Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2024
Яна Ульянова (Вострикова Ульяна Станиславовна) — автор стихов и прозы. По профессии юрист, выучилась на ветеринарного фельдшера, окончила курсы художников-мультипликаторов, много лет прожила на Дальнем Востоке. Печаталась в коллективных сборниках и альманахах. Живёт в Ростове-на-Дону. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Красные сапожки
Красные сапожки. Резиновые. Подошва гладкая. Выбегаю на улицу, на асфальте ледок. Ледок-каток. Падаю с разбегу затылком о тротуар. Больно! Но мне не до этого, надо спешить — играть с друзьями.
Вечер. Мама перевязывает мне ногу. Мазь Вишневского, омерзительный запах, вид дрисни. На марлевую салфетку наносится немного мази, прикладывается к ране, сверху целлофан, потом бинт.
Мы сюда недавно приехали. Здесь с одной стороны море, а с другой — река. А между ними несколько улиц с деревянными двухэтажными домами.
Перед отъездом я сильно заболела. Месяц в больнице. Когда меня выписывали, врачи сказали маме, что не могли найти вену, чтобы поставить капельницу, поэтому им пришлось отрезать кусок мяса от икры. Теперь мама должна каждый день менять мне повязки.
Я не могу слушать, когда мама рассказывает своим подругам, как я болела. Помню огромные окна больницы, высоченные потолки и двери. Жуткие белые занавески до середины окна. А за окном — чёрная ночь. Помню, как я кричала, когда меня силой оторвали от мамы и уволокли куда-то.
Остальное помню плохо.
Куриный бульончик. Мамина знакомая где-то раздобыла курочку. Мама сварила её мне, чудодейственную. Я покушала. И поправляться понемногу стала.
Соседка по палате, взрослая тётенька, рассказывала анекдот: моется бабушка в бане и приговаривает: «От селева до селева, от селева до селева». Внук смотрит, смотрит и спрашивает: «Бабушка, а селево когда мыть будешь?»
Носочки шерстяные. Деревянная лавка раздевалки. Мама забирает меня из больницы. Надевает мне носочки. Не могу поверить своему счастью.
Рассказываю маме анекдот про селево. Мама смеётся и вытирает слёзы.
Белый пароход. «Советский Союз». Раньше назывался «Адольф Гитлер». Если не врут. Оранжевые шлюпки, узкие трапы. Иллюминаторы.
Четверо суток в море. В первый день — морская болезнь. Детская игровая комната. Качельки. Не радуют.
Незнакомый дяденька водит меня по кораблю. Он моряк. У него на берегу такая же маленькая дочка. Мама разрешила ему со мной погулять. Мы заходим в ресторан. Тётка в переднике ставит стулья на столы. Обед закончился. Но нам тут рады, улыбаются.
У дяденьки-моряка в каюте картинка из журнала. На ней нарисован котик. Дяденька возвращает меня маме с котиком. Я не выпускаю котика из рук всю дорогу.
Мы на Новой Земле. Здесь такой свежий и как будто прозрачный воздух. Останавливаемся у маминых подруг. Когда мама уходит ненадолго по делам, меня начинает тошнить. От всего. Даже от яблока. Тазик возле кровати.
Мама не оставляет меня больше, везде берёт с собой. Хотя я еле хожу после больницы. Слабенькая.
Мы едем в посёлок. Нас везёт груз-такси «Урал». Брезентовый кузов. Мы с мамой в кабине. Мама смотрит по сторонам и плачет. Попутчики утешают: «Ну, значит, надолго, если со слезами въезжаешь». Не надолго. Навсегда.
Море. Река. Иногда, во время сильного шторма, море и река соединяются. Тогда люди плавают по улицам на лодках. Море пахнет йодом.
Мама много работает. Наш двухэтажный, обшарпанный, местами ещё зелёный дом. Над подъездом деревянная табличка «1956». Этот дом — «школьный». Для учителей. Воды и туалета нет. Тем более газа. Электричество и то не всегда. Ходим на ведро, помои выливаем в баржу. Вонь крепкая.
Печка. Топится углем.
Уголь набираем с мамой в школьном ангаре. Сторож разрешил. И забыл про нас по пьяной лавочке. Закрыл снаружи. Вечереет. Мы с мамой зимой на окраине посёлка одни в холодном угольном сарае. Мама громко зовёт на помощь. Пытается выломать дверь. Найти щель и выбраться. Проходит время, дверь отпирают. Не успеваем даже как следует замёрзнуть.
Уголь чёрный, блестящий, сыпется, шурша, в печь, кочергой со скрипом задвигается круглая чугунная крышка, не даёт шустрому огню выскочить.
Посуды много грязной. Большой эмалированный таз весь заполнен тарелками. Маме некогда. Она пропадает в школе. Я не хожу в садик. Я всё время гуляю на улице со старшим братом. С тех пор, как мы сюда переехали, я ещё ни разу не заболела.
Больница здесь тоже есть. Она оранжево-коричневая, каменная. Рамы окон выкрашены в синий цвет. И белые шторки до половины окна. Сразу за больницей — море. А на заднем дворе большая куча больничного мусора. Чего здесь только нет. Шприцы, пустые бутылочки от лекарств, коробки с таблетками. Мы часто играем здесь с подружками.
Моя лучшая подружка — Рита. Она показала мне дом, где живёт ведьма.
Сапожки красные. Красное пальтишко. Свинцовое небо. Облезлые деревянные бараки. Рыбацкие драные сетки вместо заборов на жалких подобиях огородов. Чахлые деревца. Кустики непонятной травки из чёрного песка.
Зима. Замерзает река. Лыжи для братика. Мама, сбивая в кровь ладони, прикручивает крепления. Больше некому.
Семилетний брат идёт с друзьями на лыжах на ту сторону реки. Я бегу за ним, пока не устану. Возвращаюсь в посёлок, играю во дворе с подружкой, заигрались, забыла, что домой пора.
Мама возвращается с работы, спрашивает у брата, — где я. Он отвечает, что ходил на лыжах за речку, я бежала за ним. Потом, куда делась, — не знает, не смотрел.
Мама идёт на реку. Вдоль лыжни — полыньи. Слева, справа, повсюду. Мама ищет в полыньях красное пальтишко. Мальчик соседский помогает ей, шерудит в полынье лыжной палкой. «Нет, здесь её нет», — сообщает.
Мама возвращается в посёлок и видит, как я иду домой. Бежит ко мне, хватает на руки, рыдает.
Дома у нас есть шкаф. Двухстворчатый. Вещи в нём свалены в кучу, никто их не разбирает. Зато на дверках можно кататься. Мой брат большой выдумщик, он не может усидеть на месте ни секунды.
Мы катаемся на дверях шкафа. Шкаф падает. Снизу прибегают возмущённые соседи, орут.
Приходит с работы мама. Кричит, ругается, плачет, уходит, хлопая дверью.
Я стою в подъезде с друзьями. Я уже хожу в первый класс, хоть мне только шесть. Меня мама устроила, она директор школы. Потому что садик далеко, а школа в двух шагах. Мои друзья ещё ходят в садик. Они жалуются на свои детсадовские беды. «Это что, — говорю я. — У меня вот мама из дома ушла».
Мама, конечно же, вернулась. Большая уборка. Грандиозное мытьё посуды. Мир.
Сэнди
Никто не помнил, как появилась в нашем дворе эта большая чёрная собака с квадратным лбом, вислыми ушами и грустными коричневыми глазами. Она была совсем молодая и любила играть с детьми. Те кидали ей маленький резиновый мячик, и она с удовольствием бегала за ним, а потом носила в зубах и никак не хотела отдавать. Соседская девочка Саша назвала её Сэнди. Иноземное имя потихоньку прижилось и скоро уже все бабки подъезда, вынося косточки, подзывали её: «Сэнди, Сэнди!» И она бежала на зов, опустив голову и виляя низким задом, как виноватая.
Жила Сэнди под трубами теплотрассы, там же и родила своих первых щенят. Вся окрестная детвора бегала к Сэндиной норе, кто посмелее — лезли прямо под трубы, чтобы вытащить маленького пищащего слепыша и немного подержать его в руках, такого чудесного, тёпленького. Насчитали штук семь. Один был очень слаб и лежал отдельно от других щенков. Сэнди его не кормила. Дети повезли щенка к ветеринару, где им сказали, что он не выживет, даже если его выкармливать из соски. Но они всё равно кормили молочной смесью. А он всё равно сдох.
Щенки подрастали, смотреть на них прибегали даже дети с соседних дворов. Некоторые забирали какого-нибудь особенно милого малыша домой, но мамы и папы не разрешали оставить, и тогда они приносили щенка обратно. А иногда не приносили, просто бросали где-нибудь в кустах.
Однажды шпана из дома напротив в отместку нашей дворовой компании вытащила весь Сэндин выводок и раскидала по разным дворам. Рано утром Сэнди, как одержимая, металась по окрестностям и собирала своих детей. Она находила их в траве, в подвалах, на помойках. И носила в новое место — за гаражи. Видеть это было невыносимо, и я решила ей помочь. Собрала кое-какие ненужные тряпки и отправилась обустраивать новое гнездо для Сэнди и её малышей.
Выбор Сэнди нельзя было назвать удачным. Узкий сквозной проход между двумя заброшенными гаражами, весь заваленный битым стеклом и мусором, не сделали уютнее даже мои старые одеяла. Щенки отчаянно пищали. В глазах у Сэнди было столько страдания, что я отвернулась. Оставила собаке немного еды, погладила по широкой крепкой голове и пошла домой.
Пройдя пару шагов, я обернулась и увидела, что за мной идёт Сэнди, держа в зубах щенка. Тот висел, как дохлый, не шевелясь. Я ругнулась на неё, чтобы возвращалась назад, но она продолжала плестись за мной. Так она проводила меня до самой двери и там встала, просительно глядя мне в глаза, по-прежнему крепко держа в пасти слабо пискнувшего детёныша. Я поняла. Она решила, что её детям будет гораздо спокойнее и безопаснее у меня дома.
Бедная Сэнди, простила ли она меня за то, что тогда я не смогла пустить её к себе? Как бы ни пыталась я все эти годы придумать разумные объяснения своему поступку, но на самом деле прекрасно понимаю, что оправдания ему нет.
Через некоторое время Сэнди вернулась вместе со всеми щенками под теплотрассу. Но осенью какая-то тётка из соседнего подъезда вызвала бригаду живодёров, а дырку под трубами заделали, и с тех пор в нашем дворе бездомные собаки не живут.