Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2023
Рябов Олег Алексеевич родился в 1948 году в Горьком. Окончил Политехнический институт по специальности «радиоинженер». Печатался в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Нева» и др. Лауреат конкурсов «Ясная Поляна» и «Болдинская премия». Живёт в Нижнем Новгороде.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 4.
Человек из филармонии
Солнце садилось в огромную бездонную тучу, расплёскивая по небу багровые брызги. Там, за Волгой, за мостом, возможно, где-то уже в Сормове, в грохоте раскатов грома и беспрестанных всполохах бушевала гроза. Густая чёрная туча очень быстро наползала на город, погружая его в полумрак.
Человек стоял в центре Кремля, на самом венце Волжского откоса, напротив входа в концертный зал филармонии, любуясь величественным явлением природы. На нём были помятые вылинявшие брюки, которые когда-то, скорее всего, были бежевыми, такие же бесцветные пыльные летние туфли и трикотажная бабочка ядовитого канареечного цвета. Концерт должен был начаться с минуты на минуту, и человек вынужденно отказался от личной встречи с грозой. А ведь любопытно было посмотреть, сумеет ли она перебраться через реку или же, как часто это случается, прольётся ливнем там, за рекой, — для грозовых туч реки часто становятся неодолимой преградой.
Когда упали первые капли, человек уже входил в зал вместе с другими слушателями и любителями.
Это был не запланированный официально концерт, а общественное прослушивание нового, только что созданного преподавателями консерватории дуэта из виолончели и аккордеона. Присутствовали не только профессиональные музыканты и критики, но и представители общественности, которые должны были высказать своё мнение, но их было немного, да и само выступление, плоское и невыразительное, продлилось не больше часа. Барышня с виолончелью выглядела чересчур эротично: её широко расставленные икрястые ноги и энергичная работа смычком отвлекали внимание от огрехов в процессе извлечения звуков. Профессор, работавший с аккордеоном, был откровенно стар, ему давно пора уже было на пенсию.
Выйдя из душного зала, зарекомендовавшего себя как храм музыки, человек сразу ощутил свежесть волжского воздуха, пронизанного памятью озона с добавкой какой-то новой ноты запаха прелых листьев — наверное, это был намёк на приближение осени. Хотя какая осень, если ещё только начало августа. Около луж бродили голуби, и было понятно, что ни грозы, ни какого-то очень уж сильного ливня за это время не случилось — на лавках вдоль прогулочной аллеи сидели мамаши с колясками и детишками, а ещё старушки, забывшие про свой возраст; да и лужи-то были небольшие, подсыхающие.
— Миша, — послышалось довольно отчётливо и громко.
Человек из филармонии даже вздрогнул, а может — вспрянул.
На скамейке сидели две карикатурного вида дамы в годах, в каких-то совершенно умопомрачительных нарядах: в магазинах таких не купишь и на заказ ни одна портниха такого не сошьёт — эти предметы женского туалета можно отыскать только на реквизиторских складах больших столичных театров да, возможно, на киностудиях. Гипюровые кофточки с накладными кружевными воротниками, небольшие шляпки с пёрышками каких-то райских птиц, необыкновенных форматов маленькие ридикюльчики то ли из замши, то ли шёлковые и, конечно, кремовые кружевные перчатки.
Лица старушек были деформированы временем, но это-то их и сближало и превращало в некий единый и трудноразделимый объект: урюк, сваренный и вынутый из компота; хотя одна из старушек была курноса, а у второй нос был крючком.
Человек из филармонии остановился и вежливо поклонился дамам в ожидании.
— Миша, ты что, меня не узнаёшь?
— Что вы, Эльвира Степановна, конечно, узнаю! И очень даже рад видеть вас в полном здравии!
— Ты что, Миша, тоже ходил слушать этот шалман? И пожалуйста, зови меня Эллой, как в молодости, а то мне неудобно! И, пожалуйста, посиди с нами.
— Хорошо, Элла! Только посидеть я не смогу — у меня режим: я должен сейчас в темпе пройти три километра. А присутствовать на представлении этом — я да, присутствовал. Меня просили, и я пришёл. Меня попросили высказать мнение, но я не стал.
— А каково твоё мнение?
— У меня нет мнения. Ну не может у меня быть мнения о работе двигателя внутреннего сгорания, и мнения по поводу урожая пшеницы в этом году у меня тоже нет. Правда, у меня может быть прогноз на грозу, и гроза сегодня будет. У меня может быть мнение о музыке или о работе концертмейстера, а тут… Тут не было ни того ни другого — и я ушёл.
— Вот как! Ну и правильно! А вот мы даже и не ходили. Миша, а почему я тебя столько лет не видела? Ты где был?
— Меня здесь не было, Эля. Жил я далеко-далеко. Даже — не жил, а был.
— А чем ты сейчас занимаешься?
— Я? Я управляю грозами, ливнями, дождями и всякой прочей погодой. Понадобится — звони, помогу!
— Удивительно, — это прогноз погоды, что ли, на метеостанции? Мы с тобой не виделись лет сорок. А ведь у нас был почти что роман!
— Да, Эля, — было! Последний раз мы с тобой виделись… Мы с тобой вместе работали у Геннадия Рождественского на исполнении первой симфонии Шнитке. Мы с тобой в тот вечер даже целовались!
— Ну-ну-ну!
— Я побегу!
— Беги. А будет хорошая погода, заходи сюда, мы с Машей часто по вечерам здесь гуляем. Миша, ещё постой! И всё же ты мне кого-то очень сильно напоминаешь — напомни, кого!
— Нет-нет-нет! Эля, ты ошибаешься! Это я — Миша, и больше никто! А вот с погодой я вам смогу помочь.
Человек из филармонии развернулся на каблуках и удалился. И был он высок, строен, и походка его была противоестественно моложава.
— А ты знаешь, Маша, я ведь когда-то была в него влюблена! Я не старая дева, у меня есть дети и внуки, а влюблена я была только раз в жизни. Вот в него и была как дура влюблена. Но, наверное, все девушки, которые в кого-то когда-то влюблялись, — дуры! Нет? Вот ты влюблялась?
— Может быть, — не помню. Я, знаешь что, и этого твоего Мишу тоже не помню. А ведь тоже работала на том замечательном концерте. Мы же с тобой рядом сидели, а его вот не помню. Да и концерта почти не помню. Это что — деменция или альцгеймер?
— А при чём тут это? И чего особенного, Маша, — больше сорока лет прошло. А Миша работал за вторым роялем. Любопытного там было много, в этой первой симфонии Шнитке. Этот Альфред посвятил свою симфонию Геннадию Рождественскому, и тот вынужден был дирижировать премьеру. А только ни в Москве, ни в Ленинграде не дали, несмотря на его очень уже высокий статус, попросту запретили. Тогда он решил сделать премьеру у нас в Горьком. Мама Рождественского отсюда родом, она родилась здесь ещё до революции. Так что наш город Рождественскому был почти что родной, и все наши нижегородские Рождественские — его родственники. А вот адмирал Рождественский, который с Цусимой оскандалился, только его однофамилец. В общем, всё сложилось удачно в этом плане. Это потом, после премьеры, поснимали тут всё городское руководство культурное, и всё из-за того, что ажиотаж был вселенского масштаба.
— Не помню я что-то такого. А что там ажиотажничать-то было?
— Концерт начинался «Прощальной симфонией» Гайдна, где музыканты уходят со сцены, гася свечи в знак недовольства своими бытовыми условиями. Чем уж там в восемнадцатом веке они были недовольны, не знаю, но то, что концерт должен был стать вызовом культурной общественности властям, то об этом говорили заранее, ещё до премьеры.
— Про то, как мы свечи гасили, помню.
— А то, что симфонию Шнитке должен был играть полный симфонический оркестр, — это ты не помнишь? Симфонический оркестр — это сто десять, а то и сто двадцать музыкантов, а у нас в городе все оркестры — «половинки»: по пятьдесят, пятьдесят пять. Да, и почти во всех провинциальных городах «половинки». Пришлось из двух оркестров составлять полный: из оперного и филармонического, которым руководил Гусман Израиль Борисович. На сцене чуть ли не на головах сидели. У Шнитке должны были по партитуре работать четыре арфы, а у нас во всём городе нашлось только три приличных, четвёртую пришлось из Арзамаса привозить. Вставки и проигрыши импровизировал джаз-оркестр Георгия Гараняна, «сейшен» он эдакие устраивал, выскакивали они на сцену, как черти. Геннадий Николаевич много лет спустя в интервью каком-то проговорился, что была бы в то время группа «Звуки Му» с Петей Мамоновым и Сашей Липницким, он их тоже выпустил бы в тот вечер на сцену.
— Господи, как давно всё это, как прекрасно, а я уже ничего не помню!
Человек из филармонии лёгкой спортивной походкой передвигался по городу, используя для своих манёвров известные одному ему переулки и проходные дворы. Он с какой-то артистической ловкостью запархивал в эти трущобные городские скважины и так же легко проносился по ним. Очень скоро он оказался на Гребешке, в районе, где ещё сохранились, хотя и полуразвалившиеся, старые деревянные и полукаменные купеческие особняки дореволюционной постройки.
Около одного из таких строений с совсем уже обрушившейся верандой и покосившейся башенкой для флюгера на крыше человек из филармонии остановился, чтобы перевести дух. Он приподнял склонившуюся к самой дороге ветку старой сирени, нагнувшись, прошёл под ней и по когда-то вымощенной дорожке уверенно направился к дому. Обойдя его, он у самого обрыва, над рекой, сел на чудом ещё не сданную в металлолом чугунную скамейку и замер. Потом он встал — стоя ему легче было медитировать.
Он стоял над Волгой, над Окой, над белостенным Благовещенским монастырём, на Стрелке сиял Храм Александра Невского, а дальше над горизонтом, снова пряча от мира уже заходящее солнце, опасной зверюгой притаилась плоская ночная чёрная туча. Она как бы замерла в ожидании своей минуты.
Человек из филармонии без суеты, по-хозяйски, достал из кармана ключ, спустился по ажурной чугунной лестнице в подвал своего загадочного домика, открыл дверь и по длинному тёмному коридору, на ощупь спустившись по сырым ступеням, прошёл, наконец, к цели. Зал был метров пятьдесят. Освещался он десятком больших канделябров, скорее даже их можно было назвать шандалами, на полу лежали вытертые ковры, на стенах висели тёмными пятнами картины в золочёных, покрытых патиной массивных рамах. В камине горели добротные берёзовые дрова. На столе стояли бутылки, несколько чистых фужеров и ваза с фруктами.
Хозяин, а в этом можно уже не сомневаться, подошёл к камину и машинально, без особой надобности, бросил в огонь полено. Потом он так же не торопясь и внимательно рассмотрел этикетки на бутылке с вином и налил себе в фужер.
— Ну вот вроде и всё! Пора!
И в тот же миг, вместе с оглушающим ударом грома, в башенку для флюгера на крыше дома ударила молния. Домик, похожий теперь больше на бумажную картинку, будто материализовавшийся из старой детской сказки, вспыхнул, как скомканная газета. Пожарные приехали очень быстро, но всё равно было поздно. Они неуклюже бродили в своих брезентовых средневековых латах среди головешек, качали головами в маскарадных тяжёлых касках и удивлялись, что всё так быстро и хорошо прогорело: даже пожарные рукава разворачивать не пришлось.
Удачно опохмелился
1
Мишка Жмуркин и Илья Криворотов были неплохими журналистами. Сейчас сразу и не соображу: журналистика — это тоже какой-то вид искусства или всё же это ближе к производству! Потом разберёмся. Они были друзьями, а потому часто вместе выпивали после работы, а иногда и прямо на работе. Так было заведено испокон веков в этом виде деятельности. Замечу для точности, что Жмуркин работал на радио, Криворотов на телевидении — просто эти две важные идеологические структуры находились в одном здании, в телецентре. Было им обоим по сорок с хвостиком, у обоих были некоторые проблемы в семьях, и оба они давно уже не мечтали ни о подвигах, ни о славе. Только ведь судьба-то у каждого человека и без подвигов, и без славы объективным образом существует.
И вот мои друзья Мишка и Илья ей, этой своей судьбе, как-то раз и подставились.
Брал однажды Илья Криворотов интервью у Ольги Ивановны Шушляевой, когда-то доцента консерватории, депутата областного законодательного собрания в настоящее время. Илья подобрал интересный ключик к депутатше, как он сам называл свой приём, и интервью действительно удалось, а это и сама Ольга Ивановна почувствовала. После записи она необычным образом раскрылась перед Ильёй: стала отзывчивой, улыбчивой, домашней и даже согласилась на чашку растворимого кофе, который они распили в его рабочей комнате.
Ольга Ивановна была в самом что ни на есть государственном возрасте, но выглядела очень даже неплохо; чувствовалось, что и парикмахер, и салон красоты, и фитнес-тренер с нею работают: строгая, облегающая голову прическа каре, закрывающая уши, каблуки, звонкий уверенный голос, во взгляде — ни искорки кокетства.
В кабинете она уселась в гостевое кресло, закинула ногу на ногу и спросила:
— Илья, а у вас тут не курят, наверное?
— Нет, Ольга Ивановна, не положено!
— Ну, а если с кофе, то — как же не покурить?
— Скорее, не с кофе, а с Ольгой Ивановной, так, это, конечно, можно и покурить, — вывернулся Илья и даже удивился сам себе, что так запросто общается с государственным человеком.
Кофе, хотя и растворимый, оказался достаточно ароматным и горячим.
— Илья, я чего вас тормознула! Илья, есть у нас фонд один, «Добро» называется, и там остались небольшие деньги, которые надо срочно потратить, а то они пропадут: передадут их в какой-нибудь детский дом, которого и нет уже давно, а только на бумаге, и — тю-тю. Сейчас, после эфира, я поняла, что ты хорошо разбираешься в некоторых проблемах области и даже представляешь, как их решать. Вот я и подумала, точнее, захотела предложить тебе и твоей команде единомышленников с телевидения (надеюсь, ты найдёшь таких) поработать и подзаработать, а там миллионов пять. Придумайте какой-нибудь поэтический фестиваль или конкурс для школьников с рекламой, сувенирной продукцией, типографскими услугами на изготовление листовок или буклетов, гала-концертом и вручением грамот. В общем, придумайте, понимаешь меня? Эти деньги надо срочно освоить. Ну, и на меня рассчитывайте и не забывайте.
— В смысле? — подавшись вперёд, спросил Илья.
— В том смысле, — откликнулась Ольга Ивановна, взяла со стола Ильи лист бумаги, карандаш и нацарапала там что-то — Илья не разглядел. После чего внимательно посмотрела на Илью и, скомкав листочек, засунула его к себе в сумочку.
— Ну конечно, конечно, — улыбаясь, закивал Илья, удивляясь одновременно: откуда у этой государственной дамы, видящей впервые его, такая уверенность и напористость.
— Тогда звоните, когда примете решение, а мой помощник привезёт вам все документы, которые надо будет оформить. Запомните: всё оформляться должно на общественную организацию или общественное движение.
— Так мы на Союз журналистов оформим всё.
— Можно, конечно, и на союз, только уж очень много болтунов там у вас всяких. Придумайте чего-нибудь попроще! И звони!
Тут Ольга Ивановна энергично затушила свою сигарету и направилась к выходу — Илья чуть успел услужливо открыть ей дверь и, проскочив вперёд, торопливо проводить до турникета с вахтёром.
2
Внешне Мишка Жмуркин и Илья Криворотов были совершенными антиподами. Мишка спортивный, подтянутый, волосы ёжиком, чисто выбритый, всегда при галстуке и одет по моде — закупался он только в магазинах секонд-хенд, и все носильные вещи на нём выглядели очень элегантно. Да и всё остальное: зажигалкой бензиновой он пользовался только «Ронсон», авторучка «Паркер» с чёрными чернилами и золотым пером. Когда он однажды ногу подвернул, то и на работу-то пришёл с изящной необычной тростью с серебряным набалдашником в виде обнажённой русалки, а, нажав на специальную кнопочку, выскакивал из недр трости довольно убедительный большой стилет, чуть ли не с полметра длиной. Правда, кто-то сболтнул, что никакую ногу Мишка не подворачивал, а похромать решил немножко, чтобы своей этой тростью похвастаться. Любил он также ссылаться на многочисленных своих далёких и древних значительных предков. Мама у Мишки, с которой они вдвоём жили в большой трёхкомнатной квартире, была самой натуральной дочкой генерала, а в Москве, по его словам, у него где-то существовали два ещё живых дядьки, генералы КГБ, или уже ФСБ, в отставке. Папаша Мишкин, хотя и умер давно, в советское время он занимал должность заместителя начальника областного управления торговли, а такой пост сам за себя говорит. Так что рассказывать о Мишке ещё что-то — излишне.
Илья Криворотов, в отличие от Жмуркина, выглядел совершенным неряхой, и держали его на телевидении только за то, что уверенно зарекомендовал он себя прекрасным спортивным комментатором, разбирался в этом деле, знали его все наши городские спортсмены и любили. Правды ради, надо заметить, что неряшливость его выглядела довольно органично и не раздражала так, как может злить развязанный шнурок или пятно на рубашке у другого человека. Криворотов выглядел не как другой, а как свой! Хотя видок у него часто проглядывался совершенно не спортивный: косолапил Илья, горбился, одевался кое-как — кепка, куртка и бежевый свитер крупной вязки, — и ходил он, шаркая ногами, а при его весе сто двадцать всё это выглядело кошмарно. Конечно, Криворотов брился, когда бывал с похмелья, поливая себя обильно каким-то ужасным вонючим одеколоном, но феноменальный язык его звучал всегда веско, значительно, связанно — артикуляция не подводила никогда, даже когда он плохо стоял на ногах! Криворотов ещё и писал довольно прилично, а потому подрабатывал обзорами и в городской вечёрке, и в двух столичных спортивных еженедельниках. Была у Криворотова когда-то семья полноценная с заботливой женой и с любимой дочкой, но сейчас, когда он развёлся официально, бывшая пускала его на постой только изредка, чтобы привести в сравнительно божеский вид. Хотя у Ильи проблем с женским полом никогда не замечалось и в городе у него существовало ещё несколько точек, где дамы принимали его в любое время суток и в любом виде.
Что привязывало Криворотова и Жмуркина друг к другу, не представляю, но то, что они были настоящими друзьями, — уверен. Конечно, у каждой дружбы должно быть какое-то сильное связующее звено: общее место проживания или работа, или одинаковая болезнь, или просто общее хобби. У Криворотова и Жмуркина такое хобби было: оба любили выпить.
Проводив свою начальственную гостью, Илья спешно поднялся на второй этаж, где располагались редакции и студии звукозаписи областного радио. Там же находилось и рабочее место его друга Жмуркина. Михаил сидел в редакционной комнате один за своим столом и о чём-то серьёзно размышлял; вообще, наблюдая за Жмуркиным, можно было решить, что он постоянно над чем-то серьёзно размышляет.
— Послушай, старик, — начал Криворотов, ввалившись в комнату к Жмуркину. — Сейчас у меня была Шушляева из Законодательного собрания. Знаешь такую?
— Знаю, конечно! Приходилось как-то!
— Пойдём на балкон — покурим.
— Пойдём! Так, может, сначала?.. — пожал плечами Жмуркин.
— А у тебя есть чего-нибудь?
— Так у меня всегда есть. Я тебя ждал.
С этими словами Жмуркин вытащил из ящика стола початую большую бутылку виски «Джемисон»; в бутылке было всего на три пальца жидкости, граммов двести, не больше.
— Ну, давай быстрее, и пойдём на балкон курить. А ещё — почему у тебя всегда в столе эти бутылки все початые, и ни разу полной не было? И бутылки всегда стрёмные какие-то, нерусские.
— Так я на презентации дурацкой вчера вечером был. Очередной никому не нужный учебный армейский центр открывали, замминистра обороны из Москвы прилетал, совершенно закрытое мероприятие. Вот что удалось двумя пальцами, уходя, со стола зацепить, то и принёс. Тут уж не до выбора!
Друзья, сделав по два глотка прямо из горлышка, сунули пустую бутылку в мусорное ведро и отправились на балкон. Балконом в редакции назывался застеклённый большой фонарь в тупике коридора непонятного архитектурного первоначального назначения с двумя обшарпанными креслами и небольшим столиком. А так как сюда приходили курить почти все работники с этажа, то и назвать эту точку переговорной невозможно — всегда тут кто-то торчал и дымил. Сегодня друзьям повезло: они вдвоём сидели за столиком, курили и молча всасывали через стенки желудка бодрящие и укрепляющие первые утренние калории.
3
— Ну, и что же тебе сегодня доложила наша законодательная власть? Чем удивила, чем порадовала? — пуская струйку дыма в потолок, спросил Жмуркин.
— Предложила подработать. Есть у неё, у Ольги, бесхозных пять миллионов, которые надо освоить, вот она и предложила их мне.
— Понятно! Ты же у нас известный дамский угодник. Она глаз на тебя положила, чудо-юдо, а ты, как лопух, варежку-то и развесил: думаешь, что просто так она тебе пять миллионов предлагает?
— Нет, конечно, не так. Она мне на бумажке нацарапала какие-то циферки, а какие — я не разглядел.
— А бумажку она потом съела?
— Нет, в карман сунула. Только я её давно знаю, а вот то, что она этими мутными делами занимается, — не думал.
— Ну что ты, — они там все уже с девяностых годов прокоррумпированы насквозь. Я помню, ещё молодым был, в начале девяностых, занимались мы выборами с командой Марата Зильбера (уже не помню, кого мы тогда выбирали!), так он тогда задачу перед нами чётко поставил: «Мы должны прокоррумпировать всех глав администраций районов, и только после этого можно будет спокойно здесь работать». А ты говоришь!
— Так вот, чего я к тебе-то! Она предложила нам провести какой-нибудь поэтический молодёжный фестиваль, а на этот фестиваль, или конкурс, или ещё какой-то праздник она эти деньги в виде гранта может отдать. Ну, она, в общем, сделает так, что их нам отдадут.
— А я тут при чём?
— Вспомнил я, что когда-то ты возглавлял Фонд журналистских расследований — был же у нас такой?
— Был, был. И я его возглавлял, и сейчас возглавляю.
— А он ещё жив?
— Может, жив, а может, и нет! Надо выяснить у Сони — она у меня там была бухгалтером. А меня выбирали сроком на пять лет, так что я ещё полтора года могу считаться его председателем, если только этот наш фонд уже не закрыли.
— А кто его без тебя может закрыть?
— Ну, не знаю — мы же его создавали под одно только мероприятие, связанное с расследованием какого-то совершенно непонятного и тёмного убийства журналиста Николая Смирнова. И журналист этот был не наш, а из Москвы, и что за убийство было, уже не помню, и убили его где-то в Чебоксарах, а не у нас. А почему председателем меня? А потому, что пальто у меня было тогда кожаное классное, точнее, даже плащ это был эсэсовский натуральный, смотрелся я в нём выгодно.
— Ну вот, — теперь, может, ещё и послужит нам этот твой «фонд», раз он оформлен как некоммерческое партнёрство или ещё как-нибудь так же соблазнительно и безответственно для получения этих пяти миллионов и их справедливого перераспределения! А что за Соня у тебя там бухгалтером?
— Наша Соня Покровская, ты её знаешь.
— Чудесная женщина! Так звони ей.
— Давай, ты лети сейчас за продуктами в ларёк, а я все детали выясню. Звонить не буду — я дойду до неё, она на нашем этаже сидит.
Илья Криворотов возвратился через двадцать минут довольный и с большим бумажным пакетом.
— Ты знаешь, Миша, даже не поверишь, как нам с тобой сегодня повезло: прямо на входе на наш Средной рынок ловит меня Вахтанг, хватает и тащит к себе в подсобку, что-то при этом говорит-говорит, не поймёшь, по-каковски. А там, радостный и удивлённый как дурак, достаёт из загашников своих вот эту большую бутылку армянского марочного коньяка и вручает мне. Веришь? Главное, я так и не понял: толи он моим должником уже был, толи я теперь его должником стал! Не знаю! Но думаю, что со временем разберёмся.
— Верю, Илья, верю! Давай сюда свой материал, — Жмуркин протянул руку к пакету. — Что у тебя там ещё?
— Вот, понимаешь, какой это неудобный период март: мандарины третий месяц, как картошку, жрём, в рот уже они не лезут. А может, и язва от этой кислоты мандариновой скоро будет. Виноград, который к нам из Израиля везут, безвкусный какой-то, водянистый и подозрительно крупный — наверное, генетически модифицированный. В общем, я взял кисточку винограда и пяток мандаринов.
— А почему пяток-то? Тебе три, а мне два, что ли?
— Нет — нам по одному хватит, а три ты Соне своей отнесёшь.
— Да, у Сони Покровской я был. Фонд наш пока ещё действующий, и даже какие-то денежки небольшие на счёте есть. Соня очень обрадовалась, что появятся поступления и она сможет выписать себе зарплату за этот и за прошлый год. Отчеты-то в налоговую она сдавала. Вот какие ответственные люди бывают: могла выписать себе зарплату и бросить фонд! А она фонд сохранила в надежде, что он, может, ещё пригодится, и без зарплаты работала.
— То есть ты хочешь сказать, что она надеялась, что ещё кого-нибудь из нашей братии, журналистов, убьют?
— Что это?
— Ну, фонд-то твой журналистских расследований? Так?
— Так!
— Так чего же ты тупишь? Наливай!
— Сейчас! Только надо нам обоим твёрдо запомнить, что мы с тобой вечером оба комментируем хоккей: «Торпедо» — «ЦСКА». Ты для нашего телевидения, а я для «Маяка», и только третий период. Ну, я тебе на хвост сяду, и мы на пару будем передачу вести. Согласен?
— Наливай!
На хоккей Жмуркин явился к третьему периоду в тёмных очках и в широкополой шляпе. Он уверенно и без стука вошёл в комментаторскую кабину, и Илья чуть-чуть даже заволновался, увидев его. Перерыв только начался, и десяти минут явно не хватало, чтобы привести Михаила в рабочее состояние.
— Ты где был, Миша? — жёстко артикулированным, поставленным голосом, которым Криворотов обычно работал только в эфире, спросил друг.
— Не поверишь, Илья, — дядька приехал из Москвы, дважды герой Советского Союза, и я не мог его оставить без внимания. Понимаешь, — у него две звёздочки, два ордена Ленина, а носить ему их не положено — он же под прикрытием пятнадцать лет работал в США — резидентом нашим был. Он приехал, чтобы с Григорием Алексеевичем встретиться, — посоветоваться надо.
— С каким ещё Григорием Алексеевичем?
— Григорий Алексеевич у нас в стране один, и это надо помнить, — назидательно, подняв палец к потолку, произнёс Жмуркин. Уселся на стул и заснул, успев прошептать: — Поработай за меня, пожалуйста.
— О-хо-хо-хо-хой! Горе ты моё луковое, — с любовью произнёс Криворотов, — конечно, поработаю.
Он поправил на друге шляпу и вытащил из внутреннего кармана его пальто плоскую бутылочку коньяку.
— А вот это приятно, — так же вполголоса пробормотал журналист, приложился к бутылочке и начал готовиться к третьему периоду.
4
Сценарий поэтического фестиваля «Весна — молодые сердца» был написан быстро: день обсуждений и три вечера со стаканом; эти вечера заползали далеко за полночь, и уже через неделю всё было готово; друзья засыпали на работе, благо у Жмуркина в кабинете стояла пара пусть и обшарпанных, но очень больших и уютных кресел. Оформляли Жмуркин и Криворотов все эти свои ночные заседания как дежурства с разрешения руководства, — полезно быть на хорошем счету у начальства!
Каждый вечер у них бывали гости, которых планировалось привлечь: рекламное агентство, транспортная компания, типография, канцелярская база, концертное бюро и ещё какие-то люди, которые понимали, что от них требуется. Всем выписывались пропуска, все проходили в кабинет Жмуркина, все приходили с соответствующими продуктами, и все всё понимали: предложение исходило от Законодательного собрания, а значит, придётся всё сделать. Руководство даже временно закрыло глаза на курение в кабинете у Жмуркина.
Уборщица Лиза, опустошая по утрам пепельницы и складывая пустые бутылки в пакеты, не ахала: она широко открывала рот и глазами шарила по потолку, рассчитывая там найти ответ на смущающие её вопросы. Смущало её в эти дни безобразное количество окурков и пустых бутылок, хотя ей казалось, что она уже всё на свете видела, раз на телевидении работает.
И в редакциях газет, и на радио, и на телевидении, да и вокруг любого информационного ресурса всегда вьётся изрядное количество вольных стрелков и помощников, готовых в любой момент чем-либо угодить либо поддержать. В зависимости от внутренней установки, так называемые вольные стрелки могли в этих структурах и полезные знакомства завести, и небольшую денежку заработать или просто стакан опрокинуть.
Такие помощники были и у Жмуркина с Криворотовым. Потому с утра всегда следовал телефонный вызов:
— Сеня! У тебя есть чего-нибудь? Надо помочь, привези. Мы тебя ждём!
Это очень хорошо, когда за проектом стоит Законодательное собрание области: и радио, и телеэфир для юных поэтов были обеспечены, а сувенирной продукции было решено заказать в десять раз больше требуемого. Исполнители обещали потом рассчитаться с заказчиками за невыбранный товар по давно заведённым правилам, то есть наличными. Даже была предварительная договорённость с вип-участниками: конечно, на звёзд первой величины денег у организаторов не хватало, но пригласить Сашу Морозова на сцену гала-концерта и Михаила Задорнова посидеть в президиуме, а потом вручить ребятишкам грамоты они смогли.
За неделю регулярного и неограниченного употребления всякого рода возбуждающих напитков Криворотов опух, а Жмуркин, наоборот, похудел, и только глаза его горели, тогда как у Криворотова они стали совсем мутными. Такое физическое состояние через неделю стало волновать и самих друзей, и они решили, что просто переработали и переволновались. Надо было сворачиваться и идти на доклад к заказчице.
Ровно через неделю после первого разговора, день в день, Илья позвонил Ольге Ивановне и доложил, что сценарий праздника написан, смета подготовлена, и они с Жмуркиным готовы их представить для утверждения.
— Что-то я не помню, о каком празднике со Жмуркиным вы говорите, Илья. Если вы хотите у меня снова взять интервью, то я готова к такой встрече. Но вы должны нашу встречу обозначить у своего руководства. Скажите своему начальству, что я сама напросилась. А сначала всё же перешлите мне сценарий ваш — может, я что-то сразу там поправлю. Давайте через час к вам заскочит мой водитель, и вы передадите с ним документы. Готовы?
— Да, конечно, Ольга Ивановна, — пролопотал Криворотов.
— А может, вы сами ко мне подъедете? Я буду на нашей базе в Зелёном городе, там и сауна прекрасная, и бассейн хороший.
— Нет-нет, Ольга Ивановна, — работы невпроворот.
— Тогда завтра созвонимся!
— Да-да, хорошо.
Илья шёл на второй этаж к Жмуркину на абсолютно ватных ногах: он понял, что расчёт Ольги на его мужской потенциал был неоправданно завышен, и фестиваль с пятимиллионным бюджетом повисал в воздухе. Мишка дремал с открытыми глазами, сидя за столом, бессмысленно уставившись в потолок.
— Миша, ты опять был прав!
Криворотов уселся в кресло напротив.
— Конечно, прав! — проснувшись, заявил уверенно Миша. — А в чём?
— В том, что Ольга положила на меня глаз!
— А как ты это определил?
— Она пригласила меня сегодня в баню.
— Так это же здорово, — ты ей спинку потрёшь!
Жмуркин полез в стол и вытащил оттуда бутылку вина.
— Вот, смотри, — мне друзья привезли из Крыма бутылку женского вина: мускат «Красный камень». Это самое вкусное женское вино, дважды объявлялось лучшим вином в мире: сотни наград. Когда этот напиток впервые завоевал золотую медаль во Франции, то лозу, с которой собрали виноград для него, стали культивировать, попытались её размножить, пересадили на соседний склон, в соседнюю долину, но ничего не получилось — дрянь вырастала! Пришлось деревню Краснокаменку из этой долины переселить, фундаменты домов выкорчевать и всю площадь отдать под этот виноград. Вот как микроклимат какой-то одинокой долины влияет на вкус вина.
— Ты чего, хочешь, чтобы я эту бутылку подарил Ольге?
— Да ты совсем плохой. Тебе надо хорошенько выспаться. Я так тебя люблю и так волнуюсь за твоё здоровье, что хочу открыть сейчас эту бутылку и угостить тебя. У тебя, конечно, нет с собой штопора?
— Что это? Есть! Это ты с золотым «Паркером» ходишь, а мы, нормальные пацаны, как писал классик, ходим с ножиками. Вот у меня есть перочинный ножик, а в нём штопор. Держи!
— Спасибо! Только прежде, чем я тебе налью, ты должен оценить — эту бутылку я хотел подарить маме!
— Не знаю, кто из нас серьёзней свихнулся за эту неделю: журналист-алкоголик дарит своей маме бутылку вина. Да она её просто выльет в раковину, а тебя потихоньку сдаст в дурку.
— Я вообще-то передумал.
— И правильно сделал, что передумал.
— Я передумал угощать тебя вином. Держи свой ножик.
— Ты что? Так не играют. Ты подразнить меня решил? Я тебе отомщу!
— Ладно! Только ты должен извиниться, потому что я не алкоголик!
— Ну, может, по русским меркам ты и не алкоголик, а вот по американским — алкоголик! У них, в Америке, алкоголиком считается больной человек, который не может работать не опохмелившись! Понял? Раз он не такой, как все, то он больной, но его можно и нужно вылечить, потому что он ещё может работать и приносить прибыль. Вот мы с тобой можем работать только опохмелившись!
— Ладно, подай стакан чистый, он на подоконнике, книжкой накрытый стоит. Только прошу, маленькими глоточками, а то больше не налью.
Криворотов достал стакан, но выпить не успел: запиликал его мобильник. Водитель от Ольги приехал за сценарием. Илья вышел с бумагами на улицу: депутатша сидела в машине на заднем сиденье, ехидно поглядывая на него через приоткрытое окно.
— Здравствуйте, Ольга Ивановна, — чуть ли не заикаясь пролепетал журналист.
— Здравствуй, Илья. Я думаю, что завтра в первой половине дня мы с тобой увидимся. Конкурсная комиссия по культуре и образованию собирается завтра, вот мы всё завтра и утвердим. Я вечером только пробегусь, все ли у нас документы.
— Хорошо, Ольга Ивановна.
— Я позвоню тебе до обеда.
— Хорошо, Ольга Ивановна.
Он поднялся к Жмуркину, чуть-чуть покачиваясь.
— Она меня завтра съест.
— Кто?
— Кто-кто! Не тупи! Ольга!
— А что, она уже за тобой заезжает на автомобиле с персональным водителем? Это же прекрасно! Держи стакан — я тебе налью. Только прошу — не пей своими богатырскими глотками этот напиток, постарайся поцедить, посмаковать. Илья, прошу — это не самогонка.
— Давай наливай и даже не пытайся меня учить, как надо пить вино.
Криворотов, причмокивая, с минуту пил маленькими глоточками несчастные эти сто граммов, которые налил Михаил, потом поставил стакан на стол и уселся в кресло.
— А у тебя ничего нет попроще?
— А что, тебе напиток не понравился?
— Нет, Миша, — понравился! Просто я считаю, что грех в таком состоянии использовать этот прекрасный крымский мускат для выхода из положения. Ну, если нет ничего, то давай налей мне ещё граммулечку.
Действительно, мускат очень благотворно действует и на психику, и на мозг: после двухсот граммов Криворотов успокоился и крепко заснул в кресле, открыв рот, а Михаил, почти трезвый, пошёл к маме домой.
5
Это всё чепуха, что от хорошего вина голова с похмелья не болит, а от плохого болит. Всё зависит от количества выпитого и от крепости головы: у некоторых дураков и без вина голова может болеть, да ещё как болеть — иной раз такого натворят, чего от пьяного-то и не дождёшься. То, что надо самогон на льняных семечках настаивать, чтобы убрать сивушные масла, и вот тогда уже никакая, самая слабая голова болеть не будет, — это тоже чепуха! Просто не надо бояться, что с похмелья болит голова, — это естественный процесс, и к этому надо быть готовым и знать элементарные правила борьбы с этим явлением. Вот у некоторых женщин голова болит регулярно, и не с похмелья, а по вполне естественным женским причинам, и они готовы к этому и не орут на весь мир, а принимают какие-то меры обезболивающие, которые у них всегда наготове.
Жизненный опыт Криворотова говорил, что обезболивающее существует только одно и, как древние говорили «симилиа симилибус курантур», что означает «подобное лечится подобным», — значит, надо похмеляться.
Утром Илья, только-только проснувшись, сразу понял, что этим утром он умрёт — бывает такое состояние предчувствия. Не было ещё и шести, и спал он почти десять часов, что вполне достаточно, но состояние головы было неудовлетворительное: казалось, что она вот-вот лопнет или глаза куда-то выскочат и убегут, уже как будто прицелились. Он сходил в туалет, плеснул холодной водички на лицо, потёр под водой руки, но это не помогло — надо было лечиться.
Вернувшись в кабинет Жмуркина, Илья с удивлением (хотя способность удивляться он ещё полностью и не восстановил) заметил, что его заботливый товарищ вчерашнюю бутылку вина не допил и не убрал — она почти полная, бесстыдно и ничуть не смущаясь, стояла на тумбочке на самом виду. И вот тут на Илью напал самый страшный бич двадцатого века, который перекочевал и в двадцать первый: проблема выбора, проблема принятия решения, проклятый экзистенциализм. Вот Сартр, Камю или Хайдеггер не стали бы мучиться, они как придумали весь этот экзистенциализм, так и решали с его помощью все свои проблемы, а простым людям это не по силам!
Надо было срочно решить — где допивать вино: в кабинете у Жмуркина или пойти к себе и там, не торопясь, допить и попробовать ещё раз уснуть. За этими тяжёлыми и сложными рассуждениями он не заметил, как докончил бутылку замечательного крымского муската мелкими глоточками прямо из горлышка, и только после этого, никем не замеченный, спустился в свой кабинет и снова уснул — на этот раз уже в своём кресле.
Уборщица Лиза почему-то в тот день решила не трогать комнату Жмуркина, а потому Михаил, явившись с утра на работу, обратил внимание не только на пустую бутылку, но и на одинокий мобильник Криворотова, лежавший рядом с пустой бутылкой на тумбочке. Значит, Илья где-то рядом, решил он.
Несмотря на то, что неделя административного отпуска, со скрипом выданного руководством Жмуркину на подготовку молодёжного конкурса, заканчивалась только на другой день, он решил, что пора готовиться к трудовым будням. Никто ведь не отменял встреч, интервью, программ, а их надо готовить впрок.
Он обстоятельно протёр бумажными полотенцами и влажными салфетками свои два стола, поминая уборщицу Лизу самыми неинтеллигентными словами, открыл окно, чтобы проветрить комнату, и пошёл в общественный фонарь покурить: надо же выяснить, что произошло важного и интересного за эти дни. Вернувшись в кабинет через пять минут, он наткнулся на мигающий, квакающий и подпрыгивающий айфон Криворотова. На экранчике светился и хлопал крылышками маленький голый херувимчик с настораживающей подписью «Ольга». Михаил нажал кнопку:
— Здравствуйте, Ольга Ивановна.
— Здравствуй, Илья. Я жду вас с Жмуркиным в одиннадцать в здании областной администрации в комнате триста двенадцать. Пропуска я вам заказала, не забудьте паспорта.
— Спасибо, Ольга Ивановна, мы будем, — слащавым голосом доложил Михаил депутатше, нажал на кнопку и тут же начал судорожно соображать, что делать с Криворотовым. Во-первых, надо его найти! Во-вторых — ни в коем случае не отдавать ему телефон. И в третьих, надо ехать на встречу одному, и самому на месте решать, как дальше жить.
Криворотова Жмуркин обнаружил в его же кабинете: Илья спал в своём кресле и сердито во сне хмурился. Это уже было хорошо, и он решил не будить друга.
Михаил поднялся к себе, нашёл в шкафу чёрную водолазку, пошарил в ящиках стола и выудил оттуда маленькую беленькую фарфоровую статуэтку собачки, скорее всего, болонки, с полмизинца величиной, хотя он давно решил про себя, что это мадагаскарский бишон. Он припас когда-то эту безделушку впрок для подарка какой-нибудь незнакомой пока, но интересной даме, и вот такой случай подвернулся. В принципе, он был готов. Осмотрел ещё раз свои ботинки и протёр их влажной салфеткой, проверил — все ли пуговицы пришиты на пальто, обрызгал себя очень суровым мужским английским одеколоном «Клиф Кристиан», который удачно скрывал запахи перегара. До встречи оставался час, и можно было уже не торопясь выходить, чтобы ещё и насладиться ранним весенним солнышком.
Когда, спустя три часа, Криворотов проснулся, он был абсолютно трезв, здоров и готов к активной жизнедеятельности. Правда, очень хотелось есть! У открытой форточки стоял Михаил и курил, презирая указы всех пожарных ведомств страны.
— Ну что, пьяница, опять мне пришлось решать все вопросы самому.
— Какие вопросы?
— Это же счастье, Илья, что ты так удачно утром сегодня опохмелился и всё по этой причине проспал! Если бы ты не похмелился, случилась бы беда: ты бы поехал к своей депутатше и всё провалил. Был я сейчас на приёме у твоей подруги. Не знаю, что ты там навыдумывал про неё!
— А сколько времени-то?
— Московское время четырнадцать часов десять минут. Дожили — у тебя уже и часов нет!
— У меня мобильник есть!
— Нет у тебя мобильника. Он у меня в кабинете пищит-надрывается. В общем — докладываю. Все бумаги прошли утверждение, и бабки будут у нас на счету в течение недели. И второе: всё мнимое интеллектуальное и физическое влечение нашей общей знакомой к тебе было связано с твоей фамилией. И всё! Ты знаешь Ивана Ивановича Криворотова?
— Ну, слышал. Это главный врач областной больницы. Только он никакого отношения ко мне не имеет, мы даже не родственники. Просто такая фамилия.
— Так вот: у нашей Ольги родилась идея-фикс поменять форму своих ушей или уменьшить их немножко. А какой-то Ольгин дружок сказал, что этот Иван Иванович Криворотов, твой однофамилец, единственный в городе мастер-хирург, который сможет улучшить её ушки по её же заказу. Сам Иван Иванович это умение своё не афиширует, потому что не солидно такое мастерство для главного врача большой клиники. Вот она и решила через тебя свою проблему решить! Через родственника. Но сначала, чтобы поближе с тобой сойтись и не получить от тебя форменного отказа, она придумала провести этот маленький фестиваль. Вот и всё!
— Ты знаешь, я очень хочу жрать. Пойдём куда-нибудь.
— Сейчас пойдём. Мы пойдём в «Макдональдс»: во-первых — у нас сегодня праздник, а во-вторых — там не наливают.
— Я не хочу в «Макдональдс». Я хочу две порции простой сборной солянки с почками и сосисками и две котлеты с гороховым пюре, а потом трёхлитровую банку томатного сока.
— Ну, я уже и не знаю, как тебе помочь! Это ты хочешь пойти в какой-нибудь приличный ресторан?
— Да, хочу, и выпивать я в этом ресторане не стану — честное слово. Только сначала расскажи, как мы с тобой будем исправлять уши нашей депутатше?
— Ты не поверишь: я сильно разочаровал Ольгу Ивановну, сказав ей, что Иван Иванович Криворотов не твой родственник, и ты его даже не знаешь. Но я очень обрадовал её, доложив, что мой троюродный брат Арнольд работает в Кремлёвской больнице, исправляет носы, уши, брови и всё остальное всем жёнам федеральных министров и депутатов Государственной Думы. Пообещал ей, что договорюсь. Она от радости станцевала передо мной цыганочку с выходом.
— Ты знаешь, Миша, что-то у меня снова аппетит стал пропадать. И как же мы из этого твоего трёпа выкарабкаемся? У тебя же нет никакого брата Арнольда.
— Илья, это уже теперь моя проблема. Главное, что ты вовремя и удачно опохмелился. Правильно опохмеляться — это искусство; если этому не научишься, то лучше и не выпивать.
Дефлорации не было
Кого ни спрошу про московскую олимпиаду — кому и чем она запомнилась, — все про этого уродливого плюшевого мишку почему-то вспоминают, как он летал и как он плакал. А вот для меня та олимпиада запомнилась огромным количеством проституток, которых вывезли из Москвы, пригнали к нам в город и поселили в двух общежитиях на улице Дьяконова, там, где обычно жили условно-освобождённые, то есть «химики». Тысячи, нет — десятки, а может, даже и сотни тысяч разных нежелательных элементов были высланы из Москвы на время олимпиады за сто первый километр. Так это называлось по привычке со сталинских времён. А ещё говорят, к этим особо нежелательным элементам было применено совсем уже забытое правило — «минус шесть»! То есть запрещалось им, этим униженным гражданам, проживать в шести крупных столичных и портовых городах страны. Хотя этих городов «минус шесть» только в самом начале, в двадцатые годы было, а в самые сталинские-престалинские времена их число доходило и до ста.
…Когда Владимир Наумович Беленький освободился в самом начале восьмидесятого, оттянув вместо шести только четыре, люди мудрые ему подсказали, чтобы домой к себе в Москву, пока идёт подготовка к олимпиаде, он даже и не совался: хорошо, если просто выселят, а скорее всего, снова отправят к «хозяину». Отдыхал он свой срок якобы за какую-то мелочовку толи в Тотьме, толи в Потьме. Неважно уже это теперь. Хотя и в разных концах страны эти посёлки находятся, только и Тотьма, и Потьма учреждениями своими исправительными так хорошо знамениты, что контингентом, специально воспитанным, всегда особо отмечаются, а потому и в мелкое жульничество или в украденный мешок сахара я не верю. Вероятно, была там какая-то антисоветчина — за неё срок в семидесятые давали хоть и редко, хотя уже и небольшой, но сидеть приходилось в серьёзных лагерях.
Так вот, Владимир Наумович, человек по рождению очень нежный и мягкий, окончил когда-то московскую консерваторию по классу органа, но очень посуровел он за эти четыре года. Рассудительным стал, решительным и скрытным, про хитрость я уже и не говорю — это было его врождённое. Недолго думая, отправился Владимир Наумович после отбытия положенного прямиком к своему дальнему родственнику, двоюродному племяннику то ли в Красные Баки, то ли в Краснослободск — не помню уже. Племянник его Михаил заправлял в том посёлке всей потребкооперацией. Была в советское время у нас в стране такая структура, которая морковь колхозную и тёс сосновый леспромхозовский могла за границей поменять на финский сервелат и джинсы польские. А потому в районных магазинчиках, которые назывались в народе «сельпо», можно было встретить просто удивительные для советского времени товары, которые в государственных универмагах не появлялись.
Деньги у Владимира Наумовича оказались на руках немаленькие: сумел он как-то сберечь свои накопления прежние, и племянник Миша не очень расстроился из-за прибытия в его подшефный район на постоянное место жительства бывалого родственника: быстро он понял, что конкуренции дядя ему в деятельности торговой не создаст.
А решил Владимир Наумович направить свою энергию на удовлетворение культурных запросов населения. Миша с большой охотой и даже с неожиданной инициативой, используя свои связи, помог дяде устроиться на работу в местный клуб. Владимир Наумович вскоре возглавил всю районную самодеятельность, а также кружки игры на баяне, аккордеоне, гитаре и даже на фортепиано: окончить с отличием московскую консерваторию — это дело серьёзное.
Через год клубный вокально-инструментальный ансамбль, правильно тематически разнообразив и усилив свой репертуар, мог выступать уже не только на летней танцплощадке, но и на официальных районных мероприятиях. Через пару лет женский хор из голосистых доярок и телятниц, созданный Владимиром Наумовичем при клубе, занял на областном смотре первое место и был направлен на конкурс в Москву. А через три года Владимира Михайловича руководство района уже уговорило возглавить Дворец культуры, забыв про его уголовное прошлое, которого он и не скрывал — при определённых обстоятельствах и у особого контингента эта деталь биографии очень поднимает авторитет. Так он стал директором районного Дворца культуры, а про свою родную Москву и думать забыл. Хотя, может, и думал иногда, но был какой-то мощный и секретный аргумент, против которого не попрёшь, и который не позволял рассчитывать на полноценное возвращение в Москву. А тут, в районе, квартиру служебную выделили, а при таком племяннике, как Миша, снабжение у Владимира Наумовича было не хуже московского, а по некоторым параметрам даже лучше.
Владимир Наумович получал настоящее творческое удовлетворение от своей работы. Каждый день у него был расписан по часам: занятия и репетиции следовали одна за другой. Кроме основной своей работы надо было следить и за крышей, чтобы не протекала, и за отоплением, и за персоналом. А по вечерам он ещё и занимался с наиболее талантливыми ребятами и девочками.
Надо заметить, что в те годы непонятным образом и как-то негласно к результатам общеобразовательного процесса стали относить умение играть на фортепиано. Эти музыкальные инструменты, отечественные и немецкие трофейные, стояли во многих продвинутых культурных домах, и малолетние отпрыски по всей стране извлекали из них грустные мелодии полонеза Огинского и «Лунной сонаты». Эта мода со столиц и серьёзных мегаполисов скатилась в российскую глубинку и стала на какое-то время важной материальной подпоркой для Владимира Наумовича.
Понятно, что гармонист — первый парень на деревне, а в городе пацан с гитарой для девчонок — первый номер в подъезде. Что же говорить про то место, которое занял Владимир Наумович в женских сердцах райцентра. Человек, который умел извлекать необычные и трогательные звуки и из охотничьего рожка, и из барабанов, профессионально, виртуозно играть на пианино, чаруя своим бархатным баритоном, никогда не будет обделён женским вниманием. И в этом плане был у Владимира Наумовича определённый опыт, свои мужские гормональные потребности удовлетворял он без особых проблем, причём широко это не афишируя. Хотя вот на этом-то фронте и случилась у него беда.
Будучи избалованным женским вниманием, Владимир Наумович не очень много своей энергии тратил на изучение окружавшего его женского контингента. Нет, — он и внимание обращал, и изучал, но не биологическую женскую составляющую своих подопечных, а музыкально-художественную. Он не старался запоминать имена своих сердечных дам, намеренно их путал, что очень болезненно для их обладательниц. Владимир Наумович пользовался этим умышленно и разборчиво.
Только ведь за хорошим трофеем идёт если и не опытный, то хороший охотник.
Анюте Пушковой стукнуло тридцать пять, и она не знала, что она — охотник. А вот то, что вконец обабилась и жизнь кончается, она поняла. Поняла она это в бане, где с тремя подружайками своими лучшими отмечала эту некруглую и сомнительную дату.
Баня была не простая, а самая что ни на есть главная база отдыха для районного партийного контингента. Но и Анюта Пушкова совсем недавно была первым секретарём райкома комсомола, и все районные ходы-выходы знала, и отказа пока что ей нигде не было.
Вот в бане-то между смешинками, улыбочками и рюмочками заметила Анюта, что округлилась как-то немножко и стала местами походить на своих подружек, которые уже в теле. Нет, — пока ещё сама она и худенькая, и стройная, и кожа у неё шёлковая, и шея, и грудь загляденье, и целлюлита такого, как у этих её тёток, нет, но вот появились какие-то плавные округлости, которые так приятны мужскому племени, но которые говорят о том, что девичество уже далеко позади.
Где-то лет за десять до этого дня громко игралась здесь, в районе, комсомольская свадьба Анюты с Николаем Пушковым, который уходил на работу в райисполком, освобождая своё место первого секретаря для неё. Эти перемещения были в области согласованы. Поздравления новобрачным даже из Москвы пришли — а потому что познакомились молодые на Всесоюзном комсомольском совещании в Подмосковье.
Да только не сложилась ни личная жизнь, ни карьера у Анюты: три выкидыша за пять лет. Видимо, не хотел Боженька, чтобы её детишки задержались на белом свете, не хотел, чтобы мучились с беспутным отцом. Николай стал беспробудно пить, да так, что никто не мог понять, откуда у него взялось это качество — всегда ведь был примерным мужиком. С работы его выгнали, Анюта с ним развелась, ушёл от неё Николай, и целые дни мотался теперь по посёлку в поисках стакана — худой, как щепка, с чёрной щетиной, неухоженный, и вообще на старика стал похож. Хотя разгуливал он по привычке в белой рубашке, пусть и не свежей, в засаленном галстуке и в шляпе. Анюта, когда встречала его на улице, останавливалась, заговаривала, жалела, Николай что-то мычал в ответ, понимая, что испортил жизнь и себе, и ей, — оставалось в нём что-то порядочное, человеческое.
Жил он теперь со своею старенькой матерью на соседней улице в доме с поросёнком, курами и огородом. А Анюте осталась их бывшая общая двухкомнатная квартира в трёхэтажном кирпичном. Работала она теперь в Райпотребсоюзе под началом уже упомянутого мной Миши. И всё-то у неё в квартире было образцово: и диван с креслами, и журнальный столик, и торшер, и цветной телевизор «Чайка», и румынская стенка с дежурным набором книг, и стерео-магнитола «Ригонда» с хорошим набором виниловых пластинок. Даже простенькое шоколадного цвета пианино «Ростов Дон» стояло, и Анюта регулярно за него садилась: музыкальную школу она когда-то закончила с успехом.
Вот это-то её музыкальное образование и стало точкой соприкосновения Анюты с Владимиром Наумовичем. Когда они впервые встретились на какой-то репетиции какого-то самодеятельного коллектива в местном Дворце культуры, который тогда ещё и не возглавлял Владимир Наумович, они сразу, с полуслова, с полувзгляда поняли, что им не уйти друг от друга. И было это понимание и открытием, и моментальным ожогом.
Прошёл год, а может, и чуть больше после той их первой встречи, прежде чем задумали они сделать программу попурри из французских шансонов, модных в те годы, которые исполняли Джо Дассен, Жильбер Беко, Азнавур, Брель. Но для этого Анюта должна была научиться играть на аккордеоне. Замечательный трофейный «Вельтмейстер» во Дворце культуры был, и играть на инструменте Владимир Наумович умел, а вот научить Анюту! Но Анюта бросилась в эту авантюру просто с радостью: музыкальный слух есть, с роялем почти «на ты», а главное — есть желание. Она увидела отдушину в этой невероятной затее Владимира Наумовича и возможность хоть как-то вынырнуть из житейской трясины, в которую она, казалось, провалилась навсегда.
Занимались они после работы, в определённые дни, по часу, по полтора — как получится. Уже после первых занятий, когда Анюта играла на рояле, а Владимир Наумович на аккордеоне, поняли, что у их дуэта есть будущее, только для пущего успеха надо им поменяться местами. Анюта стала осваивать новый инструмент. Но тогда же Анюта поняла и то, что ни к чему хорошему эти их встречи не приведут — как женщина поняла. Не хотела она сама себе признаваться, что всё катится к тому, что пригласит она однажды Владимира Наумовича к себе в гости, и просчитывала она уже все возможные последствия.
Неизрасходованное своё женское начало, почти неиспользованное, она не могла в себе подавить, оно её волновало всё больше и больше. Да и в отношении Владимира Наумовича к ней с каждым разом наблюдались перемены: она это замечала по взглядам, по словам, по движениям. И Анюта пошла на хитрость, которая могла её спасти, спасти хотя бы на время.
У Николая, её бывшего мужа, была чудесная племянница Леночка, худенькая восьмиклассница пятнадцати лет, дочка его сестры. С Леночкой Анюта была очень дружна. Они дружили так, как умеют дружить только женщины и дети — с интересом друг к другу. Жила Леночка на той же центральной улице, что и Анюта, через три дома от неё, с папой и с мамой. Мама в столовой работала, а папа водителем на междугороднем автобусе.
И вот с некоторых пор Анюта стала просить Леночку провожать её во Дворец культуры на репетиции под предлогом, что редко они видятся, а так — хоть поболтают. Полагала Анюта, что Леночка может стать тем тормозом, который ей очень-очень сейчас нужен, который может спасти её от опасного шага, да и пустословий разных по посёлку будет меньше, а ведь на каждый роток не накинешь платок. Интересно, что Леночка с интересом и даже с охотой откликнулась на просьбу. Хотя она совершенно по-взрослому и уже совсем по-женски понимала опасения Анюты, да и сама была тайно влюблена во Владимира Наумовича.
Уловка не помогла — по посёлку поползли слухи. Хотя изменить они и не могли ничего: репутация директора Дворца культуры, как главного местного сердцееда и неотразимого полового разбойника, была широко известна и никем не осуждалась, а Анюта что — женщина и видная, и свободная: ей все желали только счастья, бабьего счастья. Да только вот слухи-то коснулись непонятным образом Леночки, зачастившей с Анютой в клуб.
Тут уже не до Анютиного счастья.
День Николая Пушкова заканчивался обычно в «Чайной» на вокзальной площади посёлка, где кроме этой «Чайной» располагались ещё и два длинных неухоженных строения, похожих и на сараи, и на фанерные будки одновременно; это были здания железнодорожной и автобусной станций.
В начале ноября сумерки наступают рано, особенно когда дождь моросит и туман, и фонари не светят, и холодно, и грязно. В четыре часа уже сумерки, а в семь — так хоть коли. А в «Чайной», где и смрад, и полумрак, и накурено, но — тепло, тепло от взаимопонимания, оттого, что ты здесь не лишний, и оттого, что тебя здесь всегда выслушают и дадут совет. В «Чайной» советы и наставления всегда давал Николай Пушков: он был здесь в авторитете. Он всегда мог пообещать позвонить, решить, похлопотать и договориться, но на следующий день уже ничего не помнил.
В тот несчастный день, о котором я решил рассказать, в чайной никого не было, кроме двух Александров: Саши Сырова и Саши Ёлкина — двух бывших инструкторов райкома комсомола, двух бывших подчинённых Пушкова. Они сидели в рабочих ватниках, кирзовые сапоги их залеплены глиной, а мохнатые кепки лежали на стуле: мужики шли с работы на стройке и заглянули на огонёк. Сидели они за столиком, на котором стояли две ополовиненные кружки пива, пустой гранёный стакан и блюдечко с солёными ржаными сухариками.
— Николай, присаживайся, освежись с простым народом, — заявил довольно громко и уверенно один из Александров.
— Уж больно вот вы все, начальство, любите вид да форс какой-то ненужный показать: в шляпе ходишь, в галстуке. Зачем это? — заметил второй, вынимая из кармана ватника бутылку, наливая на три пальца в стакан и протягивая Николаю.
Николай посмотрел на просвет прозрачную жидкость, зачем-то понюхал её и проглотил одним махом.
— Благодарствую за привет и угощение, — отвечал Николай, ставя стакан, пододвинул третий стул и присел. Шляпу он положил на стол.
— А что, Николай, правда, что ли, что наша районная футбольная команда будет на чемпионате области выступать? — спросил, чуть-чуть заикаясь, один из Александров.
— Будет, вот иду с совещания, сегодня утверждали эскизы новой формы, заказывать будем.
— Это же здорово, — поддакнул второй Александр, — поболеем. А правда, что ли, что директор нашего клуба, этот москвич Беленький, с твоей бывшей законной в Москву на концерт с новой программой приглашены?
Этот второй Александр уже достал из другого кармана ватника ещё одну бутылку, откупорил её и налил в стакан на три пальца. Протянул стакан Николаю. Николай снова зачем-то посмотрел жидкость на просвет, понюхал и проглотил залпом. Приняв из рук Николая опустошённую посуду, Александр продолжил разливать.
— Да нет, — моя Анюта одна поедет, аккомпаниатора ей там, в Москве, уже подобрали, — отвечал Николай любопытствующим своим бывшим подчинённым.
— То-то я смотрю, они разбежались, — снова вступил в беседу первый Александр. — Сегодня с утра твоя Анюта в город укатила. Я её тут на станции видел. Она мне сама сказала, что только завтра будет. А к Беленькому в клуб вместо Анюты уже твоя племяшка Леночка намылилась. Ты следи за ней.
— А я бы вообще этого музыканта из клуба убил, — заявил безапелляционно заплетающимся языком второй Александр. — Ей же, твоей племяшке-то, ещё и пятнадцати нет, она же в школу ещё ходит, а побежала к этому мужику холостому и старому на ночь глядя. Этот музыкант — настоящее сучье вымя, рожа уголовная. Ты, Николай, смотри, не пропусти беды.
— А ты не врёшь? — спросил Николай.
— А зачем мне? Я, Николай, тебе ничего плохого никогда не желал. Я всю жизнь для тебя только добрые дела делал! Впрочем, как и ты мне! Мы с Саней мимо клуба двадцать минут назад проходили и видели её. Маленькая такая, и пальтишко на ней стрёмное, тоненькое, как из рыбьей чешуи.
Николай, неопределённо качнувшись, наклонился, вытащил из кармана ватника своего благодетеля недопитую бутылку и встал.
— Спасибо, друзья. Я пойду всё проверю и предупрежу безобразия. Завтра я вам доложу.
Он ушёл, оставив шляпу на столе.
Напрасно он взял эту бутылку с собой: лучше бы допил он её вместе со своими инструкторами райкома комсомола. А так…
Чем хороши эти маленькие райцентры, посёлки городского типа, так тем, что не нужен там никакой муниципальный транспорт — всё в шаговой доступности. Тут и идти-то до Дворца культуры пятнадцать минут, а передумалось столько всего.
То, что его придётся убить, это Николай понял сразу, и эта мысль его не отпускала уже. Но вот как? Можно зарезать, но для этого надо нож хороший иметь и незаметно его подкараулить, можно застрелить, но для этого надо где-то достать ружьё, а можно и зарубить топором — это проще всего. И топор дома, в сарае, есть. Хотя можно этого Беленького и повесить, а для этого надо его сначала ударить поленом по башке, оглушить. А потом уже только повесить.
По пути Николай подобрал лодочное весло, настоящее деревянное весло со стальной уключиной и, примерив замах, довольно долго с ним шёл. А потом к бутылке приложился и весло потерял. Но ближе к Дворцу культуры он обнаружил свежую поленницу и выбрал в ней удобное, увесистое полено. Так с поленом к Дворцу культуры и подошёл. Фасад Дворца был широкий, с колоннами, освещён прожекторами. А тут и Беленький с Леночкой на крыльцо вместе вышли, и почему-то стыдно стало Николаю за полено, за то, что он с ним в руках вот тут стоит, и он его незаметно положил под ноги. Стоял он сбоку от парадного крыльца, рядом с бетонной большой вазой, или это была урна для мусора, и крикнул он очень уверенно:
— Эй, ты, Беленький, иди-ка ко мне. Владимир Ильич, иди-ка сюда, поговорить надо.
— Ты что, Николай, пьяный, что ли? — отвечал ему Беленький.
— Да-да, пьяный. Иди сюда, говорю, не зли меня.
— Сейчас подойду, возьму тебя за ухо и отведу домой. Как тебе не стыдно перед племяшкой своей чудесной — ты в таком непотребном виде по посёлку шатаешься.
Беленький уверенно, без каких либо сомнений подошёл к Николаю, а что дальше произошло, никто так и не понял: полено оказалось в руках Николая, и он, собрав все силы, что ещё сохранились в его измождённом пятидесятикилограммовом уставшем от разных напитков организме, ударил им Владимира Наумовича по лбу. И тот упал. Владимир Наумович упал, распластавшись буквой «Т» на пожухлой осенней грязной траве, и не шевелился.
Леночка, худенькая, недокормленная, что ли, а может, так природой задуманная, ручки и ножки — спичечки, и только глаза огромные, эта Леночка в клетчатом распахнутом пальтишке, стоя на крыльце, закричала, но получился у неё вместо крика только вой какой-то. Бросилась она к Николаю:
— Что ты наделал, дядька Микола? Ты же убил его!
— Так я и хотел убить. Это за тебя, моё солнце, радость моя, за невинность твою порушенную.
— За какую такую невинность, дядька Микола? Ты что, белены объелся? Это же Владимир Наумович, он же хороший. Я же пришла сюда, чтобы предупредить его, сказать, что твоя Анюта сегодня не придёт. Она меня просила.
— Знаем мы, какой он хороший, и знаем мы, что он с тобой сделал. Мне сейчас люди-то всё про вас рассказали, про все ваши мерзкие забавы.
— Какие люди, чего рассказали? Ты что — совсем сдурел? Завтра же мамка тебя в дурку отвезёт. Ты совсем рехнулся. Про невинность, что ли, мою стал волноваться? Да девушка я пока ещё. А надо будет — тебя не спрошу.
— Не может того быть, Ленка. Что же, люди-то смеются надо мною, что ли? Я же убил-то его за тебя. Давай идём сейчас же к Серафиме Ивановне, и если она мне подтвердит, что ты ещё девка, то я сам завтра же или в тюрьму пойду, если я музыканта вашего убил, или в дурдом поеду, если он жив останется. Пойдём в больницу, Серафима Ивановна сегодня дежурит — пусть она мне всё скажет.
Николай крепко схватил девочку за руку и потащил её за собой. Леночка не сопротивлялась, знала она, как надо вести себя с алкоголиками: не надо им перечить.
В приёмном покое центральной районной больницы в девять часов вечера сидела фельдшер Серафима Ивановна, тётка Николая и троюродная бабка Леночки: хорошо в таких посёлках — куда ни ткнись, везде родня.
— Тётя Сима, я человека убил!
Серафима Ивановна в своём белом халате, увидев Николая, даже не встала со стула.
— Ну, а ещё что?
— А что, этого, по-твоему, мало?
— А ребёнка зачем сюда притащил?
— Она свидетель тому смертному событию.
— Так ты в милицию иди, пусть они тебя арестуют. А ко мне-то зачем?
— Тётя Сима, ты должна мне экспертизу сделать. Проверь нашу Леночку — девушка она или уже нет. От этого зависит жизнь человека, которого я ещё по-моему не совсем убил. То ли мне идти его добивать, то ли в милицию сдаваться.
— У тебя, мил человек, с головой-то совсем плохо. Это ведь белая горячка у тебя начинается. Хорошо, проверю! Только обещай мне, что после этого пойдёшь туда, куда я тебе скажу.
— Хорошо, — сказал Николай, и уселся на лавку.
Серафима Ивановна с Леночкой вышли из смотровой комнаты через пять минут. Николай за это время успел приложиться к бутылочке, о которой он ни на минуту не забывал.
— Ну и что?
— Дефлорации не было! — ответила фельдшер.
— Что, что? Какой ещё декларации?
— Дефлорации не было. Девушка она, — успокойся и иди домой. Ленка у меня останется.
Только у Николая приключения в тот вечер ещё не кончились. В райотделе милиции, куда он зашёл поинтересоваться, не нашли ли они за текущий вечер труп убитого директора Дворца культуры, его задерживать не стали. Правда, вежливо предложили довезти до дома на служебном УАЗике. В милиции у Николая тоже служили бывшие его подчинённые комсомольцы разного ранга. У парадного ярко освещённого крыльца Дворца культуры тела своей жертвы он также не обнаружил, хотя полено лежало на месте. И решил тогда Николай идти прямо домой к музыканту.
Беленький встретил его у подъезда, когда выходил. Он был уже в другом пальто и в другой шляпе. Лоб у него был заклеен пластырем крест-накрест.
— Владимир Наумович, — обратился к нему довольно уважительно Николай, — а я думал, что я убил тебя.
— Нет, не убил, Николай!
— А что — крепко, что ли, я тебя?
— Крепко, Николай!
— Так не простишь, что ли?
— Нет, Николай, — не прощу. Сейчас иду в милицию писать заявление. Они мне дадут направление в больницу на обследование. У меня сотрясение мозга, я думаю. А ещё я попрошу, чтобы написали мне, что у меня перелом костей основания черепа. В общем, сидеть тебе, Николай, пятёрку как минимум — я позабочусь. Тут в посёлке многие от тебя отдохнут за это время.
— А что, Владимир Наумович, тяжко сидеть в лагере, или как?
— Ты, Николай, справишься, ты парень настырный и терпеливый.