Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2024
Колесников Алексей Юрьевич родился в 1993 году в Белгороде. Образование высшее юридическое. Печатался в журналах «Новая Юность», «Нева» и др. Живёт в Белгороде.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 11.
1
Щадящий июнь. Почти всё время небо синее, как мультипликационное. В городе тихо. Взрывы я слышал последний раз, когда мы выбирались с Раей на шашлыки в посадку — юг Белгорода, поближе к границе с Харьковом. Пум-пум-пум — донеслось сначала, а потом началась гроза и заглушила артиллеристскую суету. Неважная погода защищает, как купол, но портит пикник. Мы сунули сырое горячее мясо в пакет и укрылись в машине.
Кажется, я пью пиво и смотрю унылую политическую аналитику. Домой возвращается Рая и матерится с порога. Клянётся, что завтра же уволится. Ругает за многажды явленную тупость руководство. Раю приходится успокаивать наскоро состряпанным грибным супом.
— Пивом угостишь? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, делает глоток из бокала, прикрыв глаза. Луч закатного солнца преломляется в пивной кружке.
Рая абсолютно голая. На белом лице жирнятся лишь тушь и тональник. Кровоточит мозоль на мраморной пятке, и след от резинки трусиков на животе похож на экватор. Между ног кожа тёмно-бурая, как заветревшая колбаса.
— Ты не заболела? — спрашиваю я. — Худоба тебе к лицу, но ты уже почти просвечиваешься.
В ответ Рая проклинает трудовую повинность и обещает вовсе высохнуть, если интенсивность эксплуатации продолжит расти. Как винный бокал, она придерживает грудь и замечает:
— Зато сиськи выразительнее стали. — Добавляет ещё: — Умоляю тебя! Отпросись в отпуск. Поехали в любое место, где есть море! Где вода ближайшая от Белгорода?
Я задумываюсь, глядя на деревья за окном и плывущие вдоль них автомобили.
— Краснодарский край какой-нибудь. Или Херсон. Он же русский теперь.
Глотая суп, Рая гуглит расстояние до Геленджика.
— Не помню: ты был там?
— Нет, конечно, — говорю. — Там по слухам дорого. Обед — как моя дневная зарплата. Не вывезем материально.
— Почему на меня пиво не взял? — спрашивает Рая. — Зажал?
— Подорожало всё, — оправдываюсь я. — Не был уверен, что тебе захочется. У нас коньяк оставался. На книжном шкафу, внизу, где толстые книги.
— Схожу в пивняк, — решает Рая и проворно одевается. — Может, в Крым рванём? Ты ездил?
Говорю, что бывал и что там тоже дорого. И интернета нет.
— Да и не отпустят меня. Может, в августе? Сейчас бабла почти нет. К тому же нужно иметь запас на крайний случай.
Не отвечая, Рая уходит за своим любимым тёмным пивом, напоминающим водку в нефти. Мой друг Юра разбавляет такое томатным соком.
Пару раз мы занимаемся сексом и засыпаем около полуночи. У кровати недопитый стакан с коньяком (утром Рая скажет, что это моя моча), измятая книга и заряжающийся телефон. Часа в два ночи мы просыпаемся от глухого взрыва. В полусне, как сомнамбула, Рая движется в коридор, прихватив одеяло. Требует, чтобы я немедленно тоже пришёл. Не хочется.
— Один только. Больше не будет. Это случайность. Только Шебекино бомбят[1] .
Повторный и ожидаемый взрыв. Более мощный. За ним ещё дуплетом. Трясутся пластиковые окна, и у нескольких машин на парковке срабатывается сигнализация. За стеной начинает плакать ребёнок. Он постоянно плачет и без взрывов.
— Отойди! Отойди от окна, — командует Рая, сонно косясь в экран телефона. — Ничего не пишут. Хлопок[2], и всё. Вот козлы — рекламу пустили. Уже третье объявление. Жильё рекламируют, представляешь?! Вот уроды!
Темень в окне. Лишь фонари освещают пустую дорогу. Воет соседский «Мерседес». Мы живём у края города за объездной трассой.
Взрывается близко к земле, но далековато от нашего района. Я не паникую потому, что к нам во двор за два года ничего не прилетало. Только в трёх километрах случалось. Расскажу потом. Это был один из первых моих обстрелов.
Нехотя я плетусь в туалет, потом опускаюсь в коридоре на пол рядом с Раей, спиной к толстой стенке, и мы пережидаем зенитную дуэль. После, как всегда, долго не можем уснуть. Я брожу по квартире, пью воду, поглядываю в окно и в телефон. Рая на всякий случай одевается. (Вдруг на улицу бежать придётся.) Бельё, впрочем, игнорирует. Говорим о ерунде, вспоминаем наши лучшие дни, и вдруг внезапно решаем съездить в Абхазию.
— Полторы тысячи километров и дешевле. Бухгалтер с работы говорила, что там красиво.
— И не бомбят, — замечаю я. — Ладно, попробую отпроситься, хотя жаль раскошеливаться на роскошь.
— Море не роскошь, а терапия для нервной системы. Обеспокоенность вреднее сигарет.
Через две недели, в полчетвёртого утра, на моём гнилом «Авенсисе» мы выезжаем в Гагру, с остановкой в Краснодаре, где живут Раина сестра Аня с мужем. Я их никогда не видел.
Ане двадцать лет. Она уехала в Краснодар с мужем Антоном, когда случились первые прилёты в Белгород. Рая говорит, что Аня росла капризной девочкой, а родители ей во всём потакали, как это бывает с поздними детьми.
Мы выехали в третью пятницу июня 2023 года. В этот день над Белгородской областью сбили лишь один беспилотник далеко-далеко от нашего дома. Я бы и не вспомнил, если бы не этот текст.
2
Проезжая Миллерово, я понимаю, что мы практически у границы с Луганском. Это заставляет забыть о стоимости бензина и величине тарифов платной дороги М-4. Я даже перестаю опасаться, что может отвалиться левое колесо с поскрипывающей шаровой. Гоню сто тридцать и обгоняю тысячную фуру, везущую не то жратву, не то бытовую химию.
Раю беспрестанно дёргают коллеги. В ответ она шлёт поток нервных, но чётких голосовых сообщений. Поясняет, где какая папка на её столе. Мы практически не разговариваем.
— Ты штурман, или как? Следи за дорогой! — упрекаю я Раю, когда мы пропускаем поворот.
Рая, как кошка, шипит в ответ:
— Сам следи. Они моё заявление на отпуск потеряли. Рассказываю, где может храниться копия. Без него отпускные не пришлют.
— Тут граница недалеко. Если случайно заедем в Луганск, то деньги не понадобятся.
— Ещё как понадобятся. Слушай, а Игорь из Луганска или из Донецка?
— Из Луганска.
Это Игорь познакомил меня с Раей два года назад. Рая дружит с его женой Ольгой. Видимо, они решили нас свести. Пригласили на шашлыки за город — там у них дача, оставшаяся от бабушки. Это было до войны, осенью. В тот же вечер я увёз Раю в свою холостяцкую квартиру, а вечером, ничего особенно не выясняя, она притащила ко мне свои тряпочки и колечки.
Я приехал в Белгород из полувымершего посёлка, чтобы учиться на никого, а потом работать никем. Рая — коренная белгородка, врач-акушер, самая красивая девушка в их больнице, КМС по плаванию; нежная, с лёгким сердцем, когда не нервируют. Омут моей холостятской жизни она всколыхнула энергией, спонтанностью и трепетной любовью. Ненадолго даже сумела убаюкать мои литературные амбиции.
— Оля или Игорь тебе когда-нибудь рассказывали об обстреле в Луганске? О том, как погиб брат Игоря? — спрашиваю Раю.
— Нет. Я знаю, что там у Игоря кто-то умер перед отъездом. Отец?
— Нет. Советую тебе его подпоить посильнее. Тогда будет история.
Рая уговаривает меня рассказать, но я отказываюсь:
— Не смогу, как он. Это не мой арзамасский ужас.
— Вечно всё тянуть из тебя приходится! Как тебя только не тошнит, когда рассказы свои пишешь.
— Тошнит, конечно. Обычно это симптом того, что получается.
Приближаемся к Новошахтинску. Кондиционер работает на полную мощность. Заканчивается вода, и жрать хочется. На шоколадки, припасённые Раей, я уже не могу смотреть. На заправке покупаю пару дорогущих хот-догов и кофе.
— Пёс в булке, — говорю я.
Всё же я решаю рассказать про Игоря. Поссорившимся людям нельзя принимать совместно пищу: она не переварится и случится запор, что удобно в пути, но крайне неполезно.
Игорю было семнадцать. Он собирался уехать из Украины на учёбу куда-нибудь в Россию. Летним вечером он, его младший брат и пара проверенных приятелей отмечали окончание школы. Сначала шатались по знакомым улицам вдоль раздолбанных зенитками домов, потом от нечего делать пропадали на стадионе — болтались там на турниках. Прятались в остановке с советской мозаикой от внезапного дождя, а на закате накупили пива и двинули на пустырь, образовавшийся за остановившимся заводом. Место безлюдное, но при этом близко к дому.
Неумело выпивали, травили байки, говорили о войне, к которой вполне привыкли. Младший брат Игоря — десятиклассник Павлик — напился сильнее всех. Ему было весело. Он подпевал русскому року, хрипящему из динамика телефона, снимал видео, названивал какой-то девчонке, с которой познакомился на олимпиаде по литературе минувшей осенью, и делал «колесо». В Россию Павлик не собирался, а планировал через год перебраться в Киев. Туда уехали некоторые его друзья.
Я не видел Павлика даже на фото. Игорь уверял, что на турниках Павлик наработал себе сухие красивые мышцы, выпирающие, как спрятанные под одеждой камни. Кажется, и учиться он хотел на преподавателя физкультуры. Впрочем, возможно, я фантазирую. Ещё у него были длинные кучерявые волосы, как у музыкантов Led Zeppelin. И пел он, якобы, очень хорошо.
Часов в десять вечера, когда уже стемнело, начался обстрел. Все легли на нагретые за день бетонные плиты и замерли. Игорь не нашёл рядом Павлика — тот отошёл к деревьям, чтобы отлить. В панике Игорь рванул на поиски, разгребая дебри тьмы руками. Будто по заказу, пустырь озарился белым светом ракеты, потом шарахнул мерзотный взрыв, и на пустырь осели подпалённые, воняющие гарью осколки. Переждав, Игорь метнулся дальше, подсвечивая дорогу телефоном, и у куста шиповника обнаружил Павлика, лежащего на траве с запрокинутой головой.
Его волосы липли к разрезу на горле. Кровь шлёпала из раны на шею и грудь. Игорь попытался поднять Павлика, но не смог. Слишком тяжёлые мышцы и мощный магнит у земли. Павлик скоро умер. На руках у брата, под испуганными взглядами товарищей. Всё случилось за несколько минут. И рой ос, встревоженный взрывами, кружил над ними.
— Чья же это была ракета в итоге? — спрашивает Рая.
— Никто не знает. Игорь считает, что украинская.
— Скорее всего, — соглашается Рая.
Мы едем дальше, и на всякий случай я рассказываю Рае, где именно в багажнике лежит аптечка. Она внимательно слушает, а я не свожу глаз с платной трассы М-4. Рая уверяет, что может перевязать рану даже носовым платком.
Иногда, когда мы собираемся вместе, начинается обстрел. Игорь совсем их не боится. Угадывает снаряды по звуку и определяет, близко или далеко они бахнут.
Я не знаю, сколько всего человек погибло в Белгородской области за всё это время. Полагаю, что много, ведь много — это больше нуля.
В основном это случается в приграничных сёлах, а там «как будто, люди попроще» — так мне сказали однажды в баре. Я отстаивал очередь в туалет.
Воочию я никогда не видел, как ракета попадает в здание или как с неба летят её осколки. Только сбитые системой ПВО ракеты над головой и снаряды, уверенно летящие без загранпаспортов прочь из отечества.
Мой опыт несравним с опытом людей, видевших, как отваливается половина их кухни, как ракета со скрежетом прошивает бетонную стену, на которую ещё вчера наклеил обои, или как взлетает над землёй и вертится автомобиль. Я молчу о солдатах. Видели, как дроны скидывают гранату на лежащего в окопе солдата? Почему он там один?
Задолго до войны я работал с девушкой из Донецка. Настоящая украинка — красавица с огромной задницей и хитрыми глазами. Она прожила в Белгороде пару лет, а потом вернулась домой. Я знал, что подобные разговоры она считает непотребными, но всё равно попросил как-то во время обеда:
— Объясни, пожалуйста… Ведь непонятно, как это так: в городе война, а вы гуляете, покупаете машины, играете свадьбы, картошку выращиваете, концерты проводите. Стреляют же.
— Ну вот так.
— Вот идёшь ты, а на соседнюю улицу падает ракета…
— Ну да!
— И так каждый день? Шагаешь в школу — окоп. Солдаты сидят. Ты перелезла его, обошла танк, завязала шнурочки за зениткой, помогла донести раненого и дальше, да? Так как-то?
— Нет, конечно. Какие окопы? Это не как в кино.
— А как?
— Обстрелы.
Она не умела или не хотела рассказать.
Впрочем, теперь мне понятно. Обстрелы — это всегда далеко, если не касается тебя лично. И ещё каждый раз мнится последним. Невыразимое чувство.
Летним вечером смотришь с балкона — плывёт по чёрному небу над театром или супермаркетом красно-жёлтый шар, как фонарик. Ближе и ближе. Достаточно медленно. Всегда кажется, что заинтересован он именно тобой. Потом взрыв, искры, и шарик выцветает, как видение у похмельного. Утром читаешь в новостях, что осколки рухнули на чью-то машину или дом. Как-то за вечер таких шариков я насчитал двадцать, а потом устал, вернулся из коридора в зал и продолжил смотреть кино.
Днём ракеты в небе выглядят иначе. Они напоминают иголочку, сшивающую облака. За ней тянутся молочные линии, как от самолётов. Потом они становятся толще и прозрачнее. А потом испаряются.
Белгородский аэропорт закрыт полтора года. Я испугался, услышав гул самолёта в Сочи. Вообще, есть что-то чуждое человеку в этих птицах с моторами.
Из Белгорода я летал лишь однажды в любимый Санкт-Петербург, как раз за год до войны. Оказалось, что над облаками всегда солнечно и совсем не страшно.
Пуск ракеты хорошо наблюдать ночью. Сначала глухой вой, а потом из-за леса вытягивается красная стрелка и проворно ныряет в чёрную гущу небес.
Прежде я не знал бессонницы. Иногда, засыпая, я слышу один или два взрыва. Пластиковый стеклопакет вздрагивает, и волна воздуха ударяет в натяжной потолок — тот шелестит, как берёзовая ветка. И всё. Больше ни звука, но я лежу часа три и размышляю об осколках на одеяле, об оторванных частях человеческого тела, о том, что стану мстить, если Раю убьёт, а меня не заденет. Недосып стал хроническим.
В самом начале войны я знал расписание пуска ракет: в полночь и далее, до половины первого.
В начале этого лета украинские ракеты прилетали в Белгород ровно в двенадцать часов дня — в самом начале моего обеденного перерыва. Это мешало переваривать гречку с курицей. Я люблю сидеть в столовой у двухметрового окна. Частенько я представлял, как оно разлетается на тысячу стёклышек, которые нашпиговывают меня, как соль говядину.
Думаю, ракете было бы страшно одной в холодных небесах лететь неизвестно куда на сумасшедшей скорости, если бы у неё была душа, но в ней ведь только смесь для разрушения. Бывают такие люди. Им тяжело мечтать, и они не любят книги.
3
Долгая дорога до Краснодара изматывает. Очень большая Россия не радует разнообразием. Много пустот. Я не чувствую правую ногу, скачущую с газа на тормоз и обратно. Спина каменеет, немеют кисти рук. Миллиард глазастых камер, жадных, надменных и коварных. Зато чем ближе к югу, тем легче дышать.
Дороги почти без ям. Полно заправок с бесплатным туалетом, менты пристают, но ненавязчиво. Множество кафе и закусочных с яркими узорами. Русь — ты вся перекус на дороге.
Рая уснула. Её забытью не мешает музыка и визг сигналов. Она всегда крепко спит. Научилась на дежурствах. А у меня сон чуткий.
Впрочем, тот случай, когда разнесло дом в самом центре Белгорода, я проспал. Утром весь город обсуждал это небывалое прежде событие.
В близстоящих домах вынесло окна. Коллега по работе рассказывала об истерике персидского кота, который метался по квартире, как подожжённый, и пытался забиться под ковёр, усыпанный стеклом.
Мы с Раей дрыхли.
Ездили потом смотреть то место. Нас Юра потащил. Уверял, что это историческое событие и нужно быть безумцем, чтобы не зафиксировать его в памяти. Уговаривая, смотрел исподлобья: «Пешком идти минут десять, ну».
Груда земли, перемешанная с кирпичом и деревяшками вместо дома. По периметру ленточка и усталые менты, отгоняющие зевак. Сейчас на этом пустыре планируют что-то построить. Окна пострадавшим вставили за неделю.
Возможно, история погибшей в этом доме семьи недостоверна, но мне хочется её рассказать. Она литературная. Даже слишком. Надеюсь, не оскорблю память этих невольников случая ложью. Мне ничего не известно наверняка, но это ведь тоже оптика.
Говорят, что там жила семья беженцев из Украины. Женщина с детьми и мамой переехала во флигель бывшего мужа, который давно обзавёлся в Белгороде новой семьёй. Он сам их перевёз. Думаю, у членов его новой семьи гигантские сердца.
Он поселил их во флигеле, а сам со второй женой и ребёнком жил рядом в доме.
Упавшие обломки сбитой ракеты разнесли всё. Женщины и дети во флигеле погибли. Хозяин спал у себя дома и погиб, укрыв своим телом супругу. Она и их ребёнок выжили.
Я не вижу в этом проведения. Только абсурд войны. Махровый, наглый, сартровский.
Сколько раз, засыпая, я думал о смерти во сне. Бам! И ты мёртв в собственной постели, в квартире, за которую ещё два года платить ипотеку. Не помогут никакая осторожность и осмотрительность. Ты весь во власти толстой тупой ракеты, выполняющей своё унылое предназначение. От таких мыслей тошнит, но ты засыпаешь, потому что завтра на работу. В этом твоё сходство с артиллерией.
4
Рая просыпается от внезапного удара по машине. Я налетел на глубокую яму. Такую, в которой запросто можно похоронить директора автодорожной компании со всеми его премиями, окладами и откатами.
— Кажется, колесо отлетело, — произношу я, включаю аварийку, и выхожу из машины.
Мимо проносятся легковушки, едва не задевая меня зеркалами заднего вида. Колесо на месте, но я беспокоюсь о рулевой рейке. Она вполне могла треснуть, как изношенный стрессами тромб. Делать нечего. Я медленно трогаюсь и прислушиваюсь. Что-то поскрипывает, но «Авенсис» везёт нас дальше. Осталось совсем чуть-чуть. К тому же солнце движется к закату, поэтому легче.
— Вот суки, — рычу я. — Такая она — у этих гондонов — платная дорога. Раскошелься на бензин, страховку, налог и проезд, а потом сдохни в перевёрнутой машине с выломанным позвоночником. Знаешь, я бы поддержал спецоперацию по раскулачиванию тех, кто придумал все эти грабительские платежи.
— Или хотя бы — спецоперацию по заделыванию дорожных ям, — поддакивает Рая, гладя меня по потной коленке. — Представь такую национальную программу: не оставить ни одной ямы по всей стране! Чудо какое-то.
Успокаиваюсь, и даже руки перестают трястись, но внезапный грохот вертолёта — и снова не по себе.
Прежде я не видел вертолётов. Только в Питере над Невой. Это было радостно. С началом войны вертолёты в Белгороде стали таким же обычным делом, как голуби или стрекозы на лугу.
Менты всегда ходят по трое. Так и они. Каждое утро, за час до будильника, три вертолёта поочерёдно пролетали мимо наших окно. Это продолжалось несколько весенних месяцев прошлого года. Они так близко приближались к домам, что запросто можно было рассмотреть лица пилотов. Грохот лопастей заглушал шум трассы, детский плач за стеной и другие мирные звуки. Мой мочевой пузырь привык к ежедневым пробуждениям с вертолётами. Я просыпался и брёл в туалет. Обычно к моему возращению в постель третье железное чудовище ползло в противоположную рассвету сторону.
В майке и трусиках Рая частенько потягивалась, стоя у окна, когда они летели обратно вечером.
Как-то я сказал:
— Если покажешь пилоту сиськи, то он врежется в нас.
— Ещё бы, — согласилась Рая.
Как-то весной мы сильно поссорились. Я отказался идти на тусовку с её друзьями. Мы долго орали друг на друга, а потом я оделся и отправился на встречу с Юрой. К счастью, он оказался в Белгороде, приехав из Шебекино в воскресенье. Он бьёт татуировки — дополнительный заработок.
— Сейчас приду к тебе в салон, — сказал ему я. — Выпить хочется. Тебе вина взять?
— Приходи, но я пить не буду. Мне колоть нужно. Два солдата пришли. Посмотришь заодно. Пьяные до икоты. Носки воняют. Предлагали гранату купить.
Я брёл по нашему району. Не успевший растаять снег отражал весёлое яркое солнце. Из-за посадки показался вертолёт. Он летел так низко, что, кажется, можно было подпрыгнуть, ухватиться за полозья и с ним бесплатно долететь до центра. Вёл машину молодой мужчина. Он смотрел на меня, бредущего к железнодорожным путям. Я вынул из-за пазухи откупоренную бутылку с вином и хорошенько приложился. Вертолёт накренился и, стремительно набирая скорость, улетел. Думаю, пилоту тоже хотелось пить вино, а не воевать.
Протоптанная тропинка к железнодорожной станции, впереди посадка, позади мой кукольный район. Дома женщина, посылающая мне вслед проклятья. Скоро буду у друга в тёплом тату-салоне с изображениями тигров, черепов, непонятных мне символов и надписей на стенах. Подожду, пока он закончит работу, а потом — гулять. Весна, солнце неистовствует.
Насторожённо мама спросила, когда всё началось:
— Юра накалывает свастики?
— Конечно, — ответил я. — За деньги и не такое сделаешь. Главное — помнить, что Юра — анархо-коммунист. Нацизм ему — как молотом по серпу.
Юра старше меня на два года. Он стройный, длинноволосый, с большими чёрными глазами. По месту основной работы он трудоустроен никем и тоже учился на никого. Два года жил в Питере, но устал от масштаба. Собрал свой мешок и вернулся за полгода до начала войны.
Там он охладел к музыке, распустил группу «Бросай ментам под ноги мелочь» и занялся рисунком. Кто-то научил его колоть. Прежде чем взяться за чужое тело, Юра изрисовал своё. Я в этом не разбираюсь, но говорят, что он хорош как мастер. Мне больше нравятся его картины — монстры, воплощающие человеческие слабости: тупость, жадность, распутство, озлобленность. В его квартире они повсюду, как иконы в храме. Маленькие, скрюченные, больные, наглые и злобные. Жаль, что их никто не видит. Провинциальные художники никому не нужны.
Взъерошенный, похмельный, с измазанными тушью пальцами, Юра работает самопальной машинкой по безволосому телу. Бородатый пьяный солдат лежит на кушетке и рассказывает о том, что он совсем не умел до войны обращаться с минами, но пришлось. Юра аккуратен. Строчит по горлу, выводит какие-то славянские руны или что-то вроде этого. Я во всех этих «велесовых» приколах не разбираюсь.
Сижу и думаю о том пилоте: яркое солнце, слепые небеса, талый снег, кислое вино, остывающая ненависть и взгляд вертолётчика — мне снится это иногда. До старости буду помнить.
Первый заход на территорию Белгородской области был в начале весны. Ночью два вертолёта, держась крайне низко к земле, пролетели через весь город и атаковали нефтебазу. Это запечатлено на видео. Взрыв, зарница, грохот и возгорание. Уходя, они шмальнули зачем-то по зданию типографии.
Помнится, утром на работе я говорил рассерженным патриотам:
— А ведь могли и по жилому дому. Я, например, сплю у окна.
Нефтебаза, источая чёрный дым, горела несколько дней, как гигантская лучина. В первые часы особенно ярко.
Офис паниковал, главным образом его женская часть. Это была демоверсия ядерного взрыва. Все вдруг поняли, что война не вмещается в один город или даже в одну страну. Ей нужен весь земной шар. Она расплывается по нему, как краска по пасхальному яичку.
Мой первый сборник рассказов был пропитан ожиданием войны. Последний в нём рассказ написан ещё в двадцатом году. Он о том, как в Чёрное море падает бомба, и литература на этом заканчивается.
С Юрой мы постоянно говорили о войне, культура занималась её осмыслением, неугомонный народ её требовал. И всё равно, нельзя было к ней подготовиться.
Ничто не стоит человеческой жизни, но жалеть можно многое. Мне жаль нефтебазу как часть инфраструктуры. Там ведь кто-то работал, стоил её. А война пришла и мимоходом сожрала всё это без хлеба. Мой дед учился в Харькове на Салтовке. Её разгромили, кажется, в первую неделю. Так хотелось там побродить… Почему сизифов камень всё время скатывается с горы? Там война — на вершине.
В тот день, когда горела нефтебаза, по городу кружили русские вертолёты, но от них шарахались, как от самой смерти. Из любого окна был виден столб чёрного дыма.
— Вот чего они кружат? — подавляя плач, спрашивала у меня финансовый директор — баба-кремень, оравшая при мне на итальянского миллионера за нерасторопность.
— Война, — отвечал я, глотая чай из её кружки.
Война — это когда на домах появились таблички «укрытие», когда окна заклеены скотчем крест-накрест, когда делают замечание за фотографирование красивого здания (да я просто, для себя), когда появились первые «знакомые, знавшие того человека, которого убило вчера осколком; мужик, говорят, был отличный, ездил в приграничье кормить собаку и поросят», когда на фото видишь трупы, сильно похожие на тебя.
Мы въезжаем в Краснодар. Деревья вдоль тротуаров, широкие улицы. Ядовитые женские губы с рекламных плакатов, новые высотки, мотоциклы сквозь пробку простёгивают путь. Город, в котором имеются деньги, но, очевидно, не у всех. Раскачиваются параллельно нашему движению трамваи.
Нас ждут. Обещают ужин.
— Вот и преодолели мы часть пути. Понравилось?
— Ну, такое. Лучше бы на поезде поехали.
5
Тонкая, длинноногая, с мелкими чертами лица и большим ртом, в круглых очках, напоминающих фары, действительно радующаяся нашему приезду Аня — сестра Раи — тащит нас в ванную и предлагает умыться с дороги.
Я едва успеваю встряхнуть твёрдую руку Аниного мужа. Оба они мне кажутся совсем детьми. Антон встречает нас почему-то в рубашке и строгих брюках, как сотрудник банка, а Аня в чёрном, почти вечернем платье.
Стаскиваю носки и кладу их в кроссовки. Тайком нюхаю футболку и убеждаюсь в её непригодности. Из крошечной кухни пахнет чем-то неопознаваемым. Рая говорит по телефону, просит не шуметь. Среди нас она самая строгая. Антон самый серьёзный. Аня самая счастливая. А я самый нервный.
— Не чеши, — приказывает Рая и бьёт меня по руке.
Комары в Краснодаре летают с маленькими ножами, а некоторые с пилами. На парковке меня немедленно окружила и принялась истязать комариная мафия. В какой-то момент я перестал различать собственную ногу из-за копошащихся на ней мелких тварей.
Аня перетекает в Раю, а Рая в Аню, когда они накрывают на стол. Сёстры похожи, как два передних зуба, только у Раи (как оказалось) плечи мускулистее и выше лоб. А ещё Рая говорит торопливо и звонко, интонации командные; Аня нежнее, медленнее.
Что там — на моем лице — не знаю, но Аня отходит от плиты, вытирает руки и очень быстро подаёт стаканчик.
— Совсем забыла, — объясняет она. — Пока вы ехали, я прочитала в интернете о том, что обязательно после такой дороги нужно выпить воды и посидеть в тишине. И покушать, конечно. Я про воду думала и забыла. Вот сейчас вспомнила. С тишиной у нас проблемы. Стройка рядом. Зато накормлю. Приготовила пасту с морепродуктами в сливочном соусе с базиликом. Вы едите такое? На базилик ни у кого нет аллергии?
— Не переживай, — отвечает Рая. — Мы всё едим.
— Но не всё готовим, — добавляю я.
Антон курит на балконе, не приближаясь к нам. Он помешан на фитнесе, но сигарету не выпускает из пальцев. Видимо, так компенсирует несчастья, связанные с тасканием блинов в пахнущем пустыми желудками и кислыми подмышками спортзале. Я решаю выстроить необходимый контакт, но Аня огорчённо смотрит на меня и говорит тихонько:
— Мы забыли купить вино. Обойдёмся без него или подождём, пока Антоша сходит?
— Как же мы без него обойдёмся? — удивляюсь я. — Давайте схожу. Расскажите куда.
— Да, — подтверждает Рая. — Один из членов нашего двучлена без вина не обойдётся.
— Давайте я сбегаю. А вы душ принимайте, — предлагает Антон, становится у зеркала и начинает тщательно укладывать волосы.
— Спасибо, Антон, — говорю я. — Нам сухое, пожалуйста. Самое сухое и холодное, если есть.
В светлой и круглой ванной комнате мы с Аней одни. Она показывает, как настраивать душ и глубоко прогибается над ванной. Я замечаю мелкие красные прыщики на её бёдрах и едва сдерживаюсь, чтобы не коснуться их.
— То полотенце для тебя, — говорит она.
— Синее?
— Нет. Это моё. Для вас я распаковала новое, с птичками.
— Окей, — говорю я и решаю, что обязательно оботрусь синим Аниным полотенцем.
Мы на тесном балконе. Я развалился в кресле, Рая на полу. Антон курит, Аня обнимает его со спины.
Стуча указательным пальцем по головке сигареты после каждой затяжки, Антон рассказывает о партии застрявших из-за войны вибраторов в Китае. Горит предоплата. Его бизнес — это сексшоп «Кончик» в центре Краснодара. Я смеюсь: «Партия вибраторов застряла в Китае». В какой именно части его тела?
— Попробуй ещё масло заказать или солидол, — советую я, и Антон сдержанно улыбается.
Видимо, поэтому они едут с нами в Гагру, а не летят в Анталию. Впрочем, Аня доблестно настаивает на том, что соскучилась по сестре и давно хотела познакомиться со мной. Почему-то она беспрестанно игриво тискает Раю за грудь и трогает её выкрашенные в чёрный волосы.
— Ты не хочешь перекраситься в рыжий, как Аня? — спрашиваю я у Раи.
— У нас в отделении рыжие все. Не хочу.
Доносится гремучая песня неопатриотического жанра. Исполнитель делает упор на связки и абстрактные понятия, такие как «родина», «вера» и «долг».
Наконец-то, песня заканчивается. Резко и пронзительно на кухне шлёпает тостерница. Мы с Раей вздрагиваем, а потом нелепо улыбаемся.
— Вот так у вас, оказывается, — говорит Антон, кивая.
— Да. Нервишки. А у вас тут салют был сегодня — поразительно. Мы даже к обочине прижались.
Мы говорим о войне. Я понимаю, что ребята совсем о ней не думают и знать, в общем-то, не хотят.
— Я, — говорит Антон, — видел у тебя антивоенный стишок. Не стрёмно было выкладывать?
— Деваться некуда. Я — русский интеллигент, — отвечаю ему, подцепляя пальцами кусок колбасы. — Война заканчивается не благодаря победе одной из сторон, не подписанием мирного соглашения, не смертью последнего солдата, а от оглушительного хора ноющих интеллигентов. Этот вой, в конце концов, заглушает залпы орудий и отменяет войну. На какой-то период устанавливается диктатура пацифизма. Всякий буржуй, положивший глаз на сладенькие ресурсы и решивший их прикарманить с помощью вооружённых гранатами солдат, немедленно признаётся сраным говном и психом. От нечего делать он осекается и довольствуется тем, что уже успел нахапать. А потом опять всё заново. Кажется, у меня понос. Апофеоз пищеварительной системы. Извините.
Антон морщится, но не от слова «понос», а от слова «буржуй».
Моё возвращение из туалета заставляет всех замолчать.
— Я видел видео… там осколок снёс часть дома на улице Шаландина в Белгороде. Вы не там живёте? — спрашивает Антон.
— В этом доме живёт один мой приятель. Его младший брат был дома. Очень перепугался. Прятался в туалете и звонил родителям. Просил приехать. У него сахар подскочил. Он диабетик.
— Ужас какой, — говорит Аня и подливает мне вина.
Рая пытается что-то сказать, но я перебиваю:
— Хотите историю о нашем первом обстреле?
Все заинтригованы.
— В день начала войны ракет мы не видели. Это случилось позже.
Я рассказал им о первобытной мощи этого зрелища, но это не произвело особенного впечатления. Война настолько противоестественна человеческой природе, что представлять все эти гексогеновые раскаты чертовски сложно.
Шёл девятый день войны. Белгород ещё ни разу не был обстрелян. По крайней мере, центральная его часть. Многим казалось, что так будет вечно.
Было морозно и темно. С обеда сыпал, а теперь, к ночи, прекратился, снег. Мы с Раей преодолели наш район и железную дорогу, пахнущую углём. Это был променад по знакомому маршруту. Домой мы должны были вернуться часа через три. Путь наш лежал сквозь сонный частный сектор, разрезаемый четырьмя положенными крест-накрест дорогами и десятком кривых и трепетных тропинок.
Нас ждал Юра. Мы планировали поболтать с ним, прогуляться и вернуться домой к полуночи. В городе у него была девушка, у которой он ночевал, чтобы не платить миллион рублей за такси до Шебекино. Рая идти не хотела, но я настоял на необходимости свежего воздуха, физической нагрузки и поддержки предпоследних, как я их в шутку называл, дружеских отношений.
Мы поцеловались на фоне движущегося поезда.
— Может, домой? — вздыхая, предложила Рая. Холодными пальцами она легонько дёрнула меня за уши.
— Мы уже на середине пути.
— А что будет, если пойдём по этой тропинке? К церкви выйдем?
— Думаю, да, но я бы не рисковал. Там может быть скользко. Пойдём как обычно, а? Зачем нам церковь?
Узкая нечищеная дорога. Звёзды вокруг луны. Церковь слева, метрах в пятидесяти. Справа предсмертное машинное предприятие, рядом конная школа, огороженная высоким забором с лошадиными мордами. Самих лошадок не видно, а летом они приближаются к забору и жалобно смотрят на прохожих.
Нам следовало идти прямо, к мостику через речку. Там я впервые сунул руку под шерстяной Раин свитер. Это было зимой последней довоенной, ковидной.
Рая заговорила о том, что обязательно нужно съездить за границу летом:
— Я впервые в жизни стала зарабатывать такие деньги, которые позволяют не проверять баланс карты каждое утро. Думаю, к лету накоплю на Турцию. Анька моя каждый год летает.
— И не жалко им денег на это!
— Представь себе!
Рая говорила о том, что когда у нас появятся дети, то уж точно никуда не съездим.
— А может, в Одессу махнём, — рассуждала она. — У меня давняя мечта. Мама по путёвке от училища гоняла в восьмидесятые. Ей понравилось. Рассказывала прикол один. Пошли они колготок купить, и встретили… — Рая не договорила, потому что взорвалось прямо над нами. Шапка на моей голове ожила и нагрелась. Сердце прилипло к лёгким и захлюпало.
Небо стало сначала оранжевым, потом красным, а потом белым. Жахнул ещё один взрыв, и вновь цветная полоса в небе. Её коснуться можно, если подпрыгнуть.
Запахло горелым железом. Я увидел, как осветилась маковка церкви и заискрила. Из-за неё поднялся грибок дыма, и сделалось тихо, как в груди у покойника.
Оказалось, что мы с Раей стоим посреди дороги в обнимку. Вокруг никого: ни людей, ни машин. Там всегда так вечером — промзона. Я крепко прижимал Раю к пуховику, а она пыталась сказать: «Побежали!»
— Куда? Оно же везде. Идём дальше, потихоньку.
На мосту я позвонил родителям и очень серьёзно объяснил, что только что мог погибнуть. Если бы мы пошли по той дорожке, то оказались бы ровно за церковью, откуда теперь тянется дым. Мама охала, но как-то спокойно, так, словно речь шла о разбитой чашке.
Рая попросила:
— Пошли домой. Вдруг ещё раз.
— Больше не будет. Юра заждался. Обидится. Он из-за нас согласился остаться ночевать у этой своей…
— Пошли домой. Пожалуйста, пошли!
Завыли сирены, послышался мужской голос через мегафон:
— Покиньте зону ЧС. Повторяю: покиньте зону ЧС!
— Идём, — согласился я. — Могут дорогу перекрыть. У них паника.
Мимо нас неслись машины с пронзительным воем сирен: полиция, пожарные, «скорая». Пищали, как раненые зайцы.
Я позвонил Юре и отменил встречу. Он сказал, что слышал всё. Окна тряслись в салоне. «И аорта ёкала».
— Ладно, без проблем, — сказал он. — Успокаивай Аду. Представляю, как вы перетрухали.
(Раю он называет Адой с первого дня их знакомства).
На районе мы купили вина и огромную пиццу. Её аромат на морозе успокоил наши нервы. Мы даже стали смеяться. Дома занялись любовью, благодаря чему быстро согрелись.
С утра выяснилось, что кусок сбитой ракеты упал на крышу крошечного пенсионерского домика за церковью. Он проломил шифер и успокоился на чердаке. Само тулово ракеты свалилось в грязный сугроб. Его немедленно увезли сапёры. Так, по крайней мере, говорилось в новостях.
Спорили о том, русская это была ракета, случайно сдетонировавшая, или украинская. Я точно знаю, что украинская, благодаря запечатлённой в памяти яркой полосе над головой. Мы видели, что она прилетела со стороны границы.
Это был первый обстрел Белгорода, который многие слышали в тишине вечерней окраины и о котором истерично писали даже федеральные СМИ.
Первый обстрел, и сразу по мне.
Аня укладывает нас спать на кровать. Сами они устраиваются на диване. Ночью их одеяло спускается на пол. В свете луны я вижу такую-же белую и круглую, как луна, Анину задницу в чёрных стрингах. Она гораздо больше, чем у Раи.
В половине пятого бужу всех и требую немедленного отправления без завтрака. Море зовёт меня, как жертва психопата.
Рая глотает кофе, и я прошу:
— Быстрее.
Антон складывает бесконечные рубашки, аккуратно сворачивая их по швам, а я умоляю:
— Быстрее.
Аня, под Раину диктовку, собирает медикаменты: пластырь, от аллергии, от загара, для загара, от поноса, для горла, против температуры, уголь, цветные обезболы и что-то ещё. Презервативов не замечено.
— Быстрее, — умоляю я.
Во дворе выясняется, что Антон забыл зарядку для своего телефона. Преисполненный благородством, я говорю:
— Ну что ж, возвращайся. Бывает. Мы подождём.
Светает. Легко и приятно. Солнце хочется свернуть блинчиком и съесть со сметаной.
Аня извиняется за Антона, а я успокаиваю её:
— Со всеми бывает! Мне если Рая сумку не соберёт, то я из дома не выйду. — Вру зачем-то. — Всё теряю и всё забываю. Растяпа ещё тот.
Из тумана проявляются рёбра города.
6
Четверо на «Авенсисе» преодолевают бесконечный сочинский серпантин. Как танцующий змей, он не вызывает ничего, кроме дурноты. (Неужели нельзя проложить дорогу вдоль моря?) Я думаю о водилах автобусов, которые ежедневно выходят на этот тоскливый маршрут. «Сверхпролетарии», — называет таких Юра.
Через кеды чувствую, как плавятся колодки. В коленку пробивает хруст передней стойки. Раскалённое лобовое липнет ко лбу. Впрочем, я не злой. Болтаю и даже немного пою.
— Не вой! — просит Рая.
Она слишком боролась за красоту, работу, независимость, молодость. Против страхов и страстей. Из-за этого её сердце покрылось острой чешуёй. Я об неё сначала резал пальцы, а потом всё понял и к сердцу тянуться перестал. Только под юбку и запястья немного мну.
— Давай на заправке кофе возьмём?
— Нет, — возражаю я. — Нужно спешить. Через пять часов у меня свидание с морем. Оно не прощает опозданий. Пей лимонад.
— Жалко ему, — жалуется она Антону. Тот деликатно безучастен. Рассматривает грудь серой горы.
Аня суетится:
— Рай, у нас йогурт есть. И чай в термосе. Хочешь? Сладкий, как мама в детстве готовила. Я могу налить аккуратно. Зефир будешь? Розовый — твой любимый.
— Энергетик есть, — добавляет Антон.
В начале пути его укачивало, но он встал на курс. Правда, по его шее скользит густой пот к чёрной бороде. Только в машине я замечаю, какой он высокий — едва не пробивает крышу черепом.
— А в Абхазии, случайно, не водятся какие-нибудь экзотические животные? Пумы или жирафы? — спрашиваю я.
— Цикад полно, — цокает Аня, наливая из термоса чай. — Аромат шикарный. Ой, капнула. Прости, Саша.
— Ничего. Салон кожаный — вымою.
— Дырявый только, — вздыхает Рая. Её энергетик пахнет подростками.
— Шо-шо? — переспрашиваю я.
— Шчо-шчо? — пытается повторит Аня. — Забавно как!
— В моём посёлке так разговаривают — на полухохляцком суржике.
— Как это?
— Некая смесь украинского и русского. Всё дело в интонации. Она более воздушная, что ли.
— Ну, скажи что-нибудь!
— Мы поимхолы из гомроду, де идэм война, в страну, яку разбыа война. Вот и подывыммся, шо там. Можно жить, чи не1.
— Ого, — пищит Аня.
— Я слегка стесняюсь, поэтому интонационно некоторые слова исковеркал. При родителях, например, я сумел бы — чисто высказался, а при вас робею. Неосознанно выкручиваю звуки до нормы. Важно понимать: настоящим украинским я не владею, хотя от моего Платоновска до границы километров восемьдесят. Разбираю слова только если говорящий не торопится, а ещё лучше, когда поёт. Читаю бегло. И то благодаря украинским каналам. Их полно было в телеке, когда я был школьником. А говорить нормативно, по-русски, я научился, когда в город переехал, чтобы колхозаном не казаться. Суржик — признак забубени деревенской.
— Тихо в посёлке? — спрашивает Антон.
— Да. Платоновск ещё ни разу не обстреливали. Родители мои о взрывах только от меня и слышали. Рассказываю маме, как выбегал недавно в шампуне из душа на Раины крики: «Летит! Сука, летит!» — а мама перебивает и интересуется, продают ли уже в городе клубнику. Интернета у них нет, поэтому война для них нечто внешнее. Да и для меня в общем тоже, когда не стреляют. Это свойство психики. Нужно сильно постараться, чтобы оживить то, что находится за пределами чувственного опыта.
— Могут начать бомбить Платоновск твой?
— Да. Уже на территории других приграничных районов были бои. И убитых полно мирных. Читали об этом? — спрашиваю я у всех.
Аня молчит, а Антон два раза роняет голову на грудь. Он блестит от пота. С такими кусками мышц на жаре невыносимо.
— Недавно в Платоновск прилетал вертолёт. (Думаю, за всю историю посёлка такого не было. Впрочем, в день, когда Медведев посещал Белгородскую область, мне рассказывали, что видели его вертолёт.) Так вот, в самом центре у Вечного огня, где раньше стоял Ленин, напротив Юсуповского дворца, эта штука выпустила сетку — это такие… вроде искр. Чтобы ракета запуталась.
— И куда бы она полетела, если бы запуталась? — спрашивает Аня и передаёт мне зефир. Я ощущаю лёд её рук.
— Обратно. Прилетела бы в пушку, объяснила бы, что устала и хочет спать. Я не про это. Мой Платоновск показывали не только по федеральным новостям, но и в других странах! Где-нибудь в Америке смотрели на мой посёлок, представляете? Трамп, Тарантино и, может быть, Стивен Кинг.
Все молчат, поэтому я продолжаю:
— Я и про Белгород когда-то думал: «Вот что я тут живу? Дикая провинция, почти безымянная, ничем не знаменитая. Разве что Светлана Хоркина, и Нойз МС1. То ли дело Питер или Калининград. Про Москву и говорить нечего. А что Белгород… Угораздило же родиться». И вот, оказалось, что Белгород — это теперь столица России.
Ещё я рассказал про первый день войны. Никогда так не было тихо на этаже в нашем офисном здании. Встречаясь на кухне, мы лишь бесшумно здоровались, набирали кофе и разбегались по кабинетам. Даже самые болтливые женщины молча смотрели на туфельки и старались слиться со стенкой.
Гам начался на второй день. Те, кто «за», пританцовывали и хлопали в ладоши, пересказывали друг другу новости, а те, кто «против», молчали, уткнувшись в телефоны. Безразличных не было. А потом они появились. Ими стали почти все.
В девять часов того дня меня вызвал к себе главный босс. Он говорил по телефону, используя громкую связь, когда я вошёл. Выглядел бодрым, как, впрочем, и все, — проснувшись в пять утра от залпов.
Жестом он указал мне на стул, не поднимая головы. Из динамика, бойко звеня, как колокольчик, вещал его бизнес-партнёр. (Москвич, как я понял позже.)
Кстати, в Москве тоже есть суржик: смесь низкого английского и высокого русского. Это невыносимо слушать.
Москвич говорил бесконечно. Босс слушал со свойственным ему терпением.
— Я не смогу завтра приехать, — перебил он, наконец.
— Проблемки?
— Да. У нас, кажется, «грады» работают. Не знаю, что завтра будет.
Собеседнику понадобилось несколько секунд, чтобы осознать услышанное.
— Разве Белгород на границе с… на границе он?
— Да. Сорок минут езды.
— Вот как… Нужно мне знания в области географии освежить. Ну, тогда слушай, может, мы, как в ковидные времена…
«Тупое, зажравшееся, дерьмо», — подумал я, пытаясь поймать взгляд босса, но тот смотрел на циферблат часов.
В России отношение провинциала к Москве лучше всего выражается фразой «неизбежное зло». Именно поэтому так смешно и многим радостно было следить за воплями москвичей, когда два полудохлых беспилотника врезались в многоэтажку.
«С жителями этого дома даже работали психологи», — прикрывая рот от смеха, говорил мне Юра — комендант расстрелянного Шебекино; погорелец, неизвестный герой, друг одичалых псов и микромародёр.
После завершения разговора шеф спросил, слышал ли я канонаду.
— Ещё бы.
— Где ты живёшь?
Я назвал район.
— Подальше, чем я.
— Знаю.
Хотелось поинтересоваться, будет ли он увозить семью, но деловая этика не позволила. Он — миллионер, а я на «Авенсисе» езжу и ипотеку плачу. Такие разговоры не релевантны между нами. Я промолчал, рисуя крестики. Слегка шумело в ушах.
Накануне заходил Юра, рассказывал об африканских племенах, в которых юноши загоняют косуль до смерти. Животное устаёт и сдаётся. Его режут и долго-долго тащат вождю — «не казни, мы тебя кормим». Этим парням совсем не приходится размышлять о смысле существования. Юра говорил, что война неминуема. Я соглашался, но не верил, что она начнётся через четыре часа.
Выходит, это была наша предвоенная вечеря.
Босс стал надиктовывать задачи. Я записывал их в блокнот, а за окном фигачило так, как в тот день, когда падали ракеты за аэропортом; или как в тот день, когда от взрыва чья-то машина залетела на крышу «Пятёрочки», а посреди улицы образовалась воронка размером с гараж. Многим запомнился визг железа. Это было в пяти километрах от меня — очень далеко. Близко — это там, где только что целовался.
Стерильный, чуждый, как из детского сна, Сочи. Приветливо шелестят незнакомые мне растения. Косматые горы выпячивают затылки, справа море. Прямо — желудок города. Ныряем в туннели и проезжаем аэропорт. Сердце колотится, как птичье. Долгожданный отпуск. Мы много работали и мало скопили. И всё же хватит на вино, мацони, шашлык, хачапури, мороженое в стаканчике (без упаковки), беляш и баранью колбасу. Должно хватить, по крайней мере.
— Приятель один уехал в Питер. Не потому, что Белгород бомбят, а ещё до всего. За жизнью, преисполненной красоты, отправился, мудак романтический. За эстетикой балобановской рванул. Он из моего посёлка. Круглый такой, в татуировках с ног до головы, уши проколоты, и здоровенная задница, как пластилиновая. В Питере, как положено, купил себе бежевое пальто до пола (с таким-то седалищем и собачьим ростом!) и некий головной убор… чуть ли не шляпу с полями. И вот, выбирает он в марте 2022 года пельмени в супермаркете, чтобы запить их вином. Звонит телефон — бабушка. «Секундочку», — говорит он подружке, принимает вызов и начинает на чистейшем суржике рассказывать о посещении Эрмитажа. Это автоматически происходит — переключение. (Таких, как мы, не берут в разведку.) Всяки там рыцари, кобылы, як у нашего дядьки Федьки булы… Хорощи картины есть, а есть чёрти шо…1 Тут он получает по голове. Оборачивается и обнаруживает старуху в алом берете, которая, как ей кажется, рассекретила «бендеровского лазутчика». В руке она вертит увесистый зонтик. «Бабуля, я самый русский на свете», — попытался он объяснить, но тщетно. Вышел из магазина на воздух «Парнаса» без пельменей.
В первые месяцы мы постоянно читали новости: и русские, и украинские. Помню, Юра особенно докучал жестокими видео. Я, в конце концов, сказал, что не хочу это смотреть. Без них всё понятно.
Эти видео с разрушенными домами, покорёженной техникой, окровавленными пленными, скрюченными мертвецами, самоуверенными мерзавцами, с чёрной иссякшей землёй, которую жалко, как залитую мазутом простыню, дешёвыми гробиками, командными окриками из мехов сумрака, — всё это в сознании не делилось на государства и тем более нации.
Чей ты брат и сын? Язык один, дни одни, рожи одни, степь одна, смерть одна.
Помню два великих дня журналистики. В первый же день я подписался на все возможные каналы. Простые люди писали об увиденном, как могли. Вчерашняя площадка, посвящённая поношенному тряпью, на глазах превращась в самое интересное и достоверное СМИ. Для этого не нужны были лицензии, диплом журфака и ковыряющийся в носу перст главреда. «У меня во дворе военные!» «Подписчик сообщает, что видел подбитый танк». «Над лесом, за моим огородом, кружились вертолёты, а потом пустили ракеты». Сумбурные, истеричные и растерянные сообщения заполняли Харьковские, Сумские, Белгородские, Курские каналы. Почти все они были на русском языке.
На исходе второго дня свободная журналистика закончилась. «Наши героические парни превращают этих ничтожеств в стружку. Потерь у нас нуль. Только один достойный сын отечества надорвал ноздрю. Но ничего, это не мешает ему и дальше выполнять свой долг перед родиной. Его мать пригласила домой всю деревню праздновать, когда сыну вручили повестку».
Подобные тексты появились везде. И в России, и в Украине (через пару месяцев строго на украинском языке).
Удивительной была попытка обоих сторон убедить читателей, что «прилёты» в города — это «сами себя обстреливают». Позже от этой концепции отказались.
7
На границе с Абхазией, с русской её стороны, стоим два часа. Каждую минуту кажется: ну всё, сейчас те два минивенчика пропустят, и дальше — мы. Рядом слоняется пузатый пограничник и жрёт яблоко. Фуражка плотно сидит на бычьей голове, рукава завёрнуты. Рубашка сухая — спасает тень. На солнце не выходит, подзывает молодых и отдаёт им распоряжения. Те убегают куда-то безвозвратно.
Два часа русские люди издеваются над такими же русскими, только безвластными. В юности у меня был приятель — упоротый националист. Вот бы сюда его!
Абхазам тоже проезда нет. Их — злых, харкающих под ноги, в красивых рубашках, — скопилось человек двадцать.. Торгаши-контрабандисты.
За «Авенсисом» вырастает металлический хвост с колёсиками. Плачут дети, запрокидывают головы женщины в коротеньких шортах. Они позволяют абхазам легче переносить это мытарство. Много курят. Кому-то плохо — над беднягой толпа.
Ненавижу очереди. В день, когда взорвали нефтебазу, на заправках с далеко не советскими ценами образовались поистине советские очереди. В запасе бензина я не нуждался, но немножко нужно было плеснуть. Машины лезли на «Лукойл», как колорадские жуки на куст картофеля. Я же не решился.
Наконец-то мы двинулись. Угрюмая женщина, проверявшая документы, попросила убрать чёлку со лба, потом что-то произнесла невнятное и вернула паспорт. За полтора года войны я сильно располнел, вешу, как два мешка с сахаром. Волосы и бороду отпустил, чтобы щёки не так задорно тряслись при ходьбе.
Абхазский, красивый, вполне способный сделать карьеру актёра таможенник держит руки за спиной. В приоткрытое окно, он едва взглянул на нас и одобрительно кивает. Мы визжим от счастья. Поднимается шлагбаум.
По дороге, как собаки, бродят коровы. На пальмах шевелятся от ветра отростки паразитирующих деревьев. По тротуарам бредут полуголые туристы с полотенцами и яркими кругами. Сочные, почти пошлые бутоны каких-то неведомых цветов. Практически нет дорожных знаков. Справа бесконечное море, а слева немыслимые горы. Гагра растянулась вдоль берега. Широкая улица с хорошей дорогой одна-единственная. Слева гора неумолимой высоты. Мы будем жить вблизи разрушенного автовокзала.
Возникает чувство свободы, но, боюсь, это потому, что мы туристы. Нужно Юру сюда привезти. Такие места будят его воображение — Индия в миниатюре.
У бывшего вокзала, поросшего бурьяном и зататуированного граффити, я останавливаюсь и прошу моих пассажиров уточнить по карте точку следования. Интернет не работает, но Антон как-то обманывает систему. Пока он водит пальцем по экрану, я рассматриваю вокзал — чей-то труд, чьи-то воспоминания; памятник городу, антивоенный аргумент. Сочувствую развалюхе, как льву, живущему в зоопарке.
Проверив наш номер (уютный, светлый, на простыне лишь одно малозаметное пятнышко), Рая уходит контролировать Аню.
— Они безалаберные, — поясняет она.
Бегу следом. Аня уже в купальнике. Заметив нас, смущается, хватает рубашку Антона.
— Поужинаем, сначала, — говорит Рая. — А потом на пляж. Аня, мажься кремом. Быстренько! И не надевай такой узкий купальник. Это вредно для женщины.
После отъезда старшего брата Рая ощутила сиротство. Брат выехал из страны следующим утром после начала войны. Причин было множество. Главная — у него жена украинка.
Их отец считает его предателем. Они ссорятся, когда созваниваются. А ещё пишут гадости друг-другу в соцсетях под постами. Оба обвиняют друг друга в фашизме. Любящей бабушке на всякий случай об отъезде внука (через Грузию! да в Канаду!) до сих пор не сообщили. Рае брат рассказывал, что получил шикарную для его профессии зарплату. И что дочь представляется в Канаде украинкой, а не русской, чтобы не обижали.
Среди моих знакомых или родственников уехавших нет. Брат одноклассника, которого я помнил с прилипшими к заднице трусами, получил Героя России. Он знаменит теперь в Платоновске. Отличный парень: честный и добрый.
Сосед по квартире вернулся с протезом вместо ноги. С виду довольно практичным. Его жена была беременна, когда его призвали. Пару раз я помогал ей с пакетами и воду в бутылях на третий этаж поднимал.
— Скоро мужа отпустят, — сказал она мне как-то.
— Отпуск?
— Да нет. Ранили. Он сейчас в госпитале, подержат немного, а потом домой.
— Рана ерундовая?
— Нет. Тяжёлая. Ступню оторвало. Одну, — добавила она.
8
Заводское абхазское вино ужасное, а вот домашнее ничего. Особенно если удаётся найти холодное.
Сначала мы боялись его пить, но вскоре выяснилось, что больше нечего. Я люблю домашнее вино, но только проверенное. Когда-то мы с Юрой готовили «изабеллу» в его гараже — баклажка рванула и неведомым образом повредила малый барабан.
Первым на дегустацию, конечно, решился я.
Мы отобедали в столовой огненным харчо, хрустящей далмой в чесночном соусе, чебуреком с бараниной, дырявым пончиком и ароматным кофе. Сытость всех усыпила. Даже хотели отказаться от похода на пляж. Я предложил выпить, чтобы взбодриться. Отправились на поиски.
— Домашнее вино, — скептически протянул я. — А кто его одомашнил?
— Что? — не сообразила продавец — девушка лет двадцати с острыми скулами, чёрными глазами, которые можно поместить на обложку любого глянцевого журнала.
— Кто произвёл вино? У кого берёте?
Мы находимся в просторном магазине, посреди которого лежит пара бочек, как пара бурёнок. На полочках теснятся пыльные заводские вина в стеклянных бутылках.
— Ни у кого. Это дедушка мой делает.
Отложив книгу на русском «1984» Оруэлла, продавец набрала в крошечный стаканчик вина и протянула мне. Это красное вино было холодным, сладковатым и отдавало бочкой.
— Литр, — прошу я. — А лучше два!
Заплатили немного. Чека я не получил, а этикетка, естественно, отсутствовала.
— Мало ли что там — в этой бутылке. Я не буду, — говорит Рая.
— И я боюсь, — поддерживает Аня.
— Может, вечером, — пожимает плечами Антон.
— Что, по-вашему, они могут туда налить? Может, и разбавляют водичкой ради наживы, но не коровья же моча тут! А если и моча, то что? Органика. Главное — не технический спирт.
— Абхазы православные? — спрашивает Рая, когда я делаю пару глотков из откупоренной бутылки.
— Конечно.
— Тогда не должны травить.
— А кто же тебя травит пальмовым маслом и консервантами? Буддисты и язычники?
— Я не к тому, — объясняет Рая. — Просто подумала… мы чужие, поэтому нас не жалко. А вот если православные, то должны хоть какие-то представления иметь.
— Никакие мы не чужие той девочке! С Оруэллом! Мразей мало на планете, просто они вопят громче всех. Ещё у них часто полно денег. Мы — бедняки — друг друга не травим.
Провозгласив этот манифест, я делаю пару глотков. Мягкое, медленное, вежливое опьянение расползается по организму.
Выкупавшись в бурных волнах, я обнаружил Раю с моим вином на берегу.
— И не страшно?
— Вкусное, — признаётся она.
После второго, гораздо более продолжительного сеанса плаванья, когда меня вертело в волнах, как соплю в умывальнике, я обнаруживаю всех троих, распивающих моё вино и горячо обсуждающих мобилизацию. Антон, оказывается, на пару месяцев снимал себе домик под Краснодаром без отопления и газа. Аня ему туда возила котлеты электричкой.
Они говорят громче, позы комфортнее. Аня расстегнула лямки купальника, подставив солнцу голую спину. Замечаю это и присаживаюсь напротив. Рая рассказывает об однокласснике, которого привезли в гробу, а потом о подружке, которая зовёт вступить в тероборону.
— Ей с мужиками не везёт, — заканчивает она и угрожающе толкает меня ногой. — Анька, что ты сиськи вывалила? Видишь, дядя Саша слюной захлёбывается.
— Кто побежит за вином? — интересуюсь я. — Бутылки пусты.
Решает сходить Антон. Натягивая на мокрый зад шорты, он спрашивает:
— А тебя могли призвать?
— Да. Я годен, хоть и не служил. Знаете, что мне запомнилось? В день, когда объявили мобилизацию, в самые первые часов восемь, мне казалось, что женщины (какая-нибудь тётка с пакетом в очереди супермаркета) смотрят на меня с сожалением. Пошли вместе сходим, Антон. А вы с морем осторожнее тут после вина. Дальше вон той волны не заплывайте.
Вечером громадный тропический дождь на всю ширь улиц.
За неделю никто из нас не отравился, не столкнулся с откровенным хамством или подлым обманом. Я был прав: страшнее ближний, чем чужой.
Культура — это ещё и дезавуирование «другого». Когда общество освобождается от страха, ненависти и брезгливости по отношению к «другому», оно становится культурнее. Для этого требуется недюжинная свобода. А может, и наоборот.
В затравленном, несвободном, пребывающем в мировоззренческом кризисе обществе, в серые (чернеющие) времена обязательно сочиняются страшилки о коварстве «другого» — циничного, дикого и расчеловеченного. Это происходит, когда наступает время, противоположное тому настоящему, на которое рассчитывало большинство. Власть всегда этим пользуется.
Я записывал эти истории. Главная их особенность — предельная абстракция: «Люди рассказывали про одного солдата, который шёл как-то по посёлку какое-то время назад, и…»
Первый месяц войны. Уже стреляют с украинской стороны. В Платоновскую больницу, в которой я тридцать лет назад был рождён, привезли странную пациентку. Женщина без сознания. Незнакомая платоновцам. Её раздели и обнаружили молодое тело, полностью забитое татуировками, а на указательном пальце мозоль.
— И что? — спросил я, не поняв намёк насчёт мозоли.
— Снайперша, мой дорогой!
Боёв на территории Белгородской области ещё не было. Проникновения диверсантов тоже. Это произойдёт, но позже — весной 2023 года. Куда подевалась эта женщина после лечения? Выжила ли? Откуда она взялась, и почему больше никто и никогда о ней не слышал, — загадка.
Весной я узнал от соседки историю о сёстрах-грибницах, обнаруженных повешенными в лесу на соседних дубовых ветках.
— Ужас какой, — сказал я. — А кто это? Из центра или с окраины?
— Не знаю фамилий, — отмахнулась она и добавила, — представляешь, орудуют спокойно, как у себя дома.
— Кто? — опять не понял я, но соседка в ответ лишь усмехнулась.
Весной диверсанты впервые напали на приграничные города России, забыв, видимо, об обещании руководства Украины разбираться только с военными. В городе Грайворон1, куда я многажды ездил по работе, сутки шли бои. Пострадали мирные жители. Мужчина застрелен в голову.
В тот же день, скорбно кивая, начальница моего отдела поделилась информацией:
— Три города: Белгород, Брянск или Курск — выбирают.
— Что выбирают.
— Какой город сдать. Стратегическая необходимость. А в Грайвороне, кстати, воду отравили. Никто даже не умывается.
Кто именно выбирает и зачем — не уточнялось.
Много было толков о поголовной кастрации военнопленных, о специальных отрядах, которые ползают по полю брани и там же вынимают органы на продажу; о «грязной бомбе», которую применяли на моей памяти дюжину раз. Тётки на работе советовали не выходить из дома, а сами шли в обеденное время на рынок за овощами.
К каждому празднику, а особенно к выходным, поговаривали:
— Пожили спокойно, а теперь начнётся.
— Что начнётся?
— Известно что. Праздники заходят. Не поспим. Они к праздникам особенно готовятся.
Как плохо должна работать вся мировая разведка, если о военных планах судачат на офисной кухне.
Об отравленных голубях и комарах, несущих в своих брюшках смерть, думаю, и так известно. Равно как и о том, что нет ни одного вражеского солдата, не имеющего наркотической зависимости. (Мифа о поголовном пьянстве почему-то не распространялось.)
Люди присматривались друг к другу, прислушивались, как после контузии. Это мучительное бессилие перед собственным неведеньем испытывают несчастные пленные из Сократовского «Мифа о пещере».
Мне нравятся абхазы. Я не вижу в них врагов. Воспитываю в себе слепоту к нациям и флагам. Это непросто, но важно.
Друг Юра, с которым я долго болтал в первый день моего отпуска, которому я отправил сотню фотографий с горами, морем и пальмами, сказал мне на это:
— И всё же, что делать родившемуся в Абхазии Пушкину или Фредди Меркьюри? Феллини или Эйнштейну? Только уезжать и переставать быть абхазом. Такую красивую родину, как Абхазия, легко любить, но она не вмещает остальной мир, а без него человек засыхает. Особенно молодой и амбициозный.
С третьего дня отпуск становится рутиной: одинаковые развлечения, мысли и пища. Пальмы типично подпирают небеса зелёными причёсками. Разнообразие случается в свете, падающем на листы пальм, да в степени густоты облаков, цепляющихся брюхом за остриё гор. Отличаются порой лишь песни цикад и запах моря.
Утром Рая будит меня и приказывает немедленно отправляться на пляж. Я отбиваюсь, но сон предательски мгновенно пропадает, поэтому я натягиваю плавки.
По дороге мы плотно завтракаем и запасаемся жидкостями: водой, вином и мацони. На пляже я читаю «Опасное лето» Хемингуэя и даже пытаюсь что-то сочинять, рисуя кривые палочки в блокноте. Рая возлежит на полотенце и не шевелится. В полдень переворачивается. К этому моменту я начинаю сходить с ума от безделья.
Приходят Аня с Антоном. Антон обнажается, и мы любуемся его телом. Выкурив сигарету, он разбегается, ныряет в море и долго-долго плывёт. Наплававшись, он жестом приглашает Аню. Медленно ступая по гальке, та идёт к воде. Половинки её попы переваливаются, как поршни.
— Ты её кусать скоро начнёшь, — говорит Рая.
— Кого? — удивляюсь я.
Вечером все вместе мы долго сидим на балконе с вином, шашлыком и пустыми разговорами. Над морем распускается салют. Длани фруктовых деревьев тянутся к нам сквозь железные прутья балкона.
В свой номер уходим за полночь. В полусне занимаемся сексом, а потом забываемся, неразъединившись.
И так каждый день.
В последний день ничего, кроме скуки. Рабское подчинение главному принципу отдыха — тупому безделью. Хочется сидеть у моря, но там жарко. В номере комфортно, но тесно мыслям. Поговорить бы, да сказано всё. И книга никак не заканчивается.
На озере Рица мы поругались. Рая считает, что я слишком откровенно приставал к Ане прошлым вечером. Я всё неумело вяло отрицал.
Подошла Аня:
— Я ног не чувствую, — сказала она. — Жалко, что тут нельзя купаться. С удовольствием бы окунулась в ледяную воду. Как же здесь красиво! Как у бабушки в деревне летом в детстве было. Вода в пруду чистая-чистая. Тут только людей полно — я не люблю такое. А там, у края улицы, всегда безлюдно было, помнишь, Рая? В старших классах я вина напилась и еле взобралась на бугорок. Меня подружки тащили. Так стыдно было!
На Рице действительно хорошо, как в приятном сне под утро. Короткий взор на голубое озеро утоляет жажду.
За Аниной улыбкой угадывается подавляемая ко мне нежность.
— Эх ты, — говорю я. — Нельзя так напиваться. Я как-то перебрал и начался обстрел. Второй в моей жизни. Перетрухал я знатно. Побежал в панике, а ноги не слушаются. Подумал, что так и умру на обочине загородной улицы. Я у друзей был на шашлыках. Помнишь, Рая?
Рая неистово смотрит в сторону:
— Помню.
Была весенняя вечеринка. На даче у друзей — у Игоря — жарили шашлыки. Стемнело, и все уже крепко набрались. Я вышел на тёмную улицу, потому что на территории обсаженного каштанами дворика не было туалета, а переться из темноты в залитый светом домик не хотелось. Ребята смеялись у мангала, накрытого черепицей. Играли во что-то.
Я встал у кустика. В чёрном небе звёзды, луна, как сырой пирожок. Я журчал, выдыхая густой пар, думал о том, что пора домой. И тут в небе появилась ракета. Она летела довольно низко и, оказавшись над моей головой, ярко взорвалась, поражённая системой ПВО.
«Осколок, — подумал я. — Крошечный осколок врежется в череп и парализует».
Снова взрыв. Сработали сигнализации у автомобилей. Завыли собаки. В сонных домиках вспыхнул свет. Я отметил, что градус исторгаемой мной струи не изменился, но сердце заколотилось.
Взрыв, ещё один. И ещё. В небе белые полосы и огоньки, похожие на горящие спички.
Я так сконцентрировался на мысли об осколках, что не заметил, как бегу. Работаю руками в плаще, смотрю перед собой и не ощущаю направления грунтовой дороги.
Ребята притихли, потому что ракеты разрывались рядом, будто за забором.
Мы сбились пьяной кучкой под навесом мангала и замерли. Врыв — наш протяжный вой — тишина. Глазки углей в выдохнувшемся мангале. Мечущаяся по плитке собачка. Бах — тихо — бах. И так очень долго.
Черепица вздрагивала как живая. Кто-то кричал: «Где мои очки?» Нелепая гибель казалась неотвратимой. Утром напишут: «Пострадал один дом и шестеро человек. Один, толстый, бородатый, самый неудачливый, погиб».
После обстрела мы вышли из-под навеса трезвыми. Пахло порохом и железом. Омерзительный был обстрел.
В третий раз я серьёзно испугался, когда мы поехали с Раей вдвоём на рыбалку. Ночевали в палатке. Под утро нас разбудили свистящие звуки. За ними пошли взрывы. Сквозь сеточку мы наблюдали столкновение пяти или шести ракет. Небо светилось, как днём. Из-за паники мы не могли выбраться наружу. Не справлялись со скользким из-за россы замком. Кружили внутри брезента, как мыши, накрытые ведром. Всё казалось зелёным из-за цвета палатки. После тоже пахло железом. Я протёр глаза и пошёл к пруду. Поймал увесистую плотву и даже успокоился, а дым от сбитых снарядов ещё витал в прохладе летнего утра. Больше мы туда не ездили.
Все мы крепко напиваемся после Рицы. Короткий дождь не портит вечер. Аня примеряет на всех поочерёдно свою бейсболку. Я ем шашлык с невероятным аппетитом. Антон пытается поделиться радостью: его товар пересёк российскую границу и скоро будет в Краснодаре. Никто не хочет слушать подробности. Лишь я вяло имитирую внимание. Рая лезет ко всем обниматься и требует прогулки, «а то отпуск заканчивается, а мы в отеле сидим».
— На пляж! — командует она. — Купаться ночью. В ночном океане. В море.
Мы смеёмся и почему-то послушно скручиваем полотенца.
— У меня купальник сырой, — жалуется Аня.
— Купайся голой. Последний день отпуска — можно. Саш, ты тоже давай голым ныряй. Мы с Антоном в нужный момент деликатно отвернёмся. Слышишь, писатель, как я выражаюсь? «Деликатно» — нравится?
«Вдруг кто-то утонет, — думаю я. И ещё: — А что если действительно они оставят нас с Аней вдвоём?»
Все смеются, никто ничего не соображает. Даже Ане не стыдно. Она убегает в душевую и натягивает длинную футболку на голое тело. Её грудь просвечивает, и я не могу это игнорировать.
Мы поём и тащимся к опустевшему пляжу. В кафешках живая дешёвая музыка. Хрипловатый певец признаётся в любви лету, морю и той самой, «у которой глаза синие, а волосы красивые». Пахнет горелым мясом и коровами. Галька скрипит под босыми ногами. Крутые волны лупят о берег.
— Остаёмся друг у друга на виду! — командую я.
Рая разбрасывает вещи. Стараюсь подметить, куда улетела футболка. Она не сразу замечает выпавшую из купальника грудь. Белая, как медаль, она выделяется в темноте.
Я захожу в море. Вокруг чернота. Сама смерть вокруг. Безразличие и мудрость. Ничего нет страшнее, чем плыть в ту сторону, где ещё несколько часов назад был горизонт, а теперь лишь мрак и равнодушие.
9
Раю тошнит в море. Сначала она стоит, согнувшись, а потом опускается на колени. Сильная волна сбивает её. Помогаю ей подняться. Аня вертится вокруг. Антон предлагает помощь.
Он курит, рассматривая звёзды. Замечаю: сигарета дымит как-то неправильно. Догадываюсь: не табак.
Конечно!
Вот чем объясняются его долгие уходы то на балкон, то в туалет. Он всегда возвращался весёлым, но с пустыми глазами.
— Никогда в жизни больше сюда не приеду, — говорит Антон, глядя во мрак. — Нищая страна. Сервис отсутствует. Грязно и неуютно. Будто в совок припёрся.
В отеле я раздеваю и укладываю Раю в постель. Она мгновенно засыпает. Я убираю с её лица мокрые волосы. Они пахнут водорослями.
Долго сижу на балконе и пью вино. Даже в темноте Абхазия завораживает. Так много всего разного родила эта земля! Какая щедрость. Так, порой в конце книги находишь абзац, куда писатель сгрузил все самые диковинные метафоры, чтобы они не пропадали напрасно.
«Угостишь вином? — пишет Аня. И добавляет, — Антон уснул. У него голова разболелась».
Я чувствую давление рока и думаю о том, что если мы Аней решим переспать, то придётся это делать в машине, припаркованной под пальмой. Идя в коридор, я беру с собой ключи.
Мы выходим во двор отеля, садимся на скамейку. Довольно душно. Сначала разговор не клеится, зато потом… Я целую Аню в шею, когда она начинает рассказывать о детстве. Эта тема лишняя — в ней много Раи.
Ане нестрашно. Прячется за волосами и ждёт продолжения. Я поглаживаю мочку её уха, поглядываю на «Авенсис», представляя спасительной холод его кожаных сидений.
— У тебя машина сколько метров?
— Что? Не знаю. Зачем тебе?
— Хочу срезать бамбук на память. Видел, вон там, за отелем, растёт бамбук? Там как бы шалаш. Может, сходим туда?
Да, там действительно укромно, тихо и сухо. Длинноногая девушка в огромных очках на крошечном носу зовёт меня в кустики.
— Ань, дорога тяжёлая завтра. Вы-то до Краснодара, а мне без остановки пилить до Белгорода почти сутки.
Она целует меня в щёку, а потом коротко в губы.
Безгрешные, мы расходимся по своим номерам. Я сохранил сестёр. Ненависть постоянно ищет для себя повод. Важно уметь оставить эту суку ни с чем.
Рая спит в майке. Интересно, заметила ли она моё отсутствие?
Засыпая, я роюсь в телефоне — привычка. На утро новости обещают военный переворот или что-то похожее. «Дорогу ещё перекроют», — думаю я и прячу руки под Раину футболку. Там мягко и монотонно работают лёгкие.
Часов в десять Рая дёргает меня за нос:
— М-4 перекрыта. Там на Москву идут военные колонны. С противовоздушными установками. Ростов — пишут — взят. Планируют бомбить трассу М-4. Как её объезжать, непонятно.
— Что? А домой как? Какой переворот? Там как ни верти…
— И я про то! — глотая минералку из стакана, шепчет Рая. — Через Волгоград можно как-то объехать, но это далеко.
— Так, — говорю я. — Нужно поскорее выехать из Абхазии. У нас в машине двое мужчин и белгородские номера. Ребята проснулись? Иди, разбуди их, пусть собираются.
— Проснулись. Аня уже вещи сушиться вывесила. Вы вчера ещё раз на пляж не ходили?
— Я бухал на балконе. Выходил только, чтобы машину проверить. Стихи писал.
— Прочти, что получилось.
Путаясь и импровизируя, я прочёл стих, который как-то сам сочинялся на второй день войны. Тогда все, как попугаи, повторяли одну и ту же признанную вне закона фразу. А мне почему-то было противно. То ли сам по себе хор меня раздражал, то ли фальшь исполнителей. А скорее всего, я просто знал наверняка, с каким презрением такие, как они, относятся к таким, как я. Поэтому и не хотел вставать рядом. Впрочем, вскоре стало ясно, что деваться некуда. Иные фронты не открыты, и наши, увы, не придут.
Я мог бы стать птицей,
Или морской царицей,
Глянцевой задницей —
Мне без разницы.
Но не дают родители —
Душегубы-вредители,
В пыльных халатах
Сидят на парадах.
От дождя до дождя.
Под речи вождя
Ждут одряхления
Моего поколения.
И Сталин горячий
В стене, незрячий,
Им обещает пенсию
И меня повесить.
Красные птицы,
Кобылы-блудницы,
Ржание и подражание,
Кусаются каторжане.
Мама, зубами бренча,
Твердит: «Саранча, саранча!»
И ветер, идущий с полей,
Так же сладок, как мавзолей.
— Ну, понятно, — говорит Рая. — Частушки. Юре понравится. Что мы делаем? Собираемся или на пляж?
— На пляж. Последний день всё-таки, — отвечаю я и смеюсь почему-то. — Тебе поесть нужно.
— Другое мне надо, — возражает Рая и усаживается сверху.
— Надо так надо.
Мы быстренько сходили на пляж и окунулись в неприветливом прохладном и наполнившемся из-за шторма мусором море.
По дороге обратно я подсаживаю Раю, и она крадёт у кого-то через забор пару веток лаврового листа. Ей смешно. Вдруг я вспоминаю, как сильно люблю её, как умеет она радовать моё сердце.
В отеле читаем новости: М-4 перекрыта. Сбит вертолёт. Как возвращаться домой — непонятно.
— Переночуем у ребят, а утром видно будет.
— Возможно, это затянется на неделю. Что тогда делать?
— Поживём в Краснодаре, — смеётся Рая.
Я подумал, что в таком случае нам с Аней никуда не деться друг от друга. Неделю, а может, и дольше в закрытой квартире — это сокрушительный удар по моей морали.
Мы уезжаем из Абхазии. В этот раз почти нет проблем с границей. Беспрестанно читаем новости и пытаемся предугадать свою судьбу.
— Ощущение, что там, впереди, атомная бомба, которая вот-вот взорвётся, а мы несёмся на неё и ржём как сумасшедшие, — говорит Аня.
— Деваться некуда. Мы в этой бомбе живём.
Из Сочи звоню Юре:
— Тихо у вас?
— Нормалёк.
— «Шебекино возвращается к мирной жизни?» Я читал, что уже на работу гонят.
— Неделю как работаем! Гнёзда без птиц, прикинь! Вчера гремело сильно, но к нам не залетало. Чем, думаешь, кончится мятеж на корабле?
— Ничем, думаю.
— Ты говорил, что и войны не будет, — смеётся Юра. — Ладно, будем на связи. Ты не спеши на М-4 соваться. Посиди в Краснодаре. Бывай! Мне нужно ехать. Знакомый обещал в Белгород подбросить. Я без нормальной жратвы неделю сижу.
— Подожди! Как там твоя баба Вера?
— В порядке! Она давно в коммунизме живёт. Когда «грады» работали — думала, что это гром, поэтому на всякий случай грядку с помидорами полиэтиленом укрыла.
Действительно, я не верил в войну.
23 февраля 2022 года пришёл в гости Юра с собачьим черепом. Рая смотрела какой-то фильм, а я растягивал тесто для пиццы.
— Что это за дрянь? — крикнула Рая, указывая на череп.
— Это не дрянь, это Юра, — ответил я.
— Покрашу в чёрный — красиво будет, — объяснил он и шёпотом упрекнул меня, — ты же говорил, что Ады не будет.
— Подружка стрелку отменила за час до.
— Пицца с луком?
— Я не люблю с луком, — крикнула Рая.
Я пообещал, что удовлетворю вкусы каждого.
Спустя минут сорок мы ели пиццу и пили вино.
— Ну что, — начала Рая, приподнимаясь. — Дорогие мои защитники! Поздравляю вас с праздником. Желаю, в случае чего, доблестно защищать родину и нас — женщин. А вообще, главное, живыми быть и здоровыми.
— Спасибо Ада! Завтра начнётся, — салютуя бокалом, сказал Юра.
Мы выпили. Я продемонстрировал Раин подарок — мягкую и тёплую тельняшку.
— Считаю, что не будет никакой войны. Никому она не нужна. Это дорого, а денюжки они берегут. Обычный политиканский трёп. Забивают голову населению.
— А военные машины в городе?
— Учения, — настаивал я. — Демонстрация силы.
— Нет, Саша. Может, и не завтра, но вот-вот начнётся, — твердил Юра. — Всё готово уже. Ресурсы имеют свойство соблазнять. Мы живём в «Тихом Доне». Сейчас 1914 год. Первый том. Перечитай внимательно.
Закончив с вином, мы открыли коньяк, но лишь пригубили. Потом Рая болтала с кем-то по телефону, а я провожал Юру. Кажется, шёл снег. Мы постояли под фонарём и помолчали. Подъехало такси и, с собачьей черепушкой под мышкой, Юра неровно побрёл к машине. Он планировал переночевать у знакомой девушки, с которой у них нет секса.
Утром мы проснулись от этих самых звуков, которые теперь кажутся привычными. Будто гигантскими молотами били по цинковым бочкам. Для кого-то это был первый обстрел.
— Это соседи ремонт затеяли, — предположил я, несмотря на то что на часах было четыре утра.
Рая носилась по комнате, как ошпаренная кошка, и пыталась дозвониться родителям.
— Началось! — повторяла она.
Ничего за окном не было видно. От этого глухого и мёртвого звука, заполняющего пространство, делалось невыносимо.
Бум-бум-бум! Будто у дома отлетают поочерёдно этажи, и когда дойдёт до нашего — взлетим к самому солнцу.
10
Проклятый серпантин. Мы молчим от усталости. Я думаю о том, каково бы было ехать с Аней в одной машине, когда бы я дал слабину.
Будто прочтя мои мысли, Антон спрашивает:
— Аня, ты вчера из номера не выходила? Я просыпался — не было тебя.
— На балконе сидела. Новости читала.
— На своем балконе? — спрашивает Рая.
К вечеру мы наконец-то в Краснодаре. Я очень рад, что скоро лягу спать. Антон немедленно садится за компьютер и начинает заниматься своим товаром. Говорит, что всё хорошо: бабки умножаются.
Аня кормит нас пельменями. Рая пилит конскую колбасу, которую мы купили на гостинцы. Я думаю о том, что у нас осталось денег дня на три, а зарплата ой как нескоро.
В Ростове танки. Где-то роют окопы.
Смотрю на Аню и не узнаю. Трепетно она подаёт Антону баночку со сметаной, болтает покрытой мелкими волосками ногой и беспокоится о капающем кране. Зачем она мне нужна? Кем она работает?
Припоминаю: она собачий психолог. Консультирует, когда появляются клиенты, в остальное время проходит бесполезные курсы по самосовершенствованию. Сидит в четырёх стенах и смотрит мультфильмы.
Моя Рая — врач-акушер. Она за ночь, бывает, по шесть детей вытаскивает на свет божий.
И ещё Рая целый день плакала, когда мы думали, что Юра погиб в Шебекино.
Это был обстрел, который совсем не угрожал нам, но который мог лишить меня предпоследнего друга.
Помню видео, на котором горит шебекинский супермаркет, а от него в сторону бредёт мужчина, истекающий кровью. Обрывки горящей мишуры и мат. Это было впервые, а потом стало повторяться каждый день.
В Белгороде между тем стало тихо. Редко-редко пролетит вертолёт, или днём, бывает, ухнет где-то за городом. Никто и внимания не обращает.
И вот, Шебекино полностью разбомбили. Началась масштабная эвакуация. Рушились и горели дома, пропали электричество и вода. Отменили маршрутки. От Юры не было вестей.
За день до этого он звонил и рассказывал, что на соседней улице сгорел магазин. Я предложил ему уехать в Белгород и пожить у меня, если нужно, но он отнекивался.
В Шебекино у Юры были несложная работа и гараж с музыкальными инструментами, где он иногда играл с приятелями; где-то в селе, у края шебекинского городского округа, жила бабушка Вера — боевая старушка, не нуждающаяся в уходе.
Сутки его телефон был недоступен. Я читал новости, как маньяк. Речь шла о тысяче выстрелов по крохотному городку. Чёрный дым, красные костры, и зелёные, в самом цвету, деревья.
Мы похоронили Юру, когда увидели дом, очень похожий на его панельку. В каждом его окне танцевал язычок пламени.
На следующий день, вечером, он позвонил в мою дверь.
— Связи нет, света нет. Приехал с мужиком, который людей вывозит. В соседний подъезд прилетело. Сейчас перерыв. Выпить хочешь? Там магаз один разбомбило, так что я с вискарём.
— Я думал, тебя убило.
— Да что мне сделается? Я на детской площадке под грибком всю ночь просидел, а утром в дом пробрался.
— Оставайся тут.
— Нет. Вещи растащат. У меня там картины, гитары. Буду комендантом города. Пару дней тут поночую, и обратно.
— Пропустят?
— Конечно. Не я один такой.
— Я думал, тебя в живых нет, — повторил я.
— В какой-то момент подумал: всё — кончилась песня, — а оно ничего.
— Мёртвых видел?
Юра кивнул и прошёл на кухню.
— А Ада где?
— В магазине. Она очень переживала.
— Ада? Ну это хорошо, раз переживала. Позвони — пусть сигарет возьмёт.
Дня через три Юра вернулся в Шебекино и живёт там до сих пор. Он рассказывал о запахе протухшего мяса в отключённых холодильниках и о стаях бродячих собак. По-моему, мой предпоследний друг — настоящий герой.
Смотрел интервью. Писатель, который «за», и другой, который «против», разными словами высказали схожую мысль. Дескать, ничего тут удивительного. Война давно идёт, и мы, жители Белгородской области, не должны удивляться. Всё происходящее — естественно. Людей жалко, жизнь продолжается, самое крутое впереди. Их дети между тем в полнейшей безопасности.
«Какое дерьмо», — думал я, садясь за этот текст.
Пять утра, воскресенье. Я просыпаюсь и читаю новости. Мятеж закончился, М-4 свободна. Я бужу Раю, и мы уезжаем.
Антон спит, Аня провожает нас. На прощанье она незаметно трогает мой живот, будто загадывая желание у некоего медного божка.
— Держитесь там, — говорит она. — Надеюсь, всё скоро закончится.
— Главное, чтобы у вас не началось.
— Аня, если что — приезжайте к нам, — наставляет Рая.
— Спасибо, сестра.
Их лица разделяет одна на двоих слезинка. Они шепчутся, а я проверяю шины.
— Солнце встаёт, — говорю. — Поехали. Неизвестно, что там, на дороге. Пока, Аня. Не грущай!
Мы долго выезжаем из Краснодара. Пытаюсь запомнить пейзаж. Рая болтает без умолку. Мы хорошо отдохнули. Вечером будем пить шампанское. Если начнётся обстрел, то выйдем на всякий случай из дома и дойдём до посадки. Там есть присмотренный мною пригорок, до которого не дотянутся осколки.
Трасса М-4 в сторону Москвы свободна. Я жму на педаль акселератора. Слушаем музыку и целуемся на светофорах.
По левому борту, из Ростова, тянется громадная колонна военной техники. Это те самые люди, которые всполошили страну минувшим днём. За ними пробка из гражданских машин. Несчастные люди топчутся у отбойника. Курят, пьют воду. Вечером им подвезут бутылки с минералкой.
На военных машинах разные флаги: чёрные, серые, на них символика. Я замечаю машину с пушкой, к которой прикреплён флаг с Иисусом Христом. Флаг трепещет от ветра, и лик Христа как бы подмигивает нам.
«А мы живём, а нам с тобой повезло назло!» — поёт Глеб Самойлов.
В начале седьмого мы въезжаем в Белгород. На заправке разминаю ноги, потягиваюсь. Рая приносит фруктовый чай.
— Через двадцать минут мы дома.
— Да. Спать будем как мёртвые.
— Главное, чтобы без этих чёртовых бахов.
— Тихо в последнее время. Хотя кто его знает.
— Хорошо в Абхазии, — заключает Рая. — Неустроенно только. Разрушено всё. Сквозь эти развалины видна красота, но скоро и от неё ничего не останется.
— Война, — пожимаю плечами.
До полуночи мы смотрим нудное кино и пьём ледяное шампанское, закусывая его сыром «Сулугуни». Рая засыпает раньше, а я долго сижу у раскрытого окна, закинув ноги на подоконник.
Строящийся дом, фонари, объездная дорога, посадка. Раскачиваются деревья. Ждут рассвета фонари. Пахнет дождём и сигаретами. Жутковатая тишина, как в детстве ночью, когда взрослые долго ругаются на кухне, а потом замолкают до самого утра.
[1] Шебекино — город в Белгородской области. Расположен в 50 километрах от границы с Украиной и в 30 от города Белгорода по прямой. Население Шебекинского района: 86,1 тыс. человек, г. Шебекино: 36,6 тыс. человек.
[2] Устоявшееся в Белгородской области определение для взрыва, происходящего в небе в результате поражения ракеты системой ПВО.