправился: оба монастыря восстановлены, открыта гостиница для богомольцев, построен автовокзал — да, сюда теперь можно приезжать на автобусе. Но мы с Денисом предпочитаем, конечно, свои колёса: как здорово они шуршат по асфальту, как весело бежит навстречу кедровый бор, сейчас ещё увидим на выезде торговцев резными нардами, чучелами белок, лосиными рогами, а дальше — скатертью, скатертью стелется путь домой.
— Останови! — кричу я. — Это же лисы! Ли-исы!
Денис съезжает на обочину — гравий хрустит под шинами; я выпрыгиваю из машины. Лисята такие милые, такие худые, и так хочется — что-нибудь, ну хоть что-нибудь! — им дать. Денис достаёт мобильник, начинает снимать видео. Неужели у нас ничего нет? Лезу в багажник: ну вот же! Разламываю два последних пирожка — повезло, один с мясом. Лисята — вот умницы — не убегают, когда я приближаюсь к ним с пирожковой начинкой в протянутой руке. Подхожу медленно, чтоб не спугнуть. Кошусь на Дениса: видит он, как я с ними ловко? Он улыбается и продолжает снимать.
На видео это получилось крупным планом: рука в крови.
Да, Ира. Представь, брать угощение с ладони дикие животные не умеют! А что вообще дикие животные делают на дороге? И почему они не боятся людей?
— Они и меня облизали, — изменившись в лице, говорит Денис.
Мы вскакиваем в машину и мчимся — домой, в «скорую помощь».
Здание «скорой» старое. Холодный коридор, высокие потолки. Мне кажется, все будут смотреть на нас как на идиотов, но работников «скорой» ничем не удивишь. Лисы так лисы. Нас ведут в процедурную — белый кафельный блеск, шершавые дерматиновые кушетки — велят лечь, делают укол: какой-то особый, я не понимаю, но им надо посмотреть, не будет ли с нами от прививок против бешенства чего-то плохого.
— На прошлой неделе, — говорит медсестра, — собака укусила пенсионера. Не у нас, в Каменске. Он пошёл, сделал прививку и умер. Анафилактический шок.
Меня начинает бить дрожь. Если нас заподозрят в возможном ан… фф.. этом шоке, то прививку ставить не станут. И тогда… что?
Хватаю телефон — медсестра уже ушла, сказав «теперь ждите», — набираю в интернете симптомы бешенства.
Первая стадия. Температура, головная боль, слабость, тошнота. Психические отклонения как то: депрессия, апатия, раздражительность и тревожность. На второй стадии — целых четыре дня! — спазмы глотательной мускулатуры: человек не может пить и даже не может выносить звука льющейся воды. При ярком свете, резком звуке, ветре или сквозняке — судороги лица.
— Денис…
Он смотрит на меня: зрачки расширены, лоб мокрый. Да вот же пишут: обильное потоотделение. Страшные галлюцинации. Приступы агрессии.
— Покажи, где они тебя облизали?
Хватаю его руку — ох, это всё я виновата! — и тут возвращается медсестра. Мы замираем. Но её кто-то зовёт из коридора, она исчезает опять.
Последняя стадия. Два варианта: либо кидаешься на всех зверем, либо тебя парализует. Итог один — смерть. Мучительная смерть существа, потерявшего человеческий облик.
— Всё нормально. Можно приступать к курсу инъекций.
Этот спокойный голос звучит не иначе как с неба: Ира, ты дура, конечно, но вдруг ещё на что-то сгодишься. Живи, так уж и быть.
— Интересно… — задумчиво говорит Денис. — А кто у твоей бабушки могилу прибирает? Ты же рассказывала, родных там уже нет?
Нынешнее лето — первое от нашего с ним развода.
* * *
Конец зимы и весну я помню плохо. Вроде постоянно набирала ванну и сидела в воде, то и дело доливая горячей, когда остывала. А он был с этой своей новой.
Мы наконец-то должны были начать жить вместе! Денис получил пост начальника геологоразведочной экспедиции: никакой больше тундры по восемь месяцев в году — кабинетная должность. Кабинет, правда, в другом городе… Но что за ерунда, переедем! Я уволилась с работы, сдала пропуск. Когда сотрудник СБ аннулировал мой табельный номер, на мгновение стало не по себе, словно меня вычеркнули из списка живых… Домашние цветы раздала соседям. Ушла из театра — Фомина, конечно, позеленела, но ничего не сказала. Попрощалась с друзьями. «Тебе обязательно уезжать?» — «А как ещё-то?» Оставалось только купить билет в наш новый город — холодный, северный: старушки там собираются посплетничать не на лавочках у подъезда, а на табуретках возле лифта. И тут услышала: «Я поеду один».
И ведь были же, были сигналы! Однажды зазвонил лежащий на столе мобильник. Я чужой телефон не беру никогда, но он лежал экраном кверху, и на этом экране высветилось: «Елена Прекрасная». Я, дура дурой, давай смеяться:
— Что? У тебя какая-то левая баба записана как «Прекрасная»? А я — просто «Ира»?
После развода ни с того ни с сего отнялась правая рука. Пришлось долго и мучительно восстанавливать её подвижность.
Помню это скрипучее и больное время, когда рука двигалась только в одной плоскости — вверх и вниз. Ни в бок упереть, ни завести за спину. Я была словно кукла, советский целлулоидный пупс: у них так же ходили руки на резиночке, продёрнутой сквозь дыры в верхней части туловища. Таких пупсов у меня в детстве было штук восемь, как-то одновременно надарили на день рождения. Я любила, усадив их попарно, изображать школьный урок. Читала им стихи. Как мама! У неё было правило: всё, что задавала учить школьникам, — должна была знать наизусть сама. По вечерам она вслух повторяла Есенина, Пушкина, своего любимого Лермонтова, а я, конечно, слушала и запоминала.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всём.
Я читаю, пупсы слушают, и тут появляется мама: сапоги в осенней грязи, две сумки тетрадей…
— Ты что творишь!
Никогда раньше она на меня не кричала. Сгребла пупсов, свалила в кучу — я, не в силах понять, что происходит, разревелась от обиды и страха. Мама упала на диван и тоже заплакала.
— Ирка! Почему ты не играешь, как все дети, в дочки-матери?
Перед моим поступлением в университет тоже был скандал, второй в нашей жизни.
— Ты не понимаешь, на что идёшь!
Я долго доказывала, что филолог не приговорён к преподаванию литературы, что много есть других мест, где нужны филологи…
Мама была уверена, что Денис обязательно ко мне вернётся.
— Смотри, он ведь звонит всё время! Это что-то да значит.
Это не значило ничего. Однако маминой уверенности я не нарушала: ей так было легче, она ведь не привыкла к подобному — в русской литературе никто ни от кого не уходил. В крайнем случае, могли отравить мороженым.
* * *
Телефонный звонок застаёт меня в ванной.
— Ирина Георгиевна? Это Роман Олегович Крылов.
Звонивший нисколько не сомневается, что его имя о чём-то мне говорит.
— Хочу предложить вам работу в моём колледже.
Так и сказал: «в моём».
Раньше это был Баженовский энергетический техникум. Там обучали электриков, автоматчиков, дефектоскопистов. Ходила поговорка: «Ума нет — иди в БЭТ». Почему, интересно, этот Крылов решил позвать меня?
— Не отказывайтесь сразу, приходите, поговорим.
Голому человеку трудно спорить. Я промычала «угу» и пошла обратно в ванную по своим же мокрым следам.
Техникум переименовали в девяностых, тогда вообще всё переименовывали. Институты стали академиями, город Свердловск — Екатеринбургом, Ленинград — Питером. Отчаянное решение — поменять имя! Вокруг имени, словно вокруг песчинки, попавшей под панцирь моллюска, нарастает особый и драгоценный слой — собственный миф. И он, конечно, влияет на жизнь, как иначе? И когда имя меняют, то пропорции смещаются, что-то сдвигается, рушится; а что-то, вклинившись, происходит… Что? И что от этого будет, добро или худо? Неизвестно.
2
В директорском кабинете в деревянной кадушке рядом с рабочим столом — шипастый молочай, euphorbia milii. Я когда-то именно такой хотела себе. Этот цветок за гранью и красоты, и уродства: толстые зубастые ветки, редкие листья, и неожиданно нежные красные цветы с праздничными жёлтыми серединками. Здесь он сильно перерос: того гляди опрокинет кадушку.
— У меня нет педагогического опыта, — говорю, не в состоянии оторвать взгляд от молочая. А шипы, шипы какие! Не зря этот сорт ещё называют «терновый венец».
Крылов, худой, невысокий, в болтающемся на нём сером костюме, откатился от стола — проскрипели по полу колёсики офисного кресла.
— У нас острый дефицит педагогов, Ирина Георгиевна. Готовы брать — да что там, уже берём — наших же вчерашних выпускников. Учебный год на носу, — он почесал нос, — а до сих пор нет химика, нет физрука. Преподаватель ядерной физики — он раньше работал на станции — ушёл на пенсию. Проводили, что делать? Ему восемьдесят три года. Подарили часы. Говорит: «Спасибо большое! Мне уже пятнадцать лет каждый год часы дарят. Я их теперь коллекционирую». Вы не беспокойтесь! Такой глупости, как ЕГЭ, у меня в колледже нет: принимаем обычные экзамены, до тотальной слежки за студентами через видеокамеры тоже не докатились пока.
— Но я ничего не понимаю в учебном процессе…
— Поможем.
— А документация…
— Тут вообще не беспокойтесь, вам нужно только вести журнал.
Молчу, думаю о маме. И Крылов молчит. Молочай, естественно, молчит тоже.
— Литературу, — сообщаю угрюмо, — преподавать не буду.
— И не надо! — поспешно подхватывает Крылов. — У нас есть преподаватель. Она, правда… — он морщится, не договаривает. — Поручим вам только русский. У вас будет полный карт-бланш. Делайте что хотите, Ирина Георгиевна! Главное, чтоб никто эти занятия не прогуливал.
Уговорив меня, Крылов заметно повеселел.
— Вы же пойдёте на Карнавал? Там их и увидите, наших студентов.
Карнавал! Давняя баженовская традиция. Собраться в команды, пошить костюмы, нарядиться-загримироваться — и вперёд. С музыкой по Ленина, по Курчатова — весёлой многоцветной колонной, незаконно подогретой алкоголем. Конечный пункт — стадион. Каждой команде надо в свой черёд выскочить и пять минут выступать перед зрителями. Тут — кто во что горазд: танец, песня, акробатика… Ребята из городского велоклуба как-то раз, изображая конных витязей, выдернули несколько человек из толпы, уложили на гаревую дорожку и, подняв велоконей на дыбы, стали прыгать через лежащих — тынц-тынц — на задних колёсах.
Рядом со мной на трибуне оказывается та самая литераторша. От неё сильно пахнет духами.
— Вы же дочка Анны Иванны? Помню её.
Глаза у литераторши в красных прожилках, на щеках капиллярная сетка.
— Очень красивая женщина. И отец у тебя — интересный мужчина… Но ты на них не похожа.
В первых рядах поднимается визг, с треском и хлопаньем раскрываются зонтики — это команда пожарных выступает со своей ежегодной шуткой.
— Как у них дела?
— У мамы нормально. Отец умер. Давно.
До нас тоже долетают брызги — я чувствую их на щеках. Отворачиваюсь, достаю платок, чтобы вытереть лицо.
Ведущий праздника тем временем объявляет следующее выступление:
— Студенты Бельского технологического колледжа — команда «Ходячие мертвецы»! Встречайте!
И вот они выбегают. Выбеленные лица, всклокоченные волосы, чёрные тени под глазами, жуткая грохочущая музыка, неровные движения, открытые рты, вой, мрак, тлен…
— Это, — кричит ведущий, надрывая голос, чтобы перекричать весь этот хаос и будто бы ставя после каждого слова восклицательный знак, — наше! с вами! будущее!
* * *
Сентябрьское солнце мягко светит в окна. Бросает на экран проектора тени растущих во дворе берёз, заглядывает в лица студентов. Первый ряд: пухлый парень с кошачьими ушками на голове, девушка с кольцом в носу. Предплечье её соседа обвивает красно-чёрный дракон. Ещё кто-то — пальцы в серебре, длинные чёрные ногти; и ещё: подведённые глаза, «шторки», «тоннели». У двери молодой человек с волосами такого цвета, который раньше явно заставлял тётушек-бабушек восхищаться им как златокудрым ангелочком. Теперь выражение его лица наводило на мысль, что гораздо чаще его аттестуют рыжим чёртом.
— Поднимите руки, кто в школе любил русский язык.
Поднимается одинокая рука.
— Ого! Как у вас получилось? — Мои собственные руки сцеплены за спиной.
— У нас учительница была хорошая!
— У нас тоже хорошая, — возражает парень с ушками. — А правила зубрить всё равно тупо.
— Правила, — обещаю, — зубрить не будем. Правила — это частности. Главное же в том, что язык — это инструмент. Для того, чтобы читать, писать, говорить, понимать, что говорят тебе. Кажется — просто?
Включаю проектор, и во весь экран разворачивается августовский пост баженовского новостного паблика: «Молния на озере убила рыбака». И комментарий: «Какой ужас! Он хоть жив?»
Переждав не очень дружное хихиканье, задаю второй вопрос:
— Как вы думаете, сколько выпускников колледжа работает по специальности?
У студентов, чья предполагаемая специальность «атомная энергетика: станции и установки», иллюзий на этот счёт нет.
— Поэтому, — заявляю нахально, — ядерная физика может вам и не пригодиться. А уверенная речь пригодится в любом случае. Позвать девушку на свидание, пройти собеседование на работу… Потише, пожалуйста, я о важных вещах говорю! Всё, чего мы хотим от жизни, находится у других людей, поэтому…
Тут со своего места поднимается златокудрый.
— Это очень интересно, Ирина Георгиевна, но мне, к сожалению, пора.
Студенты затихли и слушают с большим интересом.
— Я, в сущности, заходил познакомиться. — Златокудрый наклоняет голову: — Меня зовут Иван Петрович. Куратор этой группы, которую до сих пор считал будущими атомщиками.
И, подмигнув студентам, скрывается за дверью.
Не дожидаясь, пока стихнет шум, поднятый рыжим Иваном Петровичем, я беру маркер и начинаю рисовать на доске схему коммуникативной ситуации. Палка-палка, огуречик, получился субъект речи. «Это, — говорю, тыча маркером в его кривую рожицу, — это он начинает общение».
— Кто, — спрашиваю, — субъект речи в нашей ситуации?
— Вы.
— А каждый из вас — адресат. Почему субъект решил общаться? У него есть цель…
Вообще говоря, целей у субъекта две. Основная и базовая. Основная цель может быть любой, но она всегда личная, всегда конкретная и всегда зависит от адресата. Я, субъект, хочу, чтоб адресат что-то для меня сделал. Например, прямо сейчас, не сходя с места, полюбил русский язык! И если основные цели всегда разные, то базовая цель — общая для всех коммуникативных ситуаций мира.
Чтобы лучше понять разницу между ними, можно воспользоваться аналогией. Представьте, что вы торопитесь в аэропорт. Вы за рулём автомобиля. Ваша основная цель — успеть на самолёт. Для достижения этой цели вы будете обгонять другие машины, превышать скорость. Но поедете ли вы на красный? Будете ли нестись по встречке? Вряд ли. Потому что ваша базовая цель — остаться в живых. Тогда, даже если вы опоздаете на этот конкретный рейс, вам будут доступны любые другие. Так вот: базовая цель коммуникативной ситуации состоит в том…
Договорить я не успеваю. Гремит резкий механический звон. Забивает уши, дребезжит в лобной доле мозга, и мерзкий голос, доносящийся непонятно откуда, объявляет: «Внимание-внимание! Пожарная тревога!» Чёрт бы их побрал. Нашли, когда учения устраивать. Согласно инструкции, беру журнал и веду студентов через пожарный выход во двор.
Двор — это, в сущности, островок леса. Маленькая берёзовая роща, по опушке обсаженная кустами шиповника. Тепло почти как в августе. Всё ещё цветёт клевер, тысячелистник. В небе разбегаются, как дети на перемене, шустрые облачка. С берёз срываются гладкие жёлтые листья, летят, вертятся в воздухе. Сейчас бы гулять в лесу! Чувствую себя неудачницей.
Стоим долго. Начинает брызгать дождём. Наконец, появляется Крылов:
— Пришло сообщение, что в колледже заложена мина. Заходить в здание нельзя. Идите все по домам.
* * *
Злоумышленника потом нашли: им оказался пацан из четвёртой школы. В тот день он «заминировал» двадцать учебных заведений области.
У нас, помню, был лозунг: «Школа — твой второй дом!» Мы оттуда и правда не вылезали. Продлёнка, буфет; прямо в школе работали спортивные секции, разные клубы по интересам.
Особой любовью пользовался кружок мягкой игрушки. Причём не только у девчонок, но и у пацанов. На каждом уроке нам говорили: «Учите, это вам в жизни пригодится!» Наверное, действительно пригодится, думали мы, — и математика, и даже ботаника (только с историей было неясно), — но это когда-а ещё! А тут из наших рук прямо сейчас выходило что-то реальное: большеухие толстенькие щенки, серо-рыжие лисы — теперь, встретившись с ними воочию, я могу свидетельствовать, что цвет этот самый что ни на есть настоящий. Мы плели из капельниц золотых рыб, клеили туфельки-игольницы из какого-то особенного, с блёстками, розового картона. Позже стали популярны бабочки с белыми капроновыми крыльями на проволочном каркасе: их можно было носить как броши или укреплять на подхватах для штор. Наша Мария Иосифовна, с подколотой к лацкану чёрного плюшевого жакета вечной иглой, могла вдохнуть жизнь в любую, самую безнадёжную и неумелую поделку. Ну и как-то уютно там было — среди ниток, разноцветных лоскутов, блескучего бисера, белых облаков синтетической ваты. Никому из нас не пришло бы в голову всё это взрывать, даже понарошку.
На следующий день, перед тем как начать занятие, интересуюсь у студентов:
— Вы почему решили поступать именно сюда?
Пожимают плечами. Брат здесь учился… Специальность престижная… Просто хотел свалить из школы… Родители записали… Здесь легче, чем в Ёбурге… Дома сказали, что в Ёбурге я сопьюсь.
Чувствую острый позыв треснуть указкой по столу. Да разве так можно! Разве можно так обращаться с жизнью — будто тебе дали её напрокат! Указкой, указкой, в лучших традициях Раисы Поликарповны, долбать по столу, пока не полетят щепки… Но приходится сдерживаться. Ведь базовая цель в любой коммуникативной ситуации — не испортить отношений.
Да и указки у меня нет.
* * *
В столовой очередь. Витают запахи. Компот, тушёная капуста, жареный лук.
— Мне, пожалуйста, — щурюсь на листочек меню, — «суп гороховый с гренками».
— Кончился.
— Тогда салат и курицу с пюре.
— Курицы тоже нет. Возьмите сосиску. А салат какой? У нас только винегрет остался.
С тарелками на ярко-жёлтом подносе усаживаюсь за стол, помеченный табличкой «для сотрудников». Напротив меня литераторша Людмила Васильевна — от неё, как всегда, резко пахнет духами. Рядом златокудрый Иван Петрович ест курицу.
— Ну что, как вам студенты?
— Они почти все здесь случайно! — говорю с праведным негодованием человека, который сам-то, уж конечно, всю жизнь мечтал оказаться именно в этом учебном заведении.
Иван, с полным ртом курицы, смотрит на меня. Глаза его блестят — будто у ребёнка, который задумал или уже сотворил какую-нибудь шалость.
— У них цели нет, понимаете? Чему их учить, когда у них цели — нет?
— Может быть, просто не хотят рассказывать?— предполагает Людмила Васильевна. — Для них учитель — это же так, функция. Что учитель, что кассир в магазине, что буфетчица. Вы замечали, что с нашими столовскими никто даже не здоровается? — она кивает в сторону раздачи. — А уж как их зовут… Вот и в учителе тоже человека не видят. Ну, зудит чего-то там и зудит, как комар над ухом… Вам, Ирина Георгиевна, ещё в детстве довелось узнать, что учителя тоже люди, а кому-то и не довелось.
Иван смотрит на меня с сочувствием.
— Мама педагог?
— Была. И бабушка тоже.
Обе они оканчивали один и тот же Свердловский пединститут.
Бабушка училась во время войны. Так странно думать об этом… Ледяные дожди, в окопах вода до пояса. Миномётные обстрелы: упасть на землю, вжаться, молиться, чтоб пронесло. Грохот, свист, взрывы, крики, вой сирен. А кто-то учится! — совсем как в мирное время. Бабушка подрабатывала в детском саду, поздно вечером уходила туда мыть полы. Ей давали еды, оставшейся от малышей, и когда она возвращалась в общежитие, в комнате никто не спал: ждали. Ждали жидкую кашу, которая, как молоко, лилась из банки; ждали сухарики-самосушки: хлеб почти никогда не оставался, но бывало, что дети болели, не приходили, и тогда их паёк резали на кубики, раскладывали высыхать на выключенной остывающей плите. В семейном альбоме есть фотография: бабушка тех времён — светлолицая, тоненькая, как тростинка.
После института стала преподавать в Верхотурской средней школе. Вернувшиеся фронтовики, из тех, кому ранение не позволяло работать по прежней специальности, тоже учительствовали. Физик, у которого при миномётном обстреле оторвало ногу, математик с чёрной повязкой на лице. Никто из них не лупил указками по столу, они все были родные друг другу: горе стало их общим членом семьи.
Жизнь постепенно входила в свою колею. Пленных немцев, строивших гидроэлектростанцию на реке Туре, отправили домой в Германию. Голод понемногу отступал. Но хлеб всё ещё был по карточкам и, чтоб увеличить скудный паёк, многие ездили на товарняках в «запретки» — посёлки с военными заводами, где карточки уже отменили. В Верхотурье эти товарняки не останавливались, и однажды зимой, неудачно спрыгнув, мама одной из бабушкиных учениц сломала ключицу, обе руки и несколько рёбер. Эту ученицу, Тоню, вместе с маленьким братом и сестрой бабушка забрала к себе. Они ждали её до конца уроков, чтобы вместе идти домой, сидели возле печки — в классах тогда были высокие, колоннами, печи-голландки, — бабушка наливала им чай, совала сухарики, обсыпанные солью: погрызите пока, посолонитесь, домой придём, там уже как следует накормлю. Так они и жили у неё до самого лета.
Функция…
В верховьях Туры добывают золото, размывая глиняные пласты, и она от этого мутная, тёмно-жёлтая — даже возле берега не увидишь дна. Поди догадайся, какое оно: ил? песок? камни? Только когда приходит время «малой воды», река доверчиво обнажает русло. Можно ходить, смотреть, щупать мелкие камушки-голыши, а самыми красивыми набивать карманы. Взрослые собирают булыжники покрупнее — чёрные, серые, желтовато-песочные; нагружают ими тележки и увозят для банных печей-каменок. Накалятся булыжники от печного жара, и как плеснёшь на них из ковша — ещё, кажется, ни одна капля до камня не долетела, а уже пар! Ядрёный, душистый: воду берут не простую, а настоянную на травах.
Мы с бабушкой ходили на реку по-домашнему, в халатах и чёрных огородных галошах. Стояли на своём берегу, глядя на отвесную серую скалу напротив. У скалы было название — Кликун. Если взять и выкрикнуть то, что на сердце… «Хорошему человеку даже камни откликаются», — говорила бабушка. Я так радовалась, что я, значит, хороший человек… И как же много всего знают эти камни! Бабушка тоже знает много. Уже не понять, кто из них мне, ребёнку, рассказывает историю — про то, как на трёхсотлетний юбилей Верхотурья в городской Управе закатили настоящий пир…
На трёхсотлетний юбилей в Управе закатили настоящий пир. Скатерти постирали, не пожалев синьки, — морозные скатерти, аж сголуба! Накрахмалили от души: негнущиеся края жёстко упираются гостям в колени. Тарелки на скатертях — тонкого фарфора, вилки-ложки — серебряные, и вино льётся в чарки самое лучшее, из погребов купца Серомазова.
Кто только на этом пиру ни присутствовал! Даже сам губернатор. Один купец, Михаил Филиппович Путимцев, решил при нём отличиться. Встал, столкнув с колен жёсткую скатерть, и говорит:
— А славно бы ознаменовать день сей достойным деянием!
И предложил ни много ни мало — заложить в городе храм.
Народ тут зашептался, зароптал. На другом конце стола поднялся Викторин Яковлевич Бурдаков, золотопромышленник. Высказал общую мысль:
— Мало у нас храмов? Собор стоит Свято-Троицкий! Монастырь Никольский! На кладбище церковь Успенская! Чего тебе ещё не хватает — молиться, что ли, далеко ездить? Рядом со своим домом хочешь храм поставить?
Захохотали тут все, и губернатор сам усмехнулся.
И это Викторин Яковлевич ещё женский монастырь не упомянул. Много, много храмов в городе, и нигде нет недостатка в молельщиках — шли богомольцы из разных краёв и весей.
Отчасти их привлекали слухи о местных чудесах. Вот, к примеру: сгорела как-то на пожаре целая улица, а один дом — вдовы Мирошниковой Анисии Филипповны — уцелел. Вдова всем рассказывала, что она его лично уберегла от огня: для этого, как всем известно, надо перекинуть через крышу пасхальное, в церкви освящённое, яичко. Из местных ей никто, конечно, не верил. Анисия Филипповна маленькая, сухонькая, словно прошлогодний лист, который только божьим попущением на дереве удержался, — где ей через дом яичко перекинуть? Помог, наверное, кто-нибудь. Брат, может, — этот самый Мишка Путимцев. Ишь, стоит переминается, понял, что глупость насчёт храма сболтнул.
Осознав, что под действием зелья, подсудобленного злодеем Серомазовым, и правда ляпнул какую-то несуразицу, Михаил Филиппович признаться в этом не пожелал. Возразил с достоинством:
— Я имею в уме храм наук разных, что тоже Богу весьма угодно! Надобно нам учредить достойное учебное заведение.
И тут же, не сходя с места, передал губернатору сто рублей:
— Предлагаю основать фонд!
Тут уж губернатор на него по-другому посмотрел. Каков купец, как разговаривает складно! И тоже не ударил в грязь лицом — добавил из своего кармана вдвое больше, сказавши:
— Желаю благому этому помышлению скорейшего осуществления!
При этих торжественных словах стало заметно, что язык у господина губернатора слегка уже заплетается. Но главное ведь — не как сказано, а кем. Тут уже и прочим гостям пришлось развязать мошну. Викторин Яковлевич объявил громко:
— Три тысячи жертвую!
Гимназию начали воздвигать рядом со Свято-Троицким собором, на скалистом берегу мутно-жёлтой Туры. И спустя время пошли по гулким прохладным коридорам с высокими окнами девушки в тёмных платьях, с длинными косами: строгие и смешливые, застенчивые и быстроглазые — дочери почётных граждан, купцов и чиновников.
Дочерей разночинцев тоже принимали учиться, и дочерей мещан, и даже крестьянских дочек, если семья зажиточная. Моей прабабушки Софьи среди них, конечно, быть не могло. Какая учёба? Работать надо! Три класса церковно-приходской школы — и радуйся. Мать, ворчливая Галчиха, поджимает губы: ишь, учиться она хочет! Небось, и так замуж возьмут. Да выходи уже поскорее, не обременяй семью лишним ртом!
В семнадцать лет Софья вышла за первого, кто посватался. Сорокадвухлетний вдовец, приказчик в керосиновой лавке. И в четвёртый класс пошла, уже родив пятерых детей. Власть к тому времени была не царская, а прочная советская, и гимназия успела превратиться в среднюю школу. Прабабушка сидела за последней партой, рядом с круглым боком печки-голландки. Учительница, на два года её младше, стала до конца жизни лучшей подругой.
Функция!
* * *
Подхожу открыть окно, впустить хоть немного прохлады. В середине сентября в колледже включили отопление, и поскольку погода всё ещё стоит солнечная, в кабинетах сразу стало жарко. Смотрю, как по асфальтовой дорожке внизу несутся высохшие берёзовые листья. Несутся целеустремлённо, словно не ветер их гонит, а собственная воля. Хочется проследить, куда они мчат, но долго стоять не приходится: аудитория ропщет.
— Общение, — говорю, повернувшись и делая шаг навстречу студентам, — происходит не только на логически-смысловом, но и на личностно-эмоциональном уровне. Это значит, что ваш коммуникативный успех определяется в том числе и тем, насколько вы умеете понимать настроение других людей. Вот это мы с вами сейчас и проверим.
Вызываю добровольца. Им оказывается Данила, симпатичный кудрявый парень с широкими покатыми плечами. Остальным объявляю, что надо выбрать по отношению к нему роль друга или врага. Слово «роль» подчёркиваю: какие, в самом деле, между нами враги? Выберите, что вам будет проще изобразить. С какой ноги вы встали, в каких красках сегодня видится мир — вот эти ощущения и спроецируйте на Данилу. А потом, находясь в образе, подойдите и пожмите ему руку. Говорить при этом ничего не надо. Данила должен понять, «враг» перед ним или «друг» исключительно по рукопожатию. Угадал он насчёт вас или ошибся, сразу не сообщайте.
Это упражнение я помню по театру. Много всего было у нас в театре такого, что не забудешь… Перед премьерой «Самосвала» Фомина была, как всегда в таких случаях, напряжённая, злая. А у меня умер отец, я пропустила несколько репетиций. Ух, как она орала! «Театр — искусство коллективное! Меня не волнует, что происходит у вас в личной жизни!» Ещё и роль была… как назло. Ничего общего не было у меня с девушкой, которая, наметив парня и получив от него отказ, спрашивает бесхитростно: «У тебя что, не стоит?» Сцена этого разговора по замыслу режиссёра происходила на пляже, я появлялась в коротком прозрачном парео. Туфли мне притащили — розовые, в блёстках, на платформе и каблучищах, как у стриптизёрш…
Данила кое-как поделил группу на две части. «Друзья» толпятся у окна, «враги» стоят возле двери.
— Ну что, — говорю, — настал момент истины. Данила! Всех друзей надо по очереди обнять.
И, повернувшись к «друзьям»:
— Если вы на самом деле были «врагом», обозначьте во время объятия удар в спину. Вот так, — тихонько бью Данилу по спине кулаком.
— Страшно… — ёжится он.
— Ошибиться в близком человеке всегда страшно.
Данила неуклюже обозначает объятия. Скрытых врагов оказалось трое из шестнадцати. Неплохо.
— А что делать с врагами?
— Врагов будем убивать, — говорю сурово.
Достаю из стопки сочинений текст Матвея Гусева, комкаю, формируя как бы плотный снежок.
— Вот этим. Должно подействовать. Меня лично этот текст убил наповал. Уважаемые враги! Примите смерть достойно. Но если кто-то из вас на самом деле был другом Даниле, а он этого не понял, то, умирая, скажите ему всё, что думаете…
После звонка подходит Гусев.
— Вы мою работу почему смяли?
— Вашу? — делаю на слове лёгкий акцент. Жду. Нет, ничего не говорит. — Видите ли, в чём дело… Я понимаю, вам нужна оценка. И вы поступаете как обычный средний ученик: берёте готовый текст из интернета. Действительно, так быстрее и проще. Но я не хочу видеть среднего ученика. Я хочу видеть Матвея.
Отворачивается.
— А Матвея, — произносит сквозь зубы, — ещё в школе не стало.
* * *
Дома, поставив чайник, включаю компьютер. На днях говорила с Аськой по скайпу, и она сперва наворчала: «Не хочешь бабушке-то рассказать, что стала преподом? А меня так учила ничего не скрывать от матери!» — А потом, приглядевшись, спросила: «Ты в мою комнату переселилась, что ли?» — «У тебя как-то уютней, Аськ». На ней была вязаная кофта с большими пуговицами — незнакомая; и меня больно кольнуло: она далеко, живёт сама, я уже не знаю, что носит, с кем дружит.
Среди её вещей — книги в разноцветных обложках, игрушечный teddy bear в сантаклаусовском колпачке, усыпанная миниатюрными шишками ветка ольхи в зелёной стеклянной бутылке — среди всего этого детского и уютного я дышу иллюзией, будто у меня всё ещё есть семья. Хотя сейчас, спустя год после развода — целый год! ох ты ж… — начинает казаться, что на свадебной фотографии, которая висит над кроватью, вовсе не мы с Денисом, а какие-то другие люди.
Компьютер тихонько гудит, монитор его светится, в квартире тихо. Начинаю набрасывать план завтрашнего занятия. Под запись: «топос» — модель организации мышления и речи.
Первый из топосов — «имя». Слово не просто так прикрепляется к понятию, оно отражает суть названного. Возьмём для примера… да хоть что возьмём, что ближе лежит, хотя бы «школу». Лезу в этимологический словарь. Ага, пришло из греческого. Исконное значение — «время неги и безделья». Хм. Нет, ну, понятно: это ж заимствование. Может, ещё и не прямое, вот и получилась такая межнациональная игра в глухой телефон. Надо что-нибудь исконное поискать. «Год». Посмотрим «год». Так… «Годом в старославянском языке называлось хорошее время, праздник».
С нелепым чувством обиды — все эти слова сговорились надо мной насмехаться! — иду подогреть остывший чайник. Ночь коротка, а мне надо разобраться ещё как минимум с девятью топосами.
* * *
— Матвей, как бы вы объяснили, что такое год?
— Ну… Проще всего через топос «целое — части». Триста шестьдесят пять дней.
— А как вам такое: «Триста шестьдесят пять разочарований»? Это Амброз Бирс. — Прохаживаюсь между рядами. — Он написал книгу под названием «Словарь дьявола». Вот ещё оттуда: «Орган, посредством которого мы думаем, будто мы думаем». Какой здесь использован топос, видите?
Они видят. И сарказм автора им по душе. Хорошо. В качестве практики будем продолжать дело Бирса. «Подумайте, — говорю, — что написать про школу, колледж, сессию, студента, педагога, книгу, айфон… — Спохватившись, что даю слишком предсказуемый список, добавляю несколько абстрактных концептов: — Судьба, мечта… Да топосы, — говорю им, — топосы применяйте! “Сравнение”, “цель”, “свойства”…»
Вызов принят.
«Сессия — время показывать знания, которых у тебя нет».
«Айфон знает о тебе больше, чем родная мать».
«Книга делает умнее только уже умных людей».
«Педагог — человек, который решает, в каком настроении будут твои родители».
«Школа — место, где дети борются за цифры».
«Судьба человека как стол — много ножек, и постоянно бьёшься мизинцем».
— Ну, это они не сами придумали! — Людмила Васильевна перекладывает винегрет из кастрюльки в салатницу. — Хотя… стол-многоножка…
Людмила Васильевна чем-то напоминает мне Фомину. Странно, что с тех пор, как я ушла из театра, мы ни разу не виделись, даже случайно. Вообще после развода я перестала встречать на улицах знакомых людей. Как будто провалилась в другой слой реальности или стала для них невидимкой.
На горку винегрета водружается розочка из морковки.
— Красиво!
— Последнее время что бы я ни готовила, получается закуска.
Чокаемся. Выпиваем. Я пришла с бутылкой красного, но Людмила Васильевна: «Ирина, ты уж прости, не пью я этого компота. Домой отнесёшь», — достала из шкафчика коньяк.
Мы отмечаем окончание зимней сессии. Собственно, мне отмечать нечего: экзамен по русскому только летом. Однако отказаться от приглашения показалось неудобным. Да и не хотелось, честно-то говоря. Обсуждаем, конечно, экзамены.
— Попался тут одному билет по Пастернаку. Не знает. Ну, думаю, надо как-то вытягивать. «За что, — спрашиваю, — Пастернак получил Нобелевскую премию?» Понимаю сразу, что не надо было этого спрашивать — где ему вспомнить название романа, он же его не читал. Ладно… Пусть, думаю, хоть предмет назовёт, который пришёл сдавать, — она смеётся хрипло и отрывисто, будто каркает. — Спрашиваю: «В какой области Пастернак получил Нобелевскую премию?» И уже ручку заношу над зачёткой, чтобы поставить ему его тройку. А он мне, так неуверенно: «В Московской?»
Она опять наполняет рюмки.
— Я, Ира, всякие видела времена. И девяностые, когда есть было нечего: картошкой друг с другом делились, банки с солёными огурцами на работу таскали. Восемь месяцев без зарплаты! Шахтёры давно на рельсах сидят, а учителя — терпят. Нельзя: дети же… Но в конце концов и мы тоже… Создали забастовочный комитет, честь по чести, оформили требования. И как раз девочка пришла на работу, первого сентября. Старшекурсница из пединститута. Глаза такие… Видно, что хочет нести детям разумное, доброе, вечное. Её на забастовку не взяли: только что устроилась, трудового спора с работодателем нет. И три недели у нас шёл только её предмет — уже не помню, что она там такое вела, историю, кажется. Сейчас бы я ей сказала: беги отсюда, ребёнок! Беги, пока у тебя выбор есть, пока ещё хоть где-то нужна. Но тогда я была уверена, что учитель — профессия благородная.
— А сейчас вы разве так не думаете?
— А сейчас нет такой профессии. В обществе потребления в принципе не может быть учителей. Заметила, сейчас везде в вакансиях пишут «преподаватель»? Язык не обмануть… У нас и образования уже нет, есть образовательная услуга. Вот мне тут родительница говорит: вы должны замотивировать моего сына, чтоб он хотел у вас учиться! А сын айфон из рук не выпускает, он дофаминовый наркоман давно.
— В игры играет?
— Откуда я знаю? Игры, соцсети… Я ему через плечо не заглядывала. Ведь это, Ира, в перспективе — конец нации. Ты посмотри новости, что творится — домашнее насилие, брошенные родители, девочка щенка молотком забила и выложила видео в интернет. И наши дураки: «Ах, молодёжь сейчас не умеет сопереживать, что же делать?» Да тысячу лет рецепт известен: книжки надо читать. Это умение только литература даёт. Только она! Другой человек — это другой человек, ты его никогда не поймешь. И только в книге ты можешь этим другим стать сам, влезть в чужую шкуру, посмотреть чужими глазами. Тот, кто «Белого Бима» читал — собаку молотком не ударит!
Я подвигаю к ней рюмку. Выпиваю свою. Говорю, стараясь отогнать видение большеухого щенка с намокшей кровью шерстью, разбитой головой и вытекшим глазом:
— Ну… мы же работаем всё-таки. Не всё, значит, так плохо.
— Работаем… Вот смотри, что мне из Иркутска пишут, — она достаёт телефон и шарит по столу в поисках очков. — У меня там однокурсница. Мы её звали «жена декабриста». За мужем уехала. На пенсию уже давно хочет, но не отпускают — преподавать некому. Помнишь, Медведев сказал, когда ему на зарплаты пожаловались: «Если учителя хотят денег, то пусть идут в бизнес!» Ну, видимо, и ушли. У тех, кто остался, по шестьдесят часов нагрузки.
Пытаюсь себе представить, как это: шесть дней в неделю по десять часов подряд вести уроки. А готовиться? А проверить тетради? И сколько же это учеников у одного человека, — четыреста? Их вообще можно запомнить хотя бы по именам?
Людмила Васильевна, не дожидаясь меня, резким и каким-то вороватым движением опрокидывает свою рюмку.
* * *
В первую же неделю нового семестра вызывает Крылов. Молочай возле его стола щетинится острыми шипами. Цветов нет: зима.
— Ирина Георгиевна, на вас пришла жалоба. Некая Гусева пишет, что вы, издеваясь над её сыном, при всех смяли и выкинули его работу.
— Это не его работа. Она полностью списана с интернета.
— Но…
— Я вам говорила, что в пединститутах не обучалась!
Крылов смотрит на меня с непонятным выражением и протягивает через стол бумагу.
Настроившись читать жалобу Гусевой, какое-то время я ничего не могу понять. «Прошу освободить меня от занимаемой должности…» Он что, хочет, чтобы я уволилась? Из-за какой-то левой бабы?
— Честно скажу вам: другого человека я бы просто не отпустил. Постарался бы удержать, нашёл слова. Но у Людмилы Васильевны… проблемы. И всё труднее делать вид, будто их нет. Я вас очень прошу, Ирина Георгиевна: подхватите литературу. Хотя бы временно. В середине года мне не найти другого преподавателя.
— Это, наверное, не очень трудно? — предполагает Аська. — Ты ведь студентов знаешь уже…
— Ну… наверное, — поудобнее сажусь перед компьютером, настраиваясь поболтать. — Да, наверное, не трудно. Один семестр как-нибудь продержусь.
— А бабушке так и не сказала, да? — Вид у дочери укоризненный. — Не боишься, что она сама узнает?
— Откуда?
— Из соцсетей, например.
— В смысле — соцсетей? Я ничего нигде не писала!
— И не читала, смотрю.
Аська отправляет ссылку. Передо мной снимок со спектакля «Самосвал» — моё эпичное появление на пляже. Гусева-мать снабдила его лаконичной подписью: «Наш педагог!» В комментариях — весь спектр от пространных рассуждений о нравственности до хамски-циничного «я бы вдул».
Голову охватил жар, словно внезапно раскалились корни волос, перед глазами поплыли бесформенные тёмные пятна. Сквозь них я почти не вижу Аськино лицо на мониторе, но слышу голос:
— Тебе папа звонил уже? А то он хотел…
Денис разговаривает так, будто ничего не знает.
— Помнишь тех лис?
Смеюсь неловко.
— Не знаю, почему не примут закон об эвтаназии, — говорю. — Специально для идиотов.
— Знаешь… Лисы ко мне тогда вообще не приближались. Ни одна. Я нарочно сказал. У тебя кровь по руке течёт, и я вижу, что тебе страшно, и… ну, в общем, хотел быть рядом.
Я молчу — не знаю, что на это ответить. Он тоже молчит. Тишина между нами наполняется светом, теплом, запахом травы — всем тем, что было тогда, когда лисы, и другим летом, когда мы ехали на Кавказ, тоже на машине, и обочины были покрыты белыми бабочками, и мы думали, что они мёртвые, а они вдруг вспорхнули и полетели.
Денис говорит тихо, почти неслышно, так, что я с трудом могу разобрать:
— Ир… Мы с Леной решили расстаться.
Бабочки кружатся, наполняют воздух. Белые-белые, живые.
* * *
Нам пришлось сбросить скорость — это было похоже на метель.
— Окно закрой, мам, а то они в машину налетят.
Маму я потащила с нами — после увольнения она стала вялой, заторможенной, почти не ела. Она ещё пережила появление ЕГЭ, хотя и ругала всё время новые правила: понимание заменили запоминанием! Но потом, когда перед этим самым ЕГЭ ввели личный досмотр; когда вход в школу стал как на режимное предприятие — по электронным пропускам через турникет; когда на лестницах и в коридорах появились видеокамеры, а школьную территорию опоясал высоченный забор из металлических прутьев — вот тогда не выдержала. Сказала, что не совершила никакого преступления, чтобы сидеть за решёткой.
«Поехали, мам! Посмотрим место дуэли Лермонтова…» — «Чему тебя только учили в твоём университете. Место дуэли Лермонтова точно не известно». Однако поехала. А у Дениса только что закончился полевой сезон, и он был счастлив рвануть вообще куда угодно, лишь бы подальше от тундры, где вырубленные профили уже на второй год затягиваются рядками худосочных сосенок — равнодушное, чужое пространство, которому любая деятельность человека как с гуся вода. То ли дело предгорья Кавказа! Они податливы к преображениям, отзывчивы на любую инициативу: задумают люди посадить виноградники — вырастут виноградники; захотят самшитовые рощи — будут рощи. Да хоть чайные плантации! Ещё в тех краях много форелевых ферм. И мы, конечно, захотели форели. Свернули с дороги в кафе с одиозным названием «Елена»: деревянный двухэтажный дом, скрипучая веранда, фасоль густо оплетает балясины. Пруд в солнечных бликах, в нём вьются золотые и чёрные рыбы. Золотые — форель, чёрные — стерлядь. Нам выдали удочки, куски белого хлеба: мы с Денисом сразу наметили одного особенно толстого и красивого фореля — почему-то было решено, что это мужик, — и азартно принялись за ним охотиться.
Форель был быстр, хитёр, увёртлив. Он мчал против общего движения, оставляя в воде прозрачный, заплетающийся косичкой след. Аська с мамой уже поймали по две увесистых рыбины; их даже успели запечь в лаваше с помидорами, перцами, розмарином, — а мы всё носились, ругаясь, за форелем, который сожрал полбатона, но никак не ловился. Наплававшись вдоволь и, видимо, наевшись, он залёг на дно и плевать хотел на всех оттуда. Однако стоило нам сесть за стол, и поднять бокалы с золотистым виноградным соком, и раскрыть лаваш над распаренными горячими кусками (Аська, охнув, попросила меня убрать белый, словно варёное яйцо, рыбий глаз) — стоило только нам сделать это, как форель тут же начал энергично, как бы демонстративно, плавать, рассекая водную гладь плавником.
— Акула, — в восторге закричала Аська, — он плавает, будто акула, смотри, мам!
Отодвинув тарелку, Денис встал и пошёл к пруду, подхватив сачок.
Вскоре раздался его триумфальный вопль: форель всё-таки попался. Аська отвернулась — горестное выражение лопаток, — и я торопливо предлагаю не есть, а отпустить восвояси эту достойную рыбу.
— Нет. Пусть приготовят. С собой возьмём! — говорит Денис. — Надо его именно съесть. Тогда мы станем такими же хитрыми и умными, как он.
Этому плану не суждено было сбыться.
На жаре форель протух, провонял и изгадил нам весь багажник с лежавшими там вещами.
— Мама, ты ведь не обидишься, что я поеду? — голос у Аськи виноватый. — Папа сказал, что ему очень важно, чтоб я была рядом в этот день. Ты чего? Мам? Мам? Он разве не сказал тебе? Они с Леной решили расписаться. Он говорил, что скажет…
Дура. Просто дура глухая!
Я хватаю со стола лист бумаги, комкаю и кидаю в свадебную фотографию, метя ему в лоб. Но попадаю в себя.
3
В городе ходит история про одну учительницу, которая позвонила завучу: уберите мои уроки из расписания, у меня личная драма, я переживаю и не могу работать. Это передают как анекдот, и многие смеются. Да чего там: все смеются. Такую роскошь, как дыра в груди, учитель позволить себе не может.
Под постом Гусевой всё больше комментариев:
« Что вы на неё набросились? Она же не на занятия в таком виде ходит!
« Учитель — профессия особая. С него и спрашивается много.
« Вы даже не представляете, сколько! Составил ли он ФОС, РП, УМКД, КТП? Отчёт по качеству образования написал? ВПР провёл?
« Да-да, и уберите из школы детей! Они мешают работать!
« Ладно бы хоть платили. В школе ставка — двенадцать тысяч рублей. Дворники и то больше получают.
« Вы имеете что-то против дворников?
« При чём тут..? Я говорю, им хотя бы не надо пять лет учиться в институте.
« Ну нафиг, учиться в институте! У меня брат телефоны продаёт, зарплата — полтинник. Без напряга вообще.
« Ну нафиг, телефоны продавать. В ютубе постишь любую фигню и живёшь как король.
« По факту.
« А зачем учителям хорошие зарплаты? Они своё получают, поверьте. Самоутверждаются за счёт детей. А некоторые вообще… Помните, в прошлом году педофила из седьмой школы посадили?
« Это не в прошлом. Это 2018-й был.
« Так это и есть прошлый!
« Вообще-то уже два месяца как 2020 идёт.
« Кто-нибудь откройте форточку, что-то душно стало.
« Да за что им платить, что они могут? Я ползарплаты репетиторам отдаю! В школе не учат вообще!
« Точно. Часов нахватают себе, лишь бы денег побольше. И не делают ни хера.
« В учителя двойной отбор по серости, чего вы хотите? В пединституты идут те, кто больше никуда не смог поступить, а после институтов преподавать идут те, кто больше никуда не устроился.
« Разведёнки идут. Мужики их не любят, так они идут, чтоб хотя бы дети любили.
Свадьба была в начале марта. Аська мне её описала.
Он в чёрном костюме с бабочкой, она в белом платье. Штатная распорядительница судеб с красной лентой через плечо. «Мы с вами сегодня свидетели чуда — наконец-то двое нашли друг друга!»
Наконец-то.
Я представляю нашу дочь, которая стоит в первом ряду гостей, и понимаю, что не буду разговаривать с ним никогда. Просто не возьму трубку.
* * *
Всю ночь бил озноб. Под двумя одеялами не могла заснуть, а под утро выключилась и едва услышала будильник. Голова гудит, горло скребёт. Уйти на больничный? Эта мысль катается, как шарик в пластиковом лабиринте-головоломке. Надо сделать чаю и позвонить в учебную часть.
Чай горячий. Просто горячий, его вкус я не чувствую. О чём тут думать? Останусь дома. Сделаю клюквенный морс, насыплю в носки горчичного порошка, залягу в кровать с какой-нибудь книжкой… Надо позвонить в учебную часть. Сейчас причешусь и позвоню. А клюква где-то была, с прошлого года ещё…
Причесавшись, смотрю на себя в зеркало.
Отражение тихонько качает головой.
Когда поднимаюсь на крыльцо колледжа, двери распахиваются и навстречу вылетают оживлённые, радостные студенты.
— Здрасьте!
— Здрассьте, Ирина Георгиевна!
— Пары отменили! Каникулы!
— Карантикулы, — с досадой говорит Крылов. Он стоит в холле под расписанием. — Ковид, чёрт бы его взял. Уже почти десять тысяч заболевших.
Студенты пробегают мимо:
— До свиданья!
— До свиданья, Роман Олегович!
— Ирина Георгиевна! А я Чехова прочитал!
В своём кабинете прохожу вдоль окон, открываю их, впуская влажную мартовскую прохладу. Потом присаживаюсь за один из столов, опускаю голову на вытянутые руки, прикрываю глаза. Вот я и снова за партой. Тут совсем не так, как было в моей школе — но всё-таки немного так. Ряды столов; стулья, на которых мы сидим, приходя за знаниями, за дипломами, провести время с друзьями, просто провести время… Что-то блеснуло: очки Раисы Поликарповны? В коридоре пробежали, простучали ноги по лестнице — Раиса Поликарповна уже ждёт, кидает цифры, как дрессировщица в цирке кидает собачкам разноцветные пластиковые обручи. Тройка… Четвёрка… Не берите! Не берите, вам это не надо! Но дети хватают, и хвастаются друг перед другом: у меня пять! У меня две таких, как у тебя! И вдруг начинают исчезать, сами превращаются в цифры, запертые в клетках журнала, маленькие, синие… Раиса Поликарповна, сунув журнал под мышку, поворачивается ко мне.
— Каримова! Не знаю, что из тебя выйдет. А ещё дочь учительницы! Такая умная мама! И отец — интересный мужчина. Но ты на них — не похожа.
Раиса Поликарповна, у вас очки улетели.
Очки кружатся над головой. Полукарповна, неловко подпрыгивая, пытается их схватить и хватает, но очки взрываются в её скрюченных пальцах, брызнув сотнями белых бабочек. Бабочки устремляются к окнам — стёкла вываливаются, рассыпаются на осколки. Снаружи в пустые рамы заглядывают лисы. Улыбаются, шутят. Кыш! Кыш!
«Не бойся, они не укусят», — говорит Денис. Он в чёрном жениховском костюме.
Не буду разговаривать с тобой, предатель. А лисы уже лезут внутрь. Они повсюду. Хотят пирожков. Есть у меня пирожки? Надо поискать, может, и есть. Вот тут, в ящике стола. Одна лиса вылитый Иван Петрович. Вам какой пирожок, Иван Петрович? С курицей будете? Мама проходит мимо, не глядя на меня. Мама, стой, подожди, мама, я давно хотела сказать, я теперь тоже учитель! Что ж, — отвечает мама. Ты не виновата. Видимо, это рок. Судьба. От судьбы не сбежишь. Соглашаюсь: не сбежишь, мам. Да и как понять, что пора бежать, что она уже тут? Рок не предупреждает, не даёт намёков. Всё буднично, просто. Звонит некто: я, говорит, Роман Олегович Крылов…
В открытую дверь всеми своими колючками просовывается молочай.
— Вот, — пыхтит Рок, ставя кадушку на пол возле окна. Пусть у вас растёт. Я видел, как вы на него смотрели… Ирина Георгиевна! Ирина Георгиевна! Ирина!
Поднимаю тяжёлую голову. Что-то там, за лобной костью, жжёт. И переливается. Как северное сияние, только без цвета.
— Роман Олегович…
Молочай расшеперил колючки.
— Ирина Георгиевна, с вами всё в порядке?
Провожу рукой по лбу. И, глядя на шипастые ветки, отчётливо понимаю: нельзя. Нельзя не общаться с Денисом. Иначе получится, что это я — предатель. Это я — тот человек, который обесценивает прошлое, который считает: наша дочь появилась на свет исключительно потому, что её отцу надо же было чем-то заняться, пока он ждал, когда «наконец-то» встретит свою Елену Прекрасную.
Резко встаю, северное сияние вспыхивает — ещё секунда, и я бы грохнулась прямо в колючий куст, но Крылов, шагнув, удерживает меня жёсткой рукой.
— Добрый день! — в дверях, как всегда, с ухмылкой и, как всегда, злокозненный, появляется Иван Петрович. — Извините, что помешал.
Хочется подойти к окну, к холодному стеклу, упереться в него ладонями, головой, и стоять. Смотреть на лисиц, которые играют во дворе. Эмм… Да. Лисиц нет, конечно.
Мир медленно возвращается на место. В нём нет лисиц, нет летающих очков и нет белых бабочек. Я немного сомневаюсь, был ли в нём Рок, обнимавший меня за талию. Во всяком случае, сейчас есть только Иван, который, без спросу включив мой компьютер, клацает по клавиатуре.
— Вот! — не вставая, он шумно подтягивает к компьютерному столу ещё один стул. — Оцените. Я флешмоб в сети запустил неделю назад.
Ещё раз подумав о холодном, тающем, как лёд, оконном стекле, сажусь рядом. С монитора смотрит лицо: тени под глазами, через всю щёку — нарисованный шрам, волосы всклокочены…
— Это я после пятой пары, — ухмыляется Иван.
Приглядываюсь:
— С карнавала, что ли?
Под фотографией надпись: «Учителя тоже люди».
— Вы были в «Ходячих мертвецах»?
— Я тогда четвёртый курс заканчивал. Круто, да? Все, кто в прошлом году меня учил, теперь коллеги.
Иван щёлкает мышью — начинают мелькать лица, фигуры: девушка на плечах у парня на рок-концерте, женщина лет тридцати пяти в купальнике, пожилая дама в пляжных шортах и широкой шляпе — и ещё, ещё…
— Завирусился! — с довольным видом отмечает Иван.
Учителя со всей страны. Черноволосая бестия позирует, сидя на мотоцикле. Худенькая старушка в затрапезных штанах окучивает картошку. Компания за новогодним столом сдвигает бокалы шампанского. Мускулистый красавец с голым торсом и гантелей в руке — этот снимок Иван быстро пролистывает. Серый котёнок на плече у пожилого лысоватого джентльмена. Женщина с красным лицом, завёрнутая в простыню, стоит босиком на снегу возле деревенской бани, из открытой двери валит пар.
Все снимки с хэштегом: #учителя_тоже_люди.
Глазам становится горячо. Говорю, отвернувшись к окну:
— Иван Петрович… Вы мне не поможете столы передвинуть? Я давно хотела.
Столы будто вросли в покрытый линолеумом пол, пустили цепкие корни. Тем не менее медленно, тяжело, скрипя и липко отдираясь, всё-таки сдвигаются с прежних мест. Встают вдоль стены, другой стены, вдоль ряда окон — покоем. Кадушка с молочаем занимает место посередине. Вот так. Ковид наверняка ненадолго. Сколько там длятся такие эпидемии — неделю? две? А потом мы будем сидеть лицом друг к другу и разговаривать. Обсуждать книги. Спорить. Даже для того, чтобы спорить, нужно повернуться лицом друг к другу.