(Д.Сиротинская. «Теорема тишины»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2024
Даша Сиротинская. Теорема тишины: Роман / Александр Дэшли. — СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2024. — 240 с.
Изначально эта история — авторства некоего А.Дэшли — была опубликована год назад в июньском номере «Иностранной литературы». «Переведшая» его с английского на русский (как слепого через дорогу) Даша Сиротинская оставила читателям послесловие, в котором отчасти разъяснила туманную фигуру автора. Ирландский поэт и прозаик Александр Дэшли (1925—1992) не снискал прижизненной славы, был ценим лишь узким кругом почитателей и, что важно для понимания его творчества, какое-то время жил в России.
Позже стало известно: никакого Дэшли не существует и не существовало, а «Теорема тишины» принадлежит перу самой Сиротинской. Случилась редкая для современной нашей прозы мистификация. Редкая и потому, что талантливая, исполненная живого интереса к перевоплощению, и потому, что родственна тому виду карнавала, площадной игры, что современной литературе как будто бы не к лицу.
С первых же строк в романе Даши Сиротинской читается абсолютная стилевая податливость, как если бы мы открыли реальный англоязычный роман возрастом в полвека и погрузились в его авантюры.
Именно здесь я допускаю мысль о том, что все эти «ряженки», «дачи» и «клячи» в роман как бы Александра Дэшли помещены сознательно. Крючок, брошенный читателю «на вырост»: догадается или нет? Как выяснилось из авторского «саморазоблачения», читатели вполне догадались. Вполне закономерные внутренние аномалии родили органику, которой трудно доискаться в прямолинейных, стройных нарративах.
Факт двойного остранения работает удачно. Сиротинская не только пишет за другого человека (смириться с фактом его бытия мы должны хотя бы потому, что фигура Дэшли обрисована любовно и старательно), но и не соглашается с «его» письмом, а потому — переводит на собственный лад. Игра сворачивается воронкой, закипает внутрь себя и обрушивает контрапункт.
Роман этот умозрительный, эскапистский и во всех отношениях вневременной. Написать его, вполне вероятно, мог и упомянутый выше Дэшли, и дедушка его, и брат-близнец. Минимум контекста и максимум допущений. История, вырванная из реальности: как если бы «Игру в бисер» Гессе диктовал симпатическими чернилами. Редкие слова говорят о времени-месте: «дача», «трамвай», «дельтаплан», «холодильник», «электричка».
О прочем остаётся лишь догадываться.
«Началось всё с того, что я решил построить себе в лесу дом. Вы, конечно, сразу начнёте плести всякую ахинею насчёт моей старомодности, — но вам легко говорить, вы ведь наверняка ни черта не смыслите в том, что такое лес. Вообще-то говоря, рано или поздно всё в жизни упирается в то, понимаете вы в этом деле хоть что-нибудь или нет».
Лукавый и в самом деле «старомодный» слог Дэшли-Сиротинской навевает мысли о великой ирландской прозе, формировали и Флэнн О’Брайен, и ранний Беккет, и, допустим, Мартин О Кайнь. Игра на противоречиях, дикостях, натурализме, вещественном гротеске; очень много грохота, хохота и пряных издевательств.
Грохот я отброшу, но всё прочее оставлю: атмосфера в романе, несмотря на его умозрительность, абстрактность, выстраивается самая что ни на есть карнавальная. Попадание в цель — сохранение живого нерва влияний; Сиротинской оно удалось. От «дома в лесу» прокладывается тропка в неясный, застывший, как время на безумном чаепитии, мир, сложенный из еловых ветвей и трагических масок.
«Усталый рыцарь», Ланцелот, «геральдические лилии», «гербарий теней», боярышник, скребущийся в крышу, как «озябший дракон», — во всём этом наблюдаешь викторианскую анахроничность и страсть прерафаэлитского свойства. Мужские характеры в книге помечены условными именами — Ланцелот, Профессор, — женские, в свою очередь, более ясными, но не несущими в себе смысловой нагрузки: Лидия, Анни.
Средневековая мистерия перемежается дневником натуралиста (смертью натуралиста!), алхимическим трактатом и хмурой герметической болтовнёй, что, пожалуй, намеренно герметична и намеренно болтлива. Старик-рассказчик строит дом в лесу, и к нему — то ли ожидаемо, то ли внезапно — заявляются гость за гостем. Так, по цепочке, и взрастает причудливое соседство под метафизической крышей; соседство чудаков, магов и неврастеников.
«Я встал со скамейки и пошёл бродить вокруг дома. Летом в нём распахнуты все окна и двери и по деревянному полу гуляет травяной сквозняк, пахнет крапивой, одуванчиками, осокой, позвякивают колокольчики, подвешенные к потолку, и тяжёлые нити бус в дверных проёмах, и я, будто бы я поэт или художник и у меня есть на это право, просыпаюсь на поздней заре, когда между оконными стёклами уже полно солнца, пыли и заблудившихся бабочек. Тогда я долго лежу на кровати и смотрю, как колышутся на ветру старенькие шторы из кружева чайного цвета, и чувствую, насколько полон мой дом мною одним».
Дом, судя по всему, и вправду полон одним только рассказчиком, а прочие, встречающиеся там-сям на страницах, есть плод его воображения, тянущегося к забытому лесу так же стихийно, как тянется к забытым руинам Луциан Тейлор, горе-рассказчик мэйченского «Холма грёз». Викторианская сказочность ловко уживается у Дэшли-Сиротинской с глубоко ирландским пониманием природы и сугубо русской дотошностью описаний.
Поэтому-то любой ассоциативный ряд у меня начинается и заканчивается британским, ирландским макабром: будь то упомянутый «Холм грёз» или невнятно признанный «Луд-Туманный» Хоуп Миррлиз. Сновидческая, болезная изнанка здешних «художеств», всецело обращённых к плоти и мякоти слова, как бы проверяет на прочность сам принцип формы, типа, жанра повествования; а уж факт мистификации этому только потворствует.
Начало и финал этой прозы обусловлены исключительно капризом рассказчика, что, разумеется, приём вполне модернистский, знакомый нам и по «Старухе» Хармса («На этом я временно заканчиваю свою рукопись…»), и по «Школе для дураков» Соколова, и по «Ста братьям» Антрима. С последним «Теорему тишины» роднят и бесконечные отступления в контекст семейного, бытового чудачества, этаких глумливых посиделок у камина, за которыми выясняется подноготная целой династии.
Кто, в конце концов, все эти люди? Элементали воды, огня и воздуха, вызволенные из книжного небытия? Духи-предки? Сонные фамильяры? Сиротинская засыпает читателя вопросами и принципиально лишает его возможности разыскать ответ, маломальскую интерпретацию. Как лишённая глубины декорация, пейзаж «Теоремы тишины» проступает для нас ровно, приглаженно; за ним ничего нет — ни автора, ни воспоминаний.
Парадокс и симуляция, этот роман играет в спектакль — домашний, школьный, — в ход которого идут и кухонные мётлы, и сброшенные с полок словари, и энные годы учений. Сиротинская орудует накопленными знаниями самоотверженно, искренне, будто столкнулась с ними впервые. Оттого и рождается зыбкая, едва уловимая и почти не встречающаяся в современной литературе чудесатость — детского взгляда на бытие, детской убеждённости в этом взгляде.
Можно, конечно, проследить в здешнем Кенсингтонском саду нарративные хитрости, уловки, извороты, вторые и третьи этажи, надстройки, флигели, но мне хочется говорить о «Теореме тишины» как о триумфе словесного выражения мира, той сокровенной тайне, что доступна литературе и только ей. Ни кино, ни музыка, ни живопись не передают подобных стилевых (читай, языковых) регистров. Они радуют иначе, даруют иные чудеса, а литература остаётся собой, поскольку так и не разглашает людям своих иллюзий.
«Возвращаясь назад, я подмечал всё новые и новые признаки скорого преображения земли. Невидимые дачники рассеянно бродили в глубинах своих выстуженных крохотных комнат, по-осеннему заваленных всяким хламом, где-то на соседней улице мелодично чавкали от соприкосновения с мокрой грязью чьи-то резиновые сапоги, в скособоченных тачках были грудами свалены благоухающие гниющие груши, а груши хорошие, отобранные, были уже упакованы в деревянные ящики и аккуратные корзинки и спрятаны в раскрытые багажники увязших в лужах машин вместе с банками, связками порыжевших физалисных фонариков, разноцветными тыквами всевозможных форм».
Болтливый, описательный, декоративно-ботанический, утопший в диалогах и кустарниках, этот роман отвечает редким запросам и редким чаяниям; мы имеем дело с материализовавшейся абстракцией. Обойдя пространственно-временные ограничения, контексты, моды и идеи, она случилась на радость нам, читающим, без объяснений, придирок и толкований; чистокровно.
Какое уж тут дело до авторства, личной корреспонденции? Я верю в то, что «Теорему тишины» сформулировали и Сиротинская, и Дэшли, и Ланцелот, и Лидия, и Профессор, и Анни, — потомучто не могли слишком долго оставаться в тени воображения; потому что захотели высказаться.