Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2023
Екатерина Златорунская родилась в Саранске. Окончила Саранский государственный университет по специальности юриспруденция. Публиковалась в журналах «Новая Юность», «Знамя» и др., в коллективных сборниках. Автор книги «Но случается чудо» (2021). Участница проекта «Резиденции» АСПИР. Живёт в Москве.
Они полетели в отпуск в сентябре.
Павел предлагал слетать в Таиланд, а Анастасии не хотелось, но особенно не хотелось, чтобы он летел один, поэтому сговорились на недельку-другую в Греции.
Тем более что они давно не отдыхали вместе. Хотя раньше летали куда-нибудь, и не по одному разу. Но это было давно. В выходные, тоже давно, катались на лыжах, катались на коньках. В каждом новом городе, куда они заезжали просто так, обязательно ходили на каток. В дозамужнем, детско-юношеском прошлом Анастасия занималась в секции одиночного фигурного катания, но её карьерный прыжок прервался на высшей точке взлёта: травма колена на юношеском соревновании, плюс рост метр семьдесят два в тринадцать лет. Её перевели к синхронисткам в команду, собранную из парий-одиночников. Анастасии там нравилось: дружный коллектив, весёлые тренировки, поездки на соревнования в другие города, где жили в гостиницах, набивались строжайше секретно в чей-нибудь номер на ночёвчик и хохотали до утра.
По иронии судьбы в личной жизни наметился поворот от коллективного выступления в одиночное, замужняя жизнь с двадцатилетним стажем отходила в прошлое.
И вот Павлу сорок, и Анастасии сорок, детей нет и не будет. У свекрови оставалась надежда на новый брак, а тёще Ире только надежда на чудо.
Определяющее будущее событие случилось десять лет назад, и жизнь переломилась на два периода. В первом — безмятежное существование: молодая пара — хоккеист, фигуристка — удачливые, красивые, живущие в своё удовольствие; во втором — по-прежнему красивые, дружные, но бездетные; и вот в то, второе десятилетие, возник вопрос — что дальше? Собака, кошка, приёмный ребёнок, — что? И они ничего не могли решить.
Прошлое счастье было ещё с ними, как музей с артефактами под открытым небом, его можно было посетить в любую минуту, посмотреть и вернуться в настоящую жизнь, из которой ушло солнце.
Анастасия так и смотрела на прошлое — как на прогулку по мемориальному парку. Вот стоит памятником день их первого свидания в зимней Уфе, где проходили отборочные соревнования команды синхронистов, а Павел — жил.
Анастасия бесстрашно летела по льду в расшитом бисером платье, юбка поднималась, обнажала стройные мускулистые ноги. Павел не сразу разглядел её среди остальных двенадцати девочек, все брюнетки в одинаковых платьях, в одной шеренге, тринадцатый — блондинистый парень. Павел был ослеплён грацией, скоростью, бесстрашием, и только когда Анастасия исполнила свой фирменный прыжок — среди девочек только она одна умела так прыгать, — случилось откровение. Он увидел её одну — царевну-лебедь — высокую, с высокой грудью, и мгновенно влюбился.
Он подождал её у раздевалки и увёл гулять по городу. Девочки повозмущались, но отпустили. Анастасия и сама не поняла, почему ушла с ним, её потянуло неудержимо, как собаку на солнечный луг.
Павел показывал местные достопримечательности. Высокий, Анастасии под стать, крупный, массивный, квадратный лоб, кудри-разлетайки, добрые выпуклые глаза — молодой бычок, наивный, стеснительный и очень красивый. Ходили к памятнику Салавату Юлаеву, визитной карточке столицы, со смотровой площадки открывался вид на Белую реку, она и правда была белая, во льду. Летом здесь ещё красивее.
Анастасия мёрзла, она была легко одета, но стеснялась признаться. Она хотела ещё ходить и смотреть, и слушать его голос, но подрагивали колени, побежали греться чаем в кафе. Павел удивлялся, как она без зазнайства ест жирные беляши, смотрел на её лицо, запястья, такую красивую, изящную в сером облегающем платье, на шее сапфировый крестик.
Через три дня расставались уже всерьёз влюблёнными. Анастасия рыдала на перроне, Павел обнимал её, прижимался всем телом, с силой целовал твёрдыми губами — так упираются костяшками пальцев в поверхность стола, — было больно от его поцелуев.
В выходные — он уже у неё в Казани, и снова снег, морозы, сняли самую дешёвую комнату у одной старухи, та деликатно уехала ночевать к родственникам. Пили чай, зелёный с лимоном, дешёвый, ароматизированный, из старых со сколами чашек дулёвского фарфора, резали чёрный хлеб, сыр, огурцы, жарко грели батареи у заклеенных по старинке — ватой и бумагой — окон.
Бабка постелила чистоё бельё, и они разделись друг перед другом по очереди, целомудренно и просто, словно обменялись клятвами. Анастасия первый раз видела голого мужчину, но совсем не стеснялась, словно знала его тело столько же, сколько и своё.
На следующий день пошли в Кремль, но всё им было безразлично: башни, мостовые, музеи. Той ночью решилось, теперь они — муж и жена.
Анастасия без сожаления покинула свой город, команду синхронисток; её уговаривали подождать сезон, тренер обиделся, и девочки тоже, но она хотела быть только с Павлом, и больше ничего.
Первый год жили голова к голове в его Уфе. Она готовила еду, ходила с ним на тренировки, сидела на трибуне, если разрешал тренер. Она сидела тихо, в самом дальнем ряду. Огромные, словно трансформеры, хоккеисты с шумом входили в раздевалку, а выходили уже обычные парни. Павел, румяный, весёлый, чисто пахнущий гелем для душа, обнимал её так, словно не виделись вечность. Шли домой, взявшись за руки, скрипел снег, и Павел через перчатки гладил её пальцы.
Потом они переехали в Москву, его позвали защитником в ЦСКА, но ничего не получилось, промучился два сезона, выдохся, ушёл. Вернулись ни с чем в Уфу.
Павел спал целыми днями, она лежала рядом, гладила его по спине, по волосам, целовала уши, затылок. Читала ему вслух любимых «Два капитана», он и не слушал, не любил книг, ему просто нравился её голос. Всё будет хорошо? Всё будет хорошо.
Её мама и родители Павла помогали, пока Павел искал работу. Анастасия поступила в пединститут на заочное, увлеклась кулинарией, — пекла по маминым рецептам торты, особенно удавался наполеон, к тортам прибавились эклеры. Анастасия стала печь на продажу. Павел устроился на работу в местный детский хоккейный клуб — помощником тренера.
Летом выезжали за город, Павел удил рыбу, Анастасия купалась. Вечером покупали в супермаркете лаваш, курицу гриль и красное вино, раскладывали на столике перед телевизором, балкон раскрыт, дети кричат на улице, а после двенадцати — тишина, только лает собака, чёрная, лохматая. Анастасия иногда выносила ей мясной паштет из супермаркета.
Когда стало испаряться счастье, когда она не закрыла флакон с драгоценными духами, Анастасия так и не поняла, хотя знала трагическую дату отсчёта, но и после той даты было счастье, было.
Последнюю зиму Анастасия прожила одна в Сурино, на даче, купленной шесть лет назад за копейки, а Павел — в городе, тоже один, но Анастасия узнала от общих друзей, что он ночует у Лизы, ей даже показали её страницу в инстаграме. Обычная девушка, студентка, блондинка, ничего особенного.
До Лизы было много всего: были другие женщины и обстоятельства.
Анастасия любила Сурино, и Павел тоже.
Первым делом, после покупки, он снёс прежний фанерный домик с одной комнатой, где стояли только стол и кровать и хранился дачный инвентарь, и поставил на его месте деревянный двухэтажный сруб. Выкопал пруд. Через год пристроил к дому веранду. Летом там пили чай, а зимой веранду заносило снегом. Анастасия чистила снег лопатой, заносила его нечаянно в дом, и на половике, на одежде, на волосах, выбившихся из-под капюшона, и в окне — снег, тихо, завтра на лыжи. В лесу тоже снег, белый-белый, сосны розово-рыжие, как беличьи хвосты.
Летом в Сурино всё росло, как в учебниках по садоводству: в июне-июле — ягоды, в августе — яблоки. В августе Анастасия пекла яблочные пироги.
Угощала соседей: одинокую Валю с никчёмным сыном Валерием, он брал взаймы на водку, а отдавала Валентина. Анастасия жалела её. Валентина никогда не уходила сразу, сидела долго, задавала вопросы.
— Анастасия, у тебя есть интернет, посмотри, что значит «гардемарины». А Бермудский треугольник? А что значит Псалтырь?
Осенью по всей округе витал грибной воздух, грибы дуром росли даже на их участке. Анастасия выходила из дома в резиновых сапогах на босу ногу и приносила несколько груздей.
Валя не собирала грибов, и её сын тоже. Анастасия делилась с ними, — нам с Пашей двоим много.
Павла Валя раздражала, раздражал её пьющий сын. Анастасия приводила их как отягощающий качество жизни пример. Вот, мол, Валя родила сына, и посмотри, как она живёт.
Павел сердился. Между ними всё чаще разгорались разной степени опасности разговоры. Начиналось с малого: Павел мечтал, что возле дома поставит детскую площадку, батут. У Анастасии перехватывало сердце, — молчи, молчи, молчи. Но не удерживалась — для кого? да хоть для детей друзей семьи — Косолаповых, да мало ли. И часто они к нам приезжают? Ну, для каких-нибудь других детей. Для каких? Для Валиного Валерия?
Павел вспыхивал, уезжал, Анастасия не могла заснуть, писала ему сообщения, что любит и скучает. Павел отвечал только утром — выспавшийся, отдохнувший — «я тоже, родная».
Возвращался на дачу, гуляли в лесу, ходили к своему прудику, Павел обнимал её крепко, нежно и всаживал без предупреждения нож в сердце — как было бы хорошо здесь летом с сыном рыбу удить, а зимой залили бы каток…
Анастасия просила повесить качели, поставить бассейн, нарядить ёлку около дома, Павел всё делал, но без удовольствия, с упрёком. Анастасия читала между строк: зачем нам всё это, если нет детей?
Она замечала его испуганный взгляд, когда встречали беременных женщин на улице, Анастасия опускала голову, словно была виновата. Они перестали вместе даже смотреть сериалы, потому что даже в кино у всех дети, а у них — нет.
— Ты так любишь себя? Что в тебе такого хорошего, что ты так хочешь оставить потомство? — спросила она в неподходящий для откровенных разговоров момент. Они возвращались домой из гостей. У Пашиных друзей родился ребёнок — крепенький, глазастый, беспрерывно сосал грудь. А Павел, что было совсем некстати и выводило из себя, не выходил из комнаты вместе с другими мужчинами, внимательно смотрел, как молодая мать кормит ребёнка, и задавал практические вопросы: хватает ли молока, сколько ребёнок высасывает за один раз, сразу ли пришло молоко и до какого времени планируется кормление. Светлана — молодая жена, пришедшая на замену старой, ровесницы Анастасии, не знавшая про их с Павлом обстоятельства, засмеялась: «Я вижу, что вы тоже собрались».
«Куда? — Нервный смешок. — В отдел капусты?»
За ужином Анастасия как бы между делом поинтересовалась, как дела у оставленной старой жены и дочери-подростка, сколько уходит на алименты, и многое другое в таком духе. Анастасия затевала скандал, хозяева старались оставаться миролюбивыми, Павел закипал.
За глаза обсуждали, как жалко Павла, — вот он такой и такие у него достоинства, и чего он в ней нашёл, она даже ненастоящая фигуристка была, синхронистка какая-то.
В такси Павел ни с того ни с сего обиделся на водителя — «да пошёл ты»; вышли неизвестно где, брели по обочине, оба нетрезвые, усталые. Анастасия выговаривала: пускал слюну, не на ребёнка, а на новенькую жену с молочной грудью. Павел больно схватил её за плечо, тряхнул, хотел тряхнуть посильнее, но сдержался.
Смотрели друг другу в глаза. Анастасия подумала — ведь он меня ненавидит.
На остановке сели на скамейку. Павел пытался понять, где они находятся, чтобы вызвать такси. Они уже протрезвели.
Приехала машина, Анастасия села в неё одна.
Павел не приходил два дня. Она ему звонила, он не брал трубку. На третий день написал: «всё хорошо, я на работе». Она поехала мириться, надела сарафан, — продемонстрировать открытые плечи, синяк на заплечье.
«Я понял, что без детей моя жизнь не имеет смысла».
Детей. Множественное число, отметила про себя Анастасия, и ещё, что он эти ночи ночевал у кого-то: чистый, бритый, свежий.
— И большая часть моей жизни…
— Это какая же часть?
— А ты посчитай. Важная часть моей жизни уже прошла без детей.
Считай — напрасно. Нанёс сокрушительный удар.
После того разговора Анастасия всё чаще оставалась в Сурино, а Павел жил в городе и приезжал только на выходные. Дачу он любил, но уже меньше, в заботе о доме сквозило принуждение. Ремонтировал то одно, то другое, в прошлом году, наконец, остеклил веранду. Но в его мечтах о будущем ушло слово «мы», он больше не говорил — «мы сделаем», «у нас будет», множественное местоимение заменилось личным, Анастасия исчезла с горизонта планирования.
А когда он перестал говорить о детях совсем, ушло тайное напряжение. Сурино расцвело, как раньше. Анастасии показалось: угроза миновала и всё наладится.
Именно тогда и появилась Лиза. Анастасия не сказала Павлу, что всё знает.
Может, Лиза уже была, но не проявлялась, сидела тихо, как мышь в мешке.
За Лизой долгие мысли про будущую одинокую жизнь, стакан воды. Тут морщины, там целлюлит.
Да, понеслось с горы. Мысли о неизбежном, преследующие весь прошлый год, не отступали даже во сне, словно она находилась на непрекращающемся допросе; не унималась любовная горячка, несмотря на двадцать прошедших лет, когда чувство должно было износиться в линялую тряпочку, а тут трясутся руки и плачется по любому поводу. Однажды Анастасии захотелось заснуть и не проснуться.
С горя, чтобы совсем не пропасть, записалась на онлайн-курсы шведского. На уроках учили простые слова, как будет по-шведски: я, ты, они, дом, улица, страна.
Анастасия плохо запоминала, но новый язык — тугой, как клубок шерсти, из которого нужно тянуть слово за словом, будто тонкую нить, разматывался, и с ним — её новая жизнь.
Преподаватель Мария, шесть лет назад переехавшая в Гетерборг, рассказывала о своём быте, и Анастасия решила, что, если они расстанутся, переедет в Швецию, будет печь торты на заказ или, может, даже вернётся на лёд, тренировать детей.
Вечерами сидела на сайтах недвижимости, искала дом где-нибудь далеко, на севере Швеции, чтобы зима поморознее, лес поблизости, ели в снегу, как здесь, в Сурино, но в Сурино — каждая вещь напоминала о Павле: вязаный половик покупали в икее, или слившиеся в одну фигуру влюблённые, филимоновская игрушка, — купили в Одоеве, называется «Любота».
В субботу Павел приехал в Сурино поговорить. Они не виделись месяц. В последние августовские дни сохранялось ещё летнее тепло. Валентина с Валерием собирали картошку. Анастасия не знала, что делать с яблоками и сливами: кладовая забита, Валентине тоже не надо. В подвале мыши. Павел скосил траву, Анастасия убралась в доме, вывесили сушить половики. На велосипедах поехали в магазин за пивом, купили баранки и колбасу. После бани сидели на веранде до темноты, обсуждали, что ещё нужно успеть до осени. На столе букет из веток калины, яблоки, свечи, комаров нет, но мухи.
Павел смотрел на Анастасию: худая, усталая, как её жалко, чужая, но и своя, родная. Она чувствовала в его взгляде жалость, ну и пусть жалость, жалость — тоже любовь. Ночью они помирились. Без слов. Он обнял её сильно, погладил по голове.
Переехали в город. Хотя главный вопрос — что дальше — остался на том же уровне непрояснённости: Анастасия уже не могла обсуждать и думать, и Павел тоже.
Павел предложил — давай отдохнём на море. Ты устала, я устал. Словно отпуск — выход.
Анастасия не хотела в отпуск. Не было сил и желания. Она записалась на сентябрь в частную клинику неврозов. Но отправить его одного тоже не могла — вдруг новое знакомство, новая Лиза, и не унимающийся голос в голове, когда он не берёт трубку: «Почему не отвечает, что делает, наверное, зачинает ребёнка». Его любимое слово «зачинает» раздражало безумно. Зачинать, чинить, и ей казалось, что вот зачатиеи происходит — карандаш в точилке, стружки, стержень, фу. А зачатие — заячье слово.
За два дня до отпуска, во время близости, так они называли секс, Павел был особенно нежен, особенно страстен, Анастасия подумала: как хорошо, он меня любит. Павел с глупой улыбкой и почти слезами в глазах признался, что представлял, как они зачинают ребёнка, и от этой мысли ему было особенно приятно. И её сорвало. Какой ребёнок, ты что, забыл, ты же знаешь всё, уходи, уходи, уходи! Он собрался и ушёл.
Павел позвонил ей, когда она сидела во дворе с продуктами из вкусвилла: не было сил идти домой. На скамейках ежедневное собрание собачниц: пожилая блондинка, стриженая тихая старообразная девушка, всё время вспоминающая подробности из своей давней жизни в Японии, какую-то ерунду: например, там все пьют и живут в домах с плесенью на стенах, и много ещё такого же неинтересного.
У японской девушки был очень грустный пудель с красными гнойными глазами, стриженый под льва, а у блондинки, вспоминавшей былое — московские булочные и батоны размером со щук, ну ты преувеличиваешь, зачем мне это надо, — терьер, маленькая вредная собачка. Анастасия не любила собак. Но тут, прожив в одиночестве целый день в их с Павлом квартире, она позвонила знакомой заводчице корги, и та сказала, что вот у неё как раз есть прелестные щенки.
Анастасия показала собачницам фотографию маленькой девочки-корги, рыженькой, мягкой, четыре недели от роду, цена по запросу, и блондинка затревожилась: собаку завести — это вам не игрушку купить, с ней надо играть, разговаривать и ходить как за ребёнком! Анастасия встала с лавочки, чтобы только не про ребёнка, только не про ребёнка, и тут позвонил Павел — предлагаю последний раз, очень строгим голосом — и она согласилась.
— В Греции съезди поднимись на коленях в гору и попроси Богородицу о чуде, там чудотворная икона, я читала, всем помогает, — мама Ира давала наставления дочери по телефону.
Обе они, мать и дочь, были невоцерковлённые, но обе верили в Бога, правда, по-разному. Анастасия думала — ничего не нужно вымаливать, Бог — это чудо, сядет голубем на плечи. А мать по-другому: за Божьей милостью надо ползти на коленях, сносить три пары железных сапог, в кровь, до мяса, до кости, только так.
В самолёте сидели голова к голове, дремали, ранний вылет, ночью спали пару часов.
На заднем ряду скучные филологи: он пожилой, она молодая, но в целом — одинаковые. Впереди — высокий лысый мужчина лет шестидесяти в тёмно-бордовом свитере и фиолетовом шарфе, нос крючком, без бровей и ресниц, и с ним красивая девочка пяти-шести лет. Анастасия заприметила их ещё в автобусе. Они разговаривали на смеси русского и какого-то славянского языков: «мой мамочка очень красивая», у девочки ласковые «с», путает мужской и женский род. «Не надо спорить себе, Витечка». Значит, он — Витечка. Смеются. «Витечка, а почему ты спишь?» Он отвечал ласково: «А что, нельзя?»
Самолёт попал в турбулентную зону, их качнуло, Анастасия взяла Павла за руку, а девочка тихо-тихо пожаловалась своему Витечке: я боюсь.
Не надо бояться. А почему не надо бояться? Я пока боюсь, очень боюсь. Витечка строго: нет, нельзя! А почему нечего бояться, если страшно? Павел слушал и умилённо улыбался их речам.
«Почему, Витечка? Может, это как Гумберт и Лолита, а красивая мамочка уже мертва». Павел перестал улыбаться, отвернулся. А они ещё даже не приземлились, и две недели бок о бок ещё впереди, как их пережить, — немой вопрос, когда просто сидеть рядом трудно.
«А почему монстры никогда не спят — они же монстры?» — спросила девочка Витечку, а тот не знал.
Принесли еду. Они разделили без слов: ей — сыр, овощи; Павлу — хлеб, масло. Он не боялся растолстеть. Девочка тоже делила завтрак по своему усмотрению: «Это тебе, это тебе, а эту вкуснявочку мне».
Филологи на заднем ряду заметно оживились перед трапезой. Анастасия обернулась, он — маленький, почти карлик, короткие руки, узкие плечи, борода, очки. Она — с толстыми руками, большая чёрная родинка на шее, как игольница с двумя иголками.
В аэропорту работали на всю мощность кондиционеры, и было непонятно, какая снаружи ходит жара. Витечка снял куртку, шарф и свитер. Связал узлом на бёдрах, девочка сложила одежду в рюкзак. Больше вещей у них не было. Может, надо в полицию? Дура ты. Павел, не переставая обижаться, отошёл изучать стенд с арендой авто, вдруг на месте дешевле. Но оказалось, что дороже. Не обманула Наташа, его знакомая в турбюро.
В Афинах тяжёлая жара, всё, как и ожидали, еле дошли до арендованной машины. До их деревни два часа пути. Ехали молча, он включил местное радио, греки пели дребезжащими голосами, по обочине всё одинаковое — песочно-красное: горы и дорога, голубыми всплесками — море, хотелось нырнуть немедленно и поплыть.
В киосках на трассе, как птицы в скворечниках, рабочие в оранжевой униформе принимали плату за проезд, и она подавала им заранее отложенные центы.
Платная дорога закончилась, они свернули в сторону деревни, песчаные пустоты земли перемежались туристическими магазинами: оливки, апельсины соседствовали с гипсовыми фигурами богов.
Анастасия захотела апельсины. Продавец, пожилой грек, складывал их в зелёный пакет.
Пыльные, только что сорванные, она кусала их через кожуру, сок тёк по коленям, по радио греческие певцы пели грустными голосами весёлые песни.
В отеле их встретила Татьяна, русская помощница очень пожилой хозяйки-гречанки. Татьяна была среднепожилая, энергичная, говорила с акцентом, словно когда-то её русский язык поймали в клетку, держали годами в неволе, и из него ушли все вольные лёгкие интонации. Как приятно хоть с кем-то поговорить на русском.
Татьяна вышла замуж за грека старше себя и прожила с ним здесь двадцать лет, муж-грек уже старец — девяносто годков, почти слепой.
Она быстро передвигалась по номеру, показывала, где что лежит: здесь тёплые одеяла на случай, если похолодает, здесь полотенца на пляж, в душ, здесь кастрюли и сковорода, кофейник, бокалы для вина.
Вручила между делом визитку: «У Николая в таверне можно завтракать с одиннадцати утра, если вас не устроит отельный завтрак. Прокопий, племянник, держит магазинчик с продуктами, у Андреаса, рыбака, можно взять свежей рыбки, а я вам могу пожарить. До пляжа пять минут, если флажок на горе повёрнут вправо, значит, на море волны и ветер, а если влево — спокойно и хорошо».
Балкон их номера выходил в укромный внутренний садик отеля. Там уже стоял накрытый стол: праздновали крещение правнучки хозяйки. Во главе сама пожилая хозяйка, белая пышная голова георгином, в чёрном с ног до головы, взрослые дети — родители молодых, молодые родители грудничка, передаваемого с рук на руки.
Татьяна позвонила им в номер, передала приглашение присоединиться, Павел как раз мылся в ванной, вышел голый, без полотенца. Анастасия посмотрела на его сильное тело, волосатую грудь, дорожку курчавых волос внизу живота, и ей стало неприятно: он полон сил — жить, любить, заводить детей.
Нужен ведь какой-то подарок.
Татьяна сказала, что не нужно.
А кого крестят? Мальчика? Девочку?
Откуда я знаю. Наверное, девочку.
Их посадили за стол, налили узо, вот хлеб, сыр, рыба — большая и малая, варёные травы, мусака размером с противень. Аккуратные носатые дедушки, бабушки в чёрном — всякого звания родня — пили и пели. Молодой отец разморился от жары, вина и чувств.
Новокрещённой Марии — Анастасия шепнула: девочка, я была права, — желали прожить отведённый ей срок с Богом в любви и счастье. Девочка похныкивала на руках у матери, под белым платьем мелькали её беспокойные крошечные пяточки. Разразился рёв — сильный, как ливень. Молодая кудрявая мать, будущая матрона — намечающаяся полнота в руках, шее, — спешно унесла её кормить под гранатовое дерево.
Татьяна рассказывала, что из блюд особенно вкусно: вот, попробуйте мусаку. Я её так редко готовлю, ем только в гостях или ресторане. А я думала, что готовят каждый день, удивилась Анастасия, ну что вы, это непростое блюдо, очень хлопотное.
Анастасии и Павлу хотелось искупаться, но было неудобно так скоро покинуть торжество. Хотя кому какое дело. Молодой отец вконец осоловел. На него не обращали внимания. Пожилые мужчины пели хором, и один, с гитарой, вышел из-за стола, махнул рукой, призывая к танцу, женщины встали в круг, к ним присоединились мужчины. Анастасию с Павлом позвали тоже. Анастасия осталась сидеть, а Павел положил руки на плечи мужчин, и общая сила танца подхватила его. Он смеялся, оглядываясь на Анастасию — правильно, неправильно. Анастасия показала палец — классно.
На пляже, пять минут по пристани с лодками, легли, не раздеваясь, прямо на тёмно-коричневый, как тростниковый сахар, песок. Голубое с розово-красными прожилками близкое небо сближалось с морем. Оно чуть синее оттенком. На пирсе пожилая женщина в длинной юбке читала книгу. Как она видит в сумерках? Павел разделся — и снова Анастасия посмотрела на его тело с завистью, болью и желанием, — зашёл в воду и поплыл.
Женщина с книгой всё сидела.
Перед ужином поднялись в горы посмотреть на старый маяк, он давно не работал, над ним висели крупные звёзды, стрекотали стрекозы, море внизу очень тёмное и страшное, как огромная рана, и запах сухих цветов, что росли тут. Как называются? Не знаю, на чертополох похоже.
Ты заметила, какие здесь у местных старые машины? Бедность повсюду. Зачем им новые машины, когда у них есть море? Наивная душа. А тебе зачем машина?
Он обнял её, она делала вид, что ей хорошо, чтобы и ему было хорошо. Ей не хотелось портить ему отпуск.
В таверну Николая, где они решили поужинать, прибывали друг за другом, словно на тайную встречу, нарядные пожилые мужчины и женщины.
Две дамы — одна в платье с бело-чёрными полосками, другая в красном закатном — вышли из-за стола, словно приготовившись к исполнению танца, взялись за руки и продолжили разговор, невозможный по какой-то причине за общим столом. Они стояли долго, не разжимая рук, Анастасия успела съесть салат, и тут появился священник в чёрной сутане.
Обе дамы почтительно поцеловали ему руку, и другие тоже поднимались с мест и целовали руку. Священника усадили в середине стола, как на картинах о тайной вечере, и две женщины в платьях сели с ним рядом.
Анастасия засыпала от вина и усталости. Она сняла туфли, сидела на стуле с ногами, как в детстве. Павел спросил, как называется маленькая рыбка, которую они ели на крестинах? Официант показал пальцем в меню: есть биг и смол. Смол.
Принесли рыбу, она оказалась не такой, как подавали на крестинах. Павел расстроился: «Завтра спрошу у Татьяны. Время здесь стоит, машины те же, что и десять лет назад, а цены растут. Я помню, на Крите греческий салат стоил три евро, а сейчас уже пять».
Священник, сопровождаемый женщинами, ушёл, за ним поднялись и другие. В кафе остались только Анастасия с Павлом и старички, аккуратные, в белых брюках, они играли в шахматы за дальним столом. На их столе горела свеча, освещая доску с фигурами. Двое официантов подсели к ним за стол, комментируя ход игры. Вышел и сам хозяин таверны — Николай: крупный, кудрявый, с брюшком, неся на подносе тарелку с хлебом и огурцами, тарелку с сыром, бутылочку самогона, и тоже сел к старичкам. Все выпили по рюмочке. Вышла пожилая женщина, наверное, мать Николая, и унесла бутылку.
Выбежала девочка с подносом, она несла кофе, Николай погладил её по голове.
В номере включили кондиционер, закрыли ставни. Павел поцеловал её наугад, попал в плечо, и отвернулся. Завтра продолжим шалить, а сейчас спать. И мгновенно пришёл сон.
Несколько дней подряд, повинуясь путеводителю, осматривали достопримечательности. Павлу было неинтересно. Камни и камни. Анастасия выполняла познавательную программу за двоих, хотя ей тоже было неинтересно. В древнем Коринфе сфотографировались у Львиных ворот, после них там же целовались юноша и девушка, Анастасия подумала, они такие же, какими мы были когда-то, только у них всё впереди.
В Эпидавре, в каменном знаменитом театре, забрались на самый верхний ряд и оттуда смотрели на уменьшившуюся сцену. Женщина в широких штанах, видимо, гид, вышла в центр, громко хлопнула в ладоши, призывая свою группу, и американские туристы — толстые, бесформенные, в шортах, бродившие без всякой цели, — встали в круг и захлопали тоже. Павел засмеялся.
Вышла ещё одна женщина, высокая, в жёлтом платье, наверное, итальянка, и, решив проверить акустику, запела. Американцы переметнулись к ней, радуясь бесплатному концерту. Итальянка пела, сопровождая выступление выразительными жестами, и Анастасии казалось, что она обращается к ним: зачем вы мучаете друг друга? К итальянке подошла пожилая женщина в чёрном платке, концы повязаны на затылке, белые седые волосы, тонкие журавлиные лодыжки, и подарила цветы. Итальянка заплакала.
Они ещё погуляли вокруг театра, держась за руки, туристы снимали на телефон столетние деревья, камни, кафешки с мороженым и соком, всё, что видели вокруг. Анастасия купила мороженое, тут же пришли попрошайничать местные кошки. Одна — серая с пятнами, маленькая, аккуратная, была беременной. Анастасия оставила ей на крышке от кофе, соперницы, шипя, крутились подле, тоже претендуя на мороженое, откуда ни возьмись появился огромный кот, похожий на опухшего от пьянства мужика. Анастасия топнула ногой. Кот испугался, отошёл.
Орды собак повстречались им в Напфлионе, когда-то столице Греции, а сейчас — маленьком, почти сельском городке. Они посетили морской порт, а после пошли обедать в первую попавшуюся таверну. Высокая официантка с чёрными стрелками на веках сидела за столом с двумя пожилыми мужчинами, и они по очереди целовали ей руки.
Обедали, не разговаривая. Павел углубился в телефон. Анастасия сохраняла хладнокровие, она обещала себе на время отпуска быть идеальной женой: не злиться, не обижаться. Но они всё равно ссорились. Павел уставал от музеев — слишком жарко, длинные очереди, — исчезал, Анастасия находила его в кафе за бутылкой вина, обижалась, Павел был невозмутим и неприступен, и в такие минуты она думала: вот и всё, вот и всё, прозвенел последний звонок, глупая песня с её выпускного, надо решиться и разойтись.
Но вечером в своей деревне, набрав закусок в таверне Николая, шли на пляж, раскладывали еду, тихо плескались волны, ведь хорошо, лучше, чем твой снег. В такие минуты уходили занудные муки одних и тех же переживаний.
Павел загорел, Анастасия оставалась белой, как крем от загара.
Они давно договорились, никаких святых мест, всё это было, и всё это прошло, чтение акафистов Матронушке, очередь к иконе, начинающаяся с трёх ночи, послушания, строгие посты, но голубь не прилетел во второй раз с благой вестью, так бывает.
В Вешту, к святой Феодоре, они поехали только по туристическим причинам.
Русская женщина-гид в платочке водила экскурсию. Рассказывала о монахине Феодоре, простой греческой девушке, ушедшей в мужской монастырь, или, по второй версии, — на войну; в неё влюбилась безответно селянка, объявила себя беременной и соблазнённой; Павел шепнул на ухо — какие вы бабы коварные — пусть моё тело станет храмом. Гид показала на храм, перекрестилась, и женщины тоже перекрестились.
В воде стояли свечи, и свет от них огибал кругом крестным ходом всю территорию монастыря. На крыше монастыря росли семнадцать деревьев, гладкие, полые внутри под чешуйчатой аллигаторовой корой.
Женщины молились, целовали стены, ступени, просили каждая о своём, и молельный хор поднимался туда, в небо. За допуск к Богу требовалась плата: святая вода за евро, свечи, поминание, иконки — четыре.
Анастасия не купила свечей, не зашла в храм, села на лавочку около ухоженных клумб.
— Там, дальше, ещё какой-то храм, с ещё одной иконой, — сказал Павел.
Он тоже не верил в чудеса исцелений, подбадривал её, как угодившую на мину, сам проскочивший мимо. Он мог спастись. А она уже нет.
Мимо них прошла очень пожилая толстая монахиня и перекрестилась семнадцать раз. Анастасия хотела в отель, Павел пожрать. К монахине подошла женщина, гречанка, и монахиня крепко обняла её за плечи.
Тогда, после случившегося, Анастасия ходила в женскую консультацию к психологу, там же, в другом кабинете, принимал священник. Анастасия записалась и к нему.
Она хотела усыновить ребёнка немедленно, первая горячая реакция на горе — заменить не рождённого своего младенца на любого другого, чтобы новой любовью заткнуть дыру в сердце. Она ходила по улицам и всерьёз искала брошенных младенцев, прислушивалась к звукам, — вдруг где-то плачет, ведь находили же другие, она не раз читала в газетах.
— Не всем Бог даёт детей, смиритесь, возьмите ребёнка из детского дома, кто-то должен быть матерью этим детям, — говорил ей отец Александр, пили чай в его кабинете, — ничего не поделаешь.
Её мама регулярно смотрела выпуски «Пока все дома», рубрику о детях в детдомах, звонила ей после, какой там был чудесный ребёнок, скажи Павлику. Взрослый даже лучше.
Поехали с Павлом в дом ребёнка посмотреть на детей, просто посмотреть, она взяла подарки — пеленальный столик, качели и даже самокат, родители Павла подарили заранее к рождению ребёнка, плохая примета, но они не верили в приметы. Подъехали, и боль, как пыль перед бурей, поднялась в душе. Анастасия смотрела в окно, сжимая руки. Ну что? Не могу.
Павел ушёл один, вернулся через час. Ну что? Ничего. Поехали домой. Она не стала расспрашивать. Не было сил.
Боль потери затвердела, не беспокоила, но никуда не ушла, лежала в маленьком гробике, и Анастасия её носила вместо надежды. Анастасия не хотела видеть детей, говорить о детях и, глядя на чужих, уже не думала, что это могли быть их с Павлом дети.
И вот он сидел рядом — растерянный, грустный, взмокший от жары. Анастасия чувствовала себя виноватой. «Ну хочешь, давай поедем в этот храм». Гид, отпустившая свою паству на вольные хлеба, подсела к ним на скамейку, кокетливо оглядывая Павла.
— Вы не знаете, где в окрестностях можно от души поесть?
— Знаю. — Гид не замечала Анастасию, смотрела на Павла, а Павел весело — на неё.
— Неподалёку есть деревня, там всего две достопримечательности: храм и таверна, — любезно рассказала гид. — Еда грубая, но вкусная.
— Я как раз такую люблю.
Гид объясняла, как проехать и что собой представляет таверна:
— Она одна там, сразу узнаете, около маленький пруд, и на заборе тыковки продолговатые, мускатные которые, ну, поймёте.
— А что они просят? — вмешалась Анастасия, гид её раздражала.
— Кто?
— Эти женщины.
Гид уже слегка обнажила плечи для загара, приспустив бретели и сняв платок:
— Разное. Я вожу русские группы. Ну, любви, кто сами замуж хотят, кто, чтобы дочери удачно вышли, все по-разному. Кто-то детей просит, Бог не всем детей даёт. Детей надо заслужить.
— А у вас есть дети?
— Сын, — почему-то обиделась гид.
Анастасия хотела спросить, а чем заслужили, но удержалась.
Таверна в деревне оказалась запертой, на дверях висело рукописное объявление на греческом, и сама деревня спала мёртвым сном. Они оставили машину и пошли пешком. Склад старой техники, на склоне кладбище и роща хурмы. На маленькой площади рос огромный каштан, распустив павлиньим хвостом листья. Под ним, как под зонтом, стояла маленькая белая церковь. Они уже хотели уезжать, когда к церкви подъехал автобус, выбежал невысокий мужчина в чёрном костюме, принял трость, и следом, опираясь на его руку, вышел старый священник и отпер церковь.
Молодой подошёл к машине и жестами попросил Павла о помощи.
В автобусе между сиденьями стоял узкий, как лодка, стол. Павел и мужчина потащили стол в церковь. Анастасия вошла следом.
Внутри было темно и прохладно, как во сне. Священник с палочкой зажигал у икон свечи.
У алтарных ворот в серебряном окладе по самые глаза, словно надела доспехи, Икона Божьей Матери со строгим непримиримым лицом взглянула на Анастасию чёрными скорбными глазами, и Анастасия вздрогнула. Мужчина внёс огромный букет белых лилий и выронил из рук.
Анастасия погладила оклад рукой. Павел, дежурно перекрестившись перед иконой, прошептал на ухо: «Пойдём, сейчас внесут гроб». Он пах лилиями, и его ладони были мокрыми.
Они торопливо прошли мимо пустого стола и лилий. Мужчина из автобуса стоял на крыльце, расстегнув ворот чёрной рубашки, и курил.
— Погиб мальчик семнадцати лет. Он не из этой деревни. Везут из Афин. Его сбил русский отдыхающий. — В глазах мужчины не было горя, только деловитость и скука. — Я не родственник, — пояснил он Павлу, — попросили помочь.
Всю обратную дорогу они не разговаривали. Павел был мрачным, раздражённым. В отеле быстро принял душ и лёг. Что с тобой? Ничего. Устал. Анастасия не могла остаться в номере, болела голова, и прежняя тоска накатывала дурнотой.
— Я пойду прогуляюсь.
— Иди, — равнодушно отозвался Павел.
Темнело по-южному рано, уже горели фонари, столики у кафешек почти все пустовали, и в магазинах, предлагавших одинаковые товары — украшения, платки, купальники, шлёпки, ласты, — тоже было безлюдно.
В детском магазине продавались смешные маленькие платья и тканевые туфельки меньше ладони. Она вспомнила о недавно крещённой Марии, купила ей те самые туфельки, крохотные панталоны с кружевами, рубашку с вышивкой и соску с бычком, наверное, родственником Минотавра.
Маяк впивался в море бледно-зелёными стрелами лучей. На яхтах, вокруг пристани, кипела своя жизнь. Анастасия рассматривала чужую жизнь, как трейлеры фильмов. Вечеринка: официант в белой сорочке разливал шампанское, крутился вентилятор, смеялись дамы в вечерних платьях. Семейная идиллия: пожилой мужчина и его жена и мать жены пили холодное белое вино и играли в карты. Вечерний покой: мужчина пьёт кофе, женщина делает маникюр. Она посмотрела на Анастасию, и стало неловко, словно она пришла на вечеринку, где её не ждали.
В таверне Николая сидела за рюмочкой граппы Татьяна.
— Погода портится, — объявила она, — а мне ещё до дома двадцать минут на велосипеде.
Её ждал старый слепой муж, и Татьяне не хотелось домой.
Это он сейчас старик, а был крепкий мужик такой, хозяин оливковой плантации. Татьяна работала у него, собирала маслины. В девяностые сбежала с маленькой дочерью от голодной жизни, муж алкоголик, без просвета, вот вы не знаете, что это такое, пьющий муж. Это горе. Это страх, это голод. У вас такой хороший муж. Красивый, ласковый. А детей нет? Детей нет. Что ж? Татьяна поёжилась. Я забыла, что такое холод, хотя родилась в Мурманске. Белые ночи, северное сияние, снег, морозы под минус пятьдесят. Я даже зимой купаюсь в море, мне жарко.
Десять лет назад муж продал дело младшему брату, но Татьяна работает и у брата, и в гостинице. Без дела скучно. А дочь выросла, живёт в Афинах.
Татьяна задумалась, ушла в прошлое.
— Вот, — вспомнила Анастасия, — это наш с Павлом запоздалый подарок на крестины.
— Прелесть какая, какая вы молодчина! — Татьяна умилилась нарядам, но тут же загоревала: — А у хозяйки какое горе. Погиб внук в Афинах, а хоронили в соседней деревне, в местном храме чудотворная икона Божьей Матери, у этой иконы его мать и вымолила. Ну, надо ехать, уже поздно.
Татьяна вскочила на велосипед, бодрая, лёгкая, понеслась к своему греку.
Анастасия вспомнила о матери, они были ровесницы с Татьяной.
У матери давление с утра, больное сердце, лежит до вечера, плачет по пустякам, обижается. Все её переживания касались только собственной старости. Анастасия уезжала от матери с тяжёлым сердцем и долго не могла разгрузить душу. В старости матери, как в кощеевом яйце, хранилась игла и её старости и смерти.
Когда-то Настя приходила из школы после второй смены в тёмный и пустой дом, мама была на работе, разогревала суп и ела без удовольствия, а потом наступал тяжёлый тёмный час, казалось, что мама не придёт, и она останется одна в этом мире. Но мама приходила, а с ней и радость, и спокойствие, уроки сделаны, посуда вымыта, давай пить чай с конфетами.
И вот он, этот час, наступал на Анастасию всерьёз. Они даже перестали ссориться, изводить друг друга. Старость съедала все чувства.
А ещё два года назад они ссорились по-настоящему, горячо, мать высказывала Анастасии, что она эгоистка, а та упрекала в эгоизме мать. Оставляла меня у бабушки неделями, устраивая свою личную жизнь, а сейчас просишь меня — то массаж тебе, то в квартире убраться.
— Да, — сказала мать, — ты жалеешь только себя, ты привыкла так жить, саму себя обслуживать.
— Привыкла? То есть я сама выбрала это?
Мать поджала губы:
— Как ты со мной разговариваешь? Я тебя с рук не снимала, жопу подтирала.
— А скоро я тебе буду жопу подтирать.
— Я лучше отравлюсь, но не допущу этого.
Как тогда стучало сердце. Как она плакала, как жаловалась Павлу. Разве я эгоистка? Разве я виновата, ведь она прямым текстом говорит мне, что я сама виновата.
Павел утешал, какие вы глупые. Давай Тамару Анатольевну завтра на чай пригласим. Ну её.
И всё-таки позвали. Пили чай. Анастасия подлизывалась:
— Мама, ты любишь чай, попробуй с мятой и лавандой, успокаивает.
— Мне не надо, я и без успокоительных справляюсь.
Но тогда в той палате никого не могла видеть, кроме мамы, даже Павла.
Как мать смотрела на неё, как гладила её ноги, руки, словно они вернулись в то время, когда Анастасия была младенцем, и мать выхаживала её, как в первые дни жизни.
В номер ей хотелось зайти как можно тише, но от граппы кружилась голова. Анастасия перепутала выключатели и включила свет в комнате вместо кухни, в ванной уронила шампунь.
Анастасия легла на краешек кровати, Павел лежал на расстоянии вытянутой руки, рядом, а мог бы спать где-то за тысячи километров от неё. Его тело она знала наизусть: прибавки веса и минусы на весах, волосы на груди, под мышками, родинки даже в самых интимных местах, но о чём он думает, она давно не знала.
— Ты пьяная?
— Да!
— Тогда не дыши на меня.
— Ты меня любишь?
Ничего не ответил. Притворился, что заснул. А может, и правда заснул. Погладила его по спине, по волосам. Он лежал неподвижно, но его тело отзывалось, дышало по-другому. Он повернулся и поцеловал её.
Анастасия проснулась в десять утра, Павла не было в номере. Он вернулся, когда она одевалась к завтраку. Где ты был? Ходил гулял, я взрослый человек, я что, не имею права? Анастасия не предложила Павлу завязать завязки на спине, как обычно, когда надевала его любимое платье. Ей казалось, что Павел сожалеет, она чувствовала спиной его взгляд — любяще тихий, она обернулась, желая мириться, но Павел сидел за ноутбуком и не смотрел на неё. Мне поработать нужно, я уже позавтракал.
Анастасия не стала ни о чём расспрашивать, выпила кофе у бассейна, там же накрывали к завтраку. На одном из шезлонгов лежала книга. Анастасия подошла, посмотрела. Шведские буквы. Первое слово — «осень», а второе она не вспомнила. В бассейне сосредоточенно плавал мужчина, от бортика к бортику. Анастасия ему улыбнулась, он помахал рукой.
Море было тихое и прозрачное, несмотря на предостережения Татьяны, и в нём, словно в зеркале отражались маленькие рыбки. Вчера Татьяна вспомнила, что они называются мерады, надо сказать Павлу, у Николая порция в сто граммов за восемь евро, а у рыбаков за килограмм.
Чистый солнечный свет, словно рафинированное подсолнечное масло, ластился к морю.
С пляжа унесли почти все лежаки, осталось несколько у прибрежного кафе, Анастасия попросила официанта снести один на пляж. Отец с сыном, восьми-девяти лет, выкорчёвывали из песка зонты. Конец сезона.
Мальчик что-то спрашивал детским нежным голосом, отец отвечал, она заснула под гул их голосов, а проснулась от смеха. Две девочки в одинаковых купальных трусиках, с одинаковыми стрижками, играли в мяч, и младшая никак не могла поймать и почему-то хохотала.
Две упитанные старухи в одинаковых панамах, но разных купальниках, разместились рядом под единственным уцелевшим зонтом, смотрели на море и синхронно курили. Поодаль от них на песке сидела третья, ещё крупнее, с маленькой детской сумочкой. Те двое, словно экзотические птицы — на тонких ножках цапли шары туловищ, — не сняв шляп, зашли в воду по шею и замерли, не собираясь никуда плыть. Официант тем временем принёс им по маленькой бутылочке узо. Выйдя на берег, они достали из дамских сумочек бутерброды — белый хлеб с колбасой, выпили. Старухи заметили, что Анастасия их разглядывает, замахали руками — идём к нам. Анастасия поблагодарила, но приглашение не приняла.
Ей уже не хотелось лежать на солнце, не хотелось купаться, но она заставила себя войти в море, после солнечного тепла неожиданно холодное, постояла в нерешительности и поплыла. На мгновение она подумала, а что если плыть и плыть до изнеможения, то всё, что заставляло её страдать, останется на берегу.
Море теряло приветливость, расширялось вширь и вглубь, поглощало берег, как горе душу, равнодушное, страшное, где-то там, на дне, беззвучно поедали друг друга рыбы и колыхались косматые склизкие водоросли. Ей стало страшно, и она развернулась обратно.
Гречанки всё сидели на песке, расставив ноги, выпятив животы, как маленькие девочки, приготовившиеся катать мяч, совсем не заботясь о внешней привлекательности. Ей захотелось к ним, к этим женщинам, у которых, наверное, всё прошло, отболело, и они живут, ни о чём не тревожась. Официант, услужливо ожидающий заказ в пустом кафе, перечислял, какие есть вайн, Анастасия отказалась, только кофе, если только дамам, она показала на старушек рукой.
Официант подошёл к ним, перевёл, те улыбались, поблагодарили жестами. Мол, прости, но мы всё, очень жаль, отпировали.
Третья всё так же прижимала к животу свою маленькую сумочку, как собачку, Анастасия успела увидеть, как она достала чупа-чупс, розовый, и облизала, как ребёнок.
Анастасия вернулась в гостиницу к обеду. Солнце внезапно ушло, как и предсказала Татьяна, заволновался ветер, купола зонтов издавали хлюпающие звуки, словно крылья летучих мышей.
Павел, в рубашке и шортах, лежал перед бассейном в окружении пустых лежаков. В гостинице стояла церемонная тишина без внешних следов траура, но казалось, что кто-то заперся в комнате и беззвучно плачет.
Анастасия шёпотом рассказала Павлу, хотя никто бы и так не услышал, о горе, постигшем хозяйку, всё, о чём вчера узнала от Татьяны. Какое несчастное совпадение. Крестины и похороны.
Павел видел, как хозяйка с чемоданом села в такси, а после приехала младшая сестра хозяйки, тоже старушка, да-да, её Анастасия видела на завтраке. Павел потёрся носом о её щёку, понюхал кожу, пахнет водорослями. Небритый светлый подбородок, он никогда не брился на отдыхе, ярко загорелое лицо, и на этом лице особенно светлые, особенно добрые глаза.
Анастасии хотелось говорить с ним, она соскучилась, словно давно не виделись.
Она рассказала ему об одинокой женщине с маленькой сумочкой на пляже. «Она, наверное, хотела кого-то убить. Я ушла, а она ещё там сидит». А он ей про нового постояльца. С книгой? Павел не обратил внимания, с книгой или без книги. Может, он как раз и есть то таинственное лицо, которое поджидает твоя старуха, чтобы прикончить одним выстрелом. Они смеялись, где-то горе, но не их горе.
Павел предложил развеяться в Напфлионе, он был ближе всего, посидеть в кафе, где подают марципановые трубочки, кофе в гранёных стаканах, воду в кувшине с листьями мяты и огурцом.
Анастасия поднялась в номер переодеться. Телефон Павла лежал на кровати, на зарядке, на экране напоминание — третье октября, 13.00, Мавританова, УЗИ. Анастасия не сразу поняла, будет или было. Мгновенно отяжелело сердце, словно внутри заплакал испуганный ребёнок. Ей хотелось позвонить Лизе и обо всём расспросить, но Анастасия не знала пароля от телефона.
Она вышла на балкон. Увидела Павла, он всё так же лежал у бассейна. Сверху доносилось мяуканье. «Это ваш кот?» Подняла голову. Высокий мужчина с бородой и в очках держал в руках кошку. Она не вспомнила, как будет по-английски «местная». Пыталась объясниться, но махнула рукой. Мужчина опустил кошку, и та мгновенно прыгнула на дерево и по ветвям, привычной дорогой, спустилась к Анастасии. На балконе стояла отведённая ей миска с кормом. Анастасия привязалась к кошечке и даже хотела забрать её домой, но у Павла была аллергия на шерсть.
Кошка доела корм, разлеглась на балконе. Анастасия гладила её худое тельце, тёплое от солнца и еды.
Павел, не скрывая раздражения, постучался в номер. Ну ты где? Анастасия отдала ему телефон: ты забыл. Павел быстро посмотрел на экран, Анастасия на Павла. Потом поговорим, вечером, — подумала она. Павел заметил её взгляд, подобострастно спросил: «Ты хорошо себя чувствуешь? Ты бледная». За беспокойством о её самочувствии неуклюже прятался другой вопрос — ты прочла, ты знаешь, и что теперь? За двадцать лет научились читать по лицам, и она сделала вид, что не знает, не обратила внимания: «Всё хорошо. Перележала на солнце».
В Напфлионе зашли в аптеку, у Анастасии разболелась голова. Провизор с пышными густыми усами не понимал, какое им нужно лекарство.
Павел набрал в переводчике. Провизор спрятался за шторку, вернулся с коробочкой, вот. Вместо привычных таблеток — бумажные конвертики с порошком. А нормальных лекарств нет? Провизор на своем языке — греческо-английском, с применением жестов, забубнил, вручил брошюру и показал пальцем, мол, вот тут всё есть, читайте.
Порошок был жёлтого цвета и кислый на вкус. Наверное, аскорбинка. Павел суетился, вдруг это отрава, не пей. Но боль постепенно стихала, а с ней успокаивалось сердце, уже не стучало так.
Анастасии уже не хотелось — так остро, жгуче — говорить о Мавритановой. Ещё неделя отпуска, зачем выяснять сейчас, лучше там, в Москве, третьего октября.
Они сидели на скамейке напротив школы. На окнах разноцветные буквы греческого алфавита, и через буквы мелькали головы детей, учительница в длинной юбке ходила по кругу, шли занятия. Какой у них урок? Сколько там учеников? Семь, — услужливо посчитал Павел.
Анастасия взяла Павла за руку.
В кафе уже знакомая официантка принесла им пирожные, — Павел заказал с избытком. Он не удержался и оглядел официантку: короткие шорты, стройные ноги, молодая, свободная, вся жизнь ещё впереди. Анастасия стеснялась носить короткое, имея то же преимущество — стройные ноги, находя недостатки, пряталась в длинное, вот и теперь тоже в длинном платье.
Павел, чтобы прервать молчание, зачем-то сказал: «Жалко того парня, а ведь нашему сыну тоже могло быть семнадцать».
Её поразило, что он забыл. Не семнадцать, десять. Не сыну, а дочке. А сейчас ей могло бы быть десять, и она могла бы играть в мяч на пляже с теми двумя. Конечно, она бы стеснялась, если бы походила характером на Анастасию, попроситься принять в игру, и Анастасия сама бы ненавязчиво познакомила её с девочками. Это Аня, такое она выбрала имя. Паша не знал.
Но не сказала. И ещё не сказала, что если так всё примеривать на себя, то их теоретический сын тоже мог бы погибнуть в семнадцать. И как можно сравнить настоящее горе — жил мальчик, и вот его нет, и пустое сожаление. И не напомнила, хотя хотелось, что его существование — Павла — без детей бессмысленно. Хотя вот он существует, сытый, проводит отпуск в Греции, ест пирожные, а тот мальчик, где он, его больше нет. Есть ли тут смысл?
Пёс, карауливший их у таверны, вскочил как только они вышли, и побежал за ними, попрошайничая, хотя они уже поделились курицей и даже хлебом, пёс не брезговал ничем.
Он был похож на давнего поклонника Анастасии, его звали Гришей, да, Гришей. Он был влюблён в неё сильно и бестолково. Ждал её у Ледового дворца, вечно без шапки, без шарфа, немного пьяный. Добрый беспутный парень, кто-то говорил, что он много пил и пьяный выпал из окна. Десять лет назад. Она расплакалась тогда. Вспомнила тощую шею, румянец, испуганные карие глаза. И как он хотел её поцеловать, а она не разрешала, и как вставал перед ней на колени, как говорил, что никогда никого не сможет полюбить, кроме неё.
А ещё был бандит, про него говорили, что он убил человека, она боялась его. Тот дарил розы, букеты не умещались в вазы, они их с мамой ставили в вёдра. Гриша провожал её домой, чтобы защитить от бандита. А тот приезжал на машине, стоял около подъезда, она видела из окна, а мама просила: давай вызовем милицию.
А потом появился Паша, и Гриша с бандитом забылись со временем, как будто их и не было.
Они оставили машину около детского магазина с рюкзаками, пешком десять минут, пёс поплёлся за ними.
Кудрявая полноватая девочка в футболке с единорогом остановилась около витрины. Анастасия подумала, что её дочке тоже мог понравиться этот магазин, и она так же мечтательно остановилась бы у витрины, не решаясь зайти. Какая она бы была: нос, улыбка Павла, и его губы, глаза пусть тоже Павла, а ноги — её, шея её, волосы.
Зачем она думает об этом, если уже давно смирились? Все мечты были до, а после уже не мечтали: какие глаза, какие губы, девочка, мальчик, имя, когда родится — летом или зимой.
Анастасия сказала девочке:
— Мне нравится рюкзак с розовым слоном, а тебе?
Девочка испугалась и ушла.
Пёс всё лежал у переднего колеса машины и смотрел круглыми слезящимися глазами, подняв плешивую голову. Анастасия не решалась включить зажигание. Павел злился: ты как ребёнок, мы же не возьмём его с собой, сколько мы будем стоять? Поехали. Нажал на клаксон. Пёс испугался, отскочил, пропуская машину, но, опомнившись, с надрывным лаем побежал за ними. Она видела его в заднем стекле, как бежал, отставая, как потерялся из вида.
Утром море уже ревело, словно вертолёт, готовый взлететь. Ветер бился о запертые ставни, резко похолодало и стало неприветливо, как осенью в их московской квартире.
Павел замёрз ночью, проснулся мрачным, шмыгал носом.
Завтрак приготовила приехавшая вчера сестра хозяйки, маленькая старуха, с ног до головы в чёрном, ходившая удивительно быстро для своего возраста. Татьяна, в дождевике и сапогах, очки забрызганы дождём, она их то и дело протирала платком, тоже мокрым, командовала мужичками из окрестных кафе, спешно уносивших с улицы столы, лежаки, зонты. Бассейн накрыли брезентом. После она с сестрой хозяйки пила кофе в холле гостиницы, по телевизору показывали местные новости, две испуганные женщины плакали на фоне беснующегося моря, и Татьяна с родственницей тоже ахали и ужасались.
Татьяна перевела им рассказ женщин. Андреаса, рыбака, вместе с лодкой унесло в море. Какая трагедия! Этот шторм — катастрофа!
Татьяна жалела Андреаса: бедный, несчастный. Павел спросил: а он точно был в лодке, не точно, его вроде бы видели утром, но, может, не его видели, а другого, а сам Андреас лежит на дне вместе с рыбами.
Татьяна ждала племянника, обещавшего отвезти её домой, он освобождался через два часа. На велосипеде в такую погоду разве мыкнешься, а сама так и не получила права, хотя ведь надо, но куда ей ездить. В Греции хорошо, тепло, но отопление зимой дорого, интернет — дорого, а так хорошо, вот только нет вкусных конфет, Татьяна любила вафельные, с ореховой начинкой — «Красная Шапочка», «Каракум», батончики.
Сестра хозяйки, её звали Аделфа, допила кофе. Татьяна спросила: хотите, Аделфа вам погадает на кофейной гуще? Анастасия отказалась, а Павел согласился. Аделфа сердито опрокинула чашку на салфетку. Татьяна неуверенно перевела, что Павла ждёт свидание с незнакомкой, а может, незнакомцем, Татьяна не разобрала, в общем, Павла ожидала судьбоносная встреча. Он улыбался, не придавая гаданию значения, Анастасия чувствовала, что усталость, как капли пота, проступила на её лице. Аделфа с достоинством предсказательницы покинула их. Татьяна всё говорила, сожалела о пропавших днях тепла, билеты такие дорогие, ну ладно ноябрь, в ноябре всё бывает, а это ж сентябрь, в сентябре обычно жара. Анастасия еле терпела, её страшила мысль о тёмном номере, о вынужденном молчании. И Павла тоже. Он расспрашивал Татьяну о её жизни, она с удовольствием рассказывала; наконец, он предложил отвезти её домой, зачем ждать племянника, и Татьяна с радостью согласилась.
— Не переживайте, — сказала она Анастасии, — ещё будет жарко, ещё покупаетесь.
В номере было темно, как вечером, дождь бил по стенам, окнам. Анастасия выпила снотворное, укрылась одеялом и заснула. Когда проснулась через два часа с тяжелой головой, Павла в номере не было, и телефон его был отключён. Она звонила раз за разом, и равнодушный голос сообщал, что абонент вне зоны доступа. Обследовав номер, она обнаружила, что Павел возвращался, забрал рюкзак с документами, поменял обувь, его мокрые мокасины валялись на коврике в прихожей. Значит, жив, но зачем ему документы? Захотел сбежать?
Анастасия спустилась в холл, Аделфа сидела на ресепшене и смотрела сериал на ноутбуке. Анастасия постеснялась спросить, как давно ушёл Павел, как будто в её беспокойстве было что-то неприличное. Ну и пусть, думала Анастасия, сбежал так сбежал. С ней он всё пережил. А ведь жизнь одна. Вот о чём он думал давно, конечно, и сбежал.
Анастасия попросила вина. Аделфа не понимала. Вайн, дринк, ай вант дринк. Аделфа открыла барный шкафчик, достала бутылку узо и неодобрительно налила Анастасии рюмку.
В номере снова навалилась тоска. Паша, ты где? Сообщение не доставлялось, и ей казалось, что с Павлом тоже приключилась беда: на машину упало дерево, или её унесло, как лодку Андреаса, в море.
Миленький ты мой, Пашенька ты мой.
Она вспомнила, как он сильно болел гриппом в первый год их совместной жизни, она ездила в магазин за курицей, варила бульон, а он спал в комнате весь день, и тогда она знала, Павел поправится, но как она переживёт его хвори в семьдесят-восемьдесят? Она была уверена, что они проживут вместе до конца. Она представляла, как Павла отвезут в больницу, она будет бояться всех звонков, особенно ночных, как боялась её бабушка, когда дедушку забирала «скорая». С холодеющей душой ложилась к Павлу, он уже потел, сбрасывал жар, трогала рукой его лоб, уже не такой горячий, слава богу, будешь ещё чай с лимоном? Тебе нужно много пить.
А этой зимой она думала, ища плюсы в их расставании, что в старости ей не придётся переживать все тревоги, вызовы «скорой», ночной страх, что не вернётся из больницы, что он умрёт первым.
Пашенька, милый.
Анастасия вышла на балкон. Разодранная ветром глициния засыпала пол балкона лепестками, и вся земля под балконом в лепестках, словно в осыпавшихся брызгах фейерверка. Небо тёмное, со всполохами зелёного, словно от разорвавшихся снарядов. На улице ни кошек, ни собак. Только дождь стеной.
Она включила, чтобы успокоиться, телевизор.
Женщина в кольцах рассказывала, как испечь пирог, это было понятно без перевода, потом начались новости, показали бесчинства непогоды, репортаж о пропавших без вести Андреасе и его лодке, и ни слова о Павле.
Всё это нервы, нервы, повышенная тревожность и прочее. Павел уходил вот так и раньше, и ещё вчера, утром, не предупреждая, и много раз он не приходил ночевать, потому что не обязан ни перед кем отчитываться. И уже так было, что она ждала, считала минуты, проверяла сводки с происшествиями.
Аделфа ушла к себе в комнату, на всех этажах темно и тихо. Осенью здесь малолюдно, а летом шумно, к бассейну не пробиться, рассказывала Татьяна. Анастасия поднялась на третий, там жил швед.
У шведа работал телевизор, гул голосов слышался через закрытую дверь.
Швед, наверное, почувствовал, что за дверью стоят, и открыл дверь. У него было заросшее бородой загорелое лицо, как у Павла, и голубые глаза. Вам нужна помощь? Ноу, Анастасия улыбалась, швед смотрел строго, слегка удивлённо. Анастасия представилась, я живу внизу, вы спрашивали вчера про кошку. Швед вспомнил, обрадовался — ваша кошка, к сожалению, нет, не моя, как ваше имя, сказал, какое-то длинное, не Йохан и не Йонас, Анастасия побоялась переспросить. Я видела, что вы читали книгу на шведском, и если прочитали, то можно одолжить на вечер, дело в том, что я изучаю шведский, планирую жить в Швеции. Швед не понимал, смотрел на Анастасию недоверчиво и испуганно. Анастасия сдалась, написала в переводчике. Минуточку, закрыл перед Анастасией дверь, какой ужас, вернулся с книгой. Анастасии хотелось с ним поговорить, остаться одной перед закрытой дверью показалось ещё ужаснее, чем напоминание о Мавритановой.
Анастасия медлила, прочитала аннотацию, что-то про охоту, осень, Ингер и Йохан расследуют исчезновение. Швед терпеливо ждал. Анастасия хотела его спросить, вы не боитесь шторма, но швед смотрел на неё равнодушно, как на кошку. Анастасия забрала книгу и ушла.
На улице заплакал младенец. Или это кошка? Её приятельница исчезла, где-то прячется от непогоды.
«Инспектор Йохан Мартинссон проснулся в шесть утра», — как просто читается. На улице снова заплакали. Анастасия нашла в чемодане их с Павлом дождевики, её розовый, его оранжевый, и вышла на улицу.
Ветер немного стих, но дождь усилился, лил с ожесточением. Она шла по дождевой воде, как по мелкому морю. Магазины, кафе закрыты, имущество спрятано хозяевами от разрушений, темно, словно город вымер. И только в таверне у Николая горел свет.
Внутри сидели греки разного возраста, мужского пола, и среди них Павел, а она представляла, как будет опознавать в морге его тело, а он вот жив, ест, пьёт и смотрит передачу о брачных танцах райских птиц. И даже не собирался бежать в Афины, значит, всё несерьёзно там: Мавританова, узи — ерунда.
Местные греки ели домашнюю еду — мясо и картошку, пили самогон из маленьких рюмочек, ей принесли салат, хлеб, самогонку, за всё копейки евро. По телевизору райские птицы сменились павлинами. Павел обнял её за плечи, представь, Андреас вчера напился и ночевал у товарища, а лодку да, унесло в море, как его ругала жена.
Тоска и тревога отступили, там, снаружи, — дождь, а здесь тепло, еда, люди, Павел жив. Он закурил, и она тоже, одну на двоих сигарету, как когда-то давно, давно, когда им было двадцать, тебе же нельзя, ты спортсменка, и ты спортсмен, и они были моложе и счастливее, хотя Павел сейчас красивее, чем тогда, и она изысканнее, но юность есть юность, юность прекрасна. Как она бежала к нему на тренировки, и как ездила с ним на соревнования в Финляндию, седьмое место, Павел после ушёл из команды.
Передача о птицах закончилась. Греки смотрели футбол, кричали, хватались за головы.
Анастасии хотелось рассказать им всем, что она и Павел всерьёз занимались спортом, она фигуристка, а Павел хоккеист. Переключите на хоккей или фигурное катание, есть ли в программе телепередач хоккей или фигурное катание? Греки не понимали её английский, а она не понимала их английский, позвали девочку, племянницу Николая. Она перевела на греческий. Семнадцать лет, очень красивая. Павел посмотрел на неё смущенным её красотой взглядом. В программе не было ни хоккея, ни фигурного катания.
Ты помнишь, какая я была красивая, когда каталась? — спросила, чтобы оживить былое, и Павел вспомнил совсем не то, что она хотела, не то, как он в неё влюбился, не то, как она каталась и ей в программе давали сольные элементы, а вспомнил единственного парня в их группе, он был влюблён в меня, тут же придумала Анастасия, да ты что, я думал, что он гей.
Ей хотелось рассказать этим грекам, как хорошо было на льду, как ясно работала голова, какое у нее было сильное ловкое тело, способное вращаться, прыгать, скользить, вот как объяснить скольжение, вот вы катались на коньках когда-нибудь, нет, ну, конечно, у вас тут и зимы-то нет, все ваши заграницы не в счёт, Альпы там не в счёт, это всё не в счёт, лезвие конька держит всё ваше тело, наверное, так ходила русалочка, наверное, Андерсен имел в виду это, у вас нет ни одного известного фигуриста, вы уже который год пропускаете чемпионаты мира, несерьёзно, баловство, вы ничего не можете знать про лёд, вот все они наши на пьедестале, полезла в телефон, а вот она я. Увидела себя, ту прежнюю, очень худую, со смешной завитой чёлкой, юное лицо. Как она постарела, оказывается.
Все элементы в синхронном катании выполняются предельно близко друг к другу. Нужно быть очень осторожным, чтобы не нанести травму партнёру, главное — не сбиться, не упасть, не потерять синхронность.
Вот, смотрите, элемент, он называется линия, давайте вставайте, на одинаковое расстояние, её не понимали, думали, что она приглашает в коллективный танец, и встали в хоровод, Паша, я всё знаю про Мавританову, узи. Павел зачем-то повёл её в туалет, зашли вдвоём в одну кабинку, в зеркале её лицо, упругое, красивое, но искусственное от ботокса, молодость прошла, всё прошло, но ей и не хотелось больше молодости. Павел расстегнул ширинку, сколько женщин видели его член, помочился при ней, стряхнул капли, а она принимала всё это за единственную любовь в жизни, зачем, я всё знаю про Мавританову, и он опять не ответил, ну расскажи мне. Он рассказывал. Позвонила Лиза, ага, всё-таки вы общаетесь, ты её любишь? Это неважно, мне важно, не люблю, я не люблю её.
Его голос откуда-то сверху, и сам он, как в тумане, Анастасии будто ввели наркоз, мозг работает, но звуки глухие, сердце стучит. Говорит, что беременная, кто, ну Лиза, беременная, двенадцать недель, я её записал на узи к Мавритановой, она лучшая, что-то там не то с воротниковой зоной. Значит, не я одна, вспомни, как ты тогда припомнил мне мою прабабку, которая занималась колдовством, что снимали крышу, чтобы эта бабка могла испустить дух, и что это нам наказание за старые грехи. Раньше сдуру рассказывала ему всё, Павел не помнил, чтобы так говорил, ты говорил, легко ничего не помнить. Все десять лет она притворялась слабой, хотя прошла войну, а он нет, ты делал вид, что ничего не помнишь. Ты ноешь, ты жалеешь себя, а я рожала мёртвого ребёнка, двадцать первая неделя, сердце работает, как она, наверное, хотела родиться, наша девочка, а околоплодных вод почти не осталось, эмбрион умрёт и так, и так, надо было принимать решение, врач боялся воспаления матки, так и случилось, а ты в этот момент спрашивал у врача, я слышала — она закапывала нос отривином, — могли носовые капли вызвать отхождение вод?
Никогда не рассказывала ему этого раньше, невозможно было произнести вслух всё, что она видела там, как-то себя собрала и даже была счастлива, и всё реже ночами возвращалась туда — где рожают мёртвых детей. Твоя мечта о новом ребёнке предательство. Мы договорились жить вместе до конца. Нам было хорошо вместе. Почему ты не хотел усыновить ребёнка? Давай продадим квартиру, купим яйцеклетку, найдём суррогатную мать. Я так не хочу. А как ты хочешь? По-нормальному.
Выбежала на улицу, он за ней, она попросила: я так хочу напиться, чтобы ничего не помнить, они пили узо из бутылки, руки, ноги, всё чужое, но разум никак не отключался, они шли по воде, и ей казалось, что под ней проломился лёд, как в страшном детском сне, но Павел её тащил, обнимая двумя руками, вот так, всё хорошо, твоя мать, когда всё случилось, сказала, хорошо, что не мальчик, мальчика бы Паша не пережил, а я слышала, как бьётся сердце ребёнка, врачи удивлялись, как же плод ещё живёт, и хотела, чтобы оно остановилось само, хотела, чтобы не мучило меня, но я ведь не виноват, что хочу ребёнка, своего ребёнка, он обнимал её, мы не любим друг друга, всё прошло, я тебя люблю, Настя, неправда, правда, почему Витечка сказал, что не надо бояться, когда страшно, а как не бояться, я тоже боюсь, не бойся, а я боюсь.
Ночью очнулась — голая, с грязными ногами, не понимая, где она. Павел спал рядом.
Комната вертелась, словно она зашла в кабинку аттракциона, хотелось пить, но она не могла встать с кровати. Случилось что-то страшное, какой-то разговор, лёд, Яша — их единственный мальчик — капитан команды, они — девочки — принимали стартовую позу и ждали от него разрешения начать программу. Как было красиво: линия, пересечение, блок, пивот, аплодисменты. Да, у Паши будет ребёнок.
Утром всё стихло, буря кончилась, выглянуло солнце, полиция торжественно доставила лодку Андреаса на берег.
Шторм порушил деревья, фонарные столы, горшки, опрокинул кабинки для переодевания, местные жители высыпали на улицы, убирались, мыли, срезали поломанные ветви с деревьев, выносили на улицы столы и стулья. Кафе и пляжи медленно наполнялись к обеду. Воскресенье. День семейных встреч. Мужчина читал огромную газету, его жена болтала с подругой, дети играли в прятки, отец нёс ребёнка.
Анастасия думала — Павел будет любить детей так сильно, что не вспомнит её, ну и пусть, кто у него родится.
Она не хотела завтракать, но страшно было оставаться в номере одной. Она чувствовала себя как после драки, глаз дёргался, болели руки, на ноге синяк. Только не к Николаю, хорошо, ты помнишь, как просвещала всех фигурным катанием? Боже. Забей, они всё равно не понимают по-русски. Хорошо, что я не знаю греческого. Зато знаешь шведский, ты рассказывала, что наполовину шведка. Господи.
Они расположились в самом дальнем кафе за столиком на улице, покрытом полиэтиленовой скатертью в цветочек, как у её покойной бабушки на даче, рыбы нет, только баранина, несите баранину и вино. Временами солнце уходило, начинал накрапывать дождик, греки прекращали пить и петь, выходили из таверны и с ужасом смотрели на небо.
Павел съел баранину, выпил вино, и она выпила бокал, стало легче. Пойдём поспим, но ей не хотелось возвращаться в номер.
Компания из двух пожилых семейных пар собирала на пляже ракушки. Первая пара запасливо складывала ракушки в пакет, а в другой жена складывала в мужнину сумку, а муж собирал камни.
Анастасия пошла за ними, моллюски шевелились под раковинами. Она собирала живых и выбрасывала их горстями снова в море, и ей казалось, что это её миссия — просто идти вдоль берега и спасать моллюсков. И если она спасёт их всех, то ей в подарок вернут былое счастье с Павлом, они будут любить друг друга, как прежде, и никогда не расстанутся, ну, пожалуйста.
Она собирала ракушки в обе руки, но линия берега не кончалась, всё длилась и длилась, закончились жилые дома, стройки, началась линия дикого пляжа, где валялись обломанные ветви пальмы, бутылки, водоросли, и так же шевелились моллюски, словно ожившие камни.
Дикие собаки окружили Анастасию, тёрлись боками, она замерла. У неё не было с собой ничего, даже кусочка хлеба. Собаки отошли, улеглись на песке.
Анастасия смотрела туда, где уже ничего не было видно: и море, и берег, и даже собаки терялись в темноте.
Она повернула назад, и собаки побежали за ней. Моллюски всё так же шевелились на берегу, ей казалось, что они все обратно выползли из моря, их было так же много, хотя некоторые уже умерли и пахли стухшей рыбой.
Анастасия села на песок и просто смотрела на море, ей казалось, что оно тоже смотрит на неё.
Анастасия вернулась совсем поздно, Павел спал, она тихонько легла к нему. Он проснулся, прижал её к себе двумя руками, вся их жизнь, все двадцать лет уместились в крошечном зазоре между их телами.
Она спросила: а кто у вас будет? Он ответил напряжённо: не знаю. А кого ты хочешь? Мальчика или девочку? Не знаю.
Он обнял её ещё крепче. Ей было и тесно, и жарко.
Анастасия спросила: ты будешь не против, если я лягу под своё одеяло, он выпустил её.
Урчали сверчки, как в болотах лягушки, ночь — время их жизни, природа расслаблялась без людей, они все говорили в полный голос: море, ветер, деревья, сверчки. Наверное, Татьяна привыкла к этому за столько лет: к сверчкам, к морю, к бьющимся волнам и уплывающим лодкам, лежит и спит, а рядом ворочается её слепец, просит принести воды. Татьяна встаёт, шлёпает босыми ногами. Отопление дорого, раз, загибает пальцы, интернет, вода — два. Снаружи в Греции комфортнее, чем внутри, три.
Анастасия любила быть внутри своего дома, как в утробе, лежать под тёплым одеялом, никуда не выходить. А если выйти на лыжах, то в лес, то в снежный день, белый, чистый. Она уедет на север Швеции, поседеет до белизны шведок. В Кируне минус тридцать, тёмные дни — холодные, белые. Зелёный снег в дни северного сияния. Всё это будет потом. А сейчас надо уснуть. Пусть я только засну, как в детстве. Её научила так мама: когда Анастасия не могла заснуть, приходила к ним с папой в комнату — они лежали обнявшись, почему же развелись, он изменил, мама не простила, и сейчас живёт с новой семьёй и несчастлив, и мама несчастлива, а тогда лежали, обнявшись, и Анастасия укладывалась между ними, жаловалась, что не может уснуть, очень страшно одной в комнате, чего она тогда боялась, уже не помнит, просто темно, просто страшно, и мама говорила — давай считать слонов, раз слон, два слон, она считала и засыпала.
В Сурино в лесу жили лисы, иногда они выбирались к жилым домам. Раз лиса. Худые, со свалявшимися хвостами. Два лиса. Осенняя, вспомнила первое шведское слово в названии детектива, осенняя охота.
Детектив Йохан проснулся в шесть утра и выглянул в окно. Увидел косулю, раз косуля, она часто, два косуля, прибегала из леса. Йохан любил косуль. Однажды они с Павлом видели косулю, три косуля, она пронеслась мимо так стремительно, что не успели даже сфотографировать, и вот она снова несётся куда-то, раз, мимо их дома в шведской Кируне, два, а, нет, это не Кируна, Сурино, вот их терраса, батут, забитый снегом, три, как кувшин со сметаной, прыгает девочка, Павел берёт её на руки, спи, моя маленькая, раз косуля, два косуля, три косуля, спит.