Главы из книги
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2023
Андрей Пермяков (Увицкий Андрей Юрьевич) — поэт, прозаик, литературный критик. Родился в 1972 году в Кунгуре Пермской области. Окончил Пермскую государственную медицинскую академию. Кандидат медицинских наук. Работает на фармацевтическом производстве. Публиковался в журналах и альманахах «Арион», «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир» и др. Автор книг стихов «Сплошная облачность» (2ф013), «Белые тепловозы» (2018) и трёх книг прозы. Лауреат Григорьевской премии (2014) и премии журнала «Новый мир» (2020). Живёт в Ярославле.
Вертолёты в шампанском (Кунгур)
Дедушку Ивана Галактионовича я совсем не видел за его уходом тремя годами прежде моего рождения, а бабушку, Антонину Гурьяновну, видел мало. Умерла она, когда мне было полтора. Вроде не должен помнить, однако помню. Сейчас расскажу.
Клубы-клубы пара из двери. Сквозь клубы появляется большое. И в платке. Хотя мне, конечно, большими тогда казались все. И бабушку забыл бы: мало ли вас тут, крупненьких. Но в это время мама стояла у зеркала, примерно в трех взрослых шагах от моей кроватки. А другая бабушка, Нюра, открывала дверь. Дверь от зеркала отделяла полустена нашей с мамой комнаты. Мне маму видно и бабушку тоже. Зато им друг дружку — никак. Платок на пришедшей бабушке, кстати, был клетчатым. Цветов я не помню, клетчатость помню.
Я стал одновременно тянуться к маме и бабушкам, отчего, конечно, выпал из кровати. Через довольно высокую решетку. Вернее, поверх железной решетки, на деревянный пол, крашенный в рыжее. Оттого и запомнил сей малозначимый случай. Хорошо быть ребенком. Лучше, чем взрослым, но хуже, чем тараканом. Когда взрослый падает с переворотом на спину с высоты трех своих вертикальных ростов, он ломается. А таракан остаётся цел. Дитё же занимает срединное положение меж взрослым и тараканом. Не ломается, но плачет. Его жалеют.
Потом, уже через много-много времени, может, даже не три года спустя, но три с половиною целых, мы с папой ходили в бабушкин с дедушкой дом. Бывший, конечно, их дом. Оставленный за вечным убытием хозяев. Дом, вернее, четвертинка деревянной полутораэтажки, сделался ничейным и пустым. Притом выкинуть жалко: пригодная к проживанию собственность ведь была редкостью. Вот и ходил папа, например, дрова колоть, печь топить. По дороге рассказывал:
— Вот когда дедушка с бабушкой твои жили на севере, в Гайнах, они дядю Вову и тетю Тамару возили в школу на вертолете. А я там, в Гайнах, родился.
Дядя Вова, когда шли вместе с ним, без папы, тоже рассказывал:
— Мы, когда на севере жили, в школу с Тамарой на вертолете летали, до Гайн. Юрка в этих Гайнах родился.
Кажется, все совпадало, но в маленькой большой моей голове не укладывалось. Совсем уж обычными были наружность и внутренность дома, где доживали дед с бабушкой. Впрочем, слово «доживали» неверное. Они мало прожили совсем. Это я, конечно, теперь понимаю. Деду рано дали пенсию, однако, бабушке не дали вообще. Или дали очень маленькую. Она ж не работала никогда. Тогда многие не работали. Не от лени. Даже не за множеством детей. Образования сильного не получилось, при вечных дедовых переездах — куда там работать?
По малости я этого не знал, но дому все-таки дивился. В Москве, Питере или даже в Перми в ходе революций уплотняли особняки дворян или сильно богатых купцов. В Кунгуре подобные хоромы тоже были. Но весьма немного. В них разместили учреждения, две школы и роддом. Для людей же уплотняли жилища не столь богатых купцов. Получились те же коммуналки, только без газа. С туалетами на улицах. Много где даже воды не было. Затем потихоньку вода становилась, но иное изменялось неспеша.
Запах помню. Основную часть аромата составлял несвежий войлок. Им обивали двери с несусветных времен до Московской Олимпиады. Поверх обтягивали дерматином. Его, конечно, называли дерьмантином. Не со зла — просто везде так говорили. Из подвалов тоже шел запах. И от полусырых весной и осенью постелей. От медленно крошащихся рам. От всего. Деревянные жилища пахли. Запах этот представлялся имманентным. Когда узнал это слово, понял: оно именно про тот запах.
Однако нет. Сейчас во многие из этих домиков проведено отопление; появилась горячая вода. Запах переселился в хрущевки постаревших кунгуряков. И свердловчан. И москвичей тож. Стало быть, от возраста хозяев тоже многое зависит.
Но тогда нежилое жилье на вертолет совсем не походило. Вскоре я еще предивного услышал. Пришли мы все на кладбище, кто родня. Может, Пасха. Или Девятое мая. За рулем, кажется, уже брат Витя был, ему так и так не наливали, а кто второй машиной управлял, совсем не помню. Взрослые люди начали распивать всякое и шампанское. Розовое, нечастое в те времена. Тетя Тамара говорит:
— Вот помните, как мама с отцом каждый день шампанское пили?
Некоторые из родни помнили. Старый мир в моей голове вовсе закачался. Я его себе иначе представлял. Далее стали разное вспоминать, и опять тетя Тамара сказала:
— Помните, отцу раз дали премию — на «Москвича» хватало?
«Москвич»-то даже в семидесятые был дорогой машиной. Пусть и не такой «Москвич», на какой хватало премии. Здесь старый мир уплыл из моей головы насовсем. Затем приплыл. Только через много-много лет. Из других рассказов родни, из книжек. Из всего.
Обстояло примерно так: дедушка, Иван Галактионович, молодым-премолодым сделался двадцатипятитысячником. Было такое движение в коллективизацию. Собрали молодых рабочих, отправили руководить крестьянами. Жилье, кстати, отобрали— у кого было. Один из дядьев показывал наш бывший дом в Перми, откуда мобилизовали деда.
Бред, понятное дело. Городских заставили командовать сельскими. Преданность тогда, видать, ценилась лучше навыков. Деду относительно повезло: его услали в леспромхоз. Все-таки механизация, бригады и прочее. Моторы тарахтят, ломаясь. Но при этом зэки. Политические, наверное, тоже были, только не преобладали. Их вроде больше отправляли в Сибирь или Казахстан. А сюда, где Северный Урал, — социально-близких. Дед всю войну просился на войну, но его не брали. Должен ведь кто-то лес подгонять. Подгонял. Говорят, заходил раз в сутки домой, много ел, немного спал. Чего-то детям говорил, кто ближе, тут снова уходил. Высшее начальство любило запрашивать отчетность по ночам. Это мы по книжкам знаем.
Далее стало побогаче. Хозяйственный расчет или не знаю, каким словом обзывался метод. Вот тогда были премия с машину и шампанское. С шампанским, кстати, вовсе просто. На лесной север водку легально не возили. Зэкам нельзя, вербованным тоже, ВОХРа перебьется. Спирта тем более не было. Вернее, был, но… Гнать самогон начальству несолидно. Надо, конечно, только аккуратно, реденько. Зато шампанского в магазине — пожалуйста. В городе с перебоями, но в тайге — сколько хочешь. Оно тут в минимальной популярности, навроде комбижира.
С вертолетом еще проще, чем с шампанским. Другого транспорта почти не существовало. Летит из райцентра вертолет, берет школьников, когда места есть. И обратно тоже. Сейчас руководители больших лесозаготовочных хозяйств тоже возят своих детей вертолетами и систематически потребляют шампанское с женами. Однако стилистические различия с периодом разгара СССР, думаю, очевидны. Скажем, та легендарная премия размером в «Москвич» была делом разовым. А сам автомобиль такой марки — в тайге невместным. Туда б вездехода. Или дрессированного шерстистого слоника. Деньги же имеют свойство утекать. Тем более в довольно вороватом государстве, склонном к неожиданным обменам наличности.
Но все-таки жаль, что закончилось это в скромной квартирке, занимавшей малый кусок очень старого дома в заречной части Кунгура. Он же правда очень старался, дедушка-то.
Между прочим, летать на вертолете страшно. Я однажды делал это. Он стоит, винты крутятся. И похож тогда вертолет не на стрекозу. На бегемота с мечами он похож. Ты когда в него идешь, кажется, будто тебе лопасть голову рубит. До этого, конечно, видел — где лопасти, а где твоя голова. Там разница по высоте метра два. Но все равно страшно. Гордыня росту прибавляет.
Красное. Съедобное. Общее. (Поволжье)
На севере, особенно в Архангельской и Вологодской областях, сохранилась традиция есть блины с солеными рыжиками. Горячий блин сворачивают в трубочку и обмакивают в соленые рыжики, приправленные растительным маслом и репчатым луком. Кроме такого способа здесь бытует и другой: блины складывают конвертиком, а внутрь кладут начинку из соленых грибов. Здесь же до сих пор пекут блинчатые пирожки…
Т.А.Воронина. Традиции в пище русских
на рубеже XX—XXI веков
Один раз мой грядущий папа уже окончил техникум, а в армию еще не ушел. Полгода отработал в Тюменской области, вернее, на севере оной. Там уже неплохо копошились с нефтью. Нет, папа трудился не около углеводородов, однако, зарплата была. Потом еще работал на заводе «Точмаш» в Свердловске. И домой поехал. Привез довольно много красной рыбы и сумку портвейного вина. Чуть и минимально приняв за встречу, некоторое время трудился на кухне. Далее всех позвал за стол. Сначала была уха. Вернее, рыбный суп. Уха это все-таки из свежевыловленной рыбки, наверное. Сели, поели, выпили опять. Он вторым блюдом выставил жареной рыбы.
Далее тоже нормально говорили, а когда из-за стола встали, мама (то есть грядущая бабушка моя, та, что Антонина Гурьяновна) тихонько сказала:
— Юра, ты чего-то совсем нас забыл. Этой рыбой только свиней кормят, мы нормальную едим. И вино привез… Вот смотри.
Антонина Гурьяновна поставила оловянную кружку на плитку. Плитка была горячая, от дров топилась. Портвейн закипел, покипел чуть, и стал на дне, конечно же, осадок.
— Так-то, Юра. Гляди, какую теперь дрянь пьешь! Никогда такого не пей. Надо пить, дак ты уж водку пей!
Водка у папы тоже была, даже экспортная. Он же почти совершеннолетним приехал. Или вовсе совершеннолетним. Да и продавали тогда вкусные напитки многим, без лишнего фанатизма. Про «Сигареты и папиросы — строго с шестнадцати лет» даже я помню.
Пирог из той же красной рыбы понравился сильней. Оно и понятно. Пирог был уже по современному, можно сказать, рецепту. Вернее, по неизменному с той поры. Лучок, перебранная рыбка, картошки можно. В корке дырок натыкать, дабы рыба дышала. У ней в пироге ведь жабр более нету, пускай насыщается кислородом воздуха, как все позвоночные люди.
Но Антонина Гурьяновна вновь оказалась недовольной. И то сказать: к рыбе белое вино надо! Хотя нет, разумеется. Все обстояло немножко сложней. Белое вино, то есть водку, к пирогу, напомним, папа обеспечил. Недовольство было за сам пирог.
Для пирога ведь надобно тесто, для теста — мука, для муки — зерно. Вот про зерно в те годы и случилась беда. Не коллективизация, конечно, и не послевоенный голод, но тоже неприятности, отмеченные в книгах. Даже и в стихах. Например, у Игоря Шкляревского:
Над колхозом «Рассвет» догорает закат.
Шестьдесят третий год, недород, листопад.
День и ночь гонят скот на мясной комбинат.
На столбах и берёзах вороны кричат…
Примерно так, думаю, и происходило. Пусть не в шестьдесят третьем, а в шестьдесят четвертом, но происходило. Говорил уже: нам то время не понять. Народ уже вовсю сочиняет анекдоты про Терешкову, а хлеба нет. Мясо вроде, хоть и на рынках есть, задорого, а хлеба нет. Рабочим людям в столовках за тридцать копеек обед с хлебом продают, а просто так хлеба нет!
Но странности хрущевского времени это очевидный момент. О них поняли еще Брежнев с Косыгиным, частично реальность переменив. Менее очевиден другой факт. На самом ведь деле русские пришлые люди красную рыбу на Севере долго готовили невкусно. Вернее, так: старопришлые русские люди ту рыбу готовили вкусно, а новопришлые — невкусно.
Новопришлые ж ориентировались на кухню мест, откуда сами родом. И готовили непривычную еду привычным образом. Сейчас на примере расскажу. Есть в городе Саранске ресторан «Мордовское подворье». Саранск ведь тоже столица, как Абакан. Да и премилая столица. И ресторан премилый. Рядом водоем с фонтанами. Подают в ресторане, например, медвежью лапу. Такое мордовское блюдо. Лапу делают из говяжьей печени, картошки и разного. Ни один медведь в ходе приготовления не страдает. От зависти, может, страдает, а так — не страдает.
Впрочем, лапа это, понятное дело, экзотика и национальный колорит. Там есть другие блюда, где тот колорит явлен только в названии. Скажем, «Похлебка по-мордовски». Состав такой: телятина, свинина, картофель, лук, морковь, сливочное масло, зелень. Или «Жаркое по-мордовски»: свинина, картофель, морковь, томаты черри, лук, зелень, сливочное масло, чеснок. Подают все это в невысоких чугунках, вынимаемых прямо из русской печи. Глядим состав еще раз. Чего тут специально мордовского? Точно так же и тоже в печке готовила эти вещи бабушка. Другая, не Антонина Гурьяновна, а Нюра.
Конечно, помидоров черри раньше не было. Были похожие. Порода их назвалась «Дамские пальчики». Они случались осенью, когда поспевал огород. И продолжались долго. А самые ленивые помидорки, изъятые с кустов в градусе молочной спелости, то есть почти зелеными, доспевали на газетках под кроватью, привлекая дрозофил. И двух сортов мяса редко случалось. Чаще был один, и то мороженый. Нет, не мамонт. Просто мороженый сорт мяса.
Однако в остальном — именно так. Выходит, готовила моя другая бабушка Нюра «Жаркое по-мордовски» и мордовскую же похлебку, сама не зная о том? Ерунда, конечно. Сформировалась вот такая более или менее единая кухня Среднего Поволжья. Да: коми, удмурты, татары, мордва эрзя, мордва мокша, башкиры, марийцы (эти, пожалуй, в особенности) имеют свои изюминки, черничинки и клюковки в еде. Но общий стиль един. Я б из «Мордовского подворья» не выходил. Сейчас в мире и окрестностях много заведений с именами вроде «Кухня моей бабушки». Но кухня моей бабушки — там. Вернее, идеал той кухни. Архетип, умно говоря. А еще в Среднем Поволжье лучшая в мире выпечка. Водка лучшая в Москве, шоколад в Швейцарии (говорят), а выпечка — в Поволжье. От наций качество пирожков не зависит, только от местности.
Ладно, оставляя сантименты, глядим меню ресторана дальше. С начала. Там закуски. И вот: красную рыбу неместного разлива (а местного-то и нет!) готовят или в образе строганины с кинзой и соусом, или в слабом посоле со свекольным соком. Свекольный сок это мордовская тема, да. А в остальном — обычный северный метод приготовления рыб.
Суп из лосося тоже есть. Однако на сливках. Ухи тройной здесь нет, а, скажем, в Сибири есть. Красные сорта рыбы в ту уху идут вторым слоем, на готовенький бульон. Так лучше. А без сливок или без начального бульона из другой рыбы — совсем не то. Вроде, мелкие нюансы приготовления, но без них блюдо выходит скучным.
Потихоньку смешавшись, народы освоили приготовление еды в некоренных для себя локациях. Но долго осваивали, о чем, собственно, и эта глава. Еще б не долго: сначала надо было выстроить Сибирский тракт и прочие дороги, затем — работы навалилось. А деликатесы стали перенимать уже позднее, чуть расслабившись. Так часто бывает.
Собственно через Ы (Черезы)
Том «Военно-статистическое обозрение о Вятской губернии» составлял поручик Коведяев. Хорошо так составлял. Не хуже некоторых капитанов Генерального штаба. В целом качественно, без рвения и блеска, но порой достигая высот истинно поэтических. О тутошнем ходе Сибирского тракта поручик сказал, дескать, он: «…У г. Малмыжа спускается в болотистую долину р. Шошма притока р. Вятки с правой стороны. Разлив этой реки иногда бывает так силен и продолжителен, что постоянно устраиваемый на ней мост на сваях сносится быстрым течением воды, и переправа производится на двух форменных паромах… Паромная переправа через р. Вятку весьма затруднительна, так что при сильном ветре с 15 апреля по 25 мая и даже до июня она не производится по нескольку дней сряду; случается также, что паром, захваченный ветром, останавливается в кустарниках на 3 дня и более».
Сейчас ровно это время года. Только парома не стало, на его месте — понтонный мост близ села Гоньба. Вроде частный, вроде платный, но вроде не слишком дорогой. Только его вроде нет. Нам так буфетчица сказала, подававшая солянку. Дескать, погода неустойчивая, лед идет. Рекомендовала у водителей спросить. Предупредила о грунтовой дороге и местами — щебенке.
Мы вообще-то и так в дороге спрашивали. Но получали ответы уклончивые. Меж тем завершился третий час пополудни. Май, еще долго будет светло. Но отправимся мы сейчас в Малмыж, переправы не обнаружим, станем возвращаться, похожие на отступающих французов. Потеряем не менее трех часов. И дальше куда?
Словом, ретировались. Ушли от Сибирского тракта на север, где Киров. Вятка то есть. Сейчас, конечно, все кажется иным и очень ясным. Машины же в сторону Малмыжа шли? Шли. А куда им там идти? На пути сплошные деревеньки, крупного ничего. Значит, переправили б нас рано или поздно. Но это сейчас так кажется. Я ведь еще и за Лену Шарафиеву переживал. А она не переживала. И тут не переживала, хоть машин и не было предолго, а до Кирова 270 километров, и в селе Рыбная Ватага не переживала, куда нас свез первый лесовозчик, и даже в большом поселке Нема, куда второй лесовозчик свез. Он, кстати, сочувствовал: вряд ли, говорил, уедете. Вечер уже, все спят.
Елена стоит, вертится, про музыку болтает. Удивляется — чего я вдруг таких хороших групп не знаю? Дремучий, говорит. А я вовсе не дремучий. И лес вокруг не дремучий. Он чуть южней дремучий, на тайгу похожий. Тут же, где до Кирова меньше 150 по прямой и русские живут давно, лес обращен в перелески. Прямо здесь, чуть перекрестка, где мы стоим, будто линию провели. Чик — и тайга стала реденькими борами.
Однако поселок в самом деле именуется Нема и машин тут столько же. Затем остановилась девяточка. Лада такая. В ней местные парнишки устраивают гонки. Оттого девятка бита, тарахтит. Но едет. Они нас больше половины этой Немы провезли. Сказали:
— «Форд» видите? Ну, как газелька который? Он за тыщу триста рублей в Киров ездит.
Нам стало грустно. А потом весело. Нас отсюда быстро, даром подобрали. Без всяких тыщу триста. Хоть тут и центр поселка. Хоть и берег довольно красивого пруда. Но везли медленно. Это ремонтники. Они ехали спать, а с утра ремонтировать кабель.
Высадили нас в довольно чистом поле. Сами вправо отвернули, где указатель на Богородское. Внизу под нами село или большая деревня. Наверное, село — раз церковь. Солнышко уже почти спряталось. Холодно, тихо, романтично, неприятно. Перспективы мрачны. Тут Лена говорит:
— А! Ясно, почему мы так едем! Смотри на указатель.
В сумерках надпись черным на белом видно совсем хорошо. И гласит та надпись: Черезы. Это деревня так называется. Все-таки деревня, хоть и при храме. Вот и ехали мы целый день через Ы. Опять-таки: спешить было некуда. Побывали в местах, куда вряд ли еще… Болтали весело. Чуть загорели по солнышку и холодку. Для того ж и ездим, а не скорости ради. Тем более финалом дня стали две хорошие машины и три хороших человека.
Первые два были хорошими и немножко обыкновенными. Муж с женой, молодые совсем, ходили на встречу одноклассников в родном Кирово-Чепецке. Со школы то есть вместе. А потом вот за многие версты повезли бабушку другого одноклассника. Больше некому было. Трезвые совсем. Но это поправимо: встреча-то явно в самом разгаре. Хотя опять глупо шучу. Непьющих людей издаля видать. Нам, кто пьющие.
Третий же человек и его машина были необыкновенны вовсе. У отворота на Кирово-Чепецк, где ребята нас оставили, мы оказались не слишком поздно, однако, в полной темноте. Отсюда до Нововятского района два километра, а до вокзала — полных двадцать. Мы уже готовы были денежку платить. Это не по правилам, зато быстрей. Но обошлось.
Остановился прегромадный джип. Ладно, не стану врать. Просто большой. Марки не разглядел, фары в лицо. И Лена не разглядела, ей было холодно. За рулем сидел маломерный для такой машины охотник. Ездил стрелять вальдшнепов, но оных не обнаружил. А прочую птицу ему жалко стало. Вот и ехал сам собою в этот Нововятский район. Мы его просили до остановки подбросить, а он нас к вокзалу увез.
— Чего вам ночью-то шарашиться в чужом городе?
Байки охотничьи с ним в дороге гнали. Я врал, он, кажется, нет. Или тоже врал. Но ведь и это ничего. Вопрос оплаты поднят не был.
Далее еще был маленький ужас, когда машинка для продажи билетов рассорилась с моей банковской картой, отказавшись ее принимать. Но банкомат все исправил. Впрочем, это уже мелочи совсем. Затем — две плацкартных верхних полки и скоро Нижний Новгород.
Там были сашими, пирожковая «Очаг» и Вова с Денисом. И подружки Лены. И дождь со снегом. Угу. Девятого мая. И ладно, вольно им — дождю со снегом. Зато мы о русалках[1]1 много говорили. Особо и не врали. Так не соврешь. У Вовы кабинет теперь в Кремле. Пока в нижегородском.
Лена, кстати, потом говорила, будто очень боялась в этой дороге и сильно устала. Но я не верю. Она иначе выглядела.
Бельские-Вольские-Шуйские (Кинешма)
Вокзал тут занятный. Верней — оба вокзала. Старый и новый. Старый теперь работает автовокзалом, а новый чего-то пустоват. Зато после него кончается дорога. Это в столице на большей части вокзалов — монументальные тупики из крашенного в цвет РЖД бетона. Тут же много проще. Направо уходит ветка, а прямо — рельсы упираются в символические деревяги черно-белого раскрасу. Поезд захочет — легко их снесет. Но поезд не хочет. Это не крах новых времен, так было всегда. Кинешемская железнодорожная ветка изначально была тупиковой. Хотя раньше — оживленной тупиковой, а нынче — просто тупиковой, факт.
Но мы идем дальше. Вдоль Музея военной техники. Он расположен перед входом в парк 35-летия Победы. Состоит музей из танчиков и самолета Александр Пушкин. Танчики очень разнообразны, среди них есть собственно танчики и самоходные орудия. Я их не различаю. Папа танкист был, а я танчики не различаю. Впрочем, папа в иммунобиологических препаратах тож не слишком. Я хоть знаю: у танка башня крутится, а у самоходки — нет. Кроме того, все подписано.
А самолет от танчика я отличу. На самолете написано «Александр Пушкин». Могли б написать «Пушкин АС» и получилось бы смешней. Но так делать нельзя. Это специальный самолет, деньги на его постройку собрал писатель Новиков. В Отечественную войну, ясное дело.
Центральная улица Горького тихонько идет вниз, к Волге. И я по ней тихонько иду, замечая разное. Например, часть домов тут старые и хорошие, часть старые и разрушенные, а часть — новые. Один к другому жмутся под странными углами: город-то вправду неровный. Важный нюанс: почти ни в одном дворе нет сколь-нибудь крупных фруктовых деревьев. И огородики унылы. Это хорошо. Стало быть, земля тут не родит, и соблазна к ее возделыванию станет меньше. Можно рыбку ловить, фрилансить. Всяко еще безобразничать.
Уже намечтав открытие собственного магазина, узрел престранное. Тоже магазин, но иной. Здание, по рождению явно бывшее купеческим лабазом, содержало надпись: «Всё для бани. Зубило». Слова «Все для бани» выложены полукругом, а «Зубило» — ровненько, чуть пониже. Сначала думал, к чему зубило в бане, а позже — откуда такая надпись, выложенная очень надежным кирпичом?
Нет, все несложно. Зубило в бане ни к чему. Просто существовал банный магазин. Хозяин думал — на века. Содеял кирпичом вывеску. А оказалось — не на века. Пришлось добавлять надпись «Зубило». Но это ничего. Я вот уже к Волге пришел. Точней, к часовенке, откуда Волгу заметно. Часовенка квадратная, в зеленом колпачке.
Расположена часовенка на площади Революции, однако, названа Крестовоздвиженской, а посвящена вообще ополчению Фёдора Боборыкина, воевавшего тут с поляками. Наши, уступая числом вдесятеро, проиграли, Боборыкин умер, но памятник стоит по делу: событие ж происходило в 1609 году, задолго до Минина и Пожарского. Боборыкину и еще один памятник есть. Конный, большой и возникает неожиданно. Тут вообще памятники имеют тенденцию выскакивать. Идешь, а с противной стороны улицы — маршал Василевский. Он учился в Кинешме. Или совсем возле тротуара — маленький черный памятник ребятам, погибшим в Афганистане. А в одном из дворов центральной части Волька-ибн-Алёша обнимаются с Хоттабычем. Крашеные, облезлые, похожие на мягкие игрушки, пережившие два с небольшим поколения дружной семьи.
И площадь Революции необычна. Площади ж напоминают сковородки. В Костроме Сусанинскую так называют почти официально: Сковородкою. Интересная такая сковородка о семи ручках-улицах. Но тутошняя площадь на сковородку не похожа. А похожа на дно казана. Она в разные стороны выгнутая. К Волге прямая, а в стороны — выгнутая. Это красиво, необычно и Троицкий собор с Успенским собором нависают художественно.
Ну, вот. Прошелся чуть по набережной, глянул сильно издаля на автомобильный мост, где завершилось действие повести «Овсянки», придуманной Денисом Осокиным. Глянул на закрытые плавучие кафе-гостиницы. Еще раз прогулялся по набережной. Хорошая набережная.
Только все еще семи утра нет. Даже рынок закрыт. Зато подле упомянутой часовенки дремала машинка «Рено Логан». И таксист в ней дремал. Постучал аккуратно в окошко, отворил потихоньку калитку. Спросил показать город в целях возможного обретения жилья.
И это было отлично. Небольшой город водитель показал мне за сорок минут и двести рублей. Хотя все чуть не так. Прежде всего, город хотя бы длинный. Двадцать пять километров вдоль Волги. Но центр вправду маленький, расположенный на полуостровке, образованном заливами рек Кинешемка и Казоха. В центре жить, понятное дело, неправильно. Здесь дороговизна и туристы.
Правильно жить в микрорайоне Красная ветка.
— Вот смотри. Тут частный сектор нормальный. Есть дома под снос, есть где можно сразу въезжать, потом переделаешь. А вот это Чкаловский. Тоже нормально. Тут смотри — малоэтажная застройка, новые дома. У них в квартирах автономка. Ну, регулируется вода, отопление — газ. Ориентир — ресторан «Капитан». Его все знают.
— А в центре? Ну, вот теплоходики где стоят?
— Говорю ж: в центре для туристов. Наши все сюда ходят. Интеллигентное место. Еще нормальный район у нас — Санта-Барбара. Но там многоэтажки. Зачем тебе многоэтажки? А всякие Электроконтакт, Вторая Фабрика, Автоагрегат — их будут хвалить, но ты не слушай. Автоагрегат — так вообще криминал. Озерки, Сокольники — тоже так себе. И АЗЛК.
— Сокольники ж хорошие?
— Это они в Москве хорошие. Хотя Нижние Сокольники нормально так, да. Но дорого. Там пляж, правда.
— На Волге?
— Не. На Волге никто не купается. На Кинешемке. Главное, смотри: вот тут — городской коллектор.
— В центре?
— В центре. И всё, что ниже Красной ветки, считай, ниже коллектора. Но пляж нормальный, он не в акватории, так сказать.
Пляж действительно оказался пустым по утру апреля и милым. Дома подле него выглядели респектабельными, как английские бульдожки. И центр города тож выглядел. Здесь сразу два театра: большой драматургический и ТЮЗ. Я обзавидовался. В родном Кунгуре, размером чуть же меньше Кинешмы, до сих пор театр существует едва ли наполовинку. Народный театр в бывшем районном Доме культуры. Молодежный такой. А в Кинешме все серьезно. Это, наверное, от близости Костромы с Ярославлем. Там, например, Фёдор Волков работал. И драматург Островский.
Или дело в купцах. Кунгур же сугубо купеческий, задумчивый, прижимистый. Хоть и на бойком месте. Но Кинешма тож на бойком, а жаловали ее с Иоанна Грозного разным дворянам. Да, тем самым: Бельским-Вольским-Шуйским. Облагородили все надолго.
И вообще: долго ли я еще буду города в кунгурах измерять? Волге хорошо, Волгу в речках сылвах не измеришь даже тут, где верховья. Зато краеведческий музей Кинешмы расположен в богадельне, а наш, кунгурский — в доме воеводы. Там Радищев на этапе под арестом сидел. Нашли земляки, чем гордиться.
Ресторанчики в дебаркадерах не спешили открываться за ранним-ранним утром, общеположительное впечатление о городе и возможности жительства тут сформировалось. Я пошел к автовокзалу вдоль разных мест и, например, кинотеатра, ставшего торговым центром.
Всякое наблюдал. Уважаемый таксист рассказал, будто тут почти все фабрики закрылись, а швейные совсем закрылись. Возможно. Однако на крупном здании чуть менее крупная надпись: «Требуются швеи и закройщицы». Швеи — ладно, так сложилось. На этой должности от века работают дамы. Но отчего ж «закройщицы», а не «закройщики»? У меня вот двоюродный дедушка с послевойны закройщиком был. Шил сам на заказ. Нормально жили.
Еще разные объявления я видел про «Требуются на работу». Правда, зарплаты не указаны, либо весьма скромны. Но мы ж еще не переезжаем, мы думаем.
Премилое тож видел, направляясь. Две дамы эффектно выгуливали собак. Не бульдожек, правда. Одна — золотистого ретривера, другая — неизвестную марку. Общались меж собою не хуже чеховских героинь. Неспешно так. Обсуждали театральную постановку и вечерний поход в баню.
Я удачно заехал, факт. В сентябре, в начале октября у нас все города красивы, даже Южа. А в марте — самый Питер страшноват. Теперь же, в дни перехода апреля в май, впечатление должно быть верным, объективным.
Город, кино. Город-кино (Юрьевец)
Честно говоря, уже и в середине XIX века Юрьевец собою не блистал. Любимая книжка «Военно-статистическое обозрение Империи» сообщает:
Г. Юрьевец Новолгский основан великим князем Владимирским Георгием Всеволодовичем в 1228 г.; расположен по берегу р. Волги в прямой линии, около 4 верст длины, примыкая по всей линии к высоким горам, на которых находятся две церкви.
Город в настоящее время имеет 17 церквей, 5 домов каменных, 424 деревянных, 55 лавок, 1 кожевенный и 1 пильный заводы и 2396 жителей.
В черте города на горе близ Нижегородского почтового тракта сохранились остатки вала, рва и основания каменных башен, весьма недавно разобранных для постройки каменных зданий; крепостца эта или городок построена в 1661 году по указу царя Алексея Михайловича, имеет в окружности 988 саженей, 5 каменных башен и внутри 2 пруда, и составляла, вероятно, один из наблюдательных постов, находящихся на Волге.
Начиналось же все действительно хорошо. И очень давно. Юрьевец основал Юрий, конечно. Однако назвал Георгиевском. Это ж одинаковое имя: Юрий и Георгий. Но и Юрьевцем тоже назвал. Юрьевцем-Повольским, то есть стоящим на Волге. Это дабы не путать с другими Юрьевыми и Юрьевцами. Ближним сравнительно Юрьевом-Польским, более дальним Юрьевом-Ливонским, обзываемым ныне Тарту, и, скажем, Юрьевом-Поднепровским. Вернее, назвал-то князь город тоже Юрьевым, но за невеличием тот обрел уменьшительный суффикс.
Про Юрия Всеволодовича, основателя Юрьевца, говорят разное. Чаще даже плохое. В молодые годы он, мальчик из хорошей семьи — сын Всеволода Большое Гнездо, внук Юрия Долгорукого — сцепился с братом Константином за Великое княжение. Костя привел новгородцев, победил в Липецкой битве и отправил младшего командовать городом Городцом. Вроде и не обидно, вроде и опыта тот набрался, но десяти тысяч подробно упомянутых воинов, павших в Липецкой битве под городом-тезкой, под Юрьевом-Польским, уже было не вернуть. Сколько еще от ран умерло, сколько воевать зареклось и детям заповедало…
Дальше Юрий Всеволодович, кажется, делал все правильно. Обустроил вот Юрьевец, сделав его опорным пунктом для борьбы с булгарами. Победил их раза четыре. Затем в Юрьевец же принимал булгарских беженцев. Но было поздновато. Шла Орда. Пришла. Сначала в Булгарию, затем дальше. В Юрьевец тоже. Тут бы пригодились павшие в Липецкой битве и дети их, потомственные витязи, но такое обычно бывает в сказках.
Кстати, названия около Юрьевца, вроде: Татариново, Булатово или Скуратиха — не от тех времен. Они, наоборот: от Ивана III и даже Ивана Грозного, раздававших в этих местах земли татарам-союзникам. В годы этих правителей Орда уже почти финишировала.
Далее жизнь происходила обыкновенно, а в Смутное время опять начался героизм. Про тот героизм есть разные легенды. Хорошо вроде бы воевал со своим отрядом носитель смешного прозвища Григорий Лапша, житель маленькой Решмы. Но, честно говоря, это была партизанщина и арьергардные бои. Всерьез поляков выгнали Минин с Пожарским. Они здесь тоже бывали.
Засим вновь сделалось ровно. Впрочем, про такие ровные жизни можно фильмы снимать. Напомню: протопопа Аввакума тут били. И крепость строили. Район, где та крепость была, до сих пор зовут «Белый город». Там красиво. Но с высот гусударственных тут не происходило ничего. Крепость тоже оказалась бессмысленной: больше Юрьевец не атаковали.
Чуть веселее стало уже во времена поручика, составлявшего «Обозрение». Бурлаки, затем пароходики. Свой пивзавод. Теперь его, конечно, нет. И мукомольный завод был. Там производство налаживал ирландец Артур Роу. Прижил в законном браке сына Александра. Фильмы Александра Роу все детство мне показывала Валентина Леонтьева через передачу «В гостях у сказки». Это были хорошие фильмы, я потом сообразил. А в детстве это были просто фильмы. За неимением других и видеомагнитофона. Про интернет уж вовсе смолчим. Его тогда не существовало, не предполагалось и даже не хотелось.
Кстати, работал Артур Роу на купца и промышленника Александра Веснина. Этот Александр с женою родили подряд трех сыновей, тоже Весниных. Назло сказкам, все трое оказались умными, даже Леонид. Выросли архитекторами. Кто живет в Нижнем Новгороде, тот знает полукруглый и голубой дом бывшей конторы пароходного общества «Волга». Там сейчас медицинский институт. Их работа, братская. Позже они сделались конструктивистами, и в Москве строили уже на конструктивистском диалекте. Мосторг на Красной Пресне учинили, например. Но это дело третье. Они, кажется, в юные годы создали Павликов дом. Документов нет, только больно уж дом отличается от прочих строений Юрьевца, по-своему тоже милых. Там, в доме, при коммунистах был детский сад. А потом ничего не было.
Говорят, будто в Юрьевце все не очень сложилось за причиною железной дороги. Вернее — ее отсутствия. Не знаю. В Плёсе тоже станции нет, а он не бедствует.
Утопили город в меру. Из весьма ценного водой был скрыт Кривоезерский монастырь. Он сохранился на картинах Левитана «Вечерний звон» и «Тихая обитель». Там видно, сколь Волга была в те годы незначительной. Особенно заметно по «Тихой обители», где самодельный мост похож на блеклую гусеницу с лапками. Монастырь располагался на левом берегу, против Юрьевца. А к моменту затопления обитель побывала уже островком ГУЛАГа, правлением совхоза и разным. В общем, благодати там поубавилось. Но все равно, понятное дело, жаль.
В музей Александра Роу меня не пустили — выходной же. И в краеведческий не пустили, тоже выходной. И по той же причине не пустили в музей Весниных. И на колокольню не пустили. Весна определенно не задалась. Только церковь дали посмотреть, расположенную в первом этаже колокольни. Хорошая церковь.
Тут все церкви хорошие, их много. Перечислять и описывать не стану: приезжайте, смотрите. Но два храма очень приметны. Один маленький, желтый, похожий цветом на Павликов дом. Его французы строили. После войны 12-го года. Я думал, они только далеко на севере, за Великим Устюгом строили, а они, получается, молодцы. Второй храм, непохожий, деревянный и темный, стоит на горе. Весь в лесах. Не в еловых, но в строительных. Думал, будто это декорации к фильму, однако, нет. Вправду человек церковь строил. И не достроил. Средства, наверно, иссякли. Размахнулся.
А в музей Тарковского меня пустили. Это маленький музей. Но в нем есть кинозал. Только фильма мне не показали. Музей состоит из вещей «времен Тарковского». Хотя принадлежал дом отчиму матери режиссера. Не весь дом, а две комнаты. Странно: домик-то сам крохотный. Хижину кума Тыквы в мультике видели? Ну, вот. Зато портфель Тарковского настоящий. Он с ним в школу ходил. Тарковский же не здесь родился, а напротив. В смысле, через Волгу, в селе с толкиеновским именем Завражье. Туда из Юрьевца ходит паром. Только в силу повышенной Волги он не ходил.
Глядел я на портфель, на черный, ненатуральной кожи, тертый будто наждачной шкуркой портфель, и стало мне малое озарение. Только здесь нужна краткая предыстория.
Это было чуть позже, чем «В гостях у сказки». В 1987-м, наверное, году. Центральное телевидение стало показывать Тарковского. Много и подряд. Всего почти. Видеомагнитофоны тогда уже были, но люди записывали на кассеты другое. Поскольку слаб человек. Словом, все у телевизора сидели и Тарковского глядели. Мне больше прочего понравился «Сталкер», конечно, на втором месте был «Андрей Рублёв», затем поздние фильмы. Но они всем нравятся, кто Тарковского любит. А вот «Солярис» не понравился абсолютно.
За утекшее время «Андрей Рублёв» не сказать, разонравился, но про историю я стал знать больше. Там… Впрочем, большая слишком тема, серьезная и опять в сторону. Зато, глядя на портфель грядущего режиссера, я сообразил: Солярис мил тем, у кого обильное бессознательное и кто готов найти в собственном бессознательном дивное. А кто чует опасность даже там, где опасности нет, — такие любят «Сталкера». Я такой.
[1] Русалки пели в чуть другой главе.