Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2024
* * *
Статья о Мандельштаме и Бродском — «Оси координат».
* * *
Есть религиозный и атеистический пути в искусстве. Им соответствуют: смирение и бунт. Смирение принимает тот язык, который есть. Религиозный человек принимает мир, сотворенный не им — Богом. Каков бы он ни был. Бунт создает свой язык. Никакого Бога. Всё делаем заново.
* * *
Если ты стучишься в дом, никогда не войдёшь. Потому что там никого, кроме тебя, нет, а ты из-за стука не услышишь.
Два вывода: 1. В дверь стучаться — в дом не войти. 2. Войти в дом можно, только открыв дверь.
* * *
Крохотный городок. Сельмаг. Церковь в основном на замке. Кладбище, на котором покоится много больше людей, чем живёт вокруг. Матч выигран с большим перевесом.
* * *
Смущённое свидание с девушкой в фетовском «Зное» заканчивается строфой:
И как будто истомою жадной
Нас весна на припёке прожгла,
Только в той вон аллее прохладной
Средь полудня вечерняя мгла…
Из ничего сделано всё. (Мгновенно вспоминается из Георгия Иванова: «Только в мутном пролёте вокзала, / мимолётная люстра зажглась…»)
Вообще — существенность его концовок. Как в «Упрёком, жалостью внушённым…»:
О, я блажен среди страданий!
Как рад, себя и мир забыв,
Я подступающих рыданий
Горячий сдерживать прилив!
И ещё в пандан к словам «в той вон аллее» в другом стихотворении Фета:
Ласточки пропали,
А вчера зарёй
Всё грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой.
Это указание потом поддержит Набоков: «…Запомнишь вон ласточку ту?»
Вечности указывают, где она должна быть: здесь и сейчас — над той горой и в этой ласточке.
* * *
Женщина после смерти любимого (и известного) мужа, лет через 20, в интервью: «Лишний кусок жизни остался».
* * *
Ноев ковчег — больной зуб.
* * *
Бывает, моешь посуду, а она не кончается.
* * *
Я думаю, простая гениальность Пушкина недоступна не только школьникам, но и неопытному взрослому читателю. Школьников мучают образами Татьяны, Ленского, рассказывают, что Онегин нехороший человек и т.д., а потом школьник становится тем самым «неопытным взрослым».
Говорить надо о самих стихах.
Объяснить, почему так прекрасна пушкинская речь, невозможно, но то и дело я предпринимаю рациональные попытки это сделать. Вот из «Онегина»:
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир
Под камнем сим вкушает мир.
Ясный покой, ровно длящийся. Какая-то целомудренная невозмутимость. Звук же не просто безукоризненный, нигде не выпирающий, но интуитивно мастерский.
Обратите внимание на третью строку от конца «Смиренный грешник, Дмитрий Ларин», на то, как этот «надгробный памятник» стоит на четырёх «р». Не стоит, а покоится. То же происходит с третьей строкой от начала: «Перед супругом двери гроба» — те же четыре «р». Нет, это не сознательный приём, не умышленная игра в симметрию. Это гениальный слух, и это стихи, запоминающиеся с первого прочтения.
* * *
Особенная тоска в городах проездом.
Местные — как они живут? Туристу их жизнь представляется завершённой и даже конченной, поскольку расписана и разлинована в соответствии с жизнью их родни, с самим чертежом города, режимом учреждений и транспорта, тогда как у твоей нет здесь ничего предначертанного (судьбы). А что есть? Неизвестное и «чарующее» продолжение.
Та же ошибка восприятия у аборигена: турист — что за бессмыслица этот скучающий господин, учащённо заглядывающий в кафе, глазеющий на витрины и зевающий на достопримечательности, или уже сытый и влачащийся ко сну?
Хорошо, если в таком восприятии преобладает жалость, а не презрение.
Причина ошибки? Отсутствие энергии, рассредоточенность, желание во что бы то ни стало удержаться на поверхности заведенного порядка общения. Нецелостное, фрагментарное существование, небрежность «чтения». Беглый раб самого себя, никогда не обретающий свободы. Пусть не грех, но он несомненная погрешность, которая есть залог прижизненной маленькой и добровольной смерти. «Заграница — маленькая смерть».
* * *
Концовка пастернаковского «Лета»:
И это ли происки Мери-арфистки,
Что рока игрою ей под руки лёг,
И арфой шумит ураган аравийский,
Бессмертья, быть может, последний залог.
В гениальных стихах звук опережает смысл, и опережает так, что смысл углубляется, не зная об этом.
Мандельштам услышал прежде всего звук, когда мимолётно, увидев в гостях книжку, прочитал эту концовку и воскликнул: «Гениальные стихи!» Он никак не мог знать тех смыслов, которые обнаружили потом исследователи. (Например, что Мери — это Зина, жена Нейгауза, которая из пианистки превратилась почему-то в арфистку… Почему? Потому что надвигался ураган аравийский, шумящий арфой. Действительно, чем еще шуметь урагану?)
Как только Пастернак вышел из звука, так сразу всё поблёкло в строке «бессмертья, быть может, последний залог».
Характерная черта Бориса Леонидовича в записи о поэме Маяковского «Человек» в исполнении автора: «Вещь необыкновенной глубины и приподнятой вдохновенности». Мало просто вдохновенности, ему подавай тавтологичное усиление: приподнятую вдохновенность. Но он знал, что говорил.
* * *
У неё безвкусная фигура, но развитое обаяние.
* * *
Женщина в мобильник: «Дыни пока в горшке, не знаю, пересаживать в землю или рано… А огурцы в этом году такие масенькие-масенькие…»
* * *
Всю свою читательскую жизнь возвращаюсь к Фолкнеру. И всякий раз поражаюсь. Откуда ощущение, что это происходит в вечности? Оно возникает почти мгновенно, с первой страницы. Мифологичность человеческой жизни. Её нетленное протяжение во времени. Как если бы речь шла о каких-то богах, хотя это самые простые люди.
Фолкнер переживает жизнь как что-то абсолютно значительное.
* * *
Борис Годунов после известия, что в Кракове появился самозванец, и разговора с Шуйским, в котором он хочет увериться, что Дмитрий был воистину убит (ему ли не знать?!), произносит монолог:
Ух, тяжело!.. дай дух переведу…
Я чувствовал: вся кровь моя в лицо
Мне кинулась — и тяжко опускалась…
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Всё снилося убитое дитя!
Да, да — вот что! теперь я понимаю.
Но кто же он, мой грозный супостат?
Кто на меня? Пустое имя, тень —
Ужели тень сорвёт с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подуй — и нет его.
Так решено: не окажу я страха, —
Но презирать не должно ничего…
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
(Обращает ли внимание читатель на строки «вся кровь моя в лицо /мне кинулась — и тяжко опускалась…»?)
Этот монолог — одно из свидетельств того, как гениально Пушкин усвоил уроки Шекспира. Явление призрака, напоминающее явление Банко на пиру в «Макбете»… И весь строй монолога, и рифмованная концовка, как это бывает у Шекспира для выражения сильной эмоции.
Другой пример — сцена Самозванца и Марины Мнишек (чудесно, что в сцене дважды звучит её фамилия в преображенном виде: «Не мнишь ли ты…» — сначала этот оборот употребляет Марина, а затем Самозванец). Марину интересует Самозванец только в том случае, если он истинный царевич Дмитрий и сын Ивана Грозного. Сколько драматических поворотов на трех страницах! Признание Самозванца, что он не Дмитрий, отчаяние Марины и её угроза выдать его, затем резкий поворот Самозванца от любви к «Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?» И вновь надежда Марины на то, что трон будет у него, пусть он не истинный наследник престола…
Двойственная глубина сцены ещё и в том, что Марина не может знать точно, кто он. А если он проверял её любовь и хотел вызнать, будет ли она любить в нём просто человека, а не Дмитрия?.. Нет, не будет.
Здесь Марина напоминает леди Макбет, для которой главное — захват мужем королевской власти.
Не знаю, указывал ли кто-нибудь на любопытный факт: «Макбет» писался между 1603 и 1606 годами, и это время — время действия в трагедии Пушкина, соответствующее историческим событиям.
* * *
О Гоголе написаны тома, и эта писанина никогда не кончится, потому что разгадать его невозможно. Я предлагаю краткую и романтическую разгадку. Причём не только Гоголя.
Она — в «Портрете», в сцене, когда художник Чартков, заворожённый и напуганный живыми глазами, глядящими на него с портрета, засыпает, а затем трижды просыпается из одного страшного сна в другой, пока, наконец, не просыпается окончательно и не обнаруживает в портрете клад — свёрток с 1000 червонных. Они ему снились в вещем сне.
(В одном из тех снов, где время идёт в обратном направлении, — он видит то, что ему ещё предстоит увидеть наяву, — то есть энтропия, необратимое рассеяние энергии, уменьшается; однако события, уменьшающие энтропию, как было показано когда-то в мысленном эксперименте итальянского физика Макконе, не оставляют информационных следов, а значит, их невозможно изучать; добавлю от себя: сон таких следов не оставляет).
Вот так миру снится Гоголь, пока мир с какого-то раза не просыпается окончательно и не обнаруживает, что это — литературное сокровище, свалившееся на него с неба. Энтропия благодаря такому сокровищу уменьшилась. Но мир, подобно Чарткову, пускается в дешёвый разврат, наполняясь чичиковыми и прочими плюшкиными, и гибнет. Распад берёт реванш.
В отличие от единичного случая Чарткова, случай так называемого мира — многократный: мир периодически воскресает, приходит в себя, затем ему снова снится Гоголь и т. д.
Разгадка в том, что ни Гоголя, ни мира на самом деле нет, поскольку нет окончательного пробуждения.
А вот и заключительное предложение «Портрета», когда после долгой речи сына художника на аукционе, из которой выясняется, что это портрет ростовщика из Коломны, дьявола, а не человека, что портрет по праву должен принадлежать ему, сыну художника, что отец просил перед смертью это дьявольское изображение уничтожить, — портрет исчезает:
«И долго все присутствовавшие оставались в недоумении, не зная, действительно ли они видели эти необыкновенные глаза или это была просто мечта, представшая только на миг глазам их, утруждённым долгим рассматриванием старинных картин».
* * *
Заезженная пластинка: «Писать стихи после Освенцима — варварство, и это подтачивает и само осознание того, почему сегодня невозможно писать стихи». Из этого высказывания Адорно следует, что уйма писавших и пишущих после Освенцима поэтов — варвары. Но ведь так и есть. На то они и варвары, чтобы не останавливаться в своих стремлениях.
Всё же надо уточнить: речь о плохих поэтах, а поскольку плохой поэт не поэт, а графоман, постольку речь о графоманах (варварах).
Поэты бывают только великие, и для них Освенцим никогда не прекращается. На их стихах — всегда печать трагедии. И тут мнение Адорно вздорно (прошу прощения, рифмовать не собирался). Стихи писать возможно. Каждый невинно убитый — освенцим, и каждое стихотворение это помнит. Оно есть покаяние и искупление вины тех, кто не помнит.
Замечательное стихотворение Ахматовой:
Когда погребают эпоху, Надгробный псалом не звучит. Крапиве, чертополоху Украсить её предстоит. И только могильщики лихо Работают, дело не ждёт. И тихо, так, Господи, тихо, Что слышно, как время идёт. А после она выплывает, Как труп на весенней реке, Но матери сын не узнает, И внук отвернётся в тоске. И клонятся головы ниже. Как маятник, ходит луна. Так вот — над погибшим Парижем Такая теперь тишина.
Эти стихи — покаяние и искупление вины сына, не узнающего свою мать (погребённую эпоху), и внука, отвернувшегося в тоске. Они не хотят помнить. Они варвары.
Трагизм подчёркнут очевидной аллюзией на трагедию «Гамлет», на утопившуюся и плывущую по реке во многих стихах и на многих картинах Офелию. А раз уж Ахматова говорит о погибшем Париже, то мы неизбежно и прежде всего вспомним строки из «Офелии» Рембо: «По сумрачной реке уже тысячелетье/ плывёт Офелия, подобная цветку…»
Есть память разума, но человек легко его теряет, и для этого не обязательно сходить с ума, и есть память сердца, которое имеет обыкновение охладевать и черстветь.
Поэт по определению не может очерстветь сердцем и утратить память. Батюшков: «О, память сердца! Ты сильней / рассудка памяти печальной…» (Добавим с грустной иронией: поэт, потерявший на склоне лет рассудок, знал, что говорил.)
Как огромная бойня — напоминание о каждодневной трагедии, так и великий поэт — обострённый случай человека и напоминание, что можно не потерять, не очерстветь и не утратить…
Мне хочется закончить не так пышно, но простой биографической справкой: Ахматова — Анна Горенко, родилась в Одессе.
* * *
Бродский: «Смерть — это то, что бывает с другими».
Фолкнер в «Шуме и ярости»: «Девственность ведь выдумка мужская, а не женская. Это как смерть, говорит, — перемена, ощутимая лишь для других…» (Это говорит отец Квентина.)
Джузеппе Томази ди Лампедуза. Князь, герой его романа «Леопард», говорит молодому племяннику Танкреди: «Смерть — это то, что случается только с другими».
* * *
Одна шестая часть чуши.
* * *
Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем! Я нынче славным бесом обуян, Как будто в корень голову шампунем Мне вымыл парикмахер Франсуа.
Почему на вопрос Липкина (или Тарковского?): не написать ли «парикмахер Антуан», — Мандельштам обвинил его в отсутствии слуха? Было бы слишком гладко зарифмовано? В «Франсуа» рифма звучит не в упор, но — располагаясь на благородном расстоянии?.. И тут меня осенило!
Вот что написано в книге воспоминаний «Господин Пруст» Селесты Альбаре:
«Часто я видела, как он в постели занимался ногтями, и с какой тщательностью! Но зато сам он никогда не брился, а если не выходил из дома и никого не ждал, так и оставался небритым. Но когда ему нужно было куда-нибудь идти, я быстро бежала к г-ну Франсуа, неподалеку, на бульваре Малерб. Он, наверное, ходил еще к отцу г-на Пруста. Г-н Франсуа сразу же являлся, это было всегда вечером; весь набор его инструментов — ножницы, кисточки, щетки и бритвы, — так и лежал у нас на бульваре Османн».
Мандельштам просто не представлял себе другого имени для парикмахера.
* * *
Женщина, потерявшая рассудок (как теперь говорят: деменция) помнит не больше трёх-четырёх фраз, которые всё время повторяет. Подходит к зеркалу, видит своё отражение и произносит одну из них: «Ты меня любишь?»
* * *
У Набокова в рассказе «Порт»:
«Попался навстречу негр в колониальной форме, — лицо как мокрая галоша», — это расизм по нынешним меркам. Неужели Набоков ещё не запрещён в Штатах?
А вот, скажем, так: «Вошёл англичанин с лицом как бледная поганка», — совсем другое дело.
* * *
Абсолютная оригинальность Набокова, если не причислять его к детективщикам, в том, что читатель для него соперник, которого он хочет перехитрить. Как в шахматах, до которых он был большой охотник.
Всегда есть шах, и за ним следует мат. Допустим, в рассказе «Удар крыла» мат — это смерть Изабель. Но до этого есть шах: опьянение Керна, его сон с заходом в комнату Изабель, прилёт ангела и удар крыла, предупреждающий её смертельный полёт на лыжах на следующий день.
В рассказе «Месть» — ложное подозрение мужа-профессора, что жена ему изменяет (в шахматах такое недоразумение называется зевком). Мститель подкладывает в её постель скелет горбуна, что приводит к смерти жены от испуга (профессор-биолог привёз его для университетской коллекции). Мат. Трагикомическая история с кукольным финалом. Напоминает увлечение Набокова закалывать бабочек.
Рассказ «Случайность» — невстреча в поезде из-за набора зевков-случайностей двух поневоле разлучённых, и как результат — самоубийство Алексея Лужина. Мат.
То же и во многих других его трудах. Всегда есть обманный ход, ловушка. И очень часто Набоков заигрывается и «ставит мат» уже не в естественной «шахматной партии», а в «шахматной задачке»…
Ситуация в повествовании из жизненной и живой превращается в мёртвую и придуманную. Ситуация — да, но проза — нет.
* * *
Жизнь дана человеку, чтобы привести себя в порядок.
* * *
В России нет культуры невмешательства в личную жизнь собеседника, кем бы он ни приходился тому, кто совершает вторжение. Вторжение — это агрессия, которая легко переходит в агрессию не такую безобидную, как спор, сплетня и проч., но в агрессию настоящую: в драку, в войну… Русские недоумевают за рубежом, глядя на иностранцев: они скучные, сидят по домам, говорят о ерунде… А они просто не вмешиваются в жизнь соседа, зная: «скучный» мир лучше «веселой» распри. Закрытый, трезвый быт и регламент в дружеских отношениях лучше открытых душевных объятий и братаний, влекущих за собой чёрт знает что.
* * *
Унизительно, когда вас ставят на колени (в прямом или переносном смысле, не важно) и диктуют свои условия, для вас непотребные. Но главное унижение состоит в том, что вы обращаетесь к высшим силам только тогда, когда вас принудили к ним обратиться, лишив связи со всем материальным миром, что вас ткнули мордой в это, и вы насильственно поняли, что высшие эти силы существуют, в то время как связь с ними должна быть непрерывно переживаема, потому что она есть.
* * *
Личная жизнь доводит до личной смерти.
* * *
Оден говорил, что верлибр — это игра в теннис без сетки. Предполагал ли он вариант игры не только без сетки, но и без мяча? Что есть, наконец, игры без зрителей?
* * *
Отсутствие таланта как приём. Можно сделать из этого отсутствия литературу. Изначально безграмотные стали писать неграмотно, делая вид, что это приём. Пустота как приём. Бесчувственность как приём. Культурность как приём.
* * *
Он тот, кто чувствует себя лучше, когда выходит из храма, а не входит в него. То же и с храмом искусств.
* * *
Хочешь вызвать к себе ненависть человека — облагодетельствуй его.
* * *
Чувство собственной правоты — спасительный ход обделённых.
* * *
В интернете рядом со статьёй «Благовещенье» горит реклама: «Как увеличить член на 10 см. Доказано!»
* * *
Страшно, когда взрослый человек прибавляет в росте.
* * *
Она ненавидела всех, кто любил не её.
* * *
Режиссёр завершил свое выступление на съезде кинематографистов словами: «Я счастлив и свободен, чего и вам желаю!» Так может сказать только глубоко несчастный человек. Разве счастливый станет объявлять миру о том, что он счастлив, а тем более говорить нечто, подразумевая совсем другое. В данном случае: «Смотрите, меня ничего не берёт, я неуязвим. Завидуйте мне, победителю». Завидовать нечему. Счастья у него нет, потому что он никогда не был первым и лучшим. Неистребимая боль, тяжёлая зависть, злоба и ненависть. Он и выглядит как загримированный мертвец. С ляжкой лица.
Вот оно, это лицо, склонённое набок, и эти глаза, скошенные на лацкан своего пиджака, когда к нему прикрепляют орден.
Короче говоря, лицо человека предъявляет ему лицевой счет.
* * *
Когда о ком-то говорят в превосходной степени, чаще хотят не столько его возвысить, сколько принизить остальных. Все конкурсы и соревнования созданы именно для этого. Как можно быть организатором этого «бега в мешках»? Как можно быть членом жюри?
* * *
Культура — красивая жизнь смерти.
* * *
Заурядная доброта — разновидность равнодушия. Не зря говорят: раздобрел.
(Ходасевич: «А маленькую доброту, как шляпу, оставляй в прихожей…»)
* * *
Подсознание у всех одинаково, так что нечего делать из него искусство.
* * *
Если бы я не осветил Т. светом её любви ко мне, она так бы и жила в медленном потускнении своих недоразвившихся начал.
* * *
Репoртёр из Москвы, затянутой дымом: «Люди выходят из дому только по большой нужде».
* * *
Во фразе из «Подростка» — «Улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная» — весь Ф. М. Д.
Человек Достоевского? Бездарный скрипач, воображающий себя гением. Спивается. Но главное: он хочет оставаться бедным и несчастным, чтобы у него было оправдание его непотребной жизни.
* * *
В жизни интересно только начало.
* * *
Блистательность — признак слабости.
* * *
О детях необходимо забыть, чтобы облегчить их участь.
* * *
Людей к старости начинает пугать их забывчивость. По-моему, надо радоваться.
* * *
Хороший человек вызывает подозрение.
* * *
Прикосновение большинства писателей к восточным философиям и практикам немедленно превращает их в кучу дерьма.
* * *
Залог долгожительства — умение унижаться и быть морально подвижным.
* * *
Игра на понижение (в прозе Л. и многих других) не имеет предела, поскольку нет предела человеческой низости. Это всегда игра провинциала (не по месту рождения, но по его духовному происхождению), словно бы рождённому не в любви, а в слякоти. Каждый его шаг — шаг в собственное ничтожество, признание в котором он считает страдательным подвигом. Чувство его превосходства над другими основано на подозрении, что любой другой точно такое же ничтожество, но он не имеет мужества грязного исповедания. На самом деле это мстительная зависть к тем, кто подобных склонностей не имеет.
* * *
Если человек внутренне, в душе своей, ничем не занят, это непременно обернётся агрессией. Любое внешнее проявление человека — агрессия.
* * *
Прочитал страниц десять книжки о романе «Евгений Онегин».
Ни слова о стихах, всё о тайных сексуальных смыслах, недоступных читателю. Написано языком лакея, презирающего господ, которые судят о романе. Некто, затесавшийся в компанию Набокова, Лотмана и пр. и то и дело дергающий их за полы: «Вы, конечно, гении, не то слово, но вот ведь не заметили ни того, ни этого, ай-яй-яй, нехорошо-то как получилось!»
На кухне плюнул в тарелку с едой, а потом вынес посетителю: кушайте! Отошёл за кулису, похохатывает в кулачок…
Заглянул на последнюю страницу, чтобы убедиться в том, что суть лакейская — пошлость. И мгновенно убедился. Отбросив фиглярский тон, автор в самом конце совершенно серьёзно сообщает: «Страшно подумать, сколько миллиардов накрыла тьма, а гений сияет, не меркнет. Над непроницаемой мглой сияют только вершины».
* * *
Журналист говорил умные вещи. Но по тому, как он сидел, было ясно: идиот.
* * *
Наблюдение: каждому удаётся прожить дольше кого-то.
* * *
Я бы катапультировался. Но некуда. Всюду люди.