Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2023
Однажды даосский святой Люй Дунбинь присел отдохнуть у обочины. Он развёл костёр, поставил на огонь котелок и уснул под бульканье воды. Ему приснилось, что он сдал столичный экзамен, стал чиновником при императорском дворе, неприлично разбогател и женился на самой знатной наследнице. Прошло восемнадцать лет, дети его выросли, он дослужился до премьер-министра, но завистники обвинили его в преступлении, которого он не совершал, и вышвырнули из столицы. Жена бросила его, дети умерли от болезней, а сам он, жалкий нищий, испустил последний вздох в канаве…
…И проснулся. Всё, что он восемнадцать лет считал реальностью, было просто мимолётным сном, пока закипала вода. Так Люй Дунбинь познал тщету человеческой жизни.
Крутой кипяток обдает зеленый халат святого, пар поднимается из его рукавов. На лице старца застыла легкая улыбка, — да, он познал тщетность, но это его ничуть не огорчает. Ему прекрасно известна главная тайна жизни: что он — всего лишь глиняная фигурка, на которую Антон выливает прозрачный чай, «первый пролив».
И я, и ты, и Антон и даосские святые, и толстые глиняные лошадки, фарфоровые чашки, расписанные травами, и настоящие травы, заточённые в стеклянных банках, — вне времени. Время солнечного нашего дня осталось там, над нашими головами. Оно приходит туда, где есть окна: в «Норе» же вместо окон — свитки с видами далеких китайских провинций, навсегда застывших в самом живописном своём сезоне.
«Нора» — не бар и не кафе. Это — чайный клуб, где к дегустации и завариванию чая относятся как к искусству, а иногда и соревнованию (вон они, дипломы победителей на стенах). Каждый здесь слышит, когда ветер гудит в сосновых иглах, когда пузырьки становятся похожи на глаза краба. Каждый может рассказать про историю чая и знает, — возможно, чувствует в сменившемся ветре, — когда в горах Ханьчжоу приходит время собирать молодой лунцзин.
Напротив меня сидит Лида. Ее карандаш скользит по листу: она любит приходить сюда делать наброски, потому что за низкими столиками, на подушках, люди, непривычные к восточному ритуалу, сидят в искренне своих, привычных позах: сложных и в то же время расслабленных.
Лида не единственная художница здесь. Лида не единственная здесь с карандашом. Это место вообще любят хтонические «гатьки» — художники объединения «Гать»: и чаю попить, и мастер-класс устроить, и обсудить следующий проект. Они — глубинные, природные, им хорошо в подземной прохладе «Норы». Недаром первая их выставка была про болото — как память, по которой мы прокладываем гати. Память хорошо сочетается в безвременьем.
За большой стол набился цветастый народ, внимательный и даже несколько торжественный: занимаются обычным здесь пятничным делом — трактуют сны по Фрейду, по собственному внутреннему компасу, кто как умеет. Учатся рассказывать истории.
В «Норе» так мало места, что невозможно не услышать чужих разговоров. Здесь редко говорят о делах, оставляя их припаркованными у входа. Жизнь вообще — вот главная тема.
Наискосок от нас сидят ангелы. Все они одинаково стрижены под машинку, все озабочены мощью и выносливостью своих скрытых спортивными костюмами тел. В «Норе» не принято ходить в обуви, и я не могу отвести взгляд от их носков, белейших, — обладатели их, верно, никогда не ступали на грешную землю. Да и для чего им? Они нисходят к нам спасаться от искушения: тут не подают ничего, кроме чая, ведь любая чужеродная текстура перебьет вкус.
Вкус — самое главное здесь. Если чем и отмеряется подземное время, кроме палочки благовоний, стоящей перед сияющим Буддой, — раскрытием вкуса.
Антон нежно согревает пиалу с сухим чаем в ладонях и передает по кругу. Вот цветы летнего луга оживают от тепла, но кипяток пробуждает иное: горький орех, сладкий мёд. Спроси любого, кто тут работает, отчего так, и тебе расскажут про химические процессы. Спроси, почему чай называется так, а не иначе, — и узнаешь легенду о крабе, обретшем святость. На каждый вопрос есть ответ, но не всегда он рационален. Такая жизнь.
По деревянной доске постукивают камушки го, создавая хаотичный узоры. Холодные остатки чая льются сквозь деревянную решетку. Высохли одежды Люй Дунбиня: он поправляет меч, висящий за спиной, обувается на маленькой скамеечке у входа. Кивает проездом оказавшемуся тут йогу, принявшему обет молчания, берет себе блин прессованного пуэра в дорогу.
Там, наверху, город укрыли синие сумерки: мамочки с колясками вышли на аллею, закрылись бархатцы у памятника Попову, и жужелицы, довольно цвиркая, вылезли погреться на теплом тротуаре.
Целая жизнь прошла, пока булькал в автоматическом чайнике кипяток. А потом мы проснулись, — немного другими.
Может, в пиццерию?