Вспоминая поэта Анатолия Кобенкова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2023
Мы познакомились в Москве на 67-м Всемирном Конгрессе ПЕН-клуба в мае 2000-го года. Нас поселили в Переделкино. Всех уже не вспомню, но некоторых мысленно вижу: поэты Юрий Беликов (Пермь), Александр Колесов (Владивосток) и Марина Кулакова (Нижний Новгород); прозаик Борис Черных (Благовещенск), которого поддерживал Фазиль Искандер, Михаил Успенский (Красноярск) и кто-то из нестоличных писателей. Да и я в те времена обретался не в белокаменной, а в тех местах, где бросают камешки с крутого бережка/ Далёкого пролива Лаперуза…
Сколько открытий и узнаваний, встреч и разговоров! Целая неделя позитива и мальчишества. Поэзия витала не только в весеннем воздухе, но и звучала: Юра Беликов и Толя Кобенков читали стихи в переделкинских беседках, Белла Ахмадулина и Андрей Вознесенский — в зале гостиницы «Рэдиссон Славянская», там же выступали поэты из стран Африки. Андрей Битов с нобелевским лауреатом Гюнтером Грассом (Германия) переходили из зала в зал. Всматривалась сквозь серьёзные очки Мария Розанова, а Василий Аксёнов подшучивал над Юзом Алешковским, над знаменитым Юзом, который сочинил (ну да, вы все знаете!) песню «Товарищ Сталин, вы большой учёный». Мы с Юзом уже успели выпить водочки на Киевском вокзале… в ожидании лужковского банкета, который превзошёл всяческие ожидания. Помню, что многие надеялись увидеть Габриэля Гарсия Маркеса, но ему помешала болезнь.
Перебираю фотографии: вот я с Юрием Кублановским, мы только что познакомились, вот — Владимир Маканин в окружении ватаги российских и европейских журналистов. А вот яркий снимок с переделкинского банкета: поэт и драматург Орландо Россарди, сбежавший с острова Свободы в США, а потом в Испанию, — его антология «Кубинская поэзия» (1973) считается первым крупным собранием, объединившим кубинских поэтов. Снимков того периода, не совсем качественных, хранится у меня немало. Впрочем, скоро эту макулатуру, как и владельца, отправят в те места, про которые сказал Харон в запале: поток огромный, мне лодки мало,/ да и обол ваш медный в аиде-баре/ не принимают больше…
Но я пишу не о пеновских событиях, а об иркутском, московском и дальневосточном поэте Анатолии Кобенкове.
Где мы виделись ещё? Да в Красноярске, Москве, на острове Сахалин, в Иркутске, Ангарске, Листвянке и опять в Москве. Прекрасная география! Конечно, на моём чердаке памяти отдельным сундучком, слегка запылившись, хранится первый Международный фестиваль поэзии на Байкале, который придумал и сделал частью жизни Толя Кобенков, сумевший убедить даже власти, включая министра культуры России. Ау, всем новым и будущим министрам, где вы?!
Первый Толин фестиваль открылся 21 июля 2001 года в Иркутске, в Доме Волконских. О нём с восхищением писал Евгений Евтушенко: Как прекрасно, что свои двери поэтам Москвы и Петербурга, США, Франции, Польши сегодня открывает Сибирь — сокровищница недр настоящего и будущего России. Без стихов любити Руси не быти.
Лучшие залы Иркутска, Ангарска, Братска, Шелехова, Зимы, Саянска и других городов и населённых пунктов были переполнены и отзывчивы, не говоря о большом поэтическом вечере в Иркутском академическом драматическом театре имени Н.П.Охлопкова. Вечер длился почти четыре часа — там яблоку негде было упасть. По дороге в гостиницу польский поэт Збигнев Домениак признался, что выступал во многих странах, но нигде не видел, чтоб такое количество народу пришло на поэзию. И добавил: «Сегодня я счастлив по-настоящему!»
Вот пишу и вижу, как в тумане, лодка проплывает бурятский посёлок Кутулик, там школа, где учился знаменитый драматург Александр Вампилов. И, может, именно там Толя прочитал стихотворение, где вторая строфа: Александр Валентиныч,/ Саня на часок…/ Август спелой паутиной/ холодит висок… А финальная: и смеёмся мы, и плачем/ зная наперёд:/ будет смерть, потом — удача,/ не наоборот… Вот именно: не наоборот.
На фестиваль были приглашены очень разные поэты: Александр Кушнер и Юрий Кублановский, Анри Делюи и Лилиан Жиродон, Евгений Евтушенко и Олег Хлебников, Альба Торрес, Раймонд Мак Нис и… «Иных уж нет, а те далече…» Нет ни Анатолия Кобенкова, ни его друга, поэта и художника Владимира Пламеневского, ни читинца Михаила Вишнякова, ни красноярца Романа Солнцева, ни литературного критика Льва Анненского, ни трогательного Збигнева Домениака. Вспомнилось, что после фестиваля я перевёл и опубликовал его стихотворение «Бабочка» в газете «Советский Сахалин», и послал Збигневу экземпляр. А в ответ получил мейл: «…Как прекрасно, что моя «Бабочка» облетела мир от Польши до Сахалина, но бабочки долго не живут, скоро и мне улетать в другие миры…» Спустя неделю поэта Збигнева Домениака не стало. На 42-м году жизни ушёл Виталий Науменко, которого Кобенков считал своим учеником. Как-то тихо, незаметно… В 2014 году Виталий написал, по моей просьбе, предисловие к подборке Кобенкова для московской антологии поэзии, которую я составлял. Вот один абзац: «Есть люди, которым фатально не везёт с учителями. Есть те, кто их и не ищет и всю жизнь плутает в поисках самого себя. Ученикам Анатолия Ивановича Кобенкова, и мне в том числе, очень повезло, что мы совпали с ним по времени. Наше становление наложилось на его внутреннюю (очень резкую) эволюцию как поэта, но это нисколько не мешало ему терпеливо возиться с каждым, в ком он замечал хоть что-то жизнеспособное: хватался за строчку, за сочетание слов».
Нет с нами и Евгения Евтушенко, и Анны Саед-Шах, и других участников того легендарного фестиваля. Зато остались их книги. Это дорогого стоит. Не растерять бы…
Толя Кобенков умел знакомить и объединять абсолютно разных литераторов. Неповторимое обаяние его личности работало безотказно, и энергии хватило на все шесть фестивалей, которые успел провести Кобенков.
В 2002 году мы встретились в Красноярске, где проходило Всесибирское совещание писателей, организованное мэтрами российской словесности Виктором Астафьевым и Романом Солнцевым, главным редактором журнала «День и Ночь». Сколько было разговоров и планов! Какие рассказы звучали и в стенах уютного литературного музея, и над суровыми волнами Енисея-батюшки!
А позже, помню, уже на Сахалине мы с Толей слушали птиц на берегу Охотского моря! Именно там, в Южном, «городе вьюжном», состоялся первый и последний сахалинский вечер поэта Анатолия Кобенкова, который вёл я и, как сейчас понимаю, вёл не очень удачно, но — очень старался. Кобенков почти мгновенно расположил к себе публику рассказами о молодости, прошедшей на Дальнем Востоке, о первых книгах и первых влюблённостях, и, конечно же, своими стихами, где тонкая наблюдательность смешана с самоиронией, где сквозь дождевые облака сквозит застенчивая Толина улыбка. На фоне картины природы жанровые зарисовки как бы определяли направление жизни — в её настоящем и недавнем прошлом: Нам с тобой дорогу проторили/ все, кто нынче осенью любили,— / дворники проспекты подмели,/ слесари трамваи починили/ бабушки деревья посадили/ по краям печали и земли…
Именно так называется одна из его книг: «По краям печали и земли» (1989). Первоначально это была дипломная работа в Литературном институте, которую со сдержанным восторгом, как утверждает Википедия, поддержал советский поэт Евгений Винокуров, автор знаменитых стихов, ставших песней: Но помнит мир спасённый,/ мир вечный, мир живой,/ Серёжку с Малой Бронной/ и Витьку с Маховой… А Александр Жаров — автор не менее популярной песни: Взвейтесь кострами синие ночи,/ Мы — пионеры, дети рабочих! — со сдержанным бешенством осуждал всяческие импрессионистические образы студента Кобенкова. Что тут добавить? Пожалуй, вот что: первая книга поэта «Весна» (Хабаровск, 1966) вышла, когда ему было 20 лет! И это в те времена, когда не членам Союза писателей книг не издавали, но чтобы вступить в Союз требовалось предъявить не менее двух книг! Замкнутый круг. Тем более что жил Кобенков вдали от столицы и писал чистую лирику. Вслед за первой вышла вторая книга — «Улицы» (Иркутск, 1968).
Как поэт Анатолий Кобенков публиковался с 15 лет и дебютировал в областной газете «Биробиджанская звезда».
Что сказать о стихах? Уровень поэзии Кобенкова говорит сам за себя, и всё-таки нельзя не отметить: отсутствие пафоса, особая доверительная интонация, абсолютный поэтический слух и, конечно, тончайший вкус, без которого настоящего поэта не бывает. Да, он мог щегольнуть броской метафорой, но никогда эти метафоры не были на грани фола, не говоря уже о том, чтоб сочинять метафоры ради метафор и поражать «поэтических простаков», которых всегда хватает в литературных сообществах. Кроме того, стихотворения Кобенкова наполнены не только сказанным автором, но и потаённой жизнью того воздуха, в котором эти стихи рождались. Рискну сказать и другое: поэт, особенно в свой последний период, научился — в только ему присущей манере — говорить с библейскими персонажами, с апостолами, авторами четырёх канонических Евангелий — Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном. И не только. Поэт научился общаться на своём поэтическом языке с Самим… и при этом не забывать нас, читателей, и девочку, которая в Елоховскую церковь/ маленькое сердце донесла. И о том, что всё действенно, покуда сущен я./ Всё без лица, покуда безразлично/ моё лицо: вся книга Бытия/ без моего глагола безъязычна… Ну и конечно: …Ибо все на земле должны/ подчиняться сухим приказам/ милосердья и сатаны. Именно так, и тёмные сущности, те самые, что всегда рядом с искусством, были известны автору: Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла,/ и как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени?
Толя любил не кричащую о себе музыку, он хорошо знал классику и джаз, писал о современной живописи, дружил с художниками. И эти серьёзные увлечения вошли точными поэтическими находками в собрание его сочинений.
С момента ухода Анатолия Кобенкова прошло семнадцать лет, но лучшие стихи не потускнели, не обрели музейного лоска, а, наоборот, стали заметней — они живые, и замечательно звучат. Возможно, в наше, не очень поэтическое время, за поэзию принимают зарифмованные тексты на заданную тему, «датские» стихи, а также нагромождения «спецэффектов» и метафор, которые выдают за новое слово в поэзии. На этом фоне поэзия Кобенкова выигрывает вдвойне.
В моей библиотеке, помимо журналов и альманахов с подборками Кобенкова, хранятся три его книги: «По краям печали и земли», вышедшая десятитысячным тиражом в издательстве «Советский писатель»; большой сборник «Круг: книга стихотворений в семи частях», изданный в 1997 году Иркутске; и вышедшая в свет тоже в Иркутске, тиражом семьсот экземпляров, прекрасно составленная книга «Осень: ласточка напела» (2000), которую поэт посвятил своей бабушке в честь её столетнего юбилея. Эту книгу издал крупный сибирский издатель Геннадий Сапронов, которого тоже сегодня нет с нами.
В авторском предисловии такие слова:
Прежде я думал: стихи всегда для кого-то. Сейчас думаю: из-за кого-то. То есть, конечно, не абы из-за кого, а из-за тех, с кем соприкасаешься. И не обязательно, как любили говорить прежде, душой. То есть соприкасаться душами — это хорошо, но и плечом или пакетом на лестничной площадке или в автобусе — тоже неплохо. От этого теплее. Тесновато, но зато, и правда, тепло…
В наше время, когда понятие «добро» нередко принимают за анахронизм, эти слова излучают тепло, наведённое незримым лучом из недавнего прошлого. Вспоминается осень 2010 года: очередной Международный фестиваль поэзии на Байкале — уже без Кобенкова — по традиции открылся большим поэтическим вечером в Иркутском академическом драматическом театре имени Н.П.Охлопкова. Зал полон. И когда слово предоставили мне — как участнику первого фестиваля, — я предложил не только вспомнить об организаторе фестиваля, но и назвать его именем фестиваль и учредить российскую литературную премию Анатолия Кобенкова, вставшего в один ряд с Юрием Левитанским и Александром Вампиловым. Через несколько дней эта инициатива превратилась в обращение к власти, и его подписали все участники фестиваля. Мы с Бахытом Кенжеевым озвучили этот текст в эфире Иркутского ТВ.
Существует ли эта премия сегодня, не берусь сказать, но фестиваль носит имя Анатолия Кобенкова.
В 2010 году состоялся «Вечер памяти Анатолия Кобенкова», который организовал писатель и историк Станислав Гольдфарб. И на вечере звучало фирменное кобенковское: Всё уже было, а слово найдёшь — и жарко,/ Всё уже знаешь, а пишется, как во сне…
Это было давно, а вроде бы и недавно.
В 2015 году мне довелось побывать в Македонии, в небольшом городе Струге, известном благодаря Международному поэтическому фестивалю «Стружские вечера», учреждённому в далёком 1961 году в память о родившемся в Струге основоположнике македонской поэзии Константине Миладинове. Высшая награда фестиваля — премия «Золотой венец», которой были удостоены Пабло Неруда и Уистен Хью Оден, Иосиф Бродский и Булат Окуджава, Роберт Рождественский и Махмуд Дарвиш, Шеймус Хини и Бей Дао и другие поэты.
Много выступлений, особенно на мосту через реку Дрим, а слушатели, в огромном количестве съехавшиеся со всех Балкан, сидели и стояли на набережных. Стихи звучали на разных языках, и тут же в переводах на македонский и английский.
Шёл вечер современных македонских поэтов. Разновозрастные авторы, сидевшие за столом в небольшом зале, поочерёдно выходили к микрофону и читали. Я обратил внимание на одного из них: он сидел, слегка наклонив голову влево, и явно кого-то напоминал. Но кого? Впрочем, чужая обстановка, незнакомые люди — тут легко и ошибиться, к тому же свет в зале приглушён, и лица сидевших за столом видны нечётко, лишь когда поэт выходил к микрофону, одинокий софит ярко освещал лицо и фигуру. И вот ведущий вызвал следующего выступающего, и когда тот, подойдя к микрофону, начал читать, я понял, что всё это время вижу Толю Кобенкова. Правда, одет он не как настоящий Кобенков, но подобный прикид Толя мог бы одобрить, а уж взгляд, мимика, какие-то неуловимые жесты были точь-в-точь кобенковские. Я был — как стёклышко — трезв! Повторюсь: я сидел в середине зала и, как мог, успокаивал себя — свет слабый, стоит подойти ближе и наваждение исчезнет. На то оно и наваждение, чтобы исчезать.
Вечер подходил к концу, и в качестве приза участникам предложили сухое вино. За бокалом вина я познакомился с приятной девушкой Ольгой, она знала русский. В какой-то момент Ольга заговорила о своём муже, о том самом поэте, которого я принял за Кобенкова. Мы познакомились и вместе пошли в город-праздник. Народ гулял вдоль набережной, кафе и бары зазывали рекламой еды и выпивки. Мы ушли подальше от толпы. И пока гуляли, Ольга рассказывала о Македонии, о Скопье, а её муж молчал, постоянно как бы напоминая мне Толю, и я пару раз чуть не обратился к нему — как к Кобенкову. Мне ужасно хотелось рассказать новым знакомым об этом, но кто-то со стороны меня будто останавливал. И я понимал, что это правильно. Почему? Не знаю. Наконец мы присели в открытом кафе, и на столике появился замечательный кофе. Затем принесли лёгкие салаты и бутылку вина. Возможно, оливково-зеленоватая «Жилавка» или тёмно-рубиновый «Вранац»? Неважно. После первого бокала я заметил, как македонский Кобенков вытащил из пачки сигарету с фильтром и совсем как иркутский Кобенков щёлкнул зажигалкой (или это была спичка?) и закурил, посматривая то на реку, то на свою жену. «Сейчас или никогда!» — сказал я себе. И путано, сбивчиво рассказал всё с того момента, когда ещё мы сидели в зале… Время от времени Ольга меня обрывала, чтобы перевести мужу мою взволнованную речь. На их лицах было и замешательство, и недоверие. Они переспрашивали, уточняли, и мне даже стало стыдно. К счастью, в кафе были крохотные лампочки на деревьях и такие же свечи на столах. Я физически ощущал, что ангел сомнения то садился на ветки деревьев, то летал среди нас. Из этого состояния меня вырвал очередной жест македонского Кобенкова — и я вдруг увидел, как сибирский Кобенков прямо из македонского шагнул тенью в реку… И в это время Ольга перевела неожиданную просьбу мужа: «Прочитайте что-нибудь…» Интернет мгновенно откликнулся, и я прочитал первое попавшееся стихотворение Толи… На некоторое время воцарилось, как пишут в романах, молчание, которое мы медленно запивали вином.
Ольга отодвинула бокал и очень внятно спросила:
— А как зовут жену поэта?
И тут волна смущения накатила на меня ещё раз. Почему? Пусть лучше кто-то другой растолкует. Я — не психоаналитик.
— Ольга, — признался я.
И македонская Оля прошептала:
— Да, я так и знала.
Она попросила у мужа сигарету, объяснив мне, что вообще-то не курит, но такая минута… Ну, ещё бы! Как там у Кобенкова: …И всё бы случилось, но девочка Оля/ споткнулась да маслице поразлила…
Этим же вечером, точнее ночью, мы попрощались. Утром им уезжать на машине в Скопье, путь непростой и неблизкий. Они пообещали найти меня в последний день фестиваля, когда поэтические выступления будут проходить на главной площади Скопье. И действительно, в воскресенье раздался звонок, мы встретились и долго гуляли по городу вместе. Перед расставанием Ольга шепнула:
— Я посмотрела в Сети все фото и выступления Анатолия Кобенкова, — и после паузы добавила, — конечно. Похож! Хотя и не совсем…
…В Москве Анатолий Кобенков прожил чуть больше года. Мы редко встречались, чаще говорили по телефону. И как-то больше говорили о быте, точнее, о столичном бытовании, впрочем, и о стихах, и о музыке тоже. Толя, как всегда, был благожелателен и внимателен. А последняя встреча, если не ошибаюсь, была в посольстве Индии. Запомнилось, что в элегантном пиджаке Толя пришёл с женой Ольгой. Он вообще умел носить модное и как-то легко осваиваться в новой обстановке.
Хочу добавить некоторые биографические моменты.
Анатолий Иванович Кобенков — автор двенадцати книг стихов и сборника эссе, посвящённого современной литературе Сибири. С 1997 года возглавлял Иркутское отделение Союза российских писателей. Был редактором-составителем альманахов, входил в редколлегии нескольких литературных журналов. В Иркутске стихотворения Кобенкова входят в региональную школьную программу по внеклассному чтению.
Здесь можно было бы поставить точку. Можно. Но всё-таки самое ключевое —это стихи поэта:
* * *
Чего не хватало огромной стране,
когда она губы тянула ко мне? —
и угля, и стали хватало,
и хлеба — по осени, а по весне —
уценок на спички и сало.
И горя хватало у этой страны,
но каждый имел и пиджак, и штаны,
а многие — шляпу в придачу;
и было работы полно для шпаны —
и рынки, и лавки, и дачи.
И рук ей хватало, чтоб землю пахать,
чтоб фабрики строить и голосовать
за лучших в стране коммунистов,
и было за что ей сажать и стрелять
предателей и уклонистов.
Всё было у этой страны: и леса,
и реки, и степи, и бог при усах,
и барды при лесоповалах…
Ей Лемешев пел, ей Фадеев писал,
и только меня не хватало…
* * *
До чего же я жил бестолково!
Захотелось мне жить помудрей…
Вот и еду в музей Кобенкова,
в самый тихий на свете музей.
Открывайте мне дверь поскорее,
и, тихонько ключами звеня,
открывает мне сторож музея —
постаревшая мама моя.
* * *
Всё восстановлено из праха…
Михаил Кузмин
Всё, что я слышу или же недослышу,
было Бетховеном… Мнится, давным-давно
тяжеловыйный жёлудь дырявит крышу,
тяжелорукая глина дробит зерно.
Эти пробежки — к свету или обратно,
эти рожденья: звука, тоски, ростка —
вышли из смерти сына, из кельи брата,
из воркованья кладбищенского молотка;
эти раздоры бытопорядка с миро-
сопротивленьем столь тяжелы сейчас
приговоренным к кисточкам и клавирам,
так напрягают крылышки наших глаз,
что разрыдаешься: ликам мешают лица,
веку — секунда, миг заслоняет год,
и для того, чтоб высмотреть ангелицу,
взмахом ресницы смахиваешь народ…
Губернатор острова Сахалин
Евгению Чигрину
Одинокий, долгую зиму один
(коль не сбрил усы, то ещё с усами)
губернатор острова Сахалин —
самый дальний и брошенный самый-самый.
Он немножко Чехов, немножко Чук,
или Гек, а может, и Чук и Гек он,
или бледный чухонец, чей бледный чум
освящают лекарь, шаман и лектор…
Губернатор острова — это я,
бедный всадник, спешившийся с самолёта;
это Женя Чигрин и его семья,
у которой нет денег, а есть охота…
Губернатор острова — это то,
что нас ждёт к концу приуставшей жизни…
Коробок, гремящий в сыром пальто
на ступеньке, ведущей к последней тризне…
Здравствуй, бедный сенатор, не здравствуй, смерть,
здравствуй, час одиночества, не здравствуй, горе!
здравствуй бедный Евгений — хочу поспеть
на стихи, которые на заборе
Ты сложил сегодня!.. Люблю смотреть
на себя, перешагивая через море…