Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2024
Надежда Лидваль родилась в 1990 году в Омске. Окончила Омский государственный университет, работает переводчиком. Печаталась в журналах «Новая юность», «Традиции&Авангард», «Пашня» и др. Живёт в Санкт-Петербурге. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Смерть Глеба
В девять лет Глеб любил малосольные огурцы и плевать с балкона. В двенадцать любил думать, что ещё вся жизнь впереди. А в пятнадцать полюбил свою смерть.
Он увидел её как будто бы случайно: открыл однажды вечером рюкзак, а там она притаилась — обхватила тетрадь по обществознанию и жуёт уголок страницы, смакует, прикрыв глаза. Это потом она ему призналась, что сама подстроила встречу. Так бы ни за что не показалась раньше срока: из природной стыдливости смерть никогда не лезет вперёд и большую часть времени прячется в паузах между выдохом и вдохом. Но Глеб уже давно ей нравился, она, конечно, долго думала, сомневалась, но всё-таки решилась ему открыться заранее — а там уж как пойдёт.
Оказалось, смерть много лет за ним наблюдала. Это она сидела у акушерки на левом плече, когда его, до смерти напуганного светом, выдавили в люди. Она цеплялась за пелёнки, путалась в велосипедных спицах, качалась на Глебовых дредах, ластилась к нему на заброшенной стройке, собирала у него по карманам табачную труху и посыпала ею свои волосы.
Смерть сказала, что ближе Глеба у неё никого нет, и просила её не гнать. «Пусть будет», — подумал Глеб.
Так они и жили — в общем-то, как раньше, только теперь оба друг о друге знали уже наверняка. Вот Глеб сидит с учебником за столом, а смерть щиплет его за ухо, гладит по шее, ерошит волосы на затылке, переворачивает страницы взмахом ресниц. Днём смерть ходит за Глебом по пятам, а на ночь укрывает его одеялом.
У Глеба был в школе друг, — не друг, а так, нормальный вроде пацан. Он рисовал на партах деревья, смотрел на всех волком и один раз сказал Глебу, что подружился со смертью и планирует скоро пойти за ней — сам, когда захочет, — потому что здесь ему всё равно делать нечего. Глеб встревожился: не о его ли смерти речь? Он спросил, как она дышит, тонкие ли у неё запястья, ступает ли её правая нога тише левой, а главное — боится ли она ветра. Тот не понял, и Глеб успокоился.
А через месяц все узнали, что парень повесился на кладбищенском дереве. Глеб в тот же вечер написал такой пост: «Свою смерть нужно любить. В крайнем случае, уважать. Ближе её у вас всё равно никого нет. А главное — ей ничего от вас не нужно: ни квартир ваших, ни донорских почек, ни денег. Дайте только ей время. Нельзя её торопить, не то она придёт за вами растрёпанная, наспех одетая, с нечищеными зубами. А если любить свою смерть, она отблагодарит, не бросит в нужный момент и позволит умереть лишь однажды».
Дед Глеба повстречал смерть два раза: сперва на войне, потом в жениных родах. Его первая смерть до него не дошла, хотя он уже видел, как она прохаживается мимо больничных коек и вглядывается в лица, и тянулся к ней, напрягая всё тело, соштопанное свежими швами. А она вдруг остановилась над кем-то другим, в бреду лепетавшим что-то красивое, и положила руку ему на шею, и тот перестал шевелить губами. А потом повернулась и узнала Глебова деда, всплеснула руками и тут же пропала. Обозналась. Во второй раз дед умер уже наверняка, но забрала его не родная смерть — той было стыдно, и она больше не вернулась, — а смерть жены, бабки Глеба. Дед так ревел и корчился во время её потуг, что смерть приняла его за роженицу и не сдержалась — обняла.
Бабка потом растроганно вспоминала на каждом семейном обеде, как легко она родила, но про деда и две его смерти рассказала только внуку, и в тот самый день, когда ей позвонили из школы и прочитали его манифест. На следующее утро она отвела его в церковь. Поставила перед алтарём и сказала: «Молись, чтоб никто больше не узнал». Глеб посмотрел на белый, сыростью переливающийся купол. Так у них было принято: раз в сто лет закрашивать старые росписи и делать поверх новые, актуальные. Художник особого порядка не придерживался. Тут только руку нарисовал, там осколок креста, где-то просто зубы. Он, говорят, работал по мере поступления образов: прибежит, кисти похватает, намалюет, не снимая дублёнки, и убежит. И так до следующего озарения.
Глеб долго глядел на эскиз исполинского бога в меховой шапке, что двенадцатым пальцем чесал левый нос, и мысленно попросил у него сил держать язык за зубами. Бог согласился, и Глеб держал. Стиснув челюсти, закончил школу, выучился на менеджера и женился на Ире.
У Иры был тихий взгляд и грустный голос. Днём она придумывала узоры для постельного белья: рисовала розовых фей без тени мысли в глазах, мясистые розы, психоделические ромбы и нескончаемые полосы. А ночью забиралась в белую постель, где уже лежали муж и его смерть.
Жена её не видела, а Глебу всё нравилось и так. Он со своей смертью уже свыкся и сросся и не отличал, чьи пальцы касаются, Иры его или смерти. Ира, правда, иногда жаловалась, что её по ночам кто-то не то щекочет, не то корябает, а это — смерть прижималась щекой к её животу. Глеб видел, что она чего-то ждёт с одержимой нежностью.
Неделе на десятой Ира закрасила все свои эскизы. Два дня из-под печатных валов выходило сплошь чёрное полотно, и Иру попросили уйти в декрет пораньше. Выдали ей в подарок комплект белья, чёрного, как дёготь.
Родилась дочка — недоношенная, молчаливая. Почти не плакала. Только ночью иногда мать слышала сквозь сон воркование и клёкот — а это смерть Глеба щекотала ей пяточки и кормила её своим молоком. Кормила и напевала:
Бай да бай, бай да бай,
Спи, дитя, засыпай.
Спать тебе осталось
Самую-то малость:
Вот ты ножками пойдёшь,
Вот немножко подрастёшь —
Мамочка поспеет,
Разбудить успеет.
А пока тебе пою,
Моё дитятко,
Ты ложися на краю,
Моё маленько.
Ира укрывалась с головой белым одеялом, крепко-крепко зажимала ладонями уши и слушала, как шумит кровь.
В два года дочка сказала родителям:
— Через несколько месяцев я заболею и врачи сперва не смогут понять почему. А когда поймут, будет уже неважно, но это нормально. Мне вдруг станет неинтересно всё, кроме узора на моём покрывале и боли в висках, но это тоже нормально. Главное — не мешать. Понимаю, вам будет неприятно со мной расставаться так скоро, но нам всем станет легче, если мы наберёмся терпения и не будем лишний раз мучить меня докторами и иголками. Просто потерпите, хорошо?
Глеб будто оглох после этих слов: как сел на кухне перед кружкой с чаем, так и сидел, ни с кем не разговаривая. И на смерть свою смотреть уже не мог. А Ира копошилась в интернете, печатала, не попадая по клавишам, искала там себе надежду хоть самую убогую.
Но интернет не помог, и врачи не помогли. Дочка лежала в горячем облаке своей лихорадки, почти не шевелясь. Смерть Глеба склонялась над девочкой, остужала ей виски своим дыханием, гладила по ручкам и ножкам. И где касалась кожи смерть, там сразу расцветало красное пятнышко.
Глубокой ночью колдун из телевизора сказал Ире, что знает, как ей помочь. Она случайно нажала что-то на пульте отупевшими пальцами, и возник он: волосы пышные, глаза чёрные, рукава широченные пол подметают, на груди — круглая бляха размером с голову пса. Ира всё думала, пока звонила, как красиво у него чёлка лежит. Сама или укладывал?
Дозвонилась. Там, у колдуна, сразу поняли, кто звонит и зачем. Оказалось, аура у Иры зашлакована. Вот-вот засохнет совсем и станет отваливаться шматами, придавит под собой всех её близких — ай, нехорошо! Да-да, всех-всех, и даже сына… Нет сына? Дочь? А, значит, дочь. Придавит-придавит. У вас, говорит, точка невозврата завтра в полдень будет пройдена. Срочно что-то нужно делать. Оплачивайте первую процедуру. Милая моя, а иначе ой-ой-ой…
Пока Глеб на работе, Ира сбегала в банк да в магазин «Всё для праздника» — накупила красных свечей. Ночью разложила белые простыни, расставила свечи кругом, сама в центр легла, телефон к уху прижала и давай повторять за колдуном заклинание. «Силы небесные… господь двенадцатипалый… чернуху-грязнуху… спадёт с тела белого… Аминь».
Глеб спит, Ира катается по белой простыне, а смерть смотрит, задумчиво ковыряет ногтем красную свечку и терпеливо ждёт.
Успели отвести беду, слава кровожадной полуднице. Но отвести-то отвели, да сама она никуда не делась. Придётся ещё один ритуал проводить. И непременно в полночь, и непременно под присмотром молодой луны, когда истончается какая-то там грань между какими-то мирами.
В ночь, ледяную, как правый нос бога до того, как он случайно поджёг Солнце, Ира выволокла коляску в снежный двор. Поставила её возле горки с отломанным языком, зажала в руке красную свечу и приложила к уху телефон. Раз звонит, два звонит, три. Не отвечает колдун, не помогает точку заморозить. А она всё ближе, Ира её чувствует. Девочка лежит тихо-тихо, уже и не видно, чтобы дышала.
Глеб проснулся от грохота: на кухне кто-то гремел плошками. Он подумал, у Иры опять телефонный шабаш. Встал, подошёл — а там смерть его крутится, размахивает руками. Пропала. Дочка пропала. В кроватке — только взбитое одеяльце. Нет никого. Что делать, Глебушка? Что?
— Тьфу, бля. Да отстаньте вы от ребёнка, дуры!
Смерть метнулась на балкон — и схватилась за голову. Ринулась вон из дома. Глеб увидел сверху, как она выбегает на улицу, босая, растрёпанная, наспех одетая. И бросается к горке.
Тут и Глеб побежал. Вылетел из подъезда в снег и тишину, а во дворе — ни души. Одна коляска стоит, пустая. Ни жены, ни дочки, ни Глебовой смерти. Только холод собачий.
Иру с дочкой искала сначала тьма народу, потом поменьше людей, потом вообще никто. «Умом баба с горя тронулась», — говорила бабулька с четвёртого этажа. «Обе отмучились», — отвечала ей подружка с шестого. Позже видели похожую на Иру женщину в соседнем городе. Она брела вдоль сплошного забора, согнувшись пополам, будто на плечах у неё кто-то сидел, и часто смотрела вверх, и бормотала непонятное. Подойти — никто не подошёл: страшно. Глеб туда специально ездил, ходил вдоль того забора, но не нашёл ни Ириных следов, ни дочкиных.
Глебу звонили, сказали радостным голосом, что зовут его свидетелем по делу экстрасенсов, которым жена деньги переводила. Может, вернут какую копейку.
Глеб ничего сперва не понял, да и потом тоже. Он знал только, что нужно дуть на горячий чай, потому что кипяток глотать — глотку обожжёшь, а обожжённой глоткой не спеть молитву так, чтобы её услышали где надо. Глеб ходил в церковь каждый день. Брал по две красные свечи и ставил за жену и за дочку. А потом ложился на спину, головой к портрету двенадцатипалого бога в меховой шапке, руки на животе сцеплял и смотрел ввысь. Там, на куполе, недавно закрасили последний белый кусочек, и теперь сверху глядела его красавица-смерть с краснощёкой девочкой на руках.
Вот такая была у Глеба первая смерть.
Душа
У меня страшно болела голова. Боль от затылка спускалась по ниточке в живот и танцевала там неповоротливо и глухо. Я стояла на остановке после ночной смены. Меня тянуло к мокрому асфальту. Главное — поменьше шевелить шеей, иначе боль распляшется до дурноты. Ты приехал на машине, огромной, как половина троллейбуса, которого я так и не дождалась. Ты сказал мне, что идёт дождь. Никогда бы не подумала. Даже боль удивилась и спряталась за правое ухо. Я не сажусь в машины к незнакомцам, но от твоей волнами шло тепло. Я поняла, что останусь надолго.
Мы могли бы подождать. Нас никто не торопил. У тебя много работы: ты слушал деньги и старался понять, где им нужно быть в данный момент, куда их пристроить, чтобы они дали потомство. У меня — пациенты. В основном, женщины. Они ненавидят свои глаза за то, что те ловят непрошеное отражение — в боковом зеркале, в витрине, в тёмной глади телефона — и безжалостно передают его в мозг. Я им нужна, им нужны мои руки. На какое время придётся выпасть из жизни? Год? Два? Три? Это если с ребёнком всё будет в порядке и со мной тоже. Может, в другой раз? Нет. Ты сказал, что он (ты был уверен, что будет мальчик) уже здесь, и если мы его не впустим, то бог придёт и вопьётся в нас клыками. Ты впервые упомянул при мне бога. А ещё ты сказал, что налитые импланты и кукольные носы, приподнятые веки и острые скулы могут подождать. В конце концов, не жизни спасаешь. Нет, родной, я просто окрашиваю их хоть в какие-то цвета.
Всё-таки ещё рано. Ты уехал на два дня. Мне этого времени хватило. Я получила у знакомого врача выписку, которую не стыдно показать ни мужу, ни родителям. В ней сказано, что я ничего не сделала и ничего не могла сделать, а ребёнок у нас не появится: отторжение как оно есть. Кстати, его там назвали «плодное яйцо». Ты даже не взглянул на эти обидные слова. Может быть, догадался. Справки выписывают такие же люди, как мы с тобой. Ты не пойдёшь проверять.
Я стала видеть тебя дома всё реже. Ты так удивлялся, когда я об этом заговаривала. Чего мне не хватает? Денег? Так вот они, бери сколько надо. Ты однажды сказал, что душа твоя задыхается в копоти. Много, много всего к ней пристало и прилипло, и она волочит за собой всю эту гниль. Я знала, что у тебя другие женщины. Не моложе и не красивее меня, просто другие.
Всё кончилось, когда ты уехал на охоту. Тебя долго не было, но и волноваться я не сразу начала. Мне потом сказали, что таких случаев не помнят даже самые просветлённые охотники — те, которые не едят мясо убитых ими зверей, потому как знают, что во всякий момент времени пуля движется в обоих направлениях. В общем, в дуэли между человеком с ружьём и волком у второго мало шансов. Но твой зверь, кажется, был бешеный. Его до сих пор не поймали. Такой вот уникальный случай. А я думаю, в этом что-то есть. Ты наконец встретил своего кровожадного бога. И я почти уверена, что ты в тот момент был счастлив.
Всё имущество ты завещал монастырю. Какому — понятия не имею. Я не интересовалась подробностями.
* * *
Ты впервые упомянул при мне бога. Это было так странно и почему-то трогательно. Не знала, что ты веришь в такие вещи.
Мальчик получился хороший, с умными глазами. Он почти не болел и крепко спал по ночам. Я вышла на работу меньше чем через год. Ты всякий раз улыбался, когда видел сына, и прижимал его к себе так, будто его у тебя уже отняли. Ты говорил, у тебя внутри поселилась плесень. Она обволакивает рёбра со стороны сердца шелковистым покровом — греет и душит одновременно. Тебе хочется разодрать себя до крови и её соскрести.
Я знала, что ты ходишь в церковь, — догадалась по запаху и по глазам. Ну а когда ты предложил крестить сына, всё окончательно прояснилось. Крестить, пока не поздно. Поздно для кого? Для него, для нас или для твоего бога? Я не против. Хорошо. Но, может, сперва обсудим? Поговорим с кем-то, кто знает? Ты уже поговорил с отцом Истомой. А, тогда понятно.
Я сдалась, когда сыну было шесть. Пастырь с длинным ногтем на мизинце капал ему воском на загривок, а ты плакал в первый раз с тех пор, как я тебя знаю. Отец Истома и меня порывался крестить, но только если я откажусь впредь брать в руки скальпель. Смешной он, этот твой духовник.
До сих пор не понимаю, как мы оказались в этой погибающей деревне. Нас отправили в бедный, но благочестивый приход, где мы должны принести много пользы. Здесь есть деревянная школа на десять учеников и одного больного учителя. Вместо магазина — газель, которая приезжает раз в неделю. Больницы нет вообще. Нас лечат речитативом и аскезой. Где мы пропустили поворот? В какой момент? Когда крестили сына? Когда ты бросил бизнес и поступил в семинарию, чтобы познать своего бога основательно и на все мои вопросы цитировать речи иссохших старцев? Когда я сама крестилась? Как будто у меня был выбор. Ты грозился увезти Марка в свой приход, и тебе никто бы не помешал, потому что вы с ним помазаны одной рукой, а я — иноверка, богохульница в окровавленных перчатках и та, кого всевышний не видит, а значит, меня просто нет для вас. Я не собиралась отдавать тебе сына. Мне было за него страшно. Я ведь давно догадалась, что самая вожделенная твоя мечта — принять схиму и остаться наедине с твоим богом при зажжённых свечах. Но кто же тебе позволит, пока ты женат, пока у тебя несовершеннолетний ребёнок? Мы стоим между тобой и твоей настоящей любовью. И я не буду облегчать тебе путь к счастью.
Марку уже двенадцать. Он начинает что-то понимать. Я рассказываю ему про города. Он думает, я их выдумала. Хотя что-то он сам помнит. Мне кажется, он несчастен, просто мы не дали ему слов, чтобы это выразить.
* * *
Ты уже поговорил с отцом Истомой. А, тогда понятно. Считаешь, он исполнен благости? Прямо светится изнутри? Какая прелесть. Жаль, что у вас с отцом Истомой нет общих детей. Вот будут — делайте что хотите. А моего сына, пожалуйста, не трогайте.
Ты вдруг начал отращивать бороду. Говорил, это для того, чтобы спрятать маленький и смешной подбородок, но я-то знала: ты сделал это, чтобы отвратить грех, ибо грех проникает через поцелуи в шею. А ещё деньги, которые мы откладывали на отпуск, пожертвовал на витражи в вашем храме. Вместо Диснейленда — угловатые святые с алыми губами и острыми крыльями за спиной. Марк тогда спросил, почему папа любит своего мёртвого бога больше, чем живых нас. Ты долго читал какие-то книги, а потом сказал нам за завтраком, что мы грех твоих прошлых жизней, а душа твоя покрылась слизью: едва не сгнила в шампанском, не задохнулась в томном запахе моих духов. Каких духов? Нос мой давно отвык от амбры и мускуса. У нас дома пахнет теперь воском, потом и дегтярным мылом. Я даже краситься стала только на работе. Ты ведь упрекнул меня, что мои тени стоят как две заупокойных мессы и потому на веках у меня лежит чернота неоконченных молитв. О, ты ещё не знаешь, сколько неотмоленных душ в румянах у меня на щеках. Меня уже не спасти. Я ведь буду гореть в аду — ты сам сказал — за то, что перекраиваю божественный замысел. Нет, родной. Я добавляю нужные штрихи там, где у него дрогнула рука, и прячу от его взора тех, кого твой господь уже поманил игрой на флейте, поманил песнью, под которую ты скорбишь, а я танцую.
* * *
У меня страшно болела голова. Боль от затылка спускалась по ниточке в живот и танцевала там неповоротливо и глухо. Я стояла на остановке после ночной смены. Меня тянуло к мокрому асфальту. Главное — поменьше шевелить шеей, иначе боль распляшется до дурноты. Ты приехал на машине, огромной, как половина троллейбуса, который я ждала. Но я не сажусь в машины к незнакомцам. Я не сажусь в машины к незнакомцам.
Спокойной ночи, малыш
Арсений юн и хорош собой, судя по аватарке. На ней ему всегда семнадцать. Что там в жизни, никто не знает, но в интернете он задумчив, романтичен и тонок, смотрит проникновенно, пишет с многоточиями, цитирует битников, читает Воннегута и прививает потихоньку вкус к хорошим вещам тринадцатилетней Маше, с которой познакомился в одном паблике. Разговорились, перешли в личку. Так бывает.
Маша ищет себя, шипперит по наивности любимых персонажей, но мало-помалу от этого отвыкает; борется с искушением изъясняться исключительно мультяшными стикерами (фу, подумает, что малолетка); делает уроки под песни BTS, но чаще интересуется плейлистом Арсения и мечтает, как они будут слушать музыку вместе, соединённые проводом наушников, почти касаясь друг друга. Маша, ставя зардевшийся смайлик, пишет о своих неловких мыслях Арсению, но тот реагирует спокойно, ведь сам он думает, если честно, о том же: о музыке, о прикосновениях, о запахе её волос, — ему почему-то кажется, что они пахнут ванилью.
«Спокойной ночи, малыш». Сердечко. Луна.
Арсений оказался не дурак: сеть свою плетёт с чудовищным терпением. Грубая прямота не его метод. Он будто ненароком обмолвился, что ему не семнадцать, а все двадцать шесть, и для Маши он, конечно, уже староват, но разве у души есть возраст? И как можно запретить кому-то любить только из-за даты в паспорте? Правда? А Маша всё читает, и поддакивает послушно, и делает ежедневно скриншоты, и каждый вечер звонит по одному и тому же номеру, а гнусавый голос ей отвечает:
— Да, Серёг. Ну чё там наш извращенец? Не созрел?
Серёга докладывает, что пока нет, но ещё немного — и дожмём. Да, клиент в курсе, что девочке тринадцать, да, намекал на что-то такое. Вот, например:
«Мне просто общения не хватает. Ещё эта депрессия…»
«Оу. Всё так серьёзно?»
«Да как сказать? Неприятная штука. Но в последнее время стало лучше. Как с тобой познакомился».
«Засмущал».
«Не, ну правда. Ты меня прям спасла… Мне ни с кем так хорошо не общалось, как с тобой…»
«На работе, наверное, есть с кем поговорить. Друзья, коллеги. Менеджеры там всякие».
«Ахах».
«Что, нет?»
«Ну да, народу хватает. Но я про другое сейчас…»
«Про что?»
«Ты отличаешься от всех моих знакомых».
«Тем, что мне тринадцать?»
«И этим тоже. Но рассуждаешь ты как взрослая. И мне это очень нравится».
Про намёки — это Серёга немного нафантазировал. Непотребство в невинных сообщениях Арсения разглядит только профессионал. Не всем в обществе «Нравственная Русь» на это хватит прозорливости, не все поймут, зачем Серёга возится со столь неоднозначным персонажем. Подумаешь, про возраст заговорил, песенки поскидывал в личку. Но у Серёги нюх на таких типов. А ещё взыграл профессиональный интерес: когда же, ну когда же эта сволочь себя выдаст? Месяц уже мурыжит бедную Машу.
Однажды Серёга, качаясь на расхлябанном стуле, рисовал на скриншотах кружочки и стрелочки, помечая симптомы преступных намерений, и в этот момент ему позвонила бывшая.
— Серёжа, объясни мне одну вещь. Ты дебил или притворяешься?
— Что опять?
— Я тебя сколько раз уже просила забрать своё барахло? Я почему этот пылесборник должна у себя хранить?
— Да заберу я, успокойся. Чё разоралась-то опять?
— Да потому что с тобой по-другому разговаривать бесполезно. Как об стену горох.
— Я сказал же, заберу, как время появится.
— А ты все эти месяцы занят был, да?
— Да, занят.
— Чем ты был занят? Опять с маньяками переписывался? С дружочками своими безработными ловил таких же идиотов? Взрослые мужики, а занимаются хер пойми чем. Неизвестно, кто из вас больший извращенец.
— Да ты… Разберись сначала, а потом говори. Знаешь, сколько их развелось?
— Ага. Особенно если специально искать да ещё провоцировать… Короче, у тебя четыре дня. В субботу аккордеон твой и гантели эти твои сраные полетят в помойку, понял? Никто их хранить больше не будет. Нашёл себе склад и ещё выделывается.
— Горит, что ли?
— Да, горит, представь себе.
— Так кинь на балкон — всё равно у тебя там срач.
— Я в воскресенье ключи от квартиры передаю, туда другие люди заезжают. Им твоё барахло нахрен не нужно.
Серёга отпустил мышку и откинулся на спинку стула.
— Продала, что ли?
— Продала.
— А сама куда?
— Тебе это обязательно знать?
— Просто спросил.
— Далеко. В Турцию.
Серёга пугливо рассмеялся.
— Опять аниматором, что ли? На второй сезон?
— Замуж я выхожу.
— О как.
— Давай, короче, поторопись. До субботы чтоб приехал. У тебя там две коробки. Позови кого-нибудь, а то надорвёшься.
Серёга дождался, когда она повесит трубку, крикнул телефону: «Сука», — и бросил его на стол. Всё настроение испоганила. Есть же такие люди. Нет бы спасибо сказать. Как раз для таких, как она, наивных и простодушных, он со своими «дружочками» и старается. Не штаны просиживает целыми днями, а борется за здоровое общество, за общество без грязи. И делает это совершенно бескорыстно, жертвуя своим временем и личным счастьем. Тут Серёга помечтал, как по телеку сделают репортаж про «Нравственную Русь», про доблестных борцов с подонками, — вот тогда до неё, наконец, дойдёт, и она опять ему позвонит, а он трубку брать не будет, а она снова позвонит — и так раз пять, — а когда дозвонится, то будет извиняться долго-долго, и Серёга великодушно предложит забыть старые обиды, потому что сам он давно прошёл этот этап.
Проблема только в том, что Серёгина организация не то чтобы была очень известна. Ну выложили они два видео своей «охоты», ну и что? Первого мужика они просто не догнали: он так от них почесал, что Серёга, обуреваемый одышкой и тахикардией, не смог заснять его лица, даже выкрутив зум на максимум. Коновал тогда сказал, что, раз сбежал — значит, виновен, и всё, получается, не зря. Второй оказался сильнее Коновала и Жеки вместе взятых и сломал последнему нос. Серёга тогда кинулся на подмогу, камера упала и сняла только восемь топчущихся ног.
В общем, спасти «Нравственную Русь» от окончательного забвения и позора могла только крупная успешная операция. И из всех кандидатов самые большие надежды подавал Арсений. Проблема только в том, что Арсений не типичный озабоченный субъект, и Серёга это понимал с самого начала. Маньяков без воображения («Скинь фотку без трусов, а я тебе косарь») можно ловить на живца пачками — те потом мямлят, сопли утирают, оправдываются. На этих Серёга уже насмотрелся до тошноты в чужих видеоотчётах. Нет, ему подавай игроков покрупнее. Умных, последовательных манипуляторов: такие россыпь лайков и медовых комплиментов раскидывают по сообщениям не для того, чтобы разок подрочить, — им надо непременно втереться в доверие, завладеть умом, подчинить себе волю глупенькой девочки или бесхитростного мальчика. Вот на таких паскудах Серёга и специализировался. Ну как, специализировался? Он сам себя назначил знатоком, и Арсений пока у него первый и единственный. Тем больше риск облажаться по-крупному и перед мужиками, и перед бывшей.
Однажды, ближе к ночи, когда Серёга уже проговорил в телефон Коновалу свой ежедневный отчёт, когда наобещал в тридцатый раз, что уже вот-вот, да скоро-скоро, да не специально он тянет, просто парень такой нерешительный, и всё у него под контролем, не боись, — тогда Серёга сел снова за компьютер, подумал немного и отправил Арсению плачущий смайлик. Тот ответил через минуту:
— Что такое, зайчик?
— L
— Кто тебя обидел?
— Я сама себя обидела.
— Это как?
— Неважно, забей.
— Расскажи. Может, я смогу помочь?
— Одна девчонка в классе сказала, что я страшная.
— Не верь ей. Она просто завидует.
— Мне иногда кажется, что я и правда уродина.
— Прекрати. Ты у меня самая красивая.
— Откуда тебе знать? Ты меня только на аве видел.
Тут возникла пауза, во время которой Серёга успел сходить в туалет и принести с кухни ещё сухариков, а когда вернулся:
— Скинь свою фотку в полный рост. Сделай прямо сейчас.
Серёга облизал солёные пальцы. Дело, наконец, пошло. Фоток этих у него было навалом — во всех ракурсах и степенях одетости. Босс снабжал регулярно снимками какой-то тридцатилетней бабы, которая тянула максимум на шестнадцать. Потыкав мышкой в разные картинки, он остановился на фото в майке, еле скрывавшей лифчик, и шортах, больше похожих на трусы. «На, жри», — бормотнул Серёга. Арсений отреагировал мгновенно.
— Детка, ты у меня такая красивая.
— Ты правда так считаешь?
— Не позволяй себе даже думать, что это не так. У тебя классная фигура. Хочется разглядеть её поближе.
— Увеличь картинку.
— Ха-ха. Ты же поняла, о чём я. Блин, чувствую себя старым извращенцем…
Серёга на минуту завис, потом написал:
— Всё норм. Я просто стесняюсь.
— Не надо стесняться. Давай я тебе свою пришлю? Ты увидишь, что ничего страшного тут нет.
— Хорошо.
Через пару минут в чат прилетело селфи поджарого тела. Начинался снимок с нижней губы, а заканчивался там, где резинка от трусов оставила мятый след. Слева, внизу живота, набегая на лобок, распростёрло крылья неизвестное зубастое существо. Серёга невольно засмотрелся.
— Надеюсь, я тебя на напугал.
— Кто это у тебя набит?
— Симуран, крылатый волк. Нравится?
— Прикольно. Я бы тоже себе сделала, только мама не разрешает.
— А где бы набила?
— Ещё не знаю.
— Могу помочь с выбором.
— Ахах, заманчиво.
— Мне для этого нужно тебя увидеть. Давай, может, встретимся?
Сердце Серёги заколотилось нервно и мощно, он засопел.
— Даже не знаю…
— Приходи ко мне в гости.
Серёга вскинул руки, завертелся на стуле, забарабанил ладонями по столу, пролил на штаны пиво. После чего выдохнул, неспешно набрал ответ, перечитал, проверив опечатки, и кликнул по кнопке «отправить»:
— Обязательно у тебя?
— Необязательно, просто хочется тебя обнять, подержать за руку, сфотать, чтобы ты увидела, что красавица и милашка.
— М-м?
— Не смущайся. Я не буду делать ничего, что бы тебе не понравилось.
— А где ты живёшь?
* * *
В домофон звонить не стали: по голосу поймёт, что не Маша, ой не Маша пришла к Арсению в ту ночь. А явилась «Нравственная Русь» в составе троих здоровых мужиков, то есть в полном составе.
— Куда у него окна-то выходят? — спросил Коновал, главарь и идейный вдохновитель охотников.
Серёга задрал голову.
— Хрен его знает.
Четвёртый этаж светился изнутри почти весь: штук пять янтарных глаз, один фиолетовый, один чёрный, слепой. Тут танцы перед холодильником, там вспышки телевизора и голубые отсветы на стенах, где-то просто кот. Во втором квадрате слева появился тёмный силуэт, постоял и куда-то пропал. Потом вернулся, задёрнул шторы.
Жека, примостившись на верхней ступеньке крыльца, встряхивал на руке блондинистый парик, который извлёк из пакета с глянцево-развратными розами.
— Ты больной? — Коновал пихнул его в плечо и ткнул пальцем вверх. Под козырьком подъезда пристроился выпуклый глаз камеры. — Не пали реквизит.
Он им сто раз говорил, что реквизит — дело интимное, посторонним ни к чему на него глазеть. В том пакете лежало ещё много всего занятного: колготки, например, в крупную сетку, чёрный перманентный маркер, боксёрские перчатки, хлыст.
— Всё равно увидят, — возразил Жека, махнув париком в сторону Серёги, — тот держал на длинной палке телефон. — Мы ж снимаем.
— Убери, я сказал. Увидят, когда надо будет.
Из подъезда вышла бабушка с собачкой на руках. Жека прошипел: «Драссси», — и придержал рукой дверь. Старушка пошла вперёд, не оглядываясь, слыша шорох курток, скрип петель, щелчок замка, слыша и надеясь, что уже не встретит эту троицу, когда будет возвращаться с Гуней обратно.
Между вторым и третьим этажами — поднимались по лестнице — мимо них пробежал вниз парень в чёрной толстовке. Коновал остановился, провожая его взглядом.
— Не он?
— Без понятия. Я лица не видел.
— Если дома никого, значит, облом.
Однако дверь открыли почти сразу. На пороге стоял Арсений, немного заспанный, но такой же молодой и смазливый, как на аватарке. Серёга невольно улыбнулся.
— Здрасте. Арсений?
— Да.
— А мы от Маши, — сказал Коновал и пошёл грудью на парня.
— А вы кто?
— Ты иди-иди.
— Закрывай дверь.
— Я щас полицию вызову.
— Рот завали.
— Он один?
— Проверь.
— Мужики…
— Да, один.
— В ванну или на койку?
— Где у тя свиданки проходят? Вот тут, на раздолбанном диване?
— Садись, не рыпайся.
— Вам чё надо-то?
— Большой и чистой любви. Как тебе.
— Да просто поговорим.
— Расскажи нам про Машу. Чем она тебя привлекла?
— Серёг, снимаешь?
— Про кого?
— Ой артист. Давай сюда парик.
— Щас по ролям разыграем. Вот давай, я Маша.
— Какая, в жопу, Маша?
— Ты мне, сука, поогрызайся ещё.
— Да вы перепутали.
— Ага. Не, слыхал?
— Ты пойми. Мы люди серьёзные. У нас проколов не бывает. Ты позвал к себе домой девочку, ребёнка — для чего? Чаю попить?
— Всё зафиксировано. Скриншоты есть. Адрес ты сам написал.
— Да. Откуда б мы узнали, где ты живёшь?
— Я без понятия…
— Так, всё, ложись.
— Чего?
— Ложись, говорю. Футболку задирай. Жека, подержи.
Серёга приблизил камеру к бледному животу Арсения. И пока Жека прижимал парню руки, а Коновал старательно выводил перманентным маркером на коже слово «Педофил», Серёга соображал. Неправильное было что-то в этом худосочном торсе, что-то неродное.
— Мужики, — сказал Серёга.
— Щас, подожди. Давай, это, крупный план.
— Мужики, это не он.
Маркер замер на левой дуге буквы «ф».
— Чё?
— У того была татуха на животе. Волк с крыльями.
— Ты долбанулся?
— Нет.
— Но рожа-то его.
— Рожа — да…
— Ещё раз. Тя как зовут?
— Сеня. Арсений.
— Во. Слыхал?
— Ты переписывался с Машей?
— Да с какой, на хрен, Машей?
— Да ёлки. Вот, смотри. Это ты ей писал?
— Нет.
— Как нет? Это не твоя, что ли, морда тут?
— Моя…
— Ну так какого ты мне тут выкобениваешься?
— Щас, подождите. Покажите профиль.
— На. Профиль-фуёфиль.
— Клон какой-то. Вообще без понятия, кто это.
— Ну-ка, дай телефон свой. Разблокируй.
Коновал, наливаясь жаром, долго водил пальцем по экрану, изучая страницу настоящего Арсения. Серёга заглядывал ему через плечо. Аватарка та же, имя то же, только посты совсем другие, и нет заветной надписи «в активном поиске», а есть «в отношениях» с какой-то Лерусей К., и песни в плейлисте не те. Совсем.
Коновал покачал головой.
— Серёга, бля…
* * *
Самое хорошее в ней — ключицы. Две косточки, зародыши нераскрывшихся крыльев, застрявших жёсткими лопатками под кожей. Серёга был уверен: турок полюбил его бывшую именно за эту часть её тела.
Серёга, впервые за восемь месяцев оказавшись в интернете, не вытерпел, полез искать следы своей старой любви. Выяснил, что у неё всё хорошо. Выглядела она на фотографиях довольной и чаще всего позировала, подняв руки в стремлении проткнуть пальцами небо.
Видео позорного рейда в квартиру Арсения всё-таки показали по местному каналу, но Серёга очень надеялся, что бывшая его не видела. Он ещё легко отделался: штрафом в сто тысяч и бессонницей, и то потому, что пошёл на сделку со следствием. Похудел на четырнадцать кило. Коновалу дали три года четыре месяца, Жеке — два с половиной.
Серёга после суда к интернету немного охладел. Он даже телефон себе новый не сразу купил, а когда всё-таки появился у него кнопочный — на работу, даже самую паршивую, бестелефонных теперь, оказывается, не берут, — то вздрагивал от каждой его ненавязчиво-свербящей трели.
Потом привык. С восьмой зарплаты купил планшет и первым делом вбил в поисковик себя и товарищей. Про «Нравственную Русь» не то чтобы много, но писали. Нашлись у неё даже сторонники. Ребята ведь всё сделали как надо, им просто не повезло. Виноват был сосед Арсения по квартире: это он, паскуда такая, от имени парня переписывался с малолетками. В тот день, когда пригласил Машу, попросил настоящего Арсения свалить куда-нибудь на пару часов, и понимающий сосед согласился, и начал уже выбирать футболку из клубка одежды на стуле. Но тут виртуальный ухажёр увидел из окна троих амбалов у подъезда и сам быстренько смылся, а мужики наехали не на того. Позже самозванец, пока соседа на было дома, тайком вернулся за вещами, и больше его не видели и не искали. А настоящий Арсений, изрисованный и немножко побитый, на них возьми и заяви, несмотря на все их искренние извинения и попытки оттереть обидную надпись слюнями и мылом.
Вторым делом Серёга нашёл в соцсетях бывшую и, насмотревшись до жжения в глазах на её солнечную жизнь, теперь вот не мог никак уснуть. Только отвернётся к стенке, как голова начинает пухнуть и гореть от всех её тысячи двухсот фотографий в альбоме Dolce vita. Промучившись так часа два, Серёга опять включил планшет.
Фейковый Арсений испарился из списка пользователей; страницу Маши Серёга удалил сам ещё тогда, но на облаке сохранились скриншоты их нежной переписки. «С добрым утром. Как спалось?» — «Думаю о тебе всё время». — «Почему мы не встретились раньше?» — «Я как будто знаю тебя всю жизнь». — «Хочу оказаться с тобой под одним одеялом».
Серёга перевернулся на спину, натянул повыше плед, зажав его под мышками, и принялся методично тыкать в экран. Регистрация. Имя — Вика, фамилия — Зайцева. Страна, телефон, фото. Портрет Вики взял из старого архива, зафотошопленный до невозможности сердечками и фильтрами с эффектами эльфийских рож. Поехали дальше. День рождения. Пусть ей будет двенадцать. Школа, класс, интересы, любимые цитаты, подписки. Серёга подписался на паблики «Сарказм», «Сексуальные клипы», «Чёткие приколы», «Гаражная империя» и «Душа пацана». Скрыть друзей, чтобы никто не узнал, что их пока нет. Всё.
С появлением Вики Серёге как-то даже полегчало, и он почти сразу уснул.
Наутро — ни одного запроса в друзья и ноль сообщений. Пока Серёга грустно пил кофе, обновляя страницу каждые полминуты, ничего не изменилось. Поэтому перед выходом он понаставил случайных лайков случайным мужикам из «Гаражной империи» и ушёл на работу, оставив планшет на кухонном столе, чтобы душу не травил.
Мысли о новой жизни, о новой личности, которую он слепил в ночи из своей тоски, вытеснили из головы Серёги даже бывшую и её турецкие приключения. Когда он открывал входную дверь, по сердцу и по позвоночнику пробежала приятная щекотка, живот тревожно, но по-доброму сжимался. Серёга, превозмогая себя, нарочито медленно снял куртку, расшнуровал ботинки, вымыл руки и лицо, включил на кухне свет, сел за стол и только после этого взял планшет.
Ноль сообщений.
Вместо ужина Серёга проглотил два ломтя батона с маслом и завалился спать. «Спокойной ночи», — пробурчал он в стену.
Когда экран планшета рядом с подушкой замерцал голубоватым светом в первый раз, Серёга только нахмурился во сне. Когда же это повторилось, он открыл глаза. Вике пришёл запрос на добавление в друзья и сообщение. В час тридцать две. Сообщение от Максима. На аватаре — кот в солнечных очках.
— Привет.
Серёга приподнялся, подложив под спину подушку. На яркий экран было больно смотреть.
— Привет, — ответила Вика.
— Что не спишь?
— Так тебе же пишу. А ты чего не спишь?
— Захотелось пообщаться с интересным человеком. А то скучно.
— Что так?
И Максим рассказал, отчего ему невесело, и какая муторная у него работа, и как хочется ему что-то в жизни поменять, и как он любит кататься по выходным на картах, только не всегда получается выбираться: то работа, то дом — чуть не проговорился про жену, но вовремя осёкся. И Вика тоже рассказала ему, как ей тяжело в новой школе, как трудно заводить друзей, потому что с ровесниками неинтересно — ну не понимают они ничего в этой жизни, — и как бесит иногда младшая сестра. Ну а главное — что её, похоже, никто не любит, даже родители.
— Не переживай, — успокаивал Максим. — Ты ещё встретишь своего человека. Может быть, уже встретила, просто пока об этом не знаешь.
Вика смайликами выражала кокетливое смущение, а Серёга верил всем своим тёплым измученным сердцем, что это и правда возможно.