Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2023
Андрей Ладога — сценарист, режиссёр. Окончил архитектурно-художественную академию. Автор четырёх книг прозы. По трём из них был снят сериал «Оплачено смертью» (канал «Россия»). Публиковался в журналах «Волга», «Человек читающий» (Homo Legens) и др. Член Союза журналистов России. Живёт в Москве.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 2.
Ave Eva!
Ева, это тебе, дорогая!
Всё началось именно в этот «рожденья день», когда Еве позвонила мама. Мама не изменила себе:
— Ева, ты в курсе, что тебе сегодня исполнилось тридцать пять?
Всю жизнь мама разговаривала с дочкой именно так — вопросами: «почему ты не доела кашу? объясни мне?»; «отчего у тебя в четверти тройка по русскому языку? ты что — из Китая?»; «для чего ты пошла учиться на парикмахера? разве это профессия для серьёзной девушки?»; «зачем ты назвала моего внука Артёмкой? и, прости меня, где его отец?!»
Всю жизнь, не осознавая, мама считала Еву ответственной за её, мамину, жизнь.
— Да, мама, — Ева еле слышно вздохнула. — Я знаю, сколько лет мне сегодня исполнилось…
В салоне красоты «Наш стиль вам», где работала Ева, ей подарили букет цветов и литровую бутылку дорогого японского шампуня. Был тихий, почти праздничный обед с тортом «Наполеон» в докучливом финале. За чаем Еву вяло и безуспешно пытались убедить в том, что «у тебя ещё всё впереди, ты у нас красавица!» и предложили разместить свои фото в интернете: «можно в купальнике» и «мужики к тебе потянутся жадными руками!» «Делай как все», — сказали Еве.
Этой же, отчего-то бессонной, ночью Ева «сделала как все»: украсила персональную страницу своими фотографиями трёхлетней давности, когда ещё у неё было «что-то вроде мужа».
Потом наступило утро, затем прошло несколько дней. Жизнь Евы шла своим чередом: салон — магазин — дом — Артёмка — мама: сломанный велосипед Артёмки, его учёба в школе, лекарства для мамы… Но тут наступил вечер пятницы.
Ева получила письмо по электронной почте. Писал ей некий Сергей Леонтович, фотограф. Сергей, сдержанно восхищаясь «светлой печалью вашего взгляда», приглашал Еву в Москву «на фотосессию». В письме была ссылка на работы Леонтовича. Ева, сгорая от любопытства, заглянула на сайт фотографа и… задохнулась от отчаяния — неправдоподобно красивые женщины в дивных нарядах и без смело и открыто смотрели на Еву — Marina, Anna, Florian…
На месте фотографии автора была изображена жадная растопыренная пятерня. Ева, думая о том, что ей никогда не стать Florian или хотя бы Anna, ответила истеричным «нет» и выключила компьютер. Сразу после этого она решила немного поплакать в постели, и эта идея отчасти успокоила. Ночью снились прекрасные раздетые девушки, окружавшие высокого молодого фотографа. У одной из них в руках была книга Владимира Набокова «Машенька», и там, в своём сне, Ева удивилась: странно, что не «Лолита». В руках другой девушки был сачок для ловли бабочек…
Прошло ещё несколько дней, Ева мучительно заставляла себя забыть об этой истории: «Сто лет мне нужен этот Леонтович, а тем более эта Москва!»
Ева наводила порядок на своём рабочем месте и, вздрогнув от крика, выронила ножницы.
— Где она?! Где?!
Это был крик человека, ничего и никого не страшащегося. В дверях салона, нетерпеливо и капризно притоптывая и азартно озираясь, стоял невысокий лысый мужчина лет пятидесяти. Густые остатки всклокоченных чёрных волос окружали его светящуюся лысину — Ева мгновенно вспомнила слово «нимб».
Незнакомец был в белой рубашке, в чёрных кожаных штанах и в остроносых ковбойских сапогах. В руках он небрежно держал охапку белых крупных роз. Никогда в жизни Ева не видела столько роз сразу. Мужчина, прицельно сощурив левый и выкатив правый розово-лиловый глаз, бесцеремонно оглядывал по очереди всех присутствующих в парикмахерской. Ноздри его вислого красноватого носа раздувались, это были ноздри азартного карточного игрока, хладнокровного охотника-убийцы, сладкого женского обольстителя — Ева тут же поняла.
— Где?!
— Да кто? Кто вам нужен, мужчина?!
И тут взгляд незнакомца остановился на Еве, он замер, на мгновение окаменев лицом, затем улыбнулся, кивая сам себе, и с криком «я узнал тебя!»… выплеснул в сторону Евы свои розы!
И Ева, усыпанная цветами, поняла, кто перед ней.
«Ветер перемен… — Мгновенным горячим вихрем, как от фена, пронеслось в голове, и тут же возникло холодное, обессиленное: — Всё зря. — И затем нейтральное: — Будь что будет».
Мягкому, но мощному натиску Сергея Леонтовича невозможно было противостоять. У Леонтовича не было проблем — он всё решал «мгновенно или чуть раньше». Через какое-то время Ева поняла, что в отличие от неё, Серёжа не боится жить.
Уговорили маму, приобрели билеты, купили Артёмке огромный радиоуправляемый вертолёт, отпросили Еву на пять дней из парикмахерской, Леонтович поклялся — no porno, обсудили сумму гонорара — пять тысяч. Всё было быстро, легко, само собой. Ева и не знала, что в этом мире существуют мужчины, не имеющие проблем. Рядом с Леонтовичем, «отдаваясь его воле», она мгновенно почувствовала себя если не счастливой, то спокойной красавицей. Леонтович смотрел на Еву именно как на красавицу.
В Москву они ехали в СВ. Еве было совсем не страшно ехать вместе с Серёжей. «Этот вряд ли посягнёт, — думала Ева с некоторым мимолётным сожалением. — И отчего те, кто может и, более того, — должен, никогда не посягают? А те, кто вызывает только отвращение и грусть, посягают непрерывно? Как жаль, — думала Ева, — что это понимаешь в тридцать пять, имея на руках девятилетнего Артёмку…»
Всю дорогу до Москвы Леонтович азартно разговаривал то по одному сотовому телефону, то по другому. Серёжа с русского переходил на французский, затем на английский. В голове Евы совершенно некстати возникла особенно неуместная сейчас фраза: Do you speak English?
«Господи, почему я не знаю английского? Зачем я живу в Кургане? Отчего у меня нет мужа? Мама права, я — неудачница… И для чего я — неудачница?! Зачем?»
Еве стало стыдно, как всякий раз ей бывало стыдно, когда она сидела на кухне перед укоряющей мамой.
«Интересно, он женат? Конечно, он женат на молодой привлекательной модели… Зачем ему я — обыкновенная провинциальная парикмахерша?»
Тут Ева вздрогнула…
А в самом деле — зачем?! Ну не «светлой же печалью моего взгляда» был он пленён?! А тогда — что?! Он говорил, какой-то всероссийский конкурс — «Образ России», — но Ева толком не поняла. С Леонтовичем всё было быстро и легко, он всё делал так — легко и быстро, и времени для понимания не оставалось.
Нет, это всё оттого, что я не хочу понимать. Просто хочу ехать с ним в Москву…
…В столице их встретила дежурно приветливая ухоженная дама лет сорока.
— Галя!
— Ева!
Ева вдруг заволновалась, шутки кончились, «это Москва, детка».
На площади Казанского вокзала они погрузились в роскошный белый Mercedes с огромной наклейкой на лобовом стекле: Zaporojez. Московский юмор, поняла Ева, переведя слово Zaporojez на русский язык.
Присутствие за рулём этой самой Гали отчасти успокоило. По дороге Галя и Серёжа что-то обсуждали вполголоса. «Её глаза», «конкурс», «её плечи», «возможная, и даже вероятная её грудь», «огромная конкуренция». В какой-то момент Ева с немым удивлением поняла — это про неё. Она удивилась вот так — онемев — второй раз в жизни. Впервые это с ней произошло в кабинете доктора, когда ей сказали, что она беременна.
— У Андрея сейчас никого нет, он в отъезде, — Серёжа сообщил Еве о каком-то Андрее. — Так что за тебя в этом смысле можно не беспокоиться…
— Андрей — это друг Серёжи, — добавила Галя. — Ты у него поживёшь.
— Это он тебя нашёл, — заулыбался Серёжа, — знай!
Ева кивнула, она не знала пока — благодарить ей этого неизвестного Андрея или нет.
…Квартира была большая, из новых. Такие квартиры Ева видела только в иностранных каталогах и по телевизору.
Ей показали необъятную спальню, совмещённую с огромной ванной. «Ванна на двоих», — подумала с тоской Ева…
— Здесь и будешь жить, — сказал Леонтович, — располагайся! Сейчас придёт наш бухгалтер с твоими договорными бумажками.
Ева едва успела распаковать вещи, в дверь позвонили. В квартире возник лысый безгубый человек с немигающим мертвящим взглядом в отличном, застёгнутом на все пуговицы, похоронном костюме, в строгом траурном галстуке — бледный служащий с почти потусторонней фамилией Грабовски.
Стас Грабовски тихим, но внятным голосом стал объяснять Еве «содержательное наполнение договора». Упоминались малопонятные термины: «авторское право», «использование и трансляция сюжетов», «моделирование ситуаций». Ева, понимая отдельные слова, никак не могла уловить общий смысл.
— А вам и не надо, копейка в копейку, — сказал Грабовски. — Это — выгодный для вас, ноль в ноль, договор. Теперь о главном, вы ведь уже обсудили с Леонтовичем ваш гонорар? Речь шла о пяти тысячах, верно?
Ева, вспомнив, сколько стоит новый велосипед для Артёмки, мысленно прибавила к пяти тысячам недостающие рубли и кивнула.
— Хватит… То есть, да — верно.
«Пять тысяч, — думала Ева, — не очень-то это выгодно, московские их штучки…»
— Отлично, — Грабовски передал ей одну из своих сияющих ручек, другой он указывал место. — Здесь подписываем. Здесь, где галочка. Здесь. На каждой странице. Отлично, ноль в ноль. Теперь второй, ваш экземпляр. Вот здесь забыли…
Аккуратно подстриженные и обработанные ногти Грабовски были покрыты бесцветным лаком…
«Гей, — неприязненно подумала Ева, — вот она — Москва развратная».
— Здесь…
Подписывая договор, Ева разделила пять тысяч рублей на пять дней и поняла: в парикмахерской у неё выходило меньше.
— Еда, транспорт, — бубнил Грабовски, поднимаясь с места, — грим лица, визаж, грим тела, стилист, костюмы — за наш, разумеется, копейка в копейку, счёт. Пять тысяч — ваш чистый гонорар.
Ева захотела узнать, а что означают эти бесконечные «копейка в копейку» и «ноль в ноль»?
— Не обращайте внимания, — ответил на мысли Евы бухгалтер, — это наши финансовые присказки-поговорки.
И только когда Грабовски ушёл, Ева вдруг с ужасом вспомнила эти его слова: «грим тела»? А… что это?
Но подумать об этом она не успела, в квартире появились две одинаковые, как показалось Еве, улыбающиеся «молодые блондинки средних лет».
— Сделайте с ней всё, как надо, — приказал им Леонтович. — И быстро!
— Ок! Сделаем быстро, часов за пять.
— Я метнусь в студию, но туда и обратно мгновенно! Чтобы всё успели!
Евой занимались весь день: ванная, чистка лица, маникюр и педикюр, стрижка и укладка. Ева интуитивно понимала: здесь безопасно, её не обманут, с ней здесь не поступят дурно, а, возможно даже, поступят хорошо.
Кажется, уже был глубокий вечер, когда в дверь позвонили и Ева опять услышала улыбчивый голос Серёжи Леонтовича.
— Студия простаивает, — кричал Леонтович, — заканчивайте! Я не могу платить за порожняк такие деньги! Едем!
Еву поразило это, она не думала, что Серёжа Леонтович способен выговаривать такие слова: «порожняк», «метнулся».
Мельком, на ходу, увидев в зеркале отражение какой-то красивой молодой девушки, Ева не сразу поняла, что смотрит на себя.
И они поехали сквозь таинственно ночную, блистательную и яркую Москву в студию Леонтовича. Две блондинки сели вместе с Евой на заднее сиденье, от их беспрерывных разговоров у Евы разболелась голова, но ей неловко было сказать об этом.
— Что морщишься? — Леонтович, обернувшись, подмигнул Еве.
— Всё хорошо, — испуганно заверила его Ева.
— Смотри у меня! — Серёжа угрожающе улыбнулся.
В огромной студии Ева тут же попала под яркие и жаркие потоки света, её поставили на фоне гигантской белой стены и…
— Начали!
Последующие три часа Ева не очень верила в то, что всё это происходит с ней. Леонтович усаживал её в кресло и делал серию мгновенных фотографии. Затем усаживал на высокий табурет, отбегал, ругался, обожая, хватал Еву за руки и за ноги, «располагая их не так, как тебе удобно, а так, как мне надо!» Потом Еву уложили на красный кожаный диван, и Серёжа стал «ставить, твою мать, спину».
Еве беспрерывно поправляли грим и временами подносили запотевший бокал с ледяным шампанским, от которого ломило зубы. Ева пила, не чувствуя вкуса, сгорая от стыда и неловкости.
— Ещё серию, — сказал Леонтович, — потом будем закусывать! Не заработали пока!
За эти часы Ева с помощью двух блондинок несколько раз меняла платья, костюмы и бельё. Еве поправляли и меняли причёску и грим, ей тонировали плечи, руки и грудь…
В съемках Сергею помогал ассистент-режиссёр, молодой парень по фамилии Гудошников. Если бы Ева знала слово, то поняла, Гудошников смотрел на неё «с благоговением».
«Грабовски, Гудошников, — думала Ева, — какие странные московские фамилии…»
— Ещё серию, — кричал Леонтович. И затем, наклонившись, шептал ей на ушко: — Ты моя самая хорошая. Обожаю тебя, потерпи ещё чуть-чуть! Дивная ты — четыре буквы — дура!
Ева очень устала, но она не могла возразить Серёже Леонтовичу ни жестом, ни словом, ни движением брови. Не понимая, Ева чувствовала, она принимает участие в создании чего-то красивого настоящего, более того — достойного…
«Несмотря на мою почти голую грудь, — повторяла Ева про себя, — несмотря, несмотря!»
— Ещё одну серию! — сказал Леонтович. — Переиначивая Михая Себастиана, скажу так: «Звезда по имени Ева в нашей безымянной галактике!»
Ева, всячески выказывая усталость, пожала блистательными обнажёнными плечами, она не знала, кто такой Михай Себастиан…
Съёмки закончились глубокой ночью, и Серёжа отвёз Еву «домой», в дороге они молчали, Ева безучастно разглядывала ослепительную ночную Москву.
После душа Ева позвонила в Курган маме, передала привет уже спящему Артёмке и тут же легла в постель. Кроме ужасной усталости Ева испытывала нечто, напоминающее одновременно страх и удовольствие.
Перед сном она попыталась представить себе всё то, что происходило в этой необъятной чужой постели. Какие бои шли тут? Какие столкновения характеров, сюжетов, образов и тел были здесь? Но вместо ожидаемого и волнующего Еве приснился огромный пустой торговый центр. По бесконечному залу, таясь, бесшумно шла босая девушка в алом платье с огромным сачком в руках. Под мышкой у девушки была зажата книга, и было решительно непонятно, что всё это означало. Что это была за девушка? Как её звали? И что за книга была у неё под мышкой?
И только под утро, в полусне, Ева разгадала все загадки — девушку звали Лолита, а книга была, конечно же «Машенька» Владимира Набокова. Пересечение любимых книг. А всё это вместе была охота на бабочек. Но почему именно в торговом центре? На мгновение Ева поняла это, но тут же, не разочаровавшись, забыла…
Утром её разбудила Галя. Они молча торопливо позавтракали, и сладкие пытки в студии Леонтовича продолжились… Ева уже не стеснялась своих голых ног, голых рук и голых плеч. В какой-то момент она поняла, может быть, впервые в жизни, что она действительно красива, и в этот момент Еве стало всё равно.
Многочасовые съёмки со сменой костюмов, грима, париков и антуража длились три дня… Особенно Еве понравилось короткое облегающее платье, — это алое платье напомнило ей сон с Лолитой…
Странные беспамятные сны, подъём, душ, завтрак, поездка в студию, макияж, наряд, свет, сессия. Бокал шампанского, ломтик сыра и ветчины, стакан воды, макияж, сессия. Чуть-чуть виски, макияж, сессия. Лёгкий обед, макияж, новый костюм или без, сессия, яблоко и стакан воды, сессия. Поездка по ночной Москве, душ, звонок маме, сон, блаженный сон без сновидений — Еве не снилась даже Машенька с сачком для бабочек.
Ева поняла, что всё закончилось только в персональном купе СВ — Серёжа купил для неё оба места. На соседнем диване располагалась огромная плетёная корзина с белыми крупными розами, рядом присоседились пакеты с деликатесной едой и коробка с её любимым алым платьем — подарок от Леонтовича. Здесь же лежала книга Владимира Набокова «Машенька» и огромный фолиант с надписью: Eva, Portfolio.
— Твои фотосессии и экземпляр договора…
Серёжа поцеловал её в щёку, затем в губы…
— Это тебе, ангел мой, — Серёжа передал Еве незапечатанный конверт. — Твой гонорар.
Ева молча кивнула, говорить она не могла. В дверях Леонтович обернулся и серьёзно улыбнулся:
— Ave, Eva!
Серёжа произнёс эти зеркальные слова и ушёл.
И Ева опять, уже в который раз, стала одинокой. Серёжа ушёл так, как будто его никогда не было. Купе наполнял солнечный осенний свет. Неуместно прекрасно благоухали розы. За окном был вокзал: звуки железной дороги, приглушённый гомон пассажиров, неторопливые сообщения о поездах — временный уют купе в постоянной неустроенности жизни. Впереди был Курган и вроде бы обыкновенная, но уже и «чуть совсем» иная жизнь. И нужно было проживать каждую минуту этой обыкновенности, задавливая всё «иное».
Ева бездумно открыла конверт, на её ладонь выпали яркие сиреневые купюры — десять банкнот по пятьсот евро.
«А где же мои пять тысяч?» — подумала Ева и заплакала.
Поезд тронулся…
Путь на Орион
Отцу Николаю, с благодарностью
Он подошёл к моему столику, заполняя заведение гулкими «шагами каменного гостя». Батюшка был с меня ростом, под два метра, то есть жил «во втором этаже», но весил явно больше. Глаза «с первой мудростью сорока лет» с «прицельным», точным прищуром профессионального стрелка. Шапка чёрных волос и борода поразили модной стрижкой и ухоженностью, странной для здешнего захолустья.
Отец Николай распространял вокруг себя ароматы Hugo Boss. Белоснежные твёрдые манжеты, свежий воротничок и стильное распятие на цепочке белого серебра — все детали намекали на некоторый артистичный снобизм, вполне для него естественный.
— Так что о жизни хотел поговорить? — вместо «привет!» уточнил отец Николай и строго оглядел меня. — Меня Марго твоя попросила.
— Вроде того.
— Ты не волнуйся, — сказал батюшка, грузно присаживаясь за столик, — и не оглядывайся. Те, кто тебе нужны, уже здесь, на Земле.
…На джипе отца Николая мы объехали все четыре питейных заведения городка, включая ресторан с запредельным названием «Нефть». С батюшкой почтительно здоровались, мне молча кивали, безошибочно определяя чужого и понаехавшего.
На заднем сиденье джипа отца Николая я обнаружил новенький расчехлённый Winchester и туго набитый патронташ. Рядом в кобуре белой кожи покойно лежал чёрный армейский Glock 17 с рубчатой рукоятью. На этом фоне два широких охотничьих ножа в ножнах, отделанных серебром, выглядели почти невинно.
— Зачем столько оружия?
— Волки, — ответил батюшка, — призраки, медведи. Ты ещё мою серебряную дробь не видел. Надо быть готовым решительно ко всему! Дьявол никогда не спит, помни!
Мы пили прекрасный кофе и замечательный чай на воде изо льда. И отвратительный сок «с большой земли». Кофе, чай и сок закусывали чёрной икрой, которую нам навалили в фарфоровую супницу. К икорной супнице прилагались две огромные деревянные ложки с дикой росписью, на одной кокетливо поводила голым плечом Мэрилин Монро, на другой была изображена раздетая по пояс Софи Лорен.
— Это к нашему телевизионному фестивалю, — пояснила хорошенькая официантка. — Местные художники-умельцы старались-расписывали!
Я вспомнил выставку местных мастеров-умельцев и одну из картин, подписанную так: «Портрет режиссёра-писателя Шукшина В.А.»
По этому поводу Марго сказала:
— Ну, ошиблись. Ну, опечатка. А какая разница, «А» там или «М»? Кого это волнует? Главное, что это Шукшин. И что он опять сидит в своих Сростках… Лично мне «А» нравится больше, «А» + «М», «Андрей» плюс «Марго» равняется…
— …Умельцы, — точно! — похвалил батюшка, сосредоточенно разглядывая выпуклые по форме ложки, весомые достоинства Софи.
Пальцы отца Николая были унизаны кольцами и перстнями, и когда батюшка сжимал кулак, они превращались в кастет…
Сидя в ресторане «Нефть» и слизывая икру с улыбчивых губ Мэрилин, содрогнувшись, я вспомнил другой ресторан — «Цемент».
…И все три часа батюшка наставлял меня:
— Любовь есть. И она неубиваемая. Помни. В твоём случае она — единственная, ну так что же делать? Как все бабники, ты — однолюб. И помни — она помнит о тебе.
Я кивал из зарослей своих дремучих сомнений.
— Ты не сомневайся, — убеждённо продолжил отец Николай, — вы непременно воссоединитесь через миллиард лет где-нибудь в районе звёзд Ориона. В итоге всех, кто любил друг друга по-настоящему, Он воссоединит в вечности, и в этом есть смысл. Вечность не может быть вне смысла. Если только твоя Дарья не любила кого-нибудь больше тебя.
— Главное, недолго осталось ждать — миллиард лет.
— Для Вселенной — это миг, — батюшка серьёзно кивнул. — Потерпи немного, отдохнёшь и ты.
— А до этого? — Я подумал: «Какой батюшка! Цитирует фон Гёте в переводе Миши Лермонтова». Неприметно, но я уже был гораздо старше Лермонтова и мог себе позволить: «Миша».
— А что «до этого»? Хотел сказать «ищи», но скажу другое — живи, — батюшка покосился на официантку, — и старайся жить нормально. Нормальность жизни — это прямо похоже на национальную идею для большинства в России. И помни самое главное: прелюбодейство практичнее самоубийства. Самоубийство — вне нормы, а прелюбодейство, ну, это, знаешь, win-win, так-сяк в смысле нормальности, ты понял?
— Я не прелюбодействую, я не женат.
— Молодец, — похвалил отец Николай. — В том смысле, что понял. И слова для прельщения женщин, что тебе та твоя девушка с акцентом сказала…
— Хельга.
— Хельга, да, — отец Николай задумчиво пощипал бороду. — Сказочное имя… Запиши мне на бумажку её слова, не забудь, хорошо?
— Конечно, запишу.
— Это что, молитва? — отец Николай прицельно сощурил левый глаз. — Заклинание?
— Чуть переиначенная детская считалочка. Эники-беники ели вареники! Эники-беники SOS! Выплыл счастливый матрос! И… ещё пару строк, что меняют сознание девушек.
— Слова могут менять сознание… девушек?
— Только слова и могут.
— Понятно, — батюшка сжал кулаки. — Буду бороться с дьяволом в его прельщении…
До этого я кратко рассказал вдумчивому отцу Николаю про нашу с Хельгой историю, где значились таинственные слова-ключики от всех желанных тобой женских сердец, душ-тел.
— С этой твоей Хельгой, знаешь, какая-то колдовская история…
— С девушками всегда так.
Мы сидели в интимных сумерках ресторана, звякали о бутылку кольца и перстни отца Николая, атмосфера была наполнена The girl from Ipanema, что чудесно пела Astrud Gilberto, «и помни, — она помнит о тебе». Помнит.
Мы чокнулись снова. Сок мгновенно сделался вкусным. Я удивился, — с чего?
— А вообще, у меня большие претензии к Создателю, — сказал батюшка, подливая в сок водку.
— Любопытно! — Удивившись, я не понял. — А конкретно?
— Да взять хотя бы сoitus interruptus, — задумчиво сказал отец Николай. — Зачем Он это придумал? Я имею в виду не физиологию, а морально-нравственную сторону этого дела. Или вот ещё… Зачем люди слепнут? А стринги для женщин? Отчего тело так несовершенно? Чтобы что?
— Bikini ещё, — напомнил я, представив крохотный факультативный женский купальник. — А слепые — видят, они видят во сне.
— Ну да, во сне. Где Бог, а где явь, кто знает? — Отец Николай зябко повёл богатырскими плечами. — Знаешь, ощущение такое, что Он создал мир не только от скуки, а ещё и для того, чтобы кто-то не понял, нет, понять это невозможно, но чтобы кто-то сделал посильное, то есть оценил и восхитился блистательностью и масштабом Его замысла. Ты только вообрази, Вселенная была всегда, и она не имеет границ. Ни времени, ни пространства на самом деле нет. Создать вечное, наполненное смыслами, по плечу только Ему. И мы с тобой — мы с тобой лично! — должны восхититься и оценить Его замысел!
— Я ценю, — сознался я, — особенно bikini на хорошей девичьей фигуре. Или рассвет. Или графика Леонардо. Или музыка Led Zeppelin… Вынужден признать, в некоторых вещах я вижу почерк Бога, его style.
— Zeppelin я тоже люблю. И рассказы Владимира Набокова. Но я не только это имею в виду, — батюшка вдруг оживился. — Слушай, я же смогу на тебе сделать докторскую! Это же новое слово в теологии! Господь прогоняет человека через строй девушек, это же невозможное смешение ада и рая, плотское наслаждение компенсирует искромсанная душа, которая постоянно чувствует почти физическую боль, страдания! Ты же, брат ты мой, проживаешь в адском раю здесь, — он энергично и, как мне показалось, в положительном смысле, постучал своим кастетом по столу, — я говорю, здесь, на Земле.
— Или в райском аду, — вяло предложил я свою версию.
— Над формулировкой подумаем, — пообещал батюшка, его глаза загорелись огнём азарта. — Но это же была честная мена, ты же сам — сам! — променял свою неповторимую девушку на множество своих единственных любовей! Это же невозвратно, как смерть! Находка для подлинного мученика! Но ты, говоришь, атеист?
— Да, вдумчивый атеист-аналитик.
— Понятно, — сочувствуя, с пониманием сказал отец Николай. — Бывает, человек бабой рождается, это половина беды, но бывает, что он бабой становится. Кому как, с везением-то… Но всюду, знаешь, Божий промысел, ибо другого нет. У нас бабник был в роте, в армии вместе служили, — продолжил батюшка неожиданно, — ни одной тётки не пропускал и… наказал его Боженька. То есть он сам себя, Божьей милостью, кастрировал, то есть отсёк главное.
— Что-что?!
— Как будто нож целебный мне отсёк страдавший член… — Отец Николай процитировал Сашу Пушкина. — Сам себя, говорю, кастрировал.
— Это как же? — Я подумал, я и Пушкина уже намного старше…
— Да он в карауле стоял, на вышке, приятель мой, не Пушкин. За плечами автомат. И по малой нужде ему приспичило. А сойти-уйти нельзя, — пост. В смысле, — уточнил, поморщившись, батюшка, — дежурство. Вышка наполовину деревянная, а сверху стекло. И в деревяшке одной сучок выпал, — дырка. Он в дырку вставил свой этот… и начал процесс. Очень удобно, так он думал тогда, с облегчением, верно, думал.
— И?.. — я не мог понять, — как?
— Как-как?! Наклонился вперёд, взглянуть, видимо хотел, как процесс идёт. И автоматом, что был за плечами, в стекло двинул. И кусок стекла, плохо стекло-то закрепили, он вниз, как гильотина, раз! — Отец Николай сделал резкий жест рукой. — И под корень! Начисто!
— Кошмар! — я поймал себя на том, что время от времени вздрагиваю от речей батюшки.
— Тот сослуживец мой, — сказал отец Николай, задумчиво почёсывая бороду, — тоже… атеистом был. Повесился потом. Ему этот-то пришили, но чего-то не прижилось. Отторг один из них другого, не срослось, короче. Ох, его черти-то жарят на сковородке, — отец Николай строго посмотрел на меня. — Во грехе он жил, как… — батюшка красноречиво не договорил, прожигая мои глаза своим «пылающим взглядом праведника».
— Зато я понял, — я выдержал его взгляд, — почему люди на закате жизни или в трудных ситуациях вспоминают детство.
— У меня тоже есть версия этого сюжета, — батюшка благосклонно кивнул, — и?
— Для того, чтобы вновь оказаться как бы в истоках, в начале пути, чтобы как будто бы наново всё переиграть, начать жизнь с нуля!
— Любопытная догадка, но я думаю иначе. В ребёнке есть только Создатель, потом человек взрослеет и ему кажется, что он может прожить один, без Бога, самостоятельно, что он, человек, решительно всё понимает в этой жизни, а это не так. Возвращение в детство — это, в сущности, возвращение к Богу, попытка не пережить, а понять.
…Потом мы с отцом Николаем оказались на резком морозном воздухе.
— Садись, — батюшка распахнул дверцу своего чёрного джипа, — до гостиницы тебя довезу, к Марго твоей. Кто она тебе?
— Моя фестивальная любовь… местная.
— Фестивальная?! Идиот, прости, Господи! — обречённо вздохнул отец Николай. — Любовь не может быть фестивальной праздничной, ибо это временно, а любовь — вечная, как хлеб.
«О Господи! — думал я. — Бог — это не одиночество. Каким бы нищим одиноким, никому не нужным стариком ты бы ни умирал, ты будешь не один, Он до конца будет рядом, за руку тебя держать будет. Твои девушки, на самом деле, — это страх одиночества, твои поиски Бога, как бы это кощунственно ни казалось. Трогательный, в чём-то убеждённый, в чём-то искренне лукавый батюшка, и его заблуждения — от души».
В салоне было безлюдно и сумеречно, играла музыка, я уловил музыкальный сюжет How many more time, вечных Led Zeppelin, архаичную музыку будущего. В окне, с правого борта я увидел здание аэропорта и светящуюся надпись: «Международный аэропорт Ханты-Мансийск». Вдруг салонные динамики ожили:
— С вами говорит капитан воздушного судна Сергей Сидельников, через две минуты мы запускаем моторы, наш полёт будет проходить по маршруту Ханты-Мансийск — звёзды Ориона, продолжительность полёта полтора миллиона световых лет, пристегните ваши ремни, скоро мы взлетаем.
Я посмотрел налево и обомлел… Мерно подрагивая крылом, наш самолёт уже летел в ночном небе. Под нами медленно плыли облака. В небе, среди звёзд, висела тусклая, но полная Луна. Обернувшись направо, я осознал, что самолёт стоит на взлётной полосе. Это был кошмар реальности, половина самолёта была в полёте, половина — стояла на земле. Я не успел понять, что происходит, капитан Сидельников резко ударил по тормозам, и самолёт замер в небе земли как вкопанный.
Всхрапнув, я очнулся.
Мы стояли посреди трассы. Слева и справа чернел лес, притворившийся необитаемым. Всё та же Луна висела в небе. В свете фар стояли волки. Они стояли спокойно, молча, как будто бы обыденно, и «было их семь человек». И в окрестностях этого мира, разгоняя тяжёлыми риффами стылый воздух, ударно доигрывали Led Zeppelin.
— Ишь ты, ждут! — отец Николай, подобрал полу рясы, тускло сверкнули кожей высокие ковбойские сапоги с короткими хищными шпорами. Я опять позавидовал батюшке: у меня не было таких сапог.
Открыв дверцу, отец Николай спрыгнул на дорогу, с наслаждением разминая члены.
А я сделал то, чего давно хотел: перегнувшись, я вынул из кобуры Glock. Пистолет был смазанный, с полной обоймой, готовый к бою. Приятно было ощущать холодную равнодушную тяжесть в руке.
— Осторожней с ним, — сказал отец Николай, — и помни, твоя смерть означает, ты для чего-то понадобился Богу, ты не ненужный, Ему от тебя что-то надо, и даже больше, — необходимо, понял? Кстати, это полностью меняет концепцию самоубийства.
Я кивнул. Батюшка открыл заднюю дверцу, взял Winchester, передёрнул затвор и, легко расколов хрупкий лёд ночного неба, выстрелил в копеечную десятку облаков.
Как мне показалось, волки с благодарностью заулыбались, мелко закивали бронированными лобастыми головами и неторопливой трусцой, не оглядываясь, забирая вправо, побежали в лес. Отец Николай с видимым удовольствием поднёс затвор ружья к своей улыбающейся физиономии и вдохнул аромат:
— Ах… С дымком! Люблю!
Умащиваясь за руль, батюшка пояснил:
— Время от времени, уже года два, они меня вот так встречают, не реагируют ни на фары, ни на сигнал, — ружейного выстрела ждут. Феномен, однако!
В салоне запахло порохом. Я почесал лоб стволом пистолета:
— Давно хотел спросить, а чем был занят Бог до сотворения мира?
Батюшка осторожно вынул Glock из моих рук и, вместе с ружьём, небрежно бросил его на заднее сиденье:
— Прикидывал, — затем добавил, — мгновения вечности!
Отец Николай мягко тронул джип.
— Ещё хотел уточнить, — я решил выяснить и этот вопрос, — как соотносятся миллионы эволюционных лет со считанными днями творения Господа?
Отец Николай хмыкнул:
— Это совсем просто. Дело в том, что Бог всё знал о Теории относительности Альберта Эйнштейна ещё до рождения физика. Каждый день творения — это относительные миллионы лет, мгновения вечности, смекаешь?
— Мгновенное прикосновение к любимой, которое длится вечно, это?
— Ну, примерно! Знаешь, самое бессмысленное на свете — это пытаться понять замыслы Его. Вот про тебя, например, и про твою, уже не твою, а чью-то чужую Дарью… Лодочка твоя отвязалась и уплыла, — сказал отец Николай, — пока что учись жить без неё.
— Пока что?
— Да увидишься ты скоро со своей ненаглядной Дарьей. Жизнь без конца, во всех смыслах, — тягостная история. Вы же умрёте когда-нибудь и воссоединитесь. Бог ко всем милостив, а к несчастным атеистам в первую очередь. И ещё хочу тебе сказать… Сколько это у вас было?
— Год, — я вдруг осознал, вспоминать нас с Дарьей мне было тяжело.
— Ты вдумайся, — батюшка поднял палец, — целый год. Бесконечная, в вашем случае, вереница счастливых мгновений, минут, часов и дней. И ночей, конечно. И ночей… Большинство людей этого лишены, поверь мне, большинство об этом и не мечтает, а тут Господь вам подарил год счастья. Будь благодарен. Код Он тебе, значит, открыл. Некий тайный жизненный смысл. Показал, намекнул. Думай, какой!..
— Спасибо, вы мне очень помогли, — я думал: «Ответы на все вопросы знают дети, сумасшедшие и батюшки, то есть священные служители».
— Чушь какая! Никто тебе не поможет, кроме тебя самого.
— А зачем? В чём смысл?
— Опять за рыбу гроши! Дурачина, я же тебе уже всё объяснил!
Мы подъехали к гостинице, мне предстояло выйти из джипа, забрать ключи от моего номера, улыбаться нашей коридорной Любови, подниматься на лифте. Оправдываясь, о чём-то разговаривать с Марго, спать с ней, думая о другой, а жить с третьей, мечтая увидеть Дарью хотя бы во сне. Смотреть фестивальную программу, потом возвращаться в Москву и там прельщать редакторов и продюсеров, навязывая им свои истории…
— А запутано всё так для того, чтобы тебе, лично тебе, было нескучно!
Я с тоской и ужасом думал о необходимости для чего-то докучливо длить жизнь. Для чего? Зачем? И контрольный вопрос наповал: «В чём смысл?»
Открывая дверь номера, я вспомнил, в чём был смысл: «…Восхищаться масштабом и грандиозностью Его замысла!» А кроме того, с Богом ты не одинок и необходим.
«Зачем мы встретились с Дарьей? Для чего случился наш роман? Почему расстались так ужасно и, в сущности, глупо? Отчего я каждый день ночи вспоминаю её? К чему мне это? Бессмысленно понимать замыслы Его… Бессмысленно, но мы для чего-то пытаемся понять».
Укладываясь спать в чёрном зимнем рассвете, я думал о том, что, может быть, мне приснится вторая серия и я долечу на своём странном, разделённом в пространстве-времени самолёте до звёзд Ориона, один борт будет вечно ждать меня в аэропорту, а другой борт будет бесконечно лететь к звёздам.
Мне снились солнечные зайчики среди пепла тополиного пуха на Чистых прудах, запах воды, стук каблучков, лето, вкус мороженого, Дарья в лёгком платье, она улыбалась и протягивала мне руку, эхом я слышал что-то из «Волшебной флейты», думал о том, что я всё-таки добрался, долетел до Ориона, и о том, что во сне, как и за горизонтом событий, всё преувеличенно реально.
Кров Командора
Кате и Командору
Девочка была по-прежнему мёртвой. Она была одета, как и тогда, почти четверть века назад: алое пальто, белые гольфы, чёрные лаковые туфли-туфельки. У девочки был невидящий и немигающий взгляд. Присев за соседний столик, она болтала ногами, как механическая кукла.
Своим чередом шло обычное утро Корабельникова в уже привычном кафе рядом с домом. Корабельников переехал в Восточное Дегунино после развода с лучшим и единственным своим другом — бывшей женой. Они души не чаяли друг в друге, но спать вместе уже не могли. До всяких советов их глупого «семейного сексолога» они испробовали всё: ролевые игры, новые места, пикантные предметы, но разбухшая любовь тел объёмом в двадцать три года так и не переросла в бестелесную привычку холостых объятий.
При разводе остро сверкнули финансовые, то есть опасно подлинные, бритвенные отношения. Большая часть квартиры отходила жене, ему оставалась комната и приличная дача на Истре. Он добавил к скромной комнате свою часть сбережений и купил отличную новую квартиру здесь, по соседству с кафе, куда стал ходить каждое утро.
Заранее и вполне искренне улыбаясь, к нему подошла Катя, Екатерина, Екатерина Александровна — с первого дня симпатичная Корабельникову официантка. Было ей лет тридцать, и она была бездомной — Корабельников невольно подслушал её напряжённый телефонный разговор за стойкой бара. Речь шла об очередной съёмной квартире.
Екатерина была высокая стройная брюнетка с короткой мальчишеской стрижкой, с ямочками на «улыбающихся» щеках, у неё был живой взгляд ясных блестящих глаз. Удваивая прелесть, её женственный образ дополнял третий размер груди — неискушённый Корабельников, стеснительно блуждая краем глаза в окрестностях бюста Екатерины Александровны, неуверенно решил именно так — третий.
Он дал себе две недели. За эти две недели Корабельников взвесил всё, включая пытливо-любопытные взгляды, что бросала Катя в его сторону. «Отчего нет? Я не то чтобы молод, но в отличной форме. Зубы, волосы и прочие важные интимности на месте и… в рабочем состоянии. У меня хорошая пенсия, а кроме того, приличный доход от сдачи родительского жилья в центре Москвы, у самого — новая квартира. Прекрасная дача на Истре. Почему бы нам без всяких обязательств не пожить вместе? В буквальном библейском смысле. Месяц-два».
Это было лобовое «любовное и деловое» предложение руки и квартиры с «первого взгляда». Катя стояла рядом с его столиком, прикрывая живот круглым серебряным подносом. Этот жест мелко, но неприятно поразил Корабельникова, Катя как будто бы закрылась от него.
Почувствовав неловкость, Корабельников тоже встал на ноги. С удовольствием отметил, Катя была выше его плеча.
— А потом, если вы захотите, можете выйти за меня замуж. Или уйти от меня, если встретите более молодого и более удачливого человека. Я пойму и то, и это.
Катя, не глядя на него, молча кивала, улыбаясь каким-то своим мыслям, он понимал: главное, её не шокировало его предложение. Да и в самом деле, какой шок среди нас, «почти взрослых людей»?
— А на время ваших размышлений я избавлю вас от бесприютности дорогого съёмного жилья. В чужом жилье нет жизни, жизнь — это когда у вас есть свой дом, свой кров. Моя новая квартира в двух шагах от кафе, я приглашаю вас…
Катя обещала подумать, затем принесла ему его обычный завтрак: яичница, три ломтика ветчины и два ломтика сыра, тосты с клубничным джемом, сладкий кофе с молоком.
Он скосил глаза на соседний стул и с облегчением отметил — никакой мёртвой девочки на стуле уже не было. Корабельников подумал: «Воспалилось воспоминание, ничего больше».
Тогда, на скорости, на «Павелецкой», слева мелькнуло алое пятно-пятнышко, он «физически» вспомнил, как его головной вагон, не замедляя ход, без усилий промахнул по какому-то незначительному предмету. «Предмет» находился на левом рельсе. Состав подошёл к платформе в штатном режиме, ходко и уверенно. Затем Корабельников начал замедлять движение…
Позже дорожно-транспортная комиссия выяснила: он не смог бы среагировать и начать экстренное торможение. Он не помнил, слышал ли крики. Потом пассажиры покинули вагоны, его состав ушёл на запасной путь. Перед лобовым стеклом кабины с треском лопнул красный воздушный шар.
Корабельников, коротко и формально поговорил со следователями транспортной прокуратуры, затем была беседа с психологом, девушкой, которая ему очень нравилась тогда. Кажется, её звали Евгения… Или, наоборот, Юлия? В тот день, скупо вспоминая свои потусторонние впечатления, он понимал самое важное: всё идёт по протоколу.
После своей первой смерти, уже дома, пытаясь смыть в ванной несмываемое, он повторял про себя: «Сегодня я стал палачом. Я — убийца. Я лишил жизни человека». Он прислушивался к себе, но не мог уловить никаких эмоций, просто подтверждал факт: я — палач. Убийца.
Потом он с отчаянным мгновенным ужасом узнал, — это была девочка пяти лет. Корабельников узнал это закономерно случайно, то ли взгляд его упал на протокол, то ли обмолвилась психолог Юлия. Он вспомнил лопнувший воздушный шар…
Прошло много лет со времени его первой жертвы. И всё это время его мертвецы не особенно беспокоили Корабельникова, но сейчас воспоминание стало отчётливо миражным: алое пальто, белые гольфы, траурный лак туфель — покойная девочка.
Он доел завтрак, расплатился, как можно весомее кивнул Екатерине и, сказавши значительное «до завтра!», вышел вон.
На пенсии ему надо было придумать себе занятие, именно это предложила ему всё та же, уже состарившаяся девушка, их штатный психолог Юля, успевшая стать трижды с половиной разведённой Юлией Ивановной. Половиной был нынешний «друг» Юлии.
— Чем ты хочешь заняться? — допытывалась Юлия Ивановна. — Марки? Книги? Музыка? Рыбная ловля? К чему лежит твоя душа?
— Моя душа лежит к голым девушкам с большой грудью, — сосредоточенно ответил Корабельников.
— Купи фотоаппарат, займись фотографией! — кажется, Юлия стала раздражаться. — Или запишись на курсы начинающих художников, там позируют обнажённые модели!
Он лицемерно обещал подумать, уже тогда любя Катю, с которой не был даже знаком.
День прошёл бездумно спокойно, он хладнокровно взвесил свои финансовые возможности, осторожно прикидывал, как он будет жить вместе с новой своей девочкой-женщиной. Выходило неплохо. Просторная гостиная, совмещённая с кухней, огромная — на двоих — ванная и туалет. Отдельная спальня. Балкон. Как будто в первый раз, он прохаживался по своей квартире, глядя на неё требовательным «завтрашним» взглядом Екатерины.
В его спальне на старательно застеленной двуспальной кровати сидел мужчина, на коленях у него стояла огромная пустая кошачья переноска.
С обрывающимся сердцем Корабельников закрыл дверь спальни, открыл её вновь. Мужчина исчез. Но покрывало было помято.
«Нет, я здоров, — подумал он, поправляя покрывало. — Я помню, что меня зовут Пётр Корабельников, я знаю, что июнь — это лето, а Москва — столица России».
Он нахмурился, вспоминая, что белобрысый кот по имени Беляшик выжил. Мужчина неуклюже взмахнул руками, выпустив переноску, и она, перевернувшись в воздухе, со стуком упала на платформу. На переноске имела место табличка: «Это кот, его зовут Беляшик».
Ночь Корабельников провёл спокойно, без кошмаров. Ему снилась его кабина машиниста, блок управления, мерцание приборов, запах бутербродов и аромат кофе.
После армии, с товарищем за компанию, он записался на курсы машинистов метро. Стипендия. Теория. Практические занятия. Экзамены. Стабильная работа. Досрочная и богатая железнодорожная пенсия. Штатный психолог. Санаторий в Серебряном Бору…
Он помнил ощущения от кресла машиниста, рукоять управления составом. Спидометр. Торможение и экстренное торможение. Он помнил почти все протоколы, не помнил только, когда именно их предупредили о непременных жертвах. О тех несчастных, кто по тем или иным причинам неизбежно оказывался на рельсах перед движущимся на огромной скорости тяжёлым составом. Тогда он не осознал, что будет невольным серийным убийцей. Практикующим многолетним палачом.
«Всё это как смерть, — думал он во сне. — Она точно будет, но всегда не сейчас».
Он тогда вообще не придал этому значения, впереди была взрослая жизнь, женитьба и переезд в новую квартиру.
Спустя год после мужчины с котом появилась женщина в светлом пыльнике, щедро окроплённом кровью. По слухам, она покончила жизнь самоубийством, даже оставила записку. Кроме записки она оставила малолетнюю дочь. Во сне он не мог вспомнить её фамилию. Плотникова? Может быть, Сосновская? Столярова? Что-то приятное, связанное со свежестью древесной стружки.
Утром он приводил себя в порядок в своей огромной новой ванной, представляя рядом с собой Катю, и гнал воспоминания о женщине в окровавленном пыльнике, но она всё же обморочно отразилась робко проступившей зеркальной проталиной.
В кафе он явился ровно в девять, к открытию. Садясь за уже свой столик, поймал сосредоточенный взгляд Екатерины, она кивнула ему. Корабельников взвешивал, она согласна или нет? Нет? Или всё же «да»?
Мёртвая девочка не болтала механически ногами за соседним столиком, там расположился пожилой, но вполне живой, плотоядный господин при ницшеанских усах, — это была хорошая примета. Корабельников решил, что «да». Однако он тут же озадачился: «Как при таких усах можно есть, пить и целовать обнажённых красавиц?»
Катя принесла обычный его завтрак и вместо привычного «здравствуйте!» сказала:
— А давайте попробуем.
Подтверждая торжество момента, неловко поднимаясь на ноги, он перестал дышать. Она посмотрела на него яркими синими глазами и улыбнулась:
— Знаете, а вы мне симпатичны.
Сдерживаясь, Корабельников незаметно выдохнул, затем подумал о том, что, вероятно, это будет прочный, до его смерти, союз, но сказал он другое, вызывающе нелепое:
— А вы-то мне как! Приказывайте, Королева!
Катя улыбнулась шире, показывая отличные зубы.
— Нет уж! Вы — Командор, так что отдавайте приказы вы.
Так Корабельников и стал Командором.
— Приглашаю вас приказом ко мне… к нам в гости.
Этим вечером он показал Кате свою квартиру. Всё шло так, как он себе и представлял. Они пили кофе, ели принесённые Катей свежие булочки. Корабельникова не беспокоили его назойливые призраки.
— Спальня пока ваша, я посплю здесь, в гостиной, на диване, — он понимал, не надо торопиться.
— Командор, как скажете!
И Катя переехала к нему. Они ночевали раздельно, ванной пользовались по очереди. Первое время Катя носила целомудренную «курточно-штанишную» пижаму.
Всю неделю Катя была занята в кафе, он перестал приходить в её заведение к завтракам, сместив посещение на обеденное время. Он встречал её после работы, с удивлением улавливая тень своей истаявшей юности…
Катя мечтала освоить две профессии: бухгалтер и управленец и открыть пусть и небольшое, но своё кафе.
— Главное — образование и, конечно, инвестор. Но главнее главного — это идея!
Субботы и воскресения они проводили в прогулках по Москве, посещая непрестижные, но любопытные выставки, немодные концерты и не премьерные спектакли. В перерывах обедали в недорогих кафе и ресторанах. Кате нравилось, что обслуживала не она, а её.
— Простая жизнь, — сдерживаясь, Катя радостно делилась невероятным, — какое же это счастье!
Спустя месяц, в практичную ночь с субботы на воскресение, она пригласила его в спальню.
— Мне неспокойно, — твёрдо сказала Катя, — нам всё же надо попробовать…
Глаза в глаза, совсем не лениво лёжа на боку, как бы оставаясь на одном уровне, чутко улавливая свою реакцию в отражённом лице партнёра, они попробовали. Интимными путами объятий, знакомясь, они узнавали друг друга, но даже и после этого пылающее жаром тугоплавкое «вы», требующее дистанции, так и не стало остывшим близким «ты».
Утром, в кухне, осторожно обнимая девушку, он подумал: «Вы. Как это пикантно!»
— Командор, вы знаете, — обнимая его в ответ, показывая ямочки на щеках, Катя сказала это улыбающимся голосом, — а мне понравилось!
Мешая водянистый цинизм и сливочную романтику, он подумал: «Проблема решена, теперь у меня в постели желанная девушка».
— В понедельник съезжу, приберусь на даче, хочу вам показать моё поместье!
— Договорились!
Он действительно поехал на дачу, с удовольствием работал весь день, убирая мусор на участке, прибираясь в доме. Он уже заканчивал уборку, когда услышал шум мотора. Возле дачи остановился неизвестный ему автомобиль. Из машины вышла неизвестная ему молодая женщина лет тридцати пяти. Белая чёлка в косом драматизме падала на её растревоженные глаза. Ненакрашенные губы были приоткрыты. На женщине было надето короткое пёстрое платье, казалось, она одевалась с нервной торопливостью. Странно озираясь, подошла к калитке.
— Простите, а вы Корабельников? — без стеснения, она нервно поправляла платье. — Пётр Корабельников?
— Да, это я. — Он мгновенно почувствовал проброс кошмара. — А в чём дело?
— Меня зовут Ирина…
Она сдержанно поблагодарила его. Он не понял. Женщина объяснилась.
Много лет назад, на ту пору юная двадцатилетняя девушка Ирина, студентка Архитектурного института, никак не могла избавиться от своего великовозрастного назойливого ухажёра, по совместительству преподавателя, заведующего кафедрой рисунка.
Но произошло чудо несчастного случая, и заведующий кафедрой погиб в метро, как позже выяснил родственник девушки, под колёсами состава машиниста Корабельникова. Девушка вскорости вышла замуж, как обнаружилось много позже, счастливо. И внезапно ей захотелось отблагодарить его, машиниста того самого состава, её спасителя. С адресом, в том числе дачным, ей помог всё тот же «штатный родственник» метрополитена.
Корабельников онемел: «Ехать из Москвы на берег Истры, чтобы через столько лет сказать спасибо за пусть и не преднамеренное, но убийство? Какой-то бред. Чушь и дичь. Кто она? И почему появилась именно сейчас, когда у меня косяком пошли эти чудовищные покойницкие воспоминания?»
— Секунду подождите, — на чужих ногах Корабельников пошёл к дому.
Он вошёл в дом, замер и закрыл глаза на мгновение вечности.
«Она исчезнет, как и все они, — подумал он, — этот морок пройдёт».
Корабельников услышал нетерпеливый автомобильный сигнал. Ничто не исчезло и не прошло. Но он ощутил некую спасительную мысль. Корабельников вернулся к калитке.
— Простите, — сказала Ирина, — у меня нет времени. Так вы подскажете мне, где живут Свиридовы?
— Свиридовы?
— Я же только что спросила у вас про Свиридовых, — она прицельно сощурила левый глаз. — Меня к вам послали, сказали, вы знаете.
— Через улицу, — он с облегчением вспомнил Свиридовых. — У них номер дома, как у меня, но через улицу. — Корабельников протянул руку: — Был рад знакомству.
— И я… — Ирина рефлекторно, коротко, но крепко пожала его руку и торопливо села в машину.
У женщины была тёплая сильная рука. Всё было намного хуже, чем он думал: галлюцинация была не только зримой, но и осязаемой. Или всё было не как в жизни, а по-настоящему? И его видения — это и есть теперешняя жизнь?
— Неужели вам так досаждал тот профессор? — Корабельников для чего-то решил уточнить.
— Какой профессор? — нахмурившись, женщина открыла дверцу авто.
— Ваш ловелас-преподаватель, который упал под колёса моего поезда много лет назад. Вы мне только что о нём рассказали…
— Я? — Ирина выглядела растерянной, даже напуганной. — Ничего не понимаю… Какой ловелас-преподаватель? Какой поезд и какие колёса?
Корабельников похолодел, оказалось, что, когда ты сходишь с ума, оставаясь в трезвом сознании и твёрдой памяти, — это страшно.
— Ничего, всё в порядке!
Ирина торопливо села в машину. Автомобиль дал заднюю рывком, как при побеге.
Корабельников лихорадочно силился прийти в себя. К девочке в гольфах, мужчине с котом Беляшиком и женщине в пыльнике прибавился холостой пожилой педагог, профессиональный любитель тел юных дев, что странным образом поскользнулся на краю платформы и буквально нырнул под его состав.
Корабельников вспомнил: был канун мая, станция «Пушкинская». Потом они с женой уехали на майские праздники на дачу, но для него все выходные были окрашены дурной профессорской кровью. С женой он никогда не делился своим «убийственным» опытом. Кажется, в протоколах фигурировала левая отрезанная нога…
Корабельников решил заночевать на даче, пытаясь понять, что происходит? Он позвонил Кате, предупредил её, Катя заволновалась.
— Ничего страшного, просто не успеваю с уборкой!
— Может, мне приехать к вам?
— Не беспокойтесь! Завтра я буду дома.
Этим вечером к огромной банке тушёной говядины он приготовил отварной картофель. На воздухе всё было очень вкусно. Прислушиваясь к мерным звукам начинающейся ночи, не притрагиваясь к хлебу, он съел две порции. Остальное можно разогреть завтра утром. В термосе был заварен прекрасный крупнолистовой цейлонский чай: несмотря на надвигающуюся ночь, Корабельников выпил половину чашки, щедро добавив в чай молока. Он ел торопливо, почти лихорадочно, как будто бы заранее готовясь к чему-то ненормальному. Например, к явлению мёртвого профессора с отрезанной левой ногой.
«Теперь твоей нормой стала ненормальность, разумное безумие».
Корабельников вымыл посуду, умылся, приготовил постель. С удовольствием вытянул уставшие ноги и раскрыл книгу. Спасаясь воспоминаниями детства, попытался читать заученную наизусть «Я, бабушка, Илико и Илларион».
С натугой, но он проверил себя: сегодня понедельник — начало недели, уже июль — лето, Москва — столица России, Катя — моя любимая девушка.
Для чего, зачем, спустя столько лет, вдруг стали являться мёртвые фантомы? О смерти он думал с некоторым оттенком любопытства. Корабельников не верил в жизнь после гроба, но вместе с тем с годами у него возникало тонкое эфирное чувство некоего посмертного будущего, непредставимого сейчас.
Корабельников отложил книгу, потушил свет, закрыл глаза и вроде бы довольно быстро уснул. Он понимал, что спит, это был контролируемый сон: Корабельников мог проснуться в любой удобный для него момент. Ему снился мёртвый мужчина с пустой кошачьей переноской. В компании с котом Беляшиком мужчина замедленно летел на фоне юго-западной части Луны. И в своём сне Корабельников понял с тихой печалью, кот незаметно умер на выдохе, он скончался от неуловимой старости.
О чём думал мужчина, что уже оторвался от платформы, но пока не попал под колёса его состава? Есть ли сознание в промельке между уже не жизнью, но пока ещё и не смертью? Последняя мысль для одного тебя, ни для кого больше. Она банальна? Откровенна? Это разочарование? Оправдание? Необъяснимая надежда на послесмертие?
Во сне он подумал: «Всё не так, — а как, мы никогда не узнаем».
Корабельников очнулся от инфернального громового боя, как от ударов молота ведьм. За окном была потопная стена чёрного ливня. Корабельников тут же почувствовал присутствие девочки. Не отрывая невидящий взгляд от окна, замерев в неестественной позе, девочка стояла под дождём напротив входной двери, на крыльце. В руке девочка держала туго надутый воздушный шар с чёрной дырой на крутом округлом боку. Корабельников понимал, что это — опасные воспоминания далёкого взрыва прошлого, и их радиоактивные осколочные последствия непредсказуемы.
Встав с постели, он прошлёпал босиком к выходу и резко распахнул незапертую дверь. На залитом дождём крыльце никого не было. Было только забытое им ведро с невынесенным мусором…
На следующий день Корабельников вернулся в Москву, домой, принял душ и пошёл в кафе к Кате.
Он успокоил её — «это не любовница!» Затем Катя рассказала, что записалась и уже оплатила — сама! — курсы бухгалтеров.
— Буду посещать без отрыва от производства кофе и бутербродов.
— Может, вам всё же уволиться? Моей пенсии и… доходов от квартиры нам хватит.
— О, Командор, спасибо вам за всё, я подумаю!
Вопреки своему желанию, тайно от Кати он всё же посетил невролога, затем психиатра, прошёл множество процедур и тестов и был счастливо признан психически нормальным. Формальной причиной похода по врачам был «тикающий часовой шум» в левом ухе. Его утешили, сказав, что в его возрасте это нормально, что великие Леонардо, Ван Гог и Колумб отчасти страдали подобным. Корабельников согласно кивал.
Про своих покойных посетителей он не рассказал психиатру. Его жертвы возникали только на мгновение, чтобы затем оставаться с ним какое-то время невидимыми. Корабельников, например, точно знал, что пока он беседовал с психиатром мужчина с пустой кошачьей переноской наблюдал за ним из пустого соседнего кабинета, раскрытого настежь по причине неряшливого ремонта. Сосредоточившись, Корабельников понял, что ошибся, — это был рабочий в старом белёсом халате с ящиком инструментов в руках.
Тогда, много лет назад, он пропустил мимо ушей, но им говорили, что есть гражданские профессии, связанные с неумышленными смертями: врачи, железнодорожные машинисты и машинисты метро, авиационные диспетчеры. У каждого из представителей этих профессий кровь на руках, а за плечами своё персональное кладбище…
После посещения поликлиники он запретил себе думать о покойных призраках и наладился думать только о Кате. О Екатерине. О Екатерине Александровне.
Катя между тем с облегчением сменила свою пижамную пару на целый гардероб полупрозрачного и совсем прозрачного белья. Он с удовольствием наблюдал, а она с удовольствием демонстрировала. Их «любовные взрослые истории» становились всё более изощрёнными и откровенными. Оба были не просто довольны, они стали необходимы друг другу. В своих «пастельно-порнографических» сюжетах Корабельников пережил с Катей всё то, о чём он даже не мечтал с бывшей женой. Катя была другой во всех смыслах. И она, предлагая сама, охотно соглашалась на рискованные чувственные эксперименты. Кате удавалось немыслимое, она была непристойной в постели.
К утру всё в ней менялось, и за завтраком он видел целомудренную тургеневскую барышню, стеснительно красневшую во время случайных пикантных прикосновений. Эти превращения пугали его, — у Корабельникова как будто бы было две девушки. Временами ему казалось, девушки различались даже внешне.
Катя как-то спросила: «Отчего вы не используете презервативы?» — «Как машинист со стажем я отлично контролирую разгон, путь и, главное, торможение!» — «Какое это счастье, — я имею в виду без презерватива! Пока я не хочу ребёнка, но, думаю, через год…» — «Через год и решим».
Однажды Катя растолкала его среди ночи, в возбуждении она неприлично скакала по спальне, сквозь марлевую дрёму сна он понял главное: Катя нашла концепцию своего кафе. Идею. Стержень. Jocker. Кафе будет называться «Командор Колумб».
— Ведь он первый привёз в Европу кофе! — нервным закипающим шёпотом кричала Катя. — И в моём кафе будут давать кофе «по-королевски»! И Колумб дружил с Кристианом Пате! — Катя показала Корабельникову кончик розового язычка.
Выяснилось, это был рецепт с легендой! Придумал рецепт кофе «по-королевски» друг и дознаватель Папы Римского Льва Х молодой следователь и талантливый теолог по имени Кристиан Пате. По личному и тайному приказу Папы дознаватель прибыл из Ватикана в Нидерланды, чтобы спасти от пыток и очистительного костра Иеронима Босха, одного из величайших художников мира. Отцы Святой Консистории предъявили живописцу обвинение в ереси. И Кристиан Пате справился со своей задачей, попутно придумав и кофе «по-королевски».
— Откуда вы всё это знаете?
— Про кофе я знаю всё!
Катя была так взбудоражена, что не смога лечь спать, пришлось ему плестись за ней в кухню и варить там кофе, пока ещё не по-королевски.
— Командор, это вы, сами того не подозревая, подсказали мне эту идею с Колумбом и кофе! Колумб, как и вы, был Командором. Завтра же уйду из кафе и, помимо курсов бухгалтеров, запишусь на бакалавриат по управлению.
Она так и сделала, и теперь Катя была занята почти всю неделю с утра до вечера, но в ближайшую свободную субботу они выбрались на дачу, на берег Истры.
Он показал Кате свой личный пляж, персональную бухту, с одной стороны защищённую холмом, с другой — густым высоким кустарником.
— Здесь можно купаться голышом! — с восторгом пробубнила Катя сквозь платье, которое она лихорадочно стаскивала через голову. — В купальнике — это одно, но раздетой — совсем другое. Как говорят у нас в Москве, это две с половиной разницы!
Почувствовав неладное, он не успел радостно согласиться.
Обмирая, как в дурном сне, он понял, что из-под недвижимой тёмной воды за ними наблюдает обезглавленный студент математического факультета МГУ, странный персонаж из неформального сообщества так называемых зацеперов — молодых болванов, цепляющихся снаружи за вагоны метро.
В тот роковой день, на полной скорости, студент упал с крыши вагона и с математической точностью сдвинул бедную свою голову на рельсы. Не заметив, состав идеально его обезглавил. Когда её нашли, голова студента была в прекрасном состоянии, сохранив на лице затвердевшее выражение восторга, переходящего в недоумение: «Замечательно! Но как же так…»
— Не надо, — сказал он и крепко взял Катю за руку.
— Что такое? — Катя глупо замерла, прижимая к груди уже снятое платье.
— Искупаемся потом. Вместе. Хоть в купальниках, хоть без. Но не сейчас, позже.
Он не смог её убедить и успокоить. Катя расстроилась и рассердилась. Той ночью они так и не искупались голыми, не было и привычной, но и пока ещё желанной близости. Вместо этого Катя неожиданно рассказала, что отец её умер, когда она только родилась, мама через пять лет покончила жизнь самоубийством, её взяла бабушка, потом детский дом, затем, повзрослев, она закончила кулинарные курсы, поняла, что её судьба — это кофе и своё кафе, она прочитала всё, что нашла про кофе, и решила уехать из родного Владимира в Москву, оставив осиротевшую однокомнатную квартиру родителей, — жизнь уложилась в пару фраз.
Ночь прошла со стеснёнными ощущениями исповеди, и утром Катя, компенсируя свою нечаянную откровенность, нервно потребовала объяснений, и он невразумительно рассказывал о том, что «в этом месте давно не чистили дно, мало ли? Железо, битое стекло…» Было немыслимым сказать о безголовом студенте, что оказался в истринских водах. О девочке в алом пальто. О профессоре-сластолюбце. О женщине в окровавленном пыльнике. О мужчине с уже умершим котом Беляшиком…
Однако, споткнувшись, жизнь опять потекла ровно и сильно. Катя заканчивала и те, и другие курсы, шёл к финалу их спокойный, почти семейный и почти счастливый год.
Вспоминая подробности, Корабельников увидел ещё два живых трупа — это была пара юных любовников, что, взявшись за руки, необъяснимо бросились под его поезд.
Корабельников увидел их на скамейке возле его подъезда. Влюблённые сидели в напряжённых позах, взявшись за руки, они замерли, как перед расстрелом. Это была странная мысль: мёртвые перед смертью.
В тот день двойного самоубийства их штатный врач имела с Корабельниковым психотерапевтическую беседу, объясняя ему очевидное: ты не виноват, и даже больше и весомее — ты невиновен.
Содрогаясь, он кивал, измерял артериальное давление и, как глубоководная рыба, оказавшаяся на смертном ложе берега, расплёскивая, заглатывал полными рюмками валерьяновые капли…
Корабельников понимал: так дальше не может продолжаться, его покойники, прошлые призраки настоящего, доконают, туго затянутые судные узлы судии-судьбы должны быть разрублены, иначе — смерть.
И это случилось. Смерть наступила утром, в воскресенье, в самом начале сентября.
Они пили кофе в кухне, когда Катя подняла на него пытливые глаза вдумчивого следователя, Корабельников почувствовал это сразу.
— Я беременна, — затем шёл беззвучный многотонный вопрос: «Что скажете?»
Он помолчал, только сейчас осознавая свою ошибку. То есть это не была ошибка, он просто забыл уведомить Катю заранее. Ещё он вспомнил их странное давнишнее любовное объяснение, и тот жест Кати, когда она, вероятно, защищая, прикрыла свой живот подносом.
— Простите, я должен был вам это сказать в самом начале, — не глядя на Катю, он поставил свою чашку на стол, — не помню уже по какой причине я этого не сделал… Дело в том, что я бесплоден.
Нахмурившись, Катя пила кофе, обхватив чашку ладошками.
— Может быть, вы хотите анализ ДНК? — она подняла на него свой взгляд, взгляд был холодный, твёрдый.
Корабельников только сейчас оценил силу Кати, её решимость и мужество.
— Сейчас это возможно, — Катя говорила совершенно спокойно, он понял, выбрав, она хочет остаться с ним. — И у бесплодных случаются дети, так бывает.
Корабельников до спазмов в горле понял — он любит её. Любит до ясного прозрачного понимания: Катя — единственная его девочка-женщина, она — до ямы, она — та, ради которой он может продать дачу и внести деньги за её будущее кафе. И он, наверное, сможет сейчас сделать вид и не заметить измену и простить, но вряд ли сможет с этим жить.
— Это называется чудо, — он не узнал чей-то чужой, не свой голос. — Нет, я досконально знаю свой организм, я надеюсь… — собрав всю свою волю, он договорил: — …надеюсь, твой парень моложе, лучше и удачливее меня.
Екатерина ушла сразу. Не торопясь, собрала личные вещи, вызвала такси и уехала.
— Вам есть куда идти?
Она не ответила, Корабельников не стал настаивать, ему показалось, всё было решено в аду без их участия. Он не знал, как ему теперь жить, зачем он сказал Кате про своё бесплодие? Но неужели было бы лучше изображать радость не своего отцовства? И любить не своего ребёнка? И лицемерить? И знать, что и она лицемерит…
Спустя минуту, в дверь позвонили. Готовый ко всепрощению, готовый к усыновлению и воспитанию, к браку, к срочной продаже дачи, готовый к долгой жизни с Катей, Екатериной, Екатериной Александровной, Корабельников рывком распахнул дверь. На пороге стоял крепкий рослый мальчик лет десяти, кажется, сосед. В его руках извивался перекормленный белоснежный котёнок.
— Пожалуйста, — пробасил мальчик, — я вас очень прошу! Его полное имя По Фамилии Штанишкин, а меня зовут Борис, я ваш сосед. Мы всех уже раздали, а По Фамилии Штанишкин последний, он здоровый. Он некапризный, ест всё! Возьмите его!
— Знаешь, это уже слишком, — сказал Корабельников, предавая всех, включая себя, — не возьму!
Сдерживая слёзы сморщенным лицом, он закрыл дверь. Невозможно так жить. И умереть невозможно. Что делать между двумя невозможностями?
Мучаясь сомнениями, увязывая два события, спустя день он решился и обратился в своё бывшее управление метрополитена. И ему неформально подтвердили: да, женщину в пыльнике, что оставила дочку и предсмертную записку и кинулась под колёса его состава, звали Вероника Столярова. Это была мать Кати. История сделалась невозвратной, как смерть, Катя ушла навсегда.
Корабельников не смог больше посещать кафе у дома, где он сделал Кате предложение руки и квартиры. Он поменял кафе, и его прогулки до завтрака стали продолжительнее на восемь с половиной минут.
Отчего Катя стала называть его Командором, как Колумба? Почему они так и остались на «вы»? К чему он стал явно насильственно вспоминать своё персональное кладбище? Как быть, понимая, что на твоих руках кровь несчастных? Или счастливых?
Усаживаясь за столик в другом кафе, Корабельников скептически пожимал плечами, — какой смысл задавать безответные вопросы? И тем не менее люди пытаются понять смысл своей невнятной жизни.
Заказав и ожидая завтрак, он раскрыл бесплатный журнал «Большой Город» и наткнулся на объявление: «Закрытая клубная Мастерская рисунка и живописи Ильи Дударенко, 18+». Ниже весомо значилось нечто выспренное: «Занятия платные. Дорого! Но! Мы научим вас живо писать, точно рисовать и красочно мыслить!»
Он достал телефон, позвонил по номеру мастерской и записался на ознакомительное посещение.
Этой ночью ему опять привиделся уже привычный сон. На провинциальном краю его кровати сидел Ангел, упираясь загибающимися концами ядерных крыльев в стены спальни. И Корабельников задавал Ангелу свои текущие безответные вопросы: «С его ли ребёнком ушла от него Катя?»; «Зачем попадали под колёса моего состава все эти люди?»; «Для чего призраки прошлого мучают меня?»; «Как быть в смерти?»; «Есть ли хоть какой-то смысл хоть в чём-то?» И Ангел обстоятельно и терпеливо отвечал.
Заострённые рубиновые его слова висели в воздухе, отпечатываясь на сетчатке глаз, но уже под утро Корабельников забывал ответы, успокаивая себя тем, что после очередного попыточного сна он всё же запомнит слова Ангела, хотя бы и ценой расплавленной сетчатки.
Мысль о повреждённой сетчатке напугала Корабельникова, и он решил проснуться окончательно.
Утром он позавтракал в кафе, а днём посетил мастерскую живописца Дударенко Ильи. В светлом зале было уютно, стояли столы с бутербродами, бокалами и с запотевшими кувшинами с разноцветными напитками. Непонятно откуда звучала ненавязчивая музыка в стиле Ibiza del Mar. Публика была солидная, прилично одетая, «хорошо кормленная», словом — благополучная. В основном мужчины, но попадались и женщины. В основном старшего и среднего возраста, но попадалась и молодежь. В основном серьёзные, но слышался и сдавленный смех.
В центре зала возвышался небольшой постамент, где прочно утвердился деревянной хрупкости венский стул, проверенный прочной столетней биографией.
Вокруг постамента стояли повенчанные типовые пары мольбертов и стульев. К мольбертам были прикреплены девственные листы ватмана. Корабельников не удержался и прикоснулся ладонью к тёплой белизне бумаги. Это был как будто бы негатив космоса, реликтовые ожидания обновлённого мира…
Он не заметил, как в зале кто-то начал бубнить. Вероятно, это был мастер Илья Дударенко. Мастер в меру нудно, в меру косноязычно, в меру искренне сообщил обществу, что «после курсов вы будете владеть и рисунком, и живописью в равных мерах…»
— …Как пером и шпагой, — донеслось до Корабельникова не совсем уместное, но романтичное.
Было говорено ещё что-то, но Корабельников увлёкся бутербродом с сёмгой и бокалом боржоми.
— …Предлагаем вам цикл коротких карандашных набросков…
Затем все стали рассаживаться за мольберты, в зале возникли как будто бы полторы женщины. Половиной была маленькая, пожилая, одетая в неопределённое серо-чёрное, включая старомодную оправу. Но бок о бок с ней шла моложавая высокая платиновая блондинка в элегантном коротком халате, стилизованном под кимоно. На её длинных стройных ногах были изящные туфли апельсинового цвета на низком каблуке прозрачного стекла.
— Это наша, а теперь и ваша замечательная модель, — протарахтела пожилая Старомодная Оправа. — Её зовут Вера Александровна. Прошу уважать, жаловать и любить!
Вера Александровна взошла на эшафотный постамент с торжественной обречённостью, достойно, несуетно, как на казнь. Сюжетом связанных плавных движений, она распустила пояс, скинула халат с плеч и бросила обезглавленный халат на спинку стула. Как опытная спортсменка перед стартом, физикой тела она упруго попробовала позу и, наконец, холодно застыла под горячими анатомическими взглядами графоманствующих рисовальщиков.
В тот день, поедая в перерывах норвежскую сёмгу, забываясь, Корабельников беспомощно, но старательно сделал серию набросков очаровательной обнажённой модели, измарав три листа ватманской бумаги. В какой-то момент мастер Дударенко оказался рядом с мольбертом Корабельникова. Подняв руку с карандашом, потрясая Корабельникова, мастер сделал несколько уверенных, механически точных штрихов, в которых тут же угадалась голая Вера Александровна. Мгновенный набросок оказался в центре листа Корабельникова.
— Стремитесь к этому, — сказал мастер Дударенко, щёлкнув ногтем указательного пальца по ягодицам рисованной Веры Александровны.
Корабельников кивнул, как провинциальный трагик, — с избыточным восторгом.
После многочасового бесплодного сеанса академического рисунка он гулял по центру Москвы, шиканув, поужинал в ресторане на Тверской и, утомлённый впечатлениями, вернулся домой, обдумывая с разных сторон непонятно откуда взявшуюся мысль: «Когда не можешь выяснить отношения с двумя девушками, самое время завести третью». Он потерял двух своих «девушек»: жену и Катю. Самое время…
Засыпая той ночью, он томительно думал о том, что ему понравилась Вера Александровна, явно недоступная для него модель, надёжно защищённая своей божественной наготой. И тем не менее что-то вызвало его остро искрящийся бенгальский восторг. Корабельников прислушался к себе и понял: праздничным было то, что с уходом Кати его перестали посещать покойники, тени когда-то давно убитых им людей. И, вероятно, произошла мена. Отняв Екатерину, сцепив и провернув шестерни тёмной материи, механика мироздания сработала в его пользу, добавив прибыток покоя.
День замкнулся привычным временем сна, но из спокойной ночь, незаметно потеряв сольную букву, сделалась покойной. Наверное, это была подготовка…
Обживаясь в своём сегодняшнем сне, он стал ждать Ангела, понимая, что он уже здесь, рядом, и уже понимая, почему они с Катей после года совместной, почти счастливой, почти семейной жизни так и остались на «вы».