(В.Волобуев. «Станислав Лем — свидетель катастрофы»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2023
Вадим Волобуев. Станислав Лем — свидетель катастрофы. — М.: Новое литературное обозрение, 2023. — 728 с.
Книга, уже на уровне своего названия представленная как рассказ о жизни и личности Станислава Лема (1921—2006), «самого известного писателя Польши второй половины XX века и первого фантаста к востоку от Германии, прославившегося на весь мир», с самого же начала обещает нам объяснение коренных противоречий, которых, по словам автора, в биографии его героя даже «слишком много». «Почему Лем одновременно ненавидел и любил Россию? Зачем творил в жанре научной фантастики, если не выносил её как читатель? Каким образом он пережил нацистскую оккупацию, и как этот опыт повлиял на его мировоззрение?» Спойлер: да, ответы на эти интригующие вопросы — по крайней мере, авторскую их версию — в книге найти действительно можно (как и на другие вопросы, не менее интригующие: каковы были причины коммунистических взглядов Лема в 1950-е годы, когда и почему он от них отказался; как ему удавалось не принимать одновременно и современный ему социализм, и современный ему капитализм; почему он перестал писать художественную прозу…). Но в целом возбуждаемые таким началом большие ожидания фундаментальный труд Вадима Волобуева оправдывает лишь отчасти. Скажу ужасное: книга не совсем о Леме. И даже не в первую очередь о нём.
Дело в том, что Волобуев — по роду основных занятий и по устройству своей исследовательской оптики — историк и политолог: старший научный сотрудник Отдела современной истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы Института славяноведения РАН; автор четырёх монографий о новейшей польской истории (Политическая оппозиция в Польше: 1956—1976. — М.: Институт славяноведения РАН, 2000; Польша—1970: Репетиция «Солидарности». — СПб.: Нестор-История, 2012; Польша в советском блоке: от «оттепели» к краху режима. — М.: Русский фонд содействия образованию и науке, 2018), первой русской биографии Папы Римского Иоанна Павла II (Иоанн Павел II: поляк на Святом престоле. — М.: Новое литературное обозрение, 2020) и нескольких десятков статей по истории Польши второй половины XX века; особенный предмет его исследовательского внимания — формирование польской политической оппозиции 1950—1970-х годов. Книгу он написал в точности о том, что ему интересно: куда более об истории времени и места, чем о жизни, личности и (особенно) творческой работе того, кого сам же себе назначил главным героем. Кажется иной раз: честнее было бы просто написать историю Польши (по преимуществу — политическую и идеологическую: смена властей, борьба политических лагерей, популярные идеологемы…) с начала 1920-х до середины 2000-х годов, — которую автор действительно знает пристально и подробно, с исключительно цепким вниманием к деталям, фактам, цифрам (вплоть, скажем, до того, сколько процентов получила на выборах такая-то партия, сколько было арестовано участников такой-то демонстрации…) и которую он, в сущности, и написал, — чем представлять это как биографию своего героя (хотя да, его биография в некотором смысле служит тут организующим принципом). Писатель и мыслитель Станислав Лем оказывается по большей части поводом к тому, чтобы рассказать об обстоятельствах тех восьмидесяти с лишним лет, которые он прожил на земле. Точкой фокусирования взгляда.
Историографическое предприятие автора, конечно, настолько грандиозно по требуемому охвату материала (несколько исторических эпох, одна проблематичнее другой), что такая точка, она же — принцип отбора излагаемого, совершенно необходима. Другой вопрос, что за главного героя всё-таки обидно: при этом тщательном описании обширных окрестностей жизни Лема сам он в большой степени теряется. Многими страницами повествование развивается без какого-либо упоминания Лема вообще, и, кажется, вовсе не нуждаясь в нём.
Сколько-нибудь подробный разговор о герое книги всерьёз начинается только во второй «Катастрофе» (так называются большие разделы книги, числом три, где первая из «катастроф» — нацистская оккупация родного города Лема — Львова и уничтожение евреев, вторая — начало социализма в послевоенной Польше и связанные с этим несвободы, ослабленные лишь недолгой оттепелью; третья — предсмертные судороги социализма, включая военное положение, и трудности постсоциалистической жизни, которая Лему тоже категорически не нравилась. Как справедливо замечает в своей рецензии на книгу Валерий Шлыков[1], «эти катастрофы никак нельзя назвать равнозначными — ни в истории Польши, ни тем более в жизни Лема». Ну, добавим, сведение польской истории за восемь десятков лет к сплошной катастрофичности тоже видится некоторым огрублением).
Действительно, на время второй «катастрофы» пришлись и начало серьёзной работы Лема в литературе, и начало его публикаций, и первые публичные реакции на его тексты. Проблема, однако, в том, что за обилием подробностей политической и идеологической жизни теряются также, остаются почти совсем непроговоренными и культурная вообще, и литературная и философская в особенности компоненты всей этой истории. (Культурные, художественные события упоминаются лишь в той мере, в какой они оказываются частью и стимулами событий политических, и далеко не всегда в прямой связи с Лемом — скорее, именно как контекст: «“Глас Господа” был готов в январе 1968 года. Ситуация в стране к тому времени обострилась до предела. К антисемитской чистке добавились страсти вокруг спектакля Казимира Деймека “Дзяды” по драматической поэме Мицкевича, который режиссёр поставил на сцене Национального театра Варшавы к 50-летию Октябрьской революции. Спектакль привёл в негодование Клишко[2] своими религиозными и антирусскими (как ему показалось) акцентами и 30 января был убран из репертуара. В тот же день варшавские студенты организовали манифестацию протеста к памятнику Мицкевича, разогнанную милицией».
Лем-писатель остаётся, таким образом, едва ли не вовсе лишённым литературных корней и литературного контекста (почти с одним только социальным, зато прописанным с энтомологической подробностью). В частности, остаётся без внимания круг чтения Лема в разные годы, его литературный именно диалог со своим временем.
Из современников-писателей упоминаются единицы, и то бегло и как фигуры скорее социальные — «властители дум», представители той или иной политической позиции, носители того или иного статуса, — чем литературные: «…В Польше появился ещё один юный властитель дум, сменивший в этой роли погибшего Боровского, Марек Хласко. Его рассказ “Первый шаг в тучах”, вышедший в ноябре 1955 года на страницах “Новы культуры”, так прогремел, что премьер Циранкевич уже в апреле предложил Хласко квартиру в любом новом доме столицы, а одноименный сборник рассказов за год был издан трижды общим тиражом в 50 000 экземпляров! И это у 22-летнего автора, который даже не был членом СПЛ[3] ! Лем и мечтать не мог о таком ажиотаже вокруг своего имени».
Кажется, даже к физиологической биографии Лема, к истории его болезней («Депрессия его усугублялась физическими недомоганиями — падением зрения и слуха, бессонницей и опухшей рукой. Из-за прогрессирующей глухоты Лем больше не мог говорить по телефону…»), а также к истории приобретения им разных вещей («…купил цветной телевизор — “Рубин”») автор более внимателен, чем к философской и эстетической. (Совсем строго и, может быть, несправедливо говоря: по идее, обсуждать физиологические и бытовые обстоятельства героя имело бы смысл лишь в связи с их влиянием на то, что и как он писал. Возможно, это влияние и было, но таких связей автор не формулирует.) Представлены здесь (скорее, намечены пунктиром) и его эмоциональная и ценностная биографии; история его отношений с литературным и окололитературным сообществами и отдельными их представителями. Но — самое обидное — художественные тексты Лема в неразделимом единстве с лежащими в их основе философскими идеями, их устройство, причины этого устройства остаются практически без авторского анализа; философские его представления автор даже не излагает подробно. Лем и сам занимает автора прежде всего как тип социальный, во вторую очередь — психологический, но не как литературное явление (главным образом как публицист). Да, не говорить о широком и международном признании своего героя как писателя автор не может и немало об этом говорит, но собственно литературные причины этого таинственным образом остаются незамеченными.
Если совсем строго: не то чтобы автор совсем не обращает внимания на художественную работу своего героя. Произведения Лема он, разумеется, упоминает; скрупулёзно отмечает время работы над ними, даты их изданий, переизданий, экранизаций, переводов, суммы полученных за них гонораров, иногда даже — на что писатель их истратил… Но он не предпринимает собственных, от первого лица попыток анализа прозы Лема как таковой. (Пуще того: он даже не цитирует её! Публицистику — цитирует, письма частные и официальные — тоже, и весьма обильно, художественного — ни разу.) Иногда он её даже оценивает — «головокружительный по остроумию и прозорливости рассказ», — но такие оценки умудряются не перейти в анализ. Автор поступает экзотичнее: отдаёт дело анализа лемовской прозы исключительно в руки современных писателю польских реципиентов разной степени квалифицированности — критиков-профессионалов и «простых» читателей — и говорит о ней многими цитатами из их рецензий (всё, что здесь есть о культурном и литературном контексте, сказано их словами). Складывается впечатление, что автор гораздо внимательнее и подробнее читает критику о Леме, чем его самого.
Надо отдать автору должное: тут он собрал впечатляющее обилие материала, которое наверняка много даст исследователям польской культуры соответствующего времени, его идей и настроений, которые Лем, будучи предметом и поводом высказываний, выявлял. По существу, в основной части книги он пишет историю рецепции Лема его современниками. (При этом он с неведомыми целями сообщает читателю возраст каждого из рецензентов на момент высказывания: «29-летний краковский критик Тадеуш Нычек», «46-летняя детская писательница Янина Вечерская»), а при возможности — и то, чем упоминаемый рецензент занимался в прошлом и/или станет заниматься в будущем, а то даже и какое учебное заведение он окончил («38-летний краковский журналист Стефан Братковский, бывший сотрудник разогнанной “По просту”, ныне специализировавшийся на теме научного прогресса и открытий будущего»; «34-летний Ежи Сурдыковский — выпускник факультета электроники Гданьского политехнического института и бывший работник верфи»; «42-летнему заместителю декана филфака Силезского университета Витольду Навроцкому (в будущем главному прорежимному литобозревателю»). Полагает ли автор, что социальные координаты читателей влияют на характер их восприятия, а значит, и на содержание цитируемых высказываний? Затем ли сообщает о них, чтобы из множества таких фрагментов складывался коллективный портрет лемовской читательской аудитории? Во всяком случае, ни единого высказывания, в котором бы анализировались — или хотя бы формулировались — закономерности этого рода, мы тут не найдём.
Из того, что в книге всё-таки имеет прямое отношение к её герою, в целом складывается портрет довольно несчастливого по внешним и внутренним причинам человека с изрядно дурным характером, вздорного, капризного, консервативного и при этом порочного («При всём своём консерватизме в частной жизни (ему не нравились ни сексуальная революция, ни феминизм, а виновниками эпидемии СПИДа, которая вспыхнет в скором будущем, он посчитает гомосексуалистов), каждую поездку на Запад Лем использовал для ознакомления с достижениями эротической промышленности и собирал порножурналы. По возвращении из Геттингена с восторгом рассказывал Щепаньскому об уровне жизни в ФРГ. “Болтал в бешеном темпе, сравнивая наш примитив и бардак, нашу бедность с западногерманской роскошью и тамошней организованностью, — записал Щепаньский. — Менее всего я люблю в нём эту восприимчивость к материальной стороне жизни”»), корыстолюбивого да ещё и нечестного: скрывал факты своей биографии — увлечение коммунизмом в молодости, даже, вопреки всем очевидностям, само своё этническое происхождение… Он мал, как мы, он мерзок, как мы?.. А вот не как мы. Совсем, совсем иначе. Опять-таки грубо говоря: пропадает масштаб личности. Остаётся совершенно непрояснённым, каким образом настолько мелкий, суетный человек мог создавать тексты, занявшие столько места в умах современников с очень, очень разными ценностями.
И более того: Лем довольно скупо представлен и мало проанализирован как именно свидетель — что было заявлено в названии книги, значит, фокусируя в себе главное направление её внимания. (Как человек, противостоящий своему времени, постоянно, принципиально, дерзко и безнадёжно спорящий с ним, — вполне; правда, в основном на уровне публицистики и частных высказываний.) Тут сильно недостаёт именно свидетельских показаний главного героя, отчётов его об увиденном и пережитом (кому? будущим читателям?) — и рассмотрения того, как пережитое сформировало его тексты — особенно художественные, которыми он, вообще-то, в первую очередь и прославился.
Так и хочется сказать, что это книга, по сути, не осуществившаяся, — но всё-таки нет.
Тем, кого волнует Польша и её история новейшего времени, начиная с предыдущего интербеллума, всё то в ней, что прямо на глазах ныне живущих меняло свой статус, превращаясь из жгуче-актуальной повестки дня в исторические события, идеи, страсти, иллюзии, владевшие умами поляков в основной части XX и в первые годы нынешнего века, — вот им книга будет очень интересна. А что до биографий Лема, их на русском языке, обращает наше внимание Валерий Шлыков[4], существует на сей день ещё три: «Станислав Лем» главного в нашем отечестве специалиста по лемовскому творчеству, «лемолога» Виктора Язневича (Минск: Книжный дом, 2014) — с основательным анализом его философских идей и их истоков (с тем самым, чего отчаянно недостаёт у Волобуева); «ЖЗЛ»-ка Геннадия Прашкевича и Владимира Борисова (М.: Молодая гвардия, 2015; Шлыков оценивает её как «слабую и компилятивную»), и переведённая с польского книга Войцеха Орлиньского «Лем. Жизнь на другой земле» (М.: ЭКСМО: fanzon, 2019). (Вообще-то существует ещё и польская, пока не переведённая у нас биография Лема, написанная Агнешкой Гаевской, говорят, наиболее фундаментальная, на которую, кстати, Волобуев обильно ссылается.) Есть, наконец, добавлю, сборник научных статей «Искусство и ответственность. Литературное творчество Станислава Лема», выпущенный екатеринбургско-московским «Кабинетным учёным» в 2017-м, и монография Сагита Шафикова «Философская фантастика Станислава Лема», вышедшая во «Флинте» (Москва) в 2019 году и в этом переизданная уже в третий раз. Все эти исследования, если уж всерьёз ставить себе целью разобраться в жизни, личности и смыслах их главного героя, можно (и нужно) читать вместе, одним взглядом, сравнивать и дополнять их друг другом. И даже если, как утверждает Шлыков, каждая из биографий по-своему недостаточна, и герой от всех ловящих его авторов ускользает, картина всё-таки получится более-менее объёмная.
[1] https://gorky.media/reviews/pochemu-stanislav-lem-ne-polzovalsya-kompyuterom/
[2] Зенон Клишко — член политбюро и секретарь ЦК ПОРП в 1959—1970 годах, идеолог партии.
[3] Союз польских литераторов.
[4] https://gorky.media/reviews/pochemu-stanislav-lem-ne-polzovalsya-kompyuterom/