Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2024
Есенинский «Пугачёв» в театре «Мастерская Петра Фоменко»: я шел на него с сомнением, даже с недоверием.
Я не видел «Пугачёва» на Таганке (да и не мог видеть, сколько мне тогда было лет — 13, 14?), но хорошо помню те кадры, на которых закованный в цепи Владимир Высоцкий мечется по сцене и хрипит: «Пропустите меня, пропустите… Я хочу видеть этого человека».
Буквально полминуты. Крошечная запись. Но какие! И дело тут не только в истории театра, и не только в истории самого Высоцкого.
Эта запись — маленькая часть той большой визуальной мозаики ХХ века, когда одна картинка прикладывается к другой, образуя единый образ, единое ощущение истории. Как ни странно, этот Хлопуша в исполнении Высоцкого — он где-то рядом с советскими танками в Праге, с Фестивалем молодежи и студентов 1957 года, с московской Олимпиадой, с полетом Гагарина…
Это наш российский ХХ век, сохранившийся вот так — в образах.
…И вот теперь будет другой Хлопуша, другой Пугачёв, другой спектакль. Всё заново. Но главное даже в другом — того, легендарного «Пугачёва» Юрия Любимова как бы окончательно кладут на полку, а нового — помещают в контекст новой реальности. И вот как будто в самой конструкции окружающего нас мира — тоже что-то неуловимо сдвигается. Потому что это ведь не просто спектакль (благодаря этой тридцатисекундной записи).
…Хлопуша в спектакле у «фоменок», конечно же, тоже есть — но совершенно другой (актёр Тагир Рахимов). Ему и в голову не приходит пытаться повторить пластику Высоцкого, его отчаянный и переворачивающий душу хриплый рык. Он другой — вроде тихий и вкрадчивый, иногда плаксивый, иногда до боли мрачный, и очень «блатной», ускользающий от «нормальных» интонаций.
Хлопуша Высоцкого — народный герой, Хлопуша Рахимова — пришел на сцену из тюремной, криминальной, маргинальной России, его чуть страшно поэтому слушать, хотя иногда он говорит совсем тихо.
Режиссёр спектакля Фёдор Малышев (вместе с автором музыкального оформления Рафкатом Бадретдиновым, хореографом Виталием Довгалюком, художником-постановщиком Евгенией Шутиной) — преобразовал текст Есенина в пластический, ритмический, мелодический алгоритм, который трудно уложить в какой-то понятный жанр. Да, это драматический спектакль, конечно, в нем есть действующие лица, персонажи и развитие, но всё-таки прежде всего — это глухие тёмные звуки ударных инструментов, шаманский и мистический ритм, пронизывающие резкие звуки.
Это какой-то бесконечный танец, танец народного гнева, народного бунта и народного страдания, по-другому и не скажешь.
Но дело не только в форме. В «выразительных средствах». В эстетическом изяществе.
Дело в том, почему это на нас так действует — сегодня, сейчас?
Почему история никому не известного мужика, который вдруг решил вести полки на Москву (и почти дошел), казнил воевод, взбаламутил «электорат», начал опираться на попранное чувство справедливости и практически стал царем Урала, Сибири и Волги, — сегодня кажется вот такой страшной и такой провидческой?
Потому что это история про смутное время, про переходный период, про жуткие риски слишком централизованного государства, про столицу и провинцию, но точно — не про давно прошедшие, древние времена.
По выражению тонкого театрального критика — «яростный мужской мир казачьей вольницы плещется на сцене». Да… И чем выразительнее визуальное начало спектакля, его тонкая пластика — тем выше градус современности в столетней давности есенинских стихах.
Впрочем, стихи, конечно, тут не только есенинские — и Башлачёв, и Егор Летов, и Высоцкий, и Арсений Тарковский. Они вырастают как ветки из общего ствола есенинской поэтической драмы — все эти строфы из разных эпох про неустроенность, несобранность, раздёрганность русской души, русского характера с его противоречиями.
Владимир Свирский в роли Пугачёва — в каком-то смысле прямой наследник театрального Высоцкого: его разящая мужская мощь нужна как некий стержень, опора в этой страшной каше массовых страстей и массовых страхов. Пугачёв Свирского — это та самая опора. Он знает, куда вести, он верит в свое предназначение, он говорит — и звук его голоса, как басовая струна, пронизывает всю музыку спектакля.
Пугачёв — практически первый «демократ», «публичный политик» и даже «социалист» — упирается лбом в необходимость «сказки», мифа, становится «царем Петром», и вот он преследует его на сцене — Пётр, в шутовском камзоле, тень, преследующая Пугачёва, сошедший с ума двойник народного вождя (Томас Моцкус). Для чего он здесь? Чтобы показать заведомую обреченность народного бунта, бессмысленность русской революции? Показать от самого начала и до самого конца, на всех этапах — восторженную влюбленность в идею справедливости, непреклонную веру в неё, затем необходимость «жестких мер» и «военной дисциплины», и, наконец, распад идеи?
…Вот я сижу в театральном зале — одном из самых удобных, приятных, престижных залов Москвы с красивым видом на реку, на Москва-сити, и, чуть оглядываясь, пытаюсь «слушать зал», пытаюсь понять настроение публики.
Текст Есенина, как известно, очень сложный. Он, конечно, «исторический», в нем много и реальных персонажей пугачёвского бунта, и просто важных реалий того времени, в том числе географических — вся «карта» народной революции, но всё же главное в нем — это образность: густая философская, природная есенинская поэтика.
Видел ли ты,
Как коса в лугу скачет,
Ртом железным перекусывая ноги трав?
Оттого что стоит трава на корячках,
Под себя коренья подобрав.
И никуда ей, траве, не скрыться
От горячих зубов косы,
Потому что не может она, как птица,
Оторваться от земли в синь.
Так и мы! Вросли ногами крови в избы,
Что нам первый ряд подкошенной травы?
Только лишь до нас не добрались бы,
Только нам бы,
Только б нашей
Не скосили, как ромашке, головы.
И тем не менее, несмотря на всю сложность текста — зал слушает затаив дыхание. Когда Есенин писал этот текст, вокруг продолжалась Гражданская война, вся страна переживала апокалипсис, погромы, эпидемии, расстрелы, более двух миллионов россиян оказались в эмиграции, жуткие события, всколыхнувшие мирную жизнь, тогда образовывали понятный контекст для этих стихов.
Казалось бы, всё это очень далеко от нас.
Но ведь и мы кожей чувствуем вокруг себя какую-то тёмную глубину, какое-то тревожное ожидание.
Это трудно уложить в некие рациональные аналитические формулы, но и Есенин свою философию революции не пытался сформулировать как политик или как историк.
Как скелеты тощих журавлей,
Стоят ощипанные вербы,
Плавя рёбер медь.
Уж золотые яйца листьев на земле
Им деревянным брюхом не согреть,
Не вывести птенцов — зелёных вербенят,
По горлу их скользнул сентябрь, как нож.
И кости крыл ломает на щебняк
Осенний дождь.
Холодный, скверный дождь.
Революция по Есенину — это мужское дело, среди персонажей «Пугачёва» женщин нет вообще, но режиссёр вводит в ткань спектакля ещё один эпизод, похожий на народный танец: прекрасные девушки, «плакальщицы» в белых одеждах, хор прекрасных голосов, покой, умиротворение. И почти сразу после этого бунт кончается. Распадается на части пугачёвское войско. Исчезает энергия сопротивления.
Это один из парадоксов спектакля, одна из режиссёрских догадок, дающая ключ к пониманию есенинского текста.
Наверное, каждый зритель уносит свою догадку — ну, скажем, для меня такой догадкой стала идея мужского актёрского ансамбля пугачёвских «казаков», который непрерывно перекликается, спорит, двигается, танцует, «заколдовывает» зрителя своими странными движениями (актёры Дмитрий Рудков, Анатолий Анциферов, Павел Яковлев, Денис Аврамов). Это колдовство движения не может быть разъято, разделено на осмысленную драматургию, на рациональные поступки, на ясные и логичные слова, но так ведь и сама механика народной революции — она существует лишь в моменте, она не может быть разобрана на демократические институты или политические программы. Это — гораздо более хаотичное и спрятанное внутрь вещество.
Ну и таких догадок в спектакле много. Важно только на них настроиться. Не ждать привычного.
…Выйдя из театра, я шел к Кутузовскому проспекту, пытаясь уложить впечатления, вывести в голове какой-то общий знаменатель. Не получалось. Ну как это сформулировать?
…Нарастающая тревога.
Ожидание событий.
Нервная дрожь, происхождение которой неясно.
Но, может быть, это и есть — то чувство, которое стремились вызвать во мне авторы? Спектакль не «закругляет», не запечатывает твои мысли, а делает их открытыми и острыми.
Может быть, поэтому это и есть театр нашего времени.