Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2024
Марат Шакиров (Файзуллин Марат Габдрахманович) — прозаик. Родился в 1988 году в Казани, в 2009-м уехал в Москву учиться на политолога — зря. Пишет с 2015 года, в основном реализм — грязный и гипер. Автор романа «Кокон» (2023). Участник семинаров молодых писателей Союза писателей России в 2019 и 2021 гг. Печатался в «Новом береге», «Формаслове», «Лиterraтуре». Победитель литературного конкурса к 80-летию Сергея Довлатова. Живёт в Москве. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Перед отъездом Семёнов успел закупить старый проигрыватель грампластинок. Нашёл подходящий на сайте объявлений. Старичок-владелец жил по пути, попросил совсем немного и обязательно наличными, пожевал высохшие губы и, прощаясь с любимым хламом, ядовито попросил «не портить его всяким диско». Потом медленно побрёл в другую комнату и вернулся с двумя пластинками, аккуратно завёрнутыми в вощёную бумагу. От денег за них отказался и только отечески похлопал Семёнова по плечу, провожая в коридор.
По пути было две заправки: хорошая и плохая. На хорошей топливо было лучше — Семёнов знал это наверняка по тому, как урчала и тянула в горку его «ласточка». На плохой были съедобнее хот-доги — Семёнов знал это наверняка по тому, как урчал и тянул его живот после несъедобных. Выбор был непростым, но решение нашлось. Семёнов заправился хорошим топливом, а потом съел съедобных хот-догов на плохой заправке. Спешить пока некуда.
Ребёнком Семёнов регулярно брал в руки толстый чёрный резиновый неудобный мокрый запачканный грязью длинный старый треснувший садовый шланг и поливал все эти дряхлые и молодые, и сгнившие, и цветущие, и дающие совершенно разные плоды — и маленькие жёлтые и густые красные, и твёрдые зелёненькие — яблони. Семёнов радовался, что наполняет эти живородящие создания тёплой влагой из ближайшего вонючего ручья. Они росли на его глазах, кормили его и удобряли землю мёртвыми червяками, переевшими сочной мякоти.
Шли годы, и яблони увядали, падали, гнили. Может, старость губила и отказывали их сухонькие сердца. Может, мало им было заботы, может, больше внимания хотелось зимой. Может, яблони не нужны этому миру стриминга, асфальта и сушёного манго, поэтому уходят на покой. Они не будут больше страдать синдромом самозванца. Доколе же будешь ты, Семёнов?
Подхватив пару плодов с земли, Семёнов протёр их полой рубашки и убрал в карманы штанов. Подумал немного, достал одно яблоко и надкусил. Кислое. Пора приступать к малине.
С малиной всё немного сложнее. Её обработка требует внимания и терпения. Надеваешь резиновые перчатки, рубаху с длинными рукавами, берёшь садовые ножницы, зарываешься под куст сквозь колючки и пыль, выбираешь те ростки, что совсем иссохли и больше не понесут. Срезаешь под корень. Собираешь этот хворост в охапку, сносишь в ржавую бочку, а потом поздней осенью пожжёшь. Находишь сухие, срезаешь, жжёшь.
В детстве, когда мать заставляла Семёнова подрезать малину, Семёнов думал, что делает ей больно. Срезал сухие кустики с осторожностью, потом волновался, что так делает ещё больнее. Резал резче и пугался своей грубости. И пугался этой неопределённости, этой мучительной раздвоенности. Хорошо, что не знал тогда женщин. Зато знал их потом. Да как! Хворост хрустел, малина алела и яблони наполнялись ароматом цветов…
Что несёшь ты, Семёнов! Какие цветы, какая малина? И баб-то всего три-четыре… И ни одной такой, чтобы… Семёнов! Воспоминания потом, сначала трудиться. Делай как шаман велел.
И будет Семёнов делать: и подрезает малину дальше, и готовится починять теплицу под помидоры. Но не может он остановиться — разогнался Семёнов, расчувствовался. И пред глазами мелькают овцы, и славные их лица, и груди их налитые, и волки рядом сытые… Сука! Семёнов вскрикнул от отчаяния! Нет у него контроля, провалился, тонет в потоках памяти. Не жизнь, а сортирный порошок: хмурый, вкусно пахнет и полностью растворяется в говне.
* * *
Перед обедом Семёнов достал пластинки, аккуратно завёрнутые в вощёную бумагу, — те самые — подарок старика. Развернул одну: на обложке какой-то негр в шляпе и пурпурной вуали. Семёнов заправил пластинку в проигрыватель. В колонках загудело, завыло, залаяло. Семёнов не знал такой музыки и, может, полюбил бы её, если б чувствовал своё сердце. А так… гудит, скрипит, лает. Как старая собака, покусавшая ржавые гитарные струны.
На второй пластинке патлатый гитарист и его «грейтест хитс». Звучит приятнее. Пел бы ещё по-русски. И пел бы о важном. Поёт ведь о важном. Поёт про «сердце из золота». Вот это было бы славно. Вот такое бы никогда не сломалось. Ай.
Снова ломает Семёнова. Задумывается Семёнов и не может больше, понимает, что подвергает риску всю операцию, и не может больше. Боится, что не доживёт до завтра. А значит, надо спешить и надо идти. Надо начинать жалеть. Работать больше нету сил, а вспоминать — желания.
Прошёлся по дому, по саду, собрал завалящий хлам: обёртки от конфеток «Бурёнка», сорванные с пачек сигарет акцизные марки, желтоватые окурки, уголки молочных пакетов, обрывки ниток и резинки от трусов, плёнки аудиокассет, молочные зубы, чайные пакетики, продырявленные жестяные банки, спичечные коробки с красивыми картинками райских островов и старые башмаки, много пар старых башмаков.
Собрав всё в пластиковый пакет, Семёнов направился к железным воротам, за которыми его ждал девственный сосновый лес.
У ворот находится помойка. Четыре ржавых бака, которые вывозят раз в неделю по понедельникам. Сегодня баки забиты до отказа. Мусор валится наружу, городские просто швыряют пакеты из окон машин, пакеты рвутся, бутылки, кожурки, куриные кости, обёртки, гондоны, прокладки, семечки и детские воротнички окропляют землю на метры и метры вокруг.
Семёнов достал брелок, чтобы открыть ворота, сделал пару шагов в сторону баков, бросил пакет в самый дальний — а вместе с ним и брелок. Расстроился. Подошёл ближе. Отшатнулся от запаха и лая тощего Мухтара, вылезшего из будки навстречу движению. Коротко оценив масштабы фигуры Семёнова, Мухтар зевнул и направился обратно к будке.
Искать брелок в этом говне равно закрыть едва ожившие чакры — так рассудил Семёнов и полез прочь от этого места через забор.
А за забором была автомобильная дорога, а за дорогой лес. Семёнов подумал минутку, осмотрелся и зашагал по узкой протоптанной тропке.
Темнело. Семёнов мерно брёл, притаптывая шишечки под ногами, подпевая пурпурному негру, молясь лесному духу. Дух не отвечал. Семёнов думал: с чего бы начать, кого бы здесь пожалеть?
Лес был страшен, лес был глух, лес был нем. Жалеть лес не хотелось.
Хотелось бы пожалеть эту тропку, заросшую папоротниками, — не мила больше любопытным путникам. Пожалеть эти покосившиеся домики — они были летними, шумными, были полны молодыми с шампанским, старыми с арбузами, любящими и ищущими, и такими приятными, и маленький Семёнов знал, что, когда вырастет, обязательно заедет в такой домик, чтобы сидеть на его веранде, чистить семечки, смотреть на своих тритонов, пойманных в банку, гладить тупого хомяка и тихонько посвистывать при виде проходящих мимо дам в купальниках. Но развалились домики и не нужны больше купальным дамам.
Хотелось бы пожалеть певучих соловьёв или дурных кукушек. Но не хотелось, если честно. Семёнову хотелось пожалеть себя.
Так он мерно брёл, притаптывая шишечки под ногами, подпевая пурпурному негру, молясь лесному духу. И трогал себя в районе груди. И жалел себя нещадно — сильнее и сильнее. И вспоминал уже не ласковые тёплые детские деньки, но прыщи, отказы, ошибки, карьеры, налоги, пороги, судороги и беды, которые принёс, пронёс, заслужил и затеял.
Так брёл он и молился, и ждал ответа, и брёл, и жалел себя, и никого больше, потому что не было у него больше сердца, и не жалел никого больше, а только себя, — ведь для себя не нужно сердце, ведь сердце всегда для других, и в этом смысл — в том, чтобы отдавать своё сердце на радость другим, и принимать ответственность за сердца других, и никогда не жалеть себя, потому что кого тогда жалеть сердцам других, если не тебя?
Так брёл Семёнов и молился лесному духу. И ждал ответа.
И дух ответил. И пробасил дух: «Семёёёнооов!» — «Господи. Что такое?» — испуганно спросил Семёнов. «Ты идиооооот, Семёнооов, и твоя жизнь лишена смыыыслааа!» — протянул дух и исчез.
А Семёнов опустился на колени, и принялся рвать траву, и рыть пальцами землю, и вытаскивать зелёных в лунном свете червей, и бросать воронам, чтобы ели и меньше лаяли, и меньше охотились, и растолстели, разучились летать, начали ползать, и разрушили этот вселенский закон, и пошла эволюция в обратную сторону, и не один уже — Семёнов — был идиотом, расплескавшим свою жизнь мимо грядки с зелёной рассадой.
Но снова ошибся Семёнов. Не вороний лай услышал Семёнов. Волчий. Рядом, совсем рядом.
Собрался, отряхнулся и нырнул в открытую дверь покосившегося летнего домика. Захлопнул. Волнительно. Заскребли когтистые лапы, открылись горячие пасти — капали ядовитыми слюнями и прожигали в тонкой двери опасные дыры. Дрожал Семёнов и думал. И забыл про своё чахлое сердце, тёмную душу и токсичность лесного духа. И думал о том, как спастись, как вырваться из этой ловушки.
Решился Семёнов. Решился бежать на раз-два-три. Резко и быстро, без оглядки, обратно к ссохшейся малине и скрипам грампластинок.
Выдохнул, встал, сжал кулаки и что было силы пнул по двери. Слетела тонкая доска с петель, и повалилась на землю, и ринулся Семёнов прочь из домика. Метр-два. Большие шаги, подальше отсюда. Подальше от лая жирных чудовищ. И обернулся он коротко, и бежал дальше. Но услышал Семёнов не лай, а скулёж, увидел Семёнов не волков, а мелочь. Остановился Семёнов. Вернулся Семёнов. Не звери там были — детёныши. Может, волчата, щенята. Не лают — пищат.
Дверь подавила малыша. Серого, с белым пятном на лбу. Придавила, сломав и изранив.
Щенок стонал, а братья тормошили его мокрыми носами. Вздохнул Семёнов, приподнял дверь и оттащил в сторону. Наклонился над маленьким. Ещё дышит. Но слабо. Морда кровит. Но вроде несильно. Лежит на боку и хрипит еле-еле, и братья вокруг, и тёмные ели.
И понял Семёнов, что должен сделать. Забрал щенка в охапку и побежал прочь из леса. По заросшей папоротниками тропке, мимо лесного духа, мимо домиков для купальных дам, прочь от соловьёв и молчаливых кукушек.
Так бежал он минуту, другую. Запыхался, замедлился. Не тянет мёртвое сердце, не стучит, не дышит, не работает, не питает конечности красным теплом. Тяжело шагает Семёнов. Но рядом он, всё близко, дорога близко.
Задыхается Семёнов, идёт. Задыхается Семёнов, плетётся. Видит просветы в деревьях и терпит. Выходит Семёнов из леса и падает у дороги на спину. На груди застёгнута куртка. Внутри бездыханное тельце. Вынимает щеночка Семёнов, поднимает щеночка Семёнов, прижимает щеночка к груди и смотрит на звёздное небо. Тихо. Ни звука вокруг.
Стук.
Что такое?
Стук… стук… стук…
Сработало… заработало… Второе… неужели включилось?
Гав!
Гав! Гав-гав! Мокро. То капают слюни ожившей твари. Мелкого волчонка, подлого наглеца, притворного мертвеца.
Стук… стук…
Оно его. Бьётся — его. Его — не Семёнова. Всё зря и больше не будет.
Гав-гав!
И звёздное, сука, небо. И тёплая, сука, тварь. И мёртвое, сука, сердце.
Гав-гав!
Сука. Ну что за сука.
«Я мальчик», — ответил щенок, выпутался из слабых объятий Семёнова, встал на все четыре лапы и побежал в свой тёмный страшный лес.