Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2024
Киров Александр Юрьевич — прозаик, поэт, эссеист. Родился в 1978 году в Каргополе Архангельской области. Печатался в журналах «Октябрь», «Знамя» и др. Автор книг повестей и рассказов, в том числе «Митина ноша» (2009), «Последний из миннезингеров» (2011), «Полночь во льдах» (2012), книги литературоведческих эссе «Русские каприччо Бориса Евсеева» (2011). Лауреат ряда литературных премий. Живёт в Каргополе.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2023, № 1.
Свар
Плакал Пашка не потому, что умер дедушка. Вернее, и поэтому тоже. Но больше плакал он потому, что не успел с дедушкой попрощаться. Вернее, что не так с дедушкой попрощался, как следует, когда уезжал в пионерский лагерь.
В лагере Пашку полюбили все. Сначала посмеивались: этакий деревенский увалень. Но когда Пашка лёгким толчком в грудь запустил недоброго обидчика в кусты, смеяться, конечно, не перестали, но издеваться больше не пробовали. А над тем, что над ним посмеиваются, Пашка и сам смеялся. Ростом со средних размеров мужика. С пузом и щеками. Смехом, от которого люди зажимали уши. И несокрушимым аппетитом. Весь отряд собрался смотреть, как Пашка высасывает у рыбы глаза, когда по случаю небывалого клёва их кормили на обед ухой. Пашку это не смутило.
— А вы головы едите? — спросил он у ребят.
И десяток рыбьих голов легли Пашке в тарелку.
А как он играл адмирала в спектакле на день открытых дверей! Правда, там не было слов, но величественный Пашкин профиль передавал всё благородство натуры морского полководца. Этого не могло смутить даже то обстоятельство, что посреди номера он, зажав пальцем одну ноздрю, довольно внятно высморкался, предупредительно отвернувшись от зрителей. Чего не простишь морскому волку!
Через два дня Пашку вызвали к начальнику лагеря. Вернулся он угрюмый, чего с ним за смену не бывало. А после расспросов, что там с ним сделали, вдруг заплакал. И плакал до вечера с перерывами. Так ревел, что не мог толком ничего объяснить. И когда молоденькая вожатая сама сказала остальным ребятам, те лишь недоумённо пожали плечами: ну понятно, жалко, но чтобы так из-за деда какого-то…
Дедушка и Пашка дружили. Не понарошку, а по-настоящему. Алексей был Пашкиным дедом со стороны матери. Со стороны отца дедушка тоже был. Бывший военный, моряк. Жил он в Мурманске, к детям, как он называл Пашкиных папу и маму, ездить не любил, но их принимал охотно. А вот Пашке через два дня жизни в большом городе становилось тоскливо. И дед был бравый. И квартира у него просторная. И бабушка добрая. И вкусняшками заваливали. И море. И корабли… А вот хотелось домой, в деревню, на речку. К дедушке Алексею.
Дедушка Алексей никаким военным не был. Всю жизнь шоферил. Сначала в колхозе, потом в фермерском хозяйстве. Капиталу не нажил. Разве что старый «Москвич», который раз в год перебирал до винтика и говорил, что агрегату этому сто лет сносу не будет. Человек он был молчаливый, задумчивый. Всё время что-то делал. И дело между мыслями спорилось у него в руках.
То он забор чинит. То мостки делает. То в бане пол меняет. То опять в «Москвиче» ковыряется. А Пашка рядом. Стоит… И дел-то у него, что молоток держать, или топор, или отвёртку — а важности… Правда, Пашке довольно быстро скучно становится просто так стоять. Он сначала дедушку расспросами донимает. Но с дедом разговаривать — дело так себе. Тот больше слушает, кивает, негромко говорит: то подай, это положи, сюда посвети, ага, ага, молодец. И Пашка со скуки начинает здороваться со всеми прохожими. И со всеми разговаривает, и всех слушает, и во всё вникает. Но стоит деду что-то негромко сказать, сразу всё бросает и бежит к деду.
Алексей работает-работает, пот со лба утрёт и скажет: «Всё, Пашка. Надоело. Задолбало. Поехали на рыбалку». И Пашка скачет, и ржёт, и таскает в машину удочки, мешочки, баночки. Причём он знает всё. Спросишь у него: «Паша, зачем вот эта маленькая баночка?» И Пашка ответит, что иногда они с дедушкой рыбачат с берега. И как тогда разойтись в разные стороны на разведку, если все червяки в одной банке. А?
Посмотрит-посмотрит Пашка на любопытствующего, весело подмигнёт и скажет: «Так-то». И пойдёт дальше дедушке помогать.
Уезжают они после обеда, ближе к вечеру. Возвращаются на следующий день к обеду, ближе к утру. Домой не заходят. Начинают пороть-потрошить рыбу. Пашка и здесь знает. Когда чешую сдирать, когда оставлять, если рыбу коптить. Когда головы кошкам-собакам скормить, когда для ухи приберечь. Вот дед-то его и научил у рыбы глаза высасывать. Это, мол, самое вкусное, а если рыба копчёная, и вовсе деликатес.
«И как я теперь буду?» — сам у себя спрашивал Пашка, когда отец вёз его на дедовом «Москвиче» из лагеря домой.
И украдкой, стесняясь, потому что уже взрослый, вытирал накатившуюся слезу.
А распрощались они с дедом как… Алексей бензопилу чистил после работы. Пашка около обеда уезжал, а дед с утра успел машину горбыля на дрова распилить.
— Дед, я поехал! — подбежал к нему Пашка.
— Давай отдохни там, повеселись.
Пашка хотел обнять деда, но тот был в грязной робе и замахал руками.
— Что ты, что ты, перемажешься весь. Давай поезжай, дружок, смена быстро пролетит…
Вот и подъехали они с отцом к тому самому месту, на котором Пашка распрощался с дедом.
Весь день Пашка держался молодцом. Бегал, хохотал, возился с младшим братом. Но вот накатил августовский вечер, схлынула дневная жара, загустел воздух, подёрнулся сначала сумерками, потом темнотой. И так же темно стало на душе у Пашки. А потом из облаков выплыла огромная луна. Такой луны не было никогда в его десятилетней жизни. И от этой бесстыжей луны стало уж совсем как-то нестерпимо больно.
Родители сидели в детской, у Пашкиного дивана. Пашка рыдал, уткнувшись лицом в подушку.
— Паш, ну будет тебе, — успокаивала его мама, а прикоснуться почему-то боялась.
— Утро вечера мудренее, — рассудил отец.
Родители ушли к себе в спальню, и через минуту раздался тяжёлый отцовский храп. Отец работал сутками напролёт. И семья перебивалась как-то. Только времени на неё у отца не оставалось.
Утром не стало лучше. От Пашки словно отрезали лучшую его часть. И теперь он никчёмным увальнем болтался там, где до этого оправданно существовал рядом с дедом.
Мать пробовала давать ему поручения, да куда там. Пашка путал в магазине ряженку с кефиром, ячку с ячменём. Расплёскивал воду. А когда его попросили переколоть пару поленьев, немедленно тюкнул себе по ноге. Несильно, даже зашивать не пришлось. Но неделю просидел Пашка дома. А дома ведь как. Иногда стены помогают, иногда давят. На Пашку они давили. Он никогда не сидел с дедом дома. Дед словно бы чувствовал, что никогда не умрёт на улице, и поэтому с первыми лучами солнца бежал из дома прочь. Смерть сразила его ночью, во сне. Наверное, он даже не понял, что умер.
Потянулись серые будни обживания после утраты. Скучные, тоскливые, беспробудные. Пашка вдруг понял, что, кроме дедушки, у него нет друзей, что, кроме дел с дедушкой, у него больше нет занятий. Пробовал читать… Но читал Пашка плохо, неохотно. Он не понимал, что там, в книгах, поскольку они были бесконечно далеки от его деревни с тёмными домами, двумя улицами с одним фонарём, злыми цепными собаками и хмурыми мужиками, из которых Пашкин отец единственный не пил.
Пашка слонялся по деревне. И началось то, чего не было при дедушке. Там шуганут, здесь окрысятся, в третьем месте домой отправят. Мешаешь, чего встал, хрен ли вылупился. И Пашка одичал и озлобился и перестал здороваться с людьми. Пробовал подружиться со своей собакой, но она всё лежала в будке, выглядывала наружу, лизала Пашке руку и снова пряталась в конуре. Была Пашкина собака немолода. Дважды её сбивала машина, раз рвали волки. Была она осторожна, ценила жизнь. И не понимала Пашку так же, как Пашка не понимал собаку.
Вот прошла осень, землю прихватило морозом. До снега задубило дорожную грязь, превратив податливые мясистые колеи в подобие горных хребтов. В воздухе закружились белые мухи. Пашка ходил в школу. Это вносило в жизнь разнообразие. Но учительница, хорошая учительница, была бесконечно занята домашними делами, своими детьми, мужем-пьяницей. И в школе не засиживалась. А иногда и вовсе отменяла уроки. И тогда Пашка ходил по двору. Начал было строить из снега горку, но бросил. Да и снег растаял в первую зимнюю распутицу.
А потом ударили морозы под сорок, и заперли Пашку дома. Хотя, если подумать, из дому он уже и не вылезал.
Морозы спали до двадцати, Пашка сходил два дня в школу — и заболел.
— ОРВИ, — пожала плечами фельдшер. — Сезонные изменения в жизни людей.
Пашка температурил неделю. То спал, то просыпался. И ничего нового не обнаруживал в этом мире, когда возвращался в него из темноты. Только однажды он услышал, как отец разговаривает с каким-то гостем. У них дома иногда останавливались дальние родственники, ехавшие на плохих старых автомобилях из глухой деревни одного района в такую же глухую деревню другого. А зачем? Этого Пашка никак не мог понять.
— …Сварог-озеро, — говорил незнакомый голос. — Озеро предков… Ни души…
Дальше Пашка не слышал. А дальше ему слышать было и не нужно, потому что, когда он очнулся, ещё больным, но уже на пути к здоровью, в голове его созрел план.
Деревня, в которой жил Пашка, находилась на реке. И к тому, что ребятишки с пяти лет начинали в одиночку или компаниями рыбачить, взрослые относились с пониманием. Развлечений в деревне немного, а тут — и весело, и для дома польза, если повезёт. Пашку на рыбалку и зимой, когда встанет надёжный лёд, отпускали. Рыбалка была в сотне метров от дома. За угол — и вниз по тропинке до лунок. Лёд был такой, что зимой машины через речку ездили. Хороший лёд, надёжный. И рыба клевала. Мужики ставили снасти: уды, сетки, но это если время есть. А некоторые так и на удочку вытаскивали ближе к весне экземпляры окуня, налима, а иногда и судака.
Поэтому, когда Пашка сказал, что собирается на рыбалку, родители даже обрадовались. Был как раз первый день оттепели после сильных морозов. И не холодно, и лёд надёжный, и рыба точно будет клевать.
Собрался Пашка с вечера. Утром отец разбудил его перед тем, как уйти на работу. Пашка позавтракал вместе с мамой. Она ему и пакет с бутербродами в короб сунула, и термос чая с мёдом туда же положила. Бутерброды были особенные, рыбацкие: сало с чесноком. Непривычный человек от такого угощения нос отвернёт, а рыбак знает, что сало силы даёт, когда они заканчиваются, а чеснок с медовым чаем согреться помогают, когда на морозе само нутро захолонёт.
Ещё дед советовал брать с собой что-нибудь сладкое: конфеты любимые или печенье. Когда что-то на морозе не ладится или не дай бог заплутал, нужно успокоиться, порадоваться чему-нибудь, отвлечься — и выбираться, выбираться в привычную колею.
С зимней природой вообще ухо нужно держать востро. Какой бы ни была удачной рыбалка, наступал момент, когда Пашка остро чувствовал, что хочет домой, ведь за красотами природы, азартом и уловом ясно просвечивает вечная мерзлота января, которая может человека радовать, а может искалечить или вообще убить. Держит река рыбака поклёвками, домой не отпускает. А там темнота или мороз резко усилится. Так Пашка однажды и приморозил пальцы на левой руке. Дедушка насилу водкой оттёр. Оттирал и усмехался: «Я один раз на руку себе мочился. На дальней рыбалке прихватило, думал, кранты, а пописал — и ощущения вернулись».
Всё это Пашка вспоминал, выходя за калитку своего дома. Только вот, оглянувшись по сторонам, не видит ли кто, вместо тропинки вниз зашагал он в сторону объездной дороги.
Пашка думал, что его подберут, как в кино, стоит рукой махнуть. Но не тут-то было. Ростом он был со взрослого парня. Вдобавок валенки, тёплая рыбацкая куртка, рукавицы в полруки. А взрослого подбирать никто не торопится, особенно если сам взрослый рукой взмахивает в последний момент. Как будто не решился ещё до конца на какую-то авантюру, которую придумал.
Только через час, когда Пашка протопал уже километра два и вспотел, а небольшой вроде бы рыбацкий бур изрядно оттянул руки, рядом затормозила помятая иномарка, из которой высунулся чернявый парень и махнул рукой.
— Знаю, сам ходил, — коротко объяснил парень широту своего жеста.
Пашка кивнул и вспотел ещё сильнее.
— На Свар? — спросил парень.
Пашка опять кивнул.
— А обратно как?
— Разберёмся, — негромко ответил Пашка.
Парень коротко хохотнул и нажал на газ.
Однако через десять минут пришлось сбавить ход и включить противотуманки, потому что белая дымка окутала дорогу, едва машина въехала в тоннель деревьев.
Через пятнадцать километров парень осторожно остановил машину, включил аварийные огни.
— Ты бывал? — осторожно спросил он у Пашки.
— Неа, — честно признался тот.
— Вот по бураннице иди, с неё ни шагу. Дойдёшь до первых лунок… Ну и от них ещё минут пятнадцать. И всё. Дальше не ходи. У тебя часы с собой есть?
Пашка кивнул и показал дедушкин подарок.
— В два часа я буду проезжать мимо. Плюс-минус минут пятнадцать. Выходи к двум. Тут… Неуютно в темноте.
— Хорошо, — сказал Пашка. — Спасибо!
— Давай, рыбак, — хлопнул его по плечу парень и укатил по каким-то неведомым, важным делам.
Пашка посмотрел на часы. Десять утра. За всё про всё четыре часа осталось. Прорвёмся. И сначала осторожно, а потом всё увереннее пошёл по узкой бураннице, оставляя за спиной деревья, навстречу белому простору, окутанному туманом.
Уже почти рассвело, над шапкой тумана вставало красное солнце. Но солнце это оставалось у Пашки за спиной и не рассеивало тумана, а только добавляло в него красок: жёлтых и красных. Несмотря на оттепель, буранницу держало утренним морозцем, и Пашка шёл бойко, похрустывая поверхностным ледком, поглядывая вперёд. Сзади раздался шум, Пашка сошёл с дороги. Мимо проехал буран. Мужик, сидевший за рулём, был в балаклаве, как бандит с большой дороги. Второй, сзади, улыбался. И махнул Пашке рукой. Дескать, смелей, рыбачок, вперёд. Пашка вообще замечал, что рыбаки — люди часто неприветливые и даже грубые, как-то преображаются, когда он рядом с дедушкой. Становятся добрее, лучше. Теперь он понял, что это связано не с дедушкой, а с родом занятий. Как раньше рыбаки признавали своего в дедушке, так теперь они признавали своего в Пашке, раннего и зелёного, но своего.
Минут через десять из тумана появилось деревце. Пашка оторопел. Какое деревце посреди озера? Заплутал он, что ли? Но когда поравнялся с небольшой ольшинкой, понял, в чём дело. Вокруг неё в упругой готовности металлических сторожков с загнутыми к основанию красными флажками застыли жерлицы, вмёрзшие своими пластмассовыми тарелками в лёд и присыпанные сверху снегом. На одной из них сторожок разогнулся и флажок торчал вверх. Леска на катушке была размотана. Скорее всего, хозяина жерлицы под толщей льда терпеливо ждал налим. А то, что Пашка принял за деревце, был ориентир, которые рыбаки выломали на берегу, принесли или привезли на буране с собой и воткнули в ледяную корку.
Дальше буранница раздваивалась. Слева сквозь туман слышались голоса. Наверное, это рыбаки, которые обогнали Пашку, выбирали снасти.
«До первых лунок, — прозвучал в голове голос чернявого парня. — Дальше не ходи». И если бы Пашка отправился на рыбалку, он тут же и стал бы бурить лунку своим маленьким, «карманным», как говорил дедушка, буром. Но отправился Пашка совсем не на рыбалку. И он двинул дальше.
Туман густел. И следующее скопление лунок показалось под ногами внезапно. Лунки располагались хаотично, как будто какой-то великан забавы ради стрелял по льду огромной дробью из гигантского ружья. Здесь жерлиц не было, да и лунки были замёрзшими.
«Неудачное место», — подумал Пашка.
Ещё через пятнадцать минут буранница, сделав петлю, закончилась. Те, кто проложил её, дальше не поехали, развернулись и отправились обратно по своим же следам. Пашка прошёл вперёд метров тридцать. Под ногами хрустнуло. Пашка оглянулся. В его следах выступила вода. Подумав, он снял бур, расправил его и стал сверлить лунку. Просверлив сантиметров тридцать, бросил. Лёд здесь был хорошим, просто сверху выступила вода. А на буране гоняли, скорее всего, городские. Из-под гусеницы брызнуло, испугались, дали дёру.
Прошло ещё полчаса. Показалось солнце. Медленно рассеялся туман. И Пашка увидел то, что представлял себе в болезненном бреду. Людей, которые двигались по ту сторону озера, на другом берегу. Это был как будто другой мир со своими законами тяготения. Рыбаки тоже увидели Пашку и что-то закричали ему, замахали руками. Пашка понял, что дальше идти нельзя, дальше промоины. Остановился и тоже махнул рукой, дескать, вас понял. Рыбаки успокоились и занялись своими делами. А дел у рыбака, на самом деле, очень много. И дела эти разнообразны. Кто-то ехал на мотособаке из пункта А в пункт В. Или на буксировщике: из пункта С в пункт D… Причём существование этих пунктов было известно только рыбакам, и смысл и ценность имело в течение одного сезона, а то и меньше, и только в связи со скоплениями рыбы. Здесь была сорога, а там окунь. Простому смертному сорога понравится больше. Но рыбак… Рыбак всегда пойдёт за хищником, даже если поход этот может стоить ему жизни. Кто-то бурил лунки и сразу садился рыбачить. Кто-то ставил жерлицы, доставая из кана добытых вечером на реке и сделавшихся за ночь полудохлыми живцов. Кто-то, насверлив лунок, ходил от одной к другой и дёргал балансир или зимнюю блесну, выцеливая всё того же хищника.
И только один рыбак продолжал смотреть на Пашку и махать рукой. И тогда Пашка закричал что было мочи:
— Прощай! Прощай, дедушка! Я всегда буду тебя помнить!
А больше Пашка и не знал, что сказать, но своим мальчишеским умом понимал, что на каждую рыбалку в жизни он будет ходить как на свидание с дедом. Наверное, если и есть какая-то рыбацкая тайна, заветное слово, то вот это оно и было. Ходить на озеро не за рыбой, а на суровую мужскую тризну по своим друзьям, которые ушли и живут теперь на той стороне, отделённые от живых непреодолимыми промоинами, в ноздреватом, изъеденном оттепелью льду на границе между жизнью и смертью.
К дороге Пашка вышел в два пятнадцать, сильно уставший, обливаясь уже которым за полдня потом. Парень нервно курил у машины.
— Слава богу, — сказал он. — Я уж думал, надо идти искать. Наловил рыбы?
Пашка улыбнулся и покачал головой. Парень махнул рукой.
По дороге домой молчали. И только у посёлка, когда парень остановил машину и растолкал задремавшего Пашку, тот выдавил из себя:
— Спасибо! Спасли.
Парень засмеялся:
— Да это разве спас… Вот на войне… — Тут он осёкся. — В другой раз расскажу.
И раздолбанная иномарка укатила в ночь.
— На озеро ходил? — спросил вечером отец.
Пашка по-взрослому кивнул.
— Дедушку видел?
Пашка снова кивнул:
— Кто подвёз?
— Да на «Логане», чернявый такой.
Отец усмехнулся:
— Блэк. Тот ещё был. А с войны пришёл — тише воды ниже травы.
Пашка видел Блэка ещё раз, через полгода, летом. Блэк был пеш и пьян, и Пашка решил, что обознался.
К тому времени Пашка вытянулся, возмужал и похудел. Был бодр, весел и любил жизнь. И только иногда вспоминал одинокого рыбака с той стороны, махавшего ему рукой. Может быть, конечно, это был и не дедушка, а обычный человек из деревни с той стороны озера. Люди в их краях жили небогатые, были похожи друг на друга и носили одинаковую одежду, напоминающую военную форму.
Проводы
1
К середине лета ощущение беды притупилось и наплывало застарелой хронической болью вместе с редкими новостями.
Лето выдалось жарким, бедовым. Зной, опустившийся на северную землю в июне, так и не отпустил её из цепких своих когтей до конца августа. И уже через неделю-другую земля сама отдавала жар, так что, крутя педали велосипеда по дороге через поле, ты не мог понять, откуда греет, как из печки: сверху или снизу…
В городе срочно создали программу «Лето. Жара!» с бесплатными танцами до упаду. И под музыку девяностых (молодёжь, прямо скажем, на танцы не очень рвалась) два этих слова повторялись исступлённым рефреном. Но в глазах танцующих, даже самых бесшабашных, читалась тревога. И нет-нет да и слышалось: «Хрен его знает…»
В конце августа люди копали картошку в шортах и в купальниках. Такого я не видел никогда за сорок четыре года жизни. Сгорел! В прямо смысле слова — сгорел на борозде. Шею и спину жгло нещадно. Картошку, однако, докопал. А через два дня пришли дожди. И начался учебный год. Похолодало резко. И, бредя по двору под ледяным дождём в утеплённой куртке, я не верил, что ещё позавчера загорал на речке, как на море. Люди сетовали: «Какое же было солнышко, какими мы были счастливыми». В сетевых магазинах на входе набивались подростки. Их ненадолго выгоняли. Они матерились, курили, выпрашивали деньги. И проползали обратно, в грязный липкий предбанник сетевого рая. Взрослые смотрели на них с нескрываемым отвращением.
Потом всё ненадолго выправилось. Начались уроки, продлёнки, кружки. Да и погода к середине сентября стала налаживаться. В колледже заговорили о турслёте. Меня на ту беду подкосила какая-то гадость. Поднялась температура, ночью трясло так, что я стучал зубами. Утром накатила ватная муть. Я уже протянул руку к телефону, чтобы сказать, что не смогу повести группу. Но в последний момент стало совестно. Половина учителей ещё догуливают отпуска, сопровождать и так некому. А тут мужик, умеющий пилить бензопилой и рубить топором, — мало ли дров наколоть для тех, кто лес до шестнадцати лет видел только издалека и на картинках, возьмёт — и не пойдёт. И расходился, расшутился, огурцами маринованными всех угощал. Фоном от учительского костра неслось: «Военная цензура — это правильно!» и «Родина заставит себя любить. Может быть, даже в ближайшие дни». Студенты разговоров этих не слушали. Вернувшись с полосы препятствий, рубали суп из тушёнки и с удовольствием таскали огурцы пальцами из банки, а потом пили терпкий сладковатый рассол, в котором до этого омывали руки.
Концерт был так себе. Но общая эйфория от кусочка лета была такова, что самые бесхитростные куплеты под фонограммы айфонов, пришедших на смену гитарам, легли на душу. Обратно шли без песен, как раньше, но с разговорами. Хорошими, настоящими. И расходились неохотно. Люди как-то больше стали дорожить такими минутами.
И даже на следующий день в колледже было тепло от смеха и воспоминаний. И те, кто не ходил на турслёт, делали вид, что так, мол, и надо, но в глазах у них можно было прочитать сожаление.
2
На большой перемене я пил кофе в учительской. Вошла секретарь, улыбнулась. Пожелала приятного аппетита. И спросила, слышал ли я про частичную мобилизацию.
— Запасников берут? — включилась в разговор одна из педагогинь.
— Я слышала, что по районам составлены списки. И нам, городу с районом, нужно… выдать восемьдесят человек, — мрачно сказала математик Валя, муж которой работал в полиции.
А солнышко было всё такое же яркое. И погода стояла ещё два дня.
3
Новость мгновенно облетела и задавила весь город. Ближе к вечеру стали приходить повестки. По углам шептались:
— Вы слышали, Ильинскому пришла… Кольке Семихину… Ваньке Дронову…
Трактористы, водители и дорожники тридцати с хвостиком лет повестки получили поголовно. («Танкистов-то всех угробили», — сделали вывод горожане.) Остальным «письма счастья» приходили вразброс. Учителям, диджеям, горьким пьяницам, мужикам с пилорамы.
Витьку Пестова не могли найти и названивали его работодателю.
— Не могу Виктора предоставить, — степенно отвечал лесник. — Виктора лишили прав за вождение в пьяном виде, потом опять поймали пьяного без прав и дали пятнадцать суток. Выпустили, тут же снова поймали — и дали полгода колонии-поселения, где он теперь и находится.
А сам думал о том, что зря Пестик плакал горючими слезами и сетовал на свою шальную голову и судьбу-злодейку.
Повестки приходили и тем, кто служил в армии, и тем, кто в армии не служил. Я тоже ждал. Ждал с каким-то тупым безразличием. Оправдывая жизненную ситуацию, думал, что семейная жизнь всё равно не удалась, работа напрягает, в долгу как в шелку, поэтому, если призовут и убьют, то и хрен с ним, только бы без лишних пауз. Но спал всё же плохо. Просыпался резко, толчками, с горькой мыслью: «Кто бы мог подумать».
4
Накануне дома узнал, что повестку получил Гоша, сосед. Гошу надо было поддержать. Но сначала свозить сына на кросс наций. Пока дети пыхтели круги в утреннем тумане, мужики кучковались в сторонке и обсуждали новости. Сынок прибежал пятнадцатым, а собирался войти в десятку. С горя пошли в кафе неподалёку. Ели пироги, пили чай. Кафе пустовало. На молодой буфетчице лица не было. Бледная маска. Судомойка осторожно расспрашивала её о чём-то.
— В понедельник отправка, в восемь, — услышал я.
Ближе к вечеру пошёл к Гоше. Сидел за столом, с трудом ковырял зажаристую курицу. Гошка есть не мог. Только выпил пустого чаю.
Под предлогом покурить перебрались в гараж.
— Расскажи хоть что да как, — попросил я его. — Меня, наверное, следующей волной накроет.
Я был старше Гошки на десять лет.
— Да чего, б…, — рванул он с места в карьер. — Я дискотеки для офицеров все полтора года проводил. А перед дембелем и спрашивают: «Можно, мы тебе напишем в военнике…» А я в мыслях-то уже дома. «Пишите, — говорю, — хоть чего…» Ну они, б…, и написали. И мотострелок-то я. И водитель БМП. И гранатомётчик. А я, кроме автомата, ничего не то что в руках не держал, а и в глаза не видел. Да и автомат давали два раза.
— А я вот, Гошка, даже автомат в руках не держал.
— Да разберёшься. Часа хватит.
Мы помолчали.
— На неделю свозят навыки обновить. Или под Питер куда-то. Или в Мурманскую… И ту-ту.
Гошка выговорился. Чувствовалось, что ему немного, но полегчало.
— Херня, прорвёмся, — махнул он рукой. — Пять человек уже отмазались. Вернусь, первым делом морды им набью. Козлы.
Ещё помолчали.
— Ладно, пошли в дом, — сказал Гошка. — А то, как только я выхожу, они там все реветь начинают.
Посидели ещё втроём с Гошкиной женой, поговорили на посторонние темы. Когда прощались, Гошка неискренне хохотал и не смотрел в глаза.
В сетях умный злой Подоляк говорил о тупости субъектов российской власти, пушечном мясе, обещал в ближайшее время выставить оккупантов и называл большими молодцами тех россиян, которые против войны.
А через час на сайте местной администрации выложили шутливо-зловещие советы «бывалого». Суть: что брать с собой на войну. Перечень из пятидесяти наименований.
— Меня знаешь что добило, — бубнил Гошка по телефону, — налобный фонарик. Налобный, б…, фонарик, говно китайское с солевыми бататрейками, — заорал он в трубку. — Я корешу позвонил. Вместе служили. Он в учебном центре сейчас работает. Короче, посоветовал и оружие с собой брать. Я бы взял хоть ружьё помповое. Да всё равно отожмут. Возьму нож охотничий. У них там автоматы ржавые, советские. Возвратные пружины в руках ломаются.
— Пойдёшь? — спросил я после паузы.
— А куда деваться? На зону? Чтобы опидорасили, а потом ещё семье тыкали всю жизнь, что я дезертир?
5
В день отправления на работу мне нужно было к десяти. В половину восьмого подъехал к военкомату. Попытался подъехать. За квартал все парковки и места вдоль дороги были забиты. Бросив машину во дворе какого-то дома, зашагал к месту отправления по скользкому деревянному тротуару. Шёл гнилой промозглый дождь. Метрах в пятидесяти от военкомата начиналась толпа. Сквозь неё нужно было протискиваться.
Никто не знал, кого точно мобилизуют, поэтому мужики заново приглядывались друг к другу. А одна давняя знакомая посмотрела на меня с опаской и сожалением.
Увидел я и Гошку. Он был с двумя рюкзаками: один на спине, один на животе. И продирался к дверям с другой стороны толпы. Хмуро поздоровались.
— Спал? — спросил я.
Гошка кивнул и даже улыбнулся:
— Дрых как сурок. Ладно, мне туда…
У крыльца стояла Гошкина родня. Только маленькой дочки не было. Упросил не приводить:
— А то я ещё до ленточки кони двину. Сердце не выдержит.
Толпа стояла под проливным дождём. Люди оживлённо разговаривали и даже пробовали шутить. Но лица были землистыми, серыми, как у больных раком.
Я стоял у самых дверей. Хмурая энергичная женщина лет тридцати подошла ко мне.
— Вы имеете к этому какое-то отношение?
Я покачал головой.
— И повлиять не можете?
— К сожалению, нет.
— Ладно. Сама зайду. Пусть хоть музыку включат, мать их…
Через десять минут над толпой понеслась «Тёмная ночь», «Землянка»… Но ждать пришлось долго. Ждать пришлось несколько часов. Хорошие песни закончились, и тогда включили попсу.
— Здравствуйте, — услышал я и повернул голову.
Рядом со мной стояли две девочки из колледжа, прогульщицы. «Что тут происходит?» — можно было прочитать в их глазах. Мне нечего было ответить. И мы просто стояли и мокли вместе.
Чудесные возвращения случились в тот день. Офицер запаса, который работал в школе учителем, уже попрощался с женой. А его завернули обратно, ему было пятьдесят два. Отца троих детей, который успел напиться с друзьями и орал на площади у военкомата: «Я иду убивать! Убивать! Убивать!» — тоже отправили домой — убивать тараканов. С рёвом выскочил из военкомата мужик, который получил повестку и три дня пил:
— Не хочу туда. Не пойду! Не пойдууу…
Давление у него намерили за двести и отпустили.
Но чудесные возвращения были не у всех.
Молодые парни уходили в прилипших к телу спортивных костюмах и хлюпающих от дождя кроссовках. Взрослые мужики в купленной накануне камуфляжной форме. А деревенские… Те были в рыбацких костюмах. Этого я никогда не смогу забыть. Рыбаков в рыбацких костюмах. Только вот вместо рыбалки отправленных воевать.
Отдельно стояли добровольцы. Их было человек двадцать. Ими покрыли недостачу из-за возрастных, многодетных и больных. С краю шеренги стоял Федька, одноклассник. Он улыбнулся и махнул мне рукой. Некоторые мужики крепко вдарили и шутили. Они были отдельно от толпы. Сами по себе. В своём добровольческом и мобилизованном мире. Я не знал их, тех, кто уходил вместо меня. Мы жили в одном городе, ходили по одним улицам, но я не замечал их. Они были скромные неприметные люди. А Медведева я узнал. Мы как-то рыбачили вместе на мотофлоте, и он терпеливо объяснял мне, как правильно ловить хищника на мясо.
Вот, собственно, и всё. Самой отправки я не дождался. Нужно было идти на работу. Зашёл в военкомат. Батюшка давал наставление воинам, но Гошки там не было. Нашёл, наконец, Гошку. Он стоял, обнявшись с женой, в тёмном углу. Ткнул кулаком в живот. Сказал что-то. И ушёл. По дороге думал. Вот убьют Гошку, а я буду такой герой, который напоследок ткнул его кулаком. И буду жить дальше.
Детская литература. Жизнь и творчество Корнея Чуковского. Заповеди для детских поэтов. Пятнадцатая заповедь — атмосфера счастья. Первый раз за последние двадцать лет битком набитый студентами кабинет, огромная, пережившая «яму» и «ковид» группа, в которой меня почти никто не слушал. Все думали о своём и бесшумно в телефонах обменивались новостями.
Отправились мужики уже около полудня под «Прощание славянки» и торжественные речи, которые, рассказывают, внезапно задрожавшими губами произносили официальные лица. Вот так начнёшь как будто играть, а потом дойдёт, что никакая это не игра, — губы-то и задрожат, и запляшут.
В три часа получил смс от Гошки: «Прикинь. Меня оставили. Не прошёл по здоровью, надо нос ломать».
По дороге мужики напились. В областном центре их не приняли и вернули обратно в район. То ли пьяные они были слишком, то ли отправка их в учебный центр почему-то сорвалась. Они ушли ещё раз через десять дней. Тихо, уже без громких речей. Все, кто пришёл проводить их второй раз, влезли на обочину вдоль здания военкомата. С одной стороны дороги — солдаты. С другой — провожающие.
На душе было тяжело. Заржавели, заклинили и не хотели крутиться дальше допотопные неуклюжие колёса жизни. Но пошли, закрутились.
6
Летом следующего года я встретил Федьку. Он сидел на лавочке у школы, куда я шёл за дочкой. Наши дети учились в параллельных классах. Я уже слышал, что его ранило, что он лежит в госпитале. И вот увидел воочию. Мы обнялись.
— Пять дней успел повоевать, — рассказал Федька, — санитаром. Потом раненого вытаскивали — и накрыло польским боеприпасом. Все живы остались. Но вот зацепило. Надо долечиваться, на операцию ехать…
Тут вышла Федькина жена с дочкой, и наш разговор оборвался.
А через месяц погиб Медведев. Он тоже вытаскивал раненого, и его засыпало землёй после взрыва.
В сетевых магазинах на входе по-прежнему толпились подростки. И я вдруг отчётливо понял то, чего не понимал раньше. Мы думали, что это было потерянное поколение, поколение гопников, даунов, дебилов. Ковидное поколение. Поколение с зависимостью от телефонов, компьютеров, снюсов и спайсов. А они были просто — дети войны.
7
В декабре повёз дочку и сына кататься на ватрушках. Было весело, но холодно. Дети незаметно замёрзли. Отдавать их маме нужно было только через час, и мы зашли в кафе перекусить.
Заказали горячий чай и пироги. Молодая буфетчица, та самая, которая угощала нас с сыном осенью после кросса, была в чёрной косынке. Наливая чай, она крепко сжимала губы и старалась не смотреть на меня.
Дыщ
1
Дайджест смачно плюнул на треснутое пластиковое окно первого этажа и громко выругался.
— Я сказал. Чтобы. Он. К. Пяти. Часам. Был. Здеееесь! — заорал он на трёх дуболомов, с виноватым видом стоявших перед ним. — Так почему его здесь нет? По-че-му?
Шоня, выглянувший из-за дуболомовой спины, подошёл к Дайджесту и хлопнул его по плечу.
— Да на хрен он тебе сдался? Всё равно сдохнет, доходяга.
Дайджест резким движением сбросил руку с плеча.
— Нет! Такие сами не подыхают. Живут и гадят мне. Гадят. Мне! И я хочу, чтобы он сдох. Чтобы он — сдох, а я это — увидел.
Шоня хмыкнул, но обиделся. Получается, что Дайджест и его поставил на место. А Шоня очень ценил своё особое положение. Очень. И так же очень боялся его потерять. Любой из дуболомов лёгким чихом мог его, Шоню, размазать по стенке. Вот и приходилось цепко держаться за авторитет братца. Благо братец был в теме, и у него был дыщ. Всё время был дыщ. Вот и сейчас Дайджест сунул руку в карман своей крутой косухи и достал телефон.
— Время ужинать, — примирительно буркнул он.
Дуболомы радостно заурчали и уселись прямо тут же на траву. Дайджест забегал пальцами по виртуальной клавиатуре.
— Получите, — со смешанным чувством презрения и удовольствия от своего могущества процедил он, нажимая Enter.
Дуболомы урчали. У самого здорового с нижней губы потянулась белая нитка слюны. Остальные довольно зачавкали. Один из них запустил руку в штаны.
— Нечто среднее между пожрать и подрочить, — заметил Дайджест.
Шоня хихикнул.
— Слушай, — заметил он через минуту, — а ты не можешь ускорить процесс допуска? Я без дыщ как-то неуютно себя с ними чувствую.
— Тебе тоже чип вживить? — заботливо поинтересовался Дайджест.
Шоня снова захихикал.
— Рано. Тебе ещё рано быть штурманом. Ты ещё не изжил похоти и гордыни, — назидательно протянул Дайджест, листая что-то на экране.
«Сука», — подумал Шоня и послушно кивнул.
Через пятнадцать минут дуболомы стояли на ногах.
— Так… Чего-куда? — деловито осведомился самый здоровый.
— К этому на дачу, — кивнул Дайджест. — Дальше слушайте его, — кивнул он на Шоню. — Даю вам ещё сутки.
Шоня уже садился за руль старенького «Мегана» и поспешно открывал окна. От дуболомов всегда пахло неважно, особенно после дыщ.
2
— Если так разобраться, меня спасло случайное стечение обстоятельств. А если сказать более определённо, меня спасла ты.
Эва хихикнула:
— Скажешь тоже. Просто у меня жопа красивая. И татуха под левой лопаткой ничёшная. И бегаю я хорошо, а ты — как мешок с говном.
— Нет, ты послушай, — Сашка даже подпрыгнул от досады, отчего тут же вывалился из большого красного полотенца, ойкнул и запахнул полу. — Я всегда бегаю пять кругов. А тут ты меня обогнала на пятом. И я дальше побежал, чтобы ты меня ещё раз обогнала. И пробежал десять. Вспотел весь, как чёрт. А брелок этот дурацкий я держу в руках, потому что мне его девать некуда. И он тоже весь водой покрылся. Я пошёл садиться в машину, а он сдох. Я выругался и пошёл пешком домой за вторым брелоком. Полдороги прошёл, вспомнил, что ключ от дома в машине. Пошёл обратно к машине. Думаю хоть как-то её вскрыть, чтобы рюкзак с ключами и документами вытащить. Выхожу к машине, а там… Понимаешь, они ждали, что я со стороны стадиона выйду. А я вышел им со спины. Но у них же хоть мозгов и нет, а глаза-то на спине присутствуют. И один из них голову такой поворачивает… Такой: «Рррыыы…»
Эва покатилась со смеху. Как раз остановилась стиральная машинка, и Эва пошла на балкон развешивать бельё. Через пять минут вернулась. Сашка допил кофе и принялся за воду.
— Я хренак в кусты. Они за мной. Я во двор, они за мной и в обход. Я думаю всё, капец. А тут окно открыто на первом этаже. Я рр-раз…
Сашка повторно вывалился из полотенца. Эва хлопнула его по лбу.
Возникла неловкая пауза.
— Хватит уже, эксгибиционист несчастный. Давай валяйся, смотри телик, я на работу. До темноты досидишь. Одежда твоя потная, вонючая выстирана, высохнет — и вали отсюда. Мне лишние проблемы не нужны.
Эва открыла дверцу старого допотопного шкафа и стала переодеваться.
— А чего они к тебе привязались-то?
Сашка заёрзал.
— Они ведь не мусора, кого попало не ищут. Признавайся, шпиён.
Сашка хихикнул. Эва насторожилась.
— Слушай, я серьёзно. Может, бандита какого-то…
— Да нет же, — Сашка устало тряхнул головой. — Они меня к себе звали, а я не пошёл. А им отказывать нельзя. Вот. Теперь валить надо куда-нибудь далеко, в деревню, где связи нет.
Эва в коротком сарафане, подчёркивающем её стройные загорелые ноги и не подчёркивающем маленькую грудь, расчёсывала жёлтые волосы.
— А-а, солома, блин, — пожаловалась она. — Да я так. Никто этих уродов терпеть не может, просто все боятся, так что верю. Но всё равно. До свидания, а лучше — прощай! Дверь захлопнешь.
Сашка закивал.
От пережитого кружилась голова и слипались глаза.
— Я пош…
Эва услышала похрапывание, усмехнулась и вышла.
3
Белый «Меган» подруливал к небольшому домику на окраине полупустой деревни. В двух соседних домах ещё теплилась жизнь. В одном, выставив к небу мощный зад, что-то рвала с гряд тучная баба с загорелым кирпичного цвета окошком спины, выглядывавшим из-под сарафана. В другом слушали музыку и пьяно хохотали. Неподалёку глухо лаяла невидимая собака.
— Сидим, — приказал Шоня дуболомам.
Они послушались.
Шоня осторожно открыл дверь и двинул в сторону бабы.
— Здрасте, — поприветствовал он, заходя с фасада тучного тела.
Баба выпрямилась и улыбнулась. У неё было доброе открытое лицо.
— Здравствуйте! Заплутали?
Шоня закивал. Ни дать ни взять щупленький такой пацанчик.
— Поехал к другу, а он объяснил… в общих чертах. И не знаю…
— Друга-то как звать?
Баба между делом высыпала ведро сорняков в кусты. Двор её старенького дома зарос травой, сквозь которую только кое-где были прокошены тропинки.
— Сашка, — улыбнулся Шоня. — Айтишник. Тот ещё баламут.
— А-а, — баба взяла со скамейки у забора бутылку с водой и сделала большой глоток. — Так его месяц не было. Ты, дружок, ничего не напутал?
Шоня хлопнул себя по лбу.
— Блин, я, наверное, его обогнал.
Баба закивала.
— Ну да, ну да. Он ведь аккуратно ездит.
Помолчали.
— Дак у меня ключ от дома есть. Если надо, заходи, жди.
Шоня даже подпрыгнул от радости.
— Ой спасибо, ой спасибо!
Через десять минут обыск маленькой Сашкиной дачи был закончен.
— Некуда ему деваться. Сюда припрёт, — процедил Шоня. — Отдыхаем. Из дома не высовываться. Сухпай сейчас из машины принесу. Понятно?
Старший дуболом мрачновато кивнул. Шоню дуболомы не любили. Правильнее сказать, не уважали. Да потому что любить они вообще никого не любили.
Шоня вышел на улицу.
— Я тут побуду пока?
Баба махнула рукой. Чувствовалось, что Сашкина дача её не волновала.
Шоня достал телефон.
— Алло, ал-ло! Б…, как слышно плохо. Собака ещё бесит. Дайж… Алло… Нет, нет его. Ага. Ждём. Ждём. Пришли дыщ… Да. Ал…
Шоня узнал всё что хотел и нажал отбой.
4
Вечером того же дня дуболомы зажали Шоню в углу деревенского дома.
— Дыщ давай, — тяжело уронил старший. — Дыщ.
Шоня закивал.
— Да-да, я сказал брату. Вот-вот должен прислать. На неделю! Представляете…
Дуболом неожиданно сгрёб Шоню за шиворот:
— Где дыщ?
Шоня задёргался, но выпутаться из медвежьей лапы дуболома не представлялось возможным.
— Сейчас. Позвоню. Брату.
Дуболом недоверчиво посмотрел ему в глаза своими злобными маленькими глазками, но руку разжал. Двое других встали в дверях. Шоня нервно забегал по клавиатуре, незаметно двигая к стене, потом резким движением оттолкнулся от пола, закрыл лицо руками и вылетел на улицу сквозь двойные рамы. Не давая себе опомниться, вскочил на ноги и бросился к «Мегану». Сунул руку в карман и похолодел. Ключей там не было. На крыльце, ухмыляясь, стояли дуболомы.
Невидимая собака лаяла не замолкая.
Лихорадочным движением Шоня ещё раз, уже по-настоящему, стал нажимать кнопки на телефоне. Но телефон женским голосом сказал, что соединить его с Дайджестом не может. Поэтому пусть Шоня запишет сообщение на автоответчик.
5
После разговора с братцем у Дайджеста осталось неприятное чувство. Рано, рано было этого салабона посылать на операцию, да ещё во главе спецбригады. Сбагрить бы, чтоб глаза не мозолил. Да ладно бы одному ему. Вон начальство на вид поставило: что это ваш брат суётся не в своё дело. А он и правда. Берега попутал. Везде лезет, во всё вмешивается. Эх…
От неприятных мыслей отвлёк гул телефона, стародавнего, кнопочного. Его Дайджест носил с собой для разговоров. Айфон — для раздачи и прочих приватных дел.
— Алло!
— Дай, — вместо приветствия замямлил знакомый чин из нацгвардии, — слушай, зуб болит, спасу нет. Лекарства не подкинешь? Я в долгу не останусь.
— Код тот же?
— Ага.
— Бабло переводи, сейчас отправлю.
Дайджест взял айфон. Краем уха слышал, как упала эсэмэска от сбербанка. Десять тысяч рубчиков: мелочь, а приятно. Через минуту ему телефонировал помощник прокурора.
Это было вроде кубика-рубика, открывавшего дорогу в ад. Его по легенде крутили те, кто познал все земные наслаждения. Так же и с чипами. Их в обязательном порядке вживляли для борьбы с эпидемией. Но некоторые из тех, кто был над системой, вживлял чипы ещё и себе. Обычно это широко афишировалось в СМИ. А по сути было началом крупной долбёжки за большие бабки. Чип можно было удалить. И все эти шишки так и говорили: я, мол, вставлюсь по-хорошему, лето отдохну, а потом пусть вырезают.
Вырезать-то чип можно было. Потребность в нём было уже не удалить. Один крендель из ОБП всё-таки вырезал. Застрелился через неделю.
Так вот. Братец. Что-то не понравилось Дайджесту в его тоне. Эх, надо мотнуться в эту славную деревеньку после работы. Пустяк. Сто кэмэ туда — сто обратно по мусоропроводу просёлочной дороги. Вечер коту под хвост. Но вечер с такими думками — всё равно не вечер. Брат всё же, хоть и гадостный.
6
И тем же вечером Дайджест подруливал к Сашкиной даче.
Что-то сразу не понравилось Дайджесту в сельской идиллии, едва он открыл дверцу. В деревне было шумно. Слишком шумно для очередной вымирающей резервации.
Дайджест направился к соседскому дому. Полная женщина сидела за летним столом и обрезала лук. Дайджест представился как опер и показал одно из своих удостоверений. Собеседница бегло посмотрела на красный цвет и кивнула.
— Были… Ох… Я, наверное, не дело сделала. Ключи им отдала. Они сказали, что друзья Сашкины и что вот-вот сам он будет. День вроде окол дела жили. А вечером… Крик, визг, стекло разбили. Кричал кто-то там…
Дайджест похолодел и, не дослушав, бросился в дом.
Шоню, вернее, то, что от него осталось, нашёл на полу в луже крови, мочи и дерьма. Шоня слабо стонал и сжимался в комок, закрывая руками кровавое месиво с распухщими бровями, из-под которых не было видно глаз. Если они ещё были, глаза.
— Где? — спросил Дайджест, присев на корточки.
Шоня затрясся и пальцем указал в сторону соседского дома с другой стороны.
Дайджест решительно встал. Шоня, скуля, схватил его за ногу.
— Они… они ещё придут… Они сказали, что будут бить, пока не дыщ…
Дайджест погладил его по голове.
— Ничего, ничего… Потерпи, братик, я сейчас.
— Связь… — хрипел Шоня.
Дайджест не дослушал, вышел на улицу и зашагал в сторону криков и хохота.
7
Картина, открывшаяся перед ним, была достойна кисти художников-передвижников.
За старым столом, вынесенным по случаю тёплого лета на улицу, сидели три дуболома, два местных алкаша и некая особа неопределённого возраста и пола.
Старший дуболом как раз запрокидывал гранёный стакан водки.
Средний лениво смахивал с плеча руку прилипчивого соседа, норовившего обнять его по причине, о которой сам прилипчивый, похоже, забыл и, пытаясь вспомнить, скулил:
— Братка, братка…
Младший сурово смотрел на особу, казавшуюся скорее женщиной, чем мужчиной. К ней отчаянно ревновал последний из сидящих. По совместительству хозяин дома.
— Ты слушай… Это — моя жжженщина. Ты поэл? Нет, ты поэл?
Вместо ответа младший дуболом тихонько пихнул романтика в грудь, отчего влюблённый кувыркнулся вместе со стулом. Ногой он задел стол и сбил с него несколько грязных тарелок. Одна из них разлетелась вдребезги.
— О! Дыщ! Ддыщ идёт! — заорал старший дуболом.
Дайджест, не останавливаясь, достал из кармана айфон и нажал несколько раз на невидимую кнопку. Старший дуболом ткнулся лицом в стол. Средний попытался вскочить, но схватился за спину, вывернулся влево и растянулся на траве. Младший громко икнул, схватился за горло, упал на колени и полминуты сдавленно хихикал, а потом умолк и вытянулся.
— Во, это по-нашему. Мужик! — приветствовал Дайджеста хлебосольный хозяин. — Пить будешь?
Дайджест уже выходил из калитки обратно к Сашкиному дому.
На ходу он доставал из кармана другой, кнопочный телефон.
— Алло! У меня жопа полная. Высылай… Алло! Алло, говорю…
Дайджест выругался.
8
С порога начал выговаривать братцу про мудаков, которым ничего нельзя поручить. Потом вдруг услышал тишину. Тишина эта была в прямом смысле слова мёртвой. Дайджест подпрыгнул, бросился к брату и увидел, что тот не дышит.
На улице выла собака.
В коридоре брякнуло упавшее ведро, о которое кто-то споткнулся в темноте. Дайджест словно нехотя достал из-под куртки пистолет. Женский голос ойкнул, и Дайджест убрал пистолет обратно под куртку. Вошла давешняя полная соседка.
— Всё плохо, да? — участливо спросила она.
Дайджест кивнул.
— И эти тоже? — она кивнула в сторону соседей. — Тихо просто стало как-то… Внезапно.
Дайджест кивнул ещё раз.
— Может, надо чё?
Дайджест покачал головой.
— Ладно. Пойду…
Она шагнула к двери, и в это время далеко, где-то на въезде в деревню, послышался шум машины.
— Подожди, — остановил женщину Дайджест и первым пошёл на улицу.
У него не было сомнений, кого нелёгкая на ночь глядя принесла в богом забытое место.
9
Сашка бойко выгружал из машины спальник, чемодан, рюкзак — походный скарб, который всегда был у него наготове на случай облавы. Когда закрыл машину, увидел Дайджеста.
— Перед тем, как я тебя убью, — начал тот, — скажи мне. Помехи в телефоне, моём и братца, — твоих рук дело?
Сашка пожал плечами:
— А хрен его знает. Глушилку от дыщ я поставил, чтобы говна этого в деревне не было. Она, конечно, слабенькая, из первых, но в доме работает железно, а вот качество общего сигнала ухудшает, но это побочный эффект. Так что да, я.
— Знаю я про глушилку твою. Добрались мы до неё в городе. Не велик бином Ньютона.
Сашка кивнул:
— Да это так, посерьёзнее первой, но всё равно на скорую руку и на малую площадь. Я сейчас над настоящей глушилкой работаю. Она ваш дыщ по всей области на хер вырубит. Может, и соседей зацепит.
Дайджест покачал головой:
— Не вырубит. Слушай, сделай одолжение. Скажи кодовое слово, чтобы в программу попасть. Всё равно я его подберу. Но на это уйдёт год, может, два. Представляешь, сколько бабла сквозь пальцы утечёт. Ты мне его скажи, а я тебя за хлев уведу и пристрелю. И даже закопаю неглубоко. А так… Поедем в город… На смену моей бригаде другая придёт. Вон, соседям твоим вживить — те ещё будут отморозки. Хотя толку от них… Но у меня есть пара спортсменов. Потянут. На тебе и будут учиться. Веришь, что можно так врезать по затылку, что глаз из глазницы вылетит?
Сашка подумал:
— Думаю, да.
Дайджест усмехнулся:
— Точно да. А вот думать после этого ты не сможешь. Только слюни пускать да срать под себя. И то в лучшем случае.
Сашка задумался и присел на корточки.
— Ну, — Дайджест играючи покачал на ладони пистолет.
Но как только сзади хрустнуло, не оборачиваясь всадил через плечо две пули в какое-то большое тело, которое всё же рухнуло на него и подмяло его…
— Сашка, беги, — хрипела баба, — беги…
— Пусти, сука, — Дайджест всадил ещё три в бабу, извернулся и два раза выстрелил в Сашку, неумело пытавшегося вывернуть ему руку.
— Ой, — сказал Сашка, упал, тут же резко встал, сделал несколько шагов и медленно опустился на траву.
Дайджест брезгливо спихнул с себя бабу. Подскочил к Сашке, приставил пистолет к горлу.
— Ну… Ну, тварь… Б…, живым оставлю. Отвезу на «скорую». Сам. Слово. СЛОВО.
Сашка открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог, изо рта толчками потекло что-то чёрное.
— Быстрее, сдохнешь сейчас…
Сашка показал пальцем в сторону соседа.
— Чего, он знает?
Сашка кивнул. Дайджест выстрелил ему в голову и снова пошёл к Сашкиным соседям.
10
Хозяин застолья ещё держался на ногах. Особа неопределённо-женского пола уже спала в объятиях не хозяина, но гостя. Дуболомы никуда не делись и были громоздкими статистами пасторали. Хозяин смотрел на всех влюблёнными глазами. При появлении Дайджеста широким жестом указал на распотрошённый стол.
— Решил всё-таки выпить? Молодец. Мужик!..
— Сашкино слово, — без предисловий начал Дайджест и приставил пистолет ко лбу хлебосольного хозяина. — Соседку твою и самого уже завалил. Ты на очереди.
Алкаш встрепенулся.
— А… Это… Слово-то… Сашка говорил, что придут и спросят. И что если придут и спросят, надо… Сказать…
— Слово! — заорал Дайджест.
— Ну, подумаешь… Слово… Ну… Грибов, — сказал мужик, делая ударение на первый слог, как в какой-то фамилии.
— Чего? — взревел Дайджест.
— Чево-чево… Чевочка с хвостиком. Грибов, — неожиданно громко, чётко и трезво выговорил мужик.
Даджест заржал… Нет… Ну… Не мог, мудак, придумать какое-нибудь красивое слово… С латинским корнем. Он смеялся и смеялся. Смеялся даже тогда, когда во двор стремительно влетела огромная овчарка, привычным движением опрокинула Дайджеста на землю и впилась клыками ему в горло. Дайджест выстрелил. Один раз. Как назло кончились патроны. Так думал он, не понимая, что умирает. Через пять минут всё было кончено. Собака, поскуливая, с трудом отползла в сторону.
Хозяин застолья подошёл, погладил пса, поцеловал в кудлатую умную морду.
— Собачку нарушили. Саньку убили. Серафиму. Уроды. Ну ничего, Санёк, ничего. Формулы твои где надо лежат и куда надо уйдут. А помереть-то мы все помрём. Только вот кто помрёт, а кто издохнет.
Он пошарил в карманах Дайджеста, нашёл запасную обойму. Перезарядил пистолет. Пристрелил собаку. Всадил по пуле в головы и без того мёртвых дуболомов. Заботливо укрыл фуфайкой ноги спящим влюблённым. И пошёл собираться в город.
11
Эва ворочалась с боку на бок и никак не могла уснуть.
Она всё думала и думала о парне, с которым провела без малого трое суток. И какой он был смешной. И как всё время, увлёкшись рассказом, вываливался из красного полотенца. И что было после того, когда он вывалился из полотенца второй раз.
Потом она всё-таки заснула. И снился ей Сашка. И сама она с округлившимся животиком. И невозможно прекрасный мир далёкого-далёкого будущего, в котором не было дайджестов, дуболомов, дыщ и глушилок.
Сентябрь
Каждый раз одно и то же воспоминание.
Осенний вечер. Ещё тёплый, но уже тёмный. Девятиэтажка из серого кирпича. На первом этаже магазин. Продуктовый, но все ходят туда за вином. Он круглосуточный. Я влетаю в колодец двора. Всё очень просто. Девушка. Красивая девушка с длинными светлыми волосами и большими зелёными ведьминскими глазами. Но девушка не простая. Золотая девушка! Когда на инструктаже я рассказывал ей, что нужно делать, она не просто слушала — она смотрела на меня.
— Это очень опасно, — сказал я ей в самом конце. — Очень. Если вы откажетесь, это будет нормально. Я бы даже сказал, в порядке вещей.
— Человеческая жизнь не вещь, — сказала она.
— Что?
За годы бессонных ночей, мутных рассветов, полупьяного-полуголодного подслушивания и подсматривания, бессовестных расспросов, трупов и ощущения подлой беспомощности я совсем отвык от таких слов.
— Ничего, — она поняла и не осудила. — Это всё? Тогда я пойду. Надо выспаться, и вообще… В кино сходить.
Умная, умная и хорошая. И смелая. Это на самом деле редкое сочетание.
— Сходи-сходи, — кивнул я ей, переходя на «ты». — С парнем обязательно. И чтобы кино про любовь.
Сказал как отец. Я младше её на два года. И при случае приударил бы. Хотя вряд ли. Я серый. Она слишком хороша для меня. Потому я и сказал про парня.
— Я пойду, — повторила она и улыбнулась.
Сентябрь пригласил её к восьми. Они все пропали около восьми вечера. Все, кого отследить удалось.
«Последний раз её видели в девятнадцать тридцать… сорок… пятьдесят одну… в районе магазина… в районе магазина… в районе магазина…»
Когда он стал её клеить, я сразу понял, что это Сентябрь. Сразу. Год назад я видел его. Тогда ещё подумал, что это вполне может быть он. Парень чуть за двадцать. Интеллигентного вида, в плаще. Высокий. Волосы длинные. Я даже кожу у него на лице запомнил. Блестела кожа у носа. Сальная кожа, жирная. Угри, прыщи. Может, с них всё и началось? Да нет, раньше, гораздо раньше.
— Это Сентябрь, — сказала она. — Я чувствую. Я уронила сумочку, он мне её подал и руку слегка пожал. У него пальцы холодные и злые. И все в пятнах каких-то.
В отделе не поверили, но прислушались.
— Всё слишком просто, слишком сходится. Прям как ночь, улица, фонарь, аптека. Куда же они тогда пропали все? Склад у него, что ли, там? Или крематорий? Пять тел. Три в прошлом сентябре, два в этом. И ничего. Ни платочка в контейнере, ни волоска на свалке. Может, у него там портал в другой мир?
Тогда я им сказал про пятна.
— Может, химожоги?
Опера смеялись, цитируя фильмы про маньяков. Понимали: я где-то рядом. Но в этом «где-то рядом» люди годами сидят. Сходят с ума и спиваются от близости неразгаданной загадки.
— Мы возьмём его, — сказала она мне, — мы возьмём эту сволочь. Он больше никогда никого не убьёт. Звони если что, у тебя есть мой номер.
Он тоже знал её номер. И в последний момент перенёс встречу. Я как раз к магазину подъезжал в это время. Думал до мужиков приехать, осмотреться, а получилось, один и к шапочному разбору. Может, это он не её, может, это он меня прочитал? Может, не только я его, но и он меня тогда запомнил? Вглядывался я, вглядывался. В бухорезов, которые из магаза выползали. Мёртвых людей, которые ещё не поняли того, что они давно уже мёртвые. В зоркие окна домов, которые всякого тут по ночам насмотрелись. Ничего такого. Но я выжидал до последнего. И только через десять минут из машины вышел. Завернул за угол. И рванул. Я перехватил её у подъезда, юркнул за ней, в тёмном преддверии парадной прижал к себе, кричал шёпотом: «Не ходи, не хо-ди!» Я тряс её, тряс, да. Она поцеловала меня. И оттолкнула. Я за ней тенью полз. Тенью. Нас разделял пролёт. Всего один пролёт лестницы.
Через минуту каблучки перестали цокать. Раздался приглушённый звонок.
И скороговоркой посыпались выстрелы.
Один, два, три.
А потом ещё один выстрел.
Карма
1
Немолодой таксист подвёз меня к частному дому, обнесённому высоким забором, поверх которого змеилось два ряда колючей проволоки. Неприязненно вздохнул и выключил двигатель. Я спешно отсчитал ему две сотни, безответно пожелал хорошего дня, вышел из машины, нажал кнопку домофона. Раздалось пиканье, и через секунду сам я оказался за колючкой. На входе в стеклянной будке сидела вахтёрша, которая напоминала контролёра следственного изолятора. Не то чтобы она была в форме или рожа кирпичом — нет. Футболочка, бриджики, вполне привлекательное лицо. Брови, косметика. Но во взгляде, в голосе было что-то металлическое. В голове мелькнула мысль: «А может, здесь филиал какой-то женской колонии?»
Впрочем, из дальних дверей раздавался довольно громкий и жизнерадостный смех.
— Я звонил полчаса назад.
— Да, помню, насчёт африканки, — кивнула она. Гаркнула: — Эй, Соня… — и заметила, — надо немного подождать.
Бордель был так себе. Дешёвенький, грязноватый, без претензий. Две красные двери слева, две справа. Вешалка на входе. Дешёвые шлёпки под ногами. Интересно, что здесь было раньше? Контора какая-то явно. С пропускной системой.
Через пару минут в проёме показалась приземистая дама с иссиня-чёрной кожей, гривой нечеловеческих по густоте волос, пышными губами и широким тазом. Из одежды на ней было полотенце, с трудом скрывавшее внушительные формы.
Я кивнул.
— Пойдём та дверь, — сказала Соня.
Я зашёл, сразу отсчитал деньги.
— Тебе душ, — не спросила, а констатировала она.
Солнце жарило беспощадно, да и в борделе, несмотря на приоткрытые окна, было душно.
— Куришь? — спросила Соня, когда я вернулся.
— Нет, но ты покури, если хочешь.
Комната наполнилась ароматным дымом.
— Сонька, — крикнули из-за двери, — я в магаз, чё тебе взять?
— Два бича, — крикнула Соня. — И сок ананас. И два ябляк.
— Скока лет? — поинтересовалась она.
— Сорок.
— А мне?
Я внимательно посмотрел на неё.
— Сложно сказать по женщине…
— Ну скока… — не унималась она.
— Тридцать.
— Точно, — кивнула София и скинула полотенце.
Получаса вполне хватило для того, чтобы утолить мою интернациональную любознательность, пару раз услышать fuck и понять, что славянские женщины во всех отношениях нравятся мне больше. А заодно и поговорить. Сонька была по-детски взбалмошна и болтлива.
— Ты зажат, — сказала она, возвращаясь из душа. — Я вижу много мужчина и вижу, ты зажат. Наверно, много крутишь эта… — Соня схватила воображаемый руль, — или работа. Тебе надо спа салон или массаж. Если хочешь, пятьсот рублей — и я массаж.
— Спасибо, дорогая, в другой раз.
— Окей. Ты работа?
— Да.
— Хорошая работа?
— Да.
— Это хорошо, — сказала Соня мудро и добавила, — хороший мужчина, добрый. Высокий.
— Откуда ты? — спросил я.
— Кения.
— У вас парни тоже высокие? Баскетбол?
— Не все, но все крепки. А у женщина широкий низ. У всех. Зато смотри ноги. Вот потрогай ноги. Гладкий. Всегда так был и будет. Никаких брить. Только там и там.
Я оделся. Соня по-пацански дала мне пять, я чмокнул её в щёку:
— Пока, африканыч.
Хозяйка и сидящая без работы вторая дамочка курили на крылечке и больше напоминали продавщиц сетевого магазина:
— Дочь говорит «купи бэушую тачку», — рассказывала жрица любви «завмагу». — А я ей: «Ага, и начнётся: сайленты, херайленты…»
Я попрощался и поблагодарил за радушный приём. Со мной тоже попрощались, но сухо и равнодушно. Чувствовалось, что в хорошие манеры здесь верили не особенно.
А в двух шагах за деревьями бушевала другая жизнь, полная таинственных отношений между мужчинами и женщинами. И через секунду я понёсся в будничном наивно-занятом человеческом потоке, который вдруг показался мне таким родным.
2
Вечером поезд, дорога, вокзал, такси, другой город.
3
На стадионе, где я мотаю круги, несмотря на высокие заборы, бывает всякое. Вход-то свободный. Народный стадион. Пока надевал наушники, стриганул поляну. Всё нормально. Отцы и дети рубятся в футбол. На тренажёрах надрываются дамы с лишним весом. Гаревая дорожка пуста и зовёт меня.
На третьем круге я расслабился и погрузился в релакс. Как вдруг увидел, что к трибуне идут девушка с парнем. Вернее, идёт парень. А девушка висит на нём.
«О времена, о нравы!» — подумал я, но вспомнил негритянку, устыдился собственного ханжества и успокоился.
Пробегая мимо трибуны второй раз, отметил, что парней уже двое.
На третьем круге у компании появились пластмассовые стаканчики.
К седьмому все сидели на траве.
«Блин», — подумал я.
На восьмом девушка лежала, а парень пытался её поднять.
На девятом… мне показалось, что ли… будто девушку, которая задирает одежду, снимают на телефон.
Добегая десятый круг, вместо того, чтобы ускориться напоследок, я остановился напротив трибун и пошёл к компании.
Симпатичная, совсем юная девушка в фирменных джинсах, футболке, с короткими светлыми волосами, была в хлам, парни трезвее, хотя тоже кривые.
— Здравствуйте, — с ходу начал я и сразу наклонился к девушке. — Как вы себя чувствуете?
— Плохо, — ответила она.
— До дому дойдёте?
— Нет.
Тут один из парней поинтересовался, не хочу ли я сначала познакомиться с ними.
Я бегло представился и спросил у джентльменов, смогут ли они проводить прекрасную даму домой. Джентльмены были совсем какие-то ненадёжные. У второго, когда он говорил, в уголках рта надувалась пена.
— Да хрен её знает, где она живёт, — пожал плечами неврастеник.
— А тебе хрена ли до неё? — спросил второй, небритый крепыш со стеклянным безразличным взглядом.
— Это твои друзья? — спросил я у неё.
— Нет, — презрительно ответила она.
— Ах, не друзья, — возмутился крепыш, — так иди на хер отсюда, забирай её…
— Пойдёмте, я вас провожу, — предложил я девушке и протянул ей руку.
Она довольно бойко вскочила, но тут её качнуло, и она повисла на мне. Какое-то время мы шли под руку вдоль трибун.
— Обними меня, — попросила она.
— Я бегал, потный весь.
— Да похер, обними.
Мы остановились.
— Ты мне нравишься, — сказала она. — Трахни меня.
— Что?
— Оттрахай меня, — повторила она, глядя мне в глаза, и потянула вниз глубокий вырез своей футболки.
На секунду вспыхнуло бешеное желание.
— По трезвяку, — ответил я. — А сегодня провожу до дому. Где ты живёшь?
Она назвала самый дальний район города.
— Отвезёшь?
— На этом, что ли? — я удручённо кивнул на стоящий у ворот велосипед. — Подожди, тачку возьму.
Тут я вспомнил, что оставил телефон и кошелёк дома.
— Посиди здесь десять минут, я машину возьму и приеду.
Она послушно уселась на сиденье в конце первого ряда.
— Не пей больше, — попросил я её. — И к этим не ходи.
Она кивнула.
Я вскочил на велик и погнал к дому. Пролетел пару кварталов. Сразу вызвал такси, переоделся, рванул на улицу.
Такси подъехало минут через пять.
— Понимаете, такая ситуация…
Мужик за рулём, мой ровесник, кивнул:
— Поехали, отвезём.
Остановились у ворот стадиона.
Я бросился к трибунам. Пусто. Пошёл за трибуны. Заставил себя пойти. Парни читали рэп под телефон.
— О, здорово! — удивились они мне. — Забыл чего?
— Она сюда не возвращалась?
— Не. Чё, потерял?
Я кивнул и пошёл прочь.
Неврастеник и крепыш тут же задёргались под невидимые бубны.
Смеркалось. Фонари ещё не включали.
Я вышел из ворот тёмного стадиона, рассчитался с таксистом.
— Не нашёл?
— Ушла. Ладно. Каждый выбирает сам…
В голосе повисла досада.
Таксист посмотрел на меня.
— Ты всё сделал правильно.
Домой я возвращался пешком.
Пару раз по дороге тёплый летний ветер взъерошил мне волосы.