Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2023
Вергелис Александр Петрович родился в Ленинграде в 1977 году. Печатается как поэт, прозаик и критик в журналах «Нева», «Звезда», «Знамя», «Дружба народов» и других. Лауреат нескольких литературных премий. Автор книги стихов «В эпизодах» (2010). Живёт в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 7.
Почему он не удивился, снова увидев эту хитроглазую физиономию? Почему не испытал он изумления при виде этого потасканного, уставшего от бесконечных российских дорог немецкого корыта с косой трещиной на ветровом стекле? Именно на нём Горбылёву предстояло ехать обратно в Краснодар, откуда двумя неделями раньше его с женой и детьми привёз сюда, в Севастополь, этот маленький, юркий, похожий на карточного шулера человек. Звали человека почему-то Анатолий, хотя ему гораздо больше подошло бы другое — какое-нибудь экзотическое имя, ибо и выглядел он слегка по-восточному, и говорил как будто с акцентом. Уже в этом чувствовалось некое бессовестное надувательство.
Столь замысловатый сухопутный маршрут — из Петербурга поездом до Кубани, оттуда автобусом до Севастополя — был выбран не в угоду застарелой аэрофобии отца семейства, а просто потому, что все авиарейсы на полуостров были отменены. Узнав об этом, Гобылёв тихо обрадовался — у него появилась тайная надежда, что они никуда не поедут… Не в том дело, что он был тяжёл на подъём и с великим душевным трудом претерпевал нервотрёпку дорожных сборов, а в том, что он был невротик — это говорила ему мать, говорила жена, об этом же свидетельствовал справочник по психическим заболеваниям, который, кроме всего прочего, определял Горбылёва как тревожно-мнительный тип личности. При виде строительного крана он всякий раз начинал озираться по сторонам, прокладывая возможные маршруты спасения на тот случай, если однорукий великан станет падать в его сторону. Лифтом Горбылёв старался не пользоваться, а если без этого было не обойтись, то ощупывал ногой пол и только потом входил. Но хуже всего было с детьми: выводя своих чад прогуляться на площадку, иной раз он испытывал такое смятение, что всерьёз думал — а не повернуть ли обратно. Воображение с садистической ухмылкой показывало ему то летящую с карниза сосульку размером с бивень мамонта, то несущийся мусоровоз с пьяным гонщиком за рулём, то притаившегося за углом маньяка.
— Перестань, — говорила Вера. — Это невыносимо. Разве можно так жить?
Можно ли так жить? Он жил — и не помнил уже, сколько лет. Но когда появились дети, это действительно стало невыносимо.
— Таким, как ты, нельзя заводить детей. Ты чудовищный невротик! Борись с этим, иначе сойдёшь с ума. Иначе мы все сойдём. Борись!
Он боролся, и не без успеха, — согласился же везти детей в такое время вдоль границы, из-за которой может прилететь что угодно. Согласился же ехать всем семейством на полуостров, где сам бог велел что-нибудь взорвать. Тем более по Крымскому мосту! Нет, он всё-таки попытался протолкнуть идею провести отпуск где-нибудь в другом месте — например, на Валдае, — но ему быстро напомнили, что его святая родительская обязанность — каждое лето вывозить детей на море. К тому же в Севастополе — родственники, которые давно зовут в гости.
Больше суток они прожили в поезде. Под стук колёс Горбылёв немного успокоился. Он любил поезда дальнего следования — с детства, когда святая родительская обязанность столь же неукоснительно соблюдалась в отношении него, каждое лето возимого в Одессу, тоже к родне. С тех пор многое изменилось — например, Одесса стала прифронтовым городом. А для родни он умер.
Нет, «умер» — слово не вполне точное, думал Горбылёв. Об умершем хотя бы скорбят, ретроспективно его могут любить. А если и не могут, то дефицит светлой памяти возмещается тем, что усопший об этом ничего не знает. Он сам никого не помнит и никого не любит и поэтому не страдает. Он счастлив, ибо не может осознать себя несуществующим. Но странное это чувство — когда несуществующим осознаёшь себя для живых, которых и помнишь, и любишь. Он размышлял об этом, глядя в вагонное окно на бесконечные, уходящие за горизонт подсолнуховые поля. Сотни тысяч ослепительно-жёлтых солнц горели и готовились погаснуть навсегда. «Навсегда» — вот слово, более всего тревожившее Горбылёва в те дни. Оно незаметно перетекало, превращалось в каменное, остроугольное «никогда», убивавшее всё живое: тёплые, как июльский вечер, воспоминания детства, мысли о прожитой и непрожитой жизни, навязчивые надежды на возвращение — нет, не безмятежности, а ощущения хрупкого равновесия с миром, — ощущения, которое сохранялось даже при всей его тревожности и мнительности, а теперь вот исчезнувшее — по-видимому — навсегда.
В Краснодар Горбылёвы приехали утром, в Севастополь должны были отбыть поздно вечером. Таким образом, в их распоряжении был весь день. Они не без удовольствия погуляли по городу, когда-то называвшемуся Екатеринодаром, покатались на прогулочном кораблике по неожиданно широкой (почти как Нева!) зеленоватой Кубани. А вечером их ждал «комфортабельный рейсовый автобус», который по замыслу Веры должен был к утру следующего дня доставить семейство в Севастополь. На сайте, где заказали билеты, можно было полюбоваться на это белое чудо. О, это был не автобус! Это был лайнер на колёсах! Вера всё продумала: отоспятся в дороге, в креслах с белоснежными чехлами, а утром — свежие и полные сил…
В назначенное время в условленном месте — на площади, возле памятника Ленину — не было не только автобуса — не было и потенциальных его пассажиров. Никто под Ильичом не томился в ожидании, если не считать двух тихих пьяниц, которые ничего не ждали и никуда не торопились. Вера схватилась одной рукой за сердце, другой — за телефон. На звонки никто не отвечал.
— Они должны позвонить… Если пассажир не прибыл, они должны выяснить…
К счастью, эта пытка длилась недолго. Телефон зазвонил, мужской голос с лёгким акцентом раздражённо поинтересовался их местонахождением. И был весьма удивлён, что они стоят под Лениным и не садятся в автобус. Ещё раз оглядевшись, супруги Горбылёвы снова не обнаружили поблизости никакого автобуса. К ним приближался поджарый бритый наголо человек в чёрной футболке. Горбылёв машинально сжал обе ручки — чемодана и младшей дочери.
— Тут написано, автобус… — бормотала Вера, протягивая человеку распечатку. — Автобуса нет.
— Как это нет! А это что?
Невдалеке под кустом стоял, сливаясь с собственной тенью, тёмно-синий минивэн. Даже в разбавленных городскими огнями сумерках было видно, как он стар и потаскан. На задних сиденьях томились в тесном соседстве те, кто в отличие от Горбылёвых, не питал иллюзий и сразу забился внутрь — на лучшие места. Разумеется, ни о каких номерных местах, указанных в билетах, не могло быть и речи — после утрамбовки дорожного скарба в тесном багажнике ничего не осталось, как занять единственное свободное пространство. Горбылёв расположился на переднем сиденье — рядом с водительским местом. Поиски ремня безопасности результатов не дали. Попытки откинуть вертикальную спинку кресла назад — тоже. О сне можно было и не мечтать. Икнув и вздрогнув, задребезжал ветхий мотор, старик фольксваген дёрнулся и покатил в ночь.
Поистине, главное предназначение этого транспортного средства заключалось в том, чтобы истязать заключённых в нём людей, по недоразумению именуемых пассажирами. Самодвижущаяся камера пыток — вот что это было такое. Истязания полагались разнообразные. Но ни теснота, ни духота, ни тряска, ни запах бензина не шли ни в какое сравнение с пыткой магнитофоном. Всю ночь слух Горбылёва терзали голоса, рычавшие про тюрьму, про братву, про больных матерей-старушек, ждущих своих заблудших сыновей, а потом потекло что-то восточное — тягучее, нудное, как зубная боль… На чей-то робкий вопрос, нельзя ли выключить или хотя бы приглушить музыку, водитель, не отрывая взгляда от дороги, процедил:
— Нельзя. Могу заснуть…
Наверное, мог — Горбылёв и сам несколько раз спохватывался, сползая куда-то вбок. Жене было не легче — всю дорогу она ловила падавших на пол полусонных девочек: Анатолий безбожно гнал и резко притормаживал на поворотах. И зачем было так торопиться, — вместо запланированных шести часов утра они приехали в четыре и ещё часа два куковали на автовокзале.
А когда спустя две недели своего короткого отпуска Горбылёв, оставив жену и детей на попечение севастопольского дяди, отправился тем же маршрутом назад, ему не так уж важно было, как и на чём добираться до Краснодара. Электронный билет снова обещал путешествие на большом рейсовом автобусе, но в реальность такого путешествия уже не верилось. Впрочем, ничего подобного колымаге под управлением полувосточного человека Анатолия Горбылёв уже не ждал — ведь такое бывает только раз в жизни, подобные приключения не повторяются.
Но почему же не испытал он ни малейшего удивления, когда перед ним снова предстал этот юркий маленький человек неопределённой национальности, о котором всё это время он старался не вспоминать? Наверное, потому, что где-то в мутно-зелёной, как воды Кубани, глубине сознания понимал: иначе просто не могло быть. Анатолий обязательно должен был вернуться, хотя бы для того, чтобы реабилитироваться в глазах Горбылёва, не остаться в его памяти малоприятным типом на малопригодной для езды машине. И — чтобы кое-что ему рассказать. Это кое-что, это пустяковейшее, в сущности, кое-что, на которое другой не обратил бы никакого внимания, будет долго жить в Горбылёве, разрастаясь и постепенно вытесняя все остальные воспоминания о той поездке: о горячем, как печь, Малаховом кургане, о похожем на холст сюрреалиста Херсонесе, о грандиозном, спрятанном внутри горы лабиринте в Балаклаве, о пляже Фиолент с раскалённой галькой, с изнурительным спуском и ещё более изнурительным подъёмом в тысячу ступеней, о скале, увенчанной крестом, о вечном, помнящем Одиссея море… Но тогда он этого ещё не понимал, тогда ему хотелось хоть немного отыграться за ту незабываемую ночь в камере пыток.
— Какое совпадение! Снова с вами…
Нет, Анатолий его не узнал, и его чахлую иронию оценил едва ли. Тоном вполне дружелюбным, но не терпящим возражений, он определил Горбылёва на то же самое место — переднее, рядом с водительским сиденьем. Тот и не думал возражать — днём это было лучшее место. Разумеется — не с точки зрения безопасности: пристегнуться по-прежнему было нечем. Однако Горбылёву совсем не улыбалось тесниться сзади рядом с немолодыми женщинами, не расстававшимися со своими котулями. Водитель как будто прочитал эту мысль в глазах Горбылёва и панибратски хлопнул по плечу.
Дневной Анатолий отличался от ночного, как, собственно, день от ночи. Его угрюмая молчаливость сменилась весёлой словоохотливостью, чёрная футболка — голубой рубашкой с коротким рукавом. Горбылёв даже подумал о брате-близнеце или о раздвоении личности. Он смотрел на загорелый череп водителя, пытаясь понять, почему эта лотерея дважды выбросила один и тот же номер. Впрочем, никакой лотереи, как оказалось, не было.
— Сколько автобусов в вашей фирме? — поинтересовался Горбылёв.
— Один, — ответил Анатолий, немного подумав.
— Стало быть, вы и директор?
Анатолий выплюнул окурок и сел за руль.
— Можно сказать, да.
Сказав это, он не без гордости взглянул на собеседника и повернул ключ. То, что должно было при этом произойти, не произошло — машина не завелась. Анатолий попробовал ещё раз — с тем же результатом. Попытки повторялись многократно, причём, судя по яростному оскалу, по гармошке на лбу и вздутым венам на шее, водитель пытался передать автомобилю всю свою психофизическую энергию. Убедившись в бесполезности этих усилий, он нырнул под руль, долго колдовал с проводами, несколько раз просил Горбылёва повернуть ключ в замке. Делая это, тот чувствовал, что машина совершенно мертва — ни кряхтения, ни вздрагивания, ни единой вспыхнувшей лампочки на панели приборов.
Выругавшись, Анатолий выпрыгнул из машины и поднял крышку капота. Но и после этого старый немец не ожил. Возможно, был разряжен аккумулятор — это вскоре подтвердил сам Анатолий, хлопнувший себя по кокосовой острой макушке и без тени смущения заявивший, что накануне вечером забыл выключить фары.
После этого он исчез.
Поезд Горбылёва был в два часа ночи, и он не особенно беспокоился — в крайнем случае, до Краснодара как-нибудь доберётся. Однако прочие пассажиры пребывали в тихой панике. И почему-то именно к нему полезли с вопросами — видимо, на том основании, что он сидел рядом с водителем и о чём-то с ним говорил. Скорее всего, Анатолия понесло на поиски нового аккумулятора: рядом был рынок автотоваров — этой своей догадкой Горбылёв поделился с товарищами по несчастью, и они немного успокоились.
Анатолия не было примерно полчаса. Вернулся он без аккумулятора, но с «прикуривателем», который болтался у него на шее, поскольку руки были заняты двумя эскимо — одно было почти уничтожено, другое ждало своей участи, от жары безвольно кренясь набок и просачиваясь сквозь обёртку жирными белыми каплями. Он был похож на Лаокоона: чёрные и красные провода с металлическими зубастыми «крокодильчиками» на концах напоминали мифических змей. Оставалось найти, от кого «прикурить». Рядом как раз разгружалась газель, скучавший в кабине белобрысый молодой водитель был не против помочь. Надо было сдвинуть машины нос к носу, потребовалась мужская сила. Мужчин среди пассажиров было двое: Горбылёв и приземистый, крепкий, пропечённый солнцем дедок в кожаной шляпе. Откуда ни возьмись возник третий — тощий старикан в кепке и сандалиях поверх носков, с пустой сеткой советского вида — в таких раньше носили сдавать бутылки. У него были слезящиеся бесцветные глаза навыкате, которыми он то и дело поглядывал на Горбылёва с выражением преданности и озорства. Старикан был в ударе: нелепо суетясь, что-то залихватски покрикивая и покрякивая, он впрягся в работу, сразу же её, работу парализовав: вместо того, чтобы толкать машину, Горбылёв поддерживал его, еле стоящего на полусогнутых дрожащих ногах, за тощий розовый локоть.
— Уйди, дед! — по-медвежьи рычала кожаная шляпа.
— Не мешайте! — истерическим хором просили женщины, но старикан продолжал демонстрировать трудовой энтузиазм.
Решить проблему удалось при помощи рваной пятидесятирублёвки, давно трепавшейся у Горбылёва в кармане шорт — покупать что-либо на неё было стыдно, а выбросить жалко. По-рачьи сцапав бумажку негнущимися пальцами, незваный помощник мгновенно исчез. Его место занял белобрысый водитель газели, работа заспорилась, вскоре газель и фольксваген слились в электрическом поцелуе. При этом, правда, пришлось перегородить узкий длинный проезд, в котором сразу же образовалась пробка.
Пока Анатолий священнодействовал со своими змеями, пассажирам пришлось сдерживать натиск автомобилистов, которые никак не хотели войти в положение, подождать несколько минут или хотя бы не кричать. «Несколько минут» между тем растянулись на добрую четверть часа, по истечении которой Анатолий с обречённым видом сел на асфальт и закурил.
Снова надо было толкать — возвращать его чёртово ведро на прежнее место, чтобы, наконец, освободить проезд. Кожаная шляпа настоятельно рекомендовала потускневшему Анатолию попробовать «завестись с толкача». Упавший духом водитель вяло отмахивался, раздражённо повторял мудрёные технические термины, доказывая бессмысленность этой затеи, но дедок, назвавшийся трактористом, стоял на своём. Ничего не смысливший в технике Горбылёв в этом споре занял сторону дедка: лучше делать хоть что-то, чем ничего. В конце концов, они снова впряглись. Фольксваген медленно покатился. Сзади с котомками в руках гуртом двигались женщины, за которыми уже выстраивалась новая цепочка гудящих машин.
Метров через триста, вытолкав немца на шоссе, процессия остановилась. Всё было без толку. Горбылёв с удивлением поймал себя на том, что матерится вслух. Пот заливал глаза, казалось, сейчас лопнет от напряжения сердце. Первым выдохся тракторист, он согнулся и стоял, уперев руки в колени, еле дыша. Анатолий выскочил из кабины и злорадно проорал:
— Ну, что я вам говорил?
Он с размаху захлопнул дверцу, сел на асфальт и, словно сердце, вырвал из нагрудного кармашка пачку сигарет. В этот момент фольксваген стронулся с места и покатился — медленно и бесшумно, как во сне. Несколько секунд все смотрели на это, не говоря ни слова. Первым пришёл в себя тракторист.
— Го… горка, — проговорил он ослабшим басом.
Анатолий по-обезьяньи вскочил на ноги, в четыре прыжка догнал катившийся под гору фольксваген, на ходу впрыгнул за руль. Уже далеко внизу случилось чудо: вспыхнули рубинами задние габариты, из выхлопной трубы вырвался фиолетовый клочок дыма.
Ни извинений, ни благодарности за помощь от лица директора транспортной компании пассажиры не услышали, но имели при этом вполне довольный вид: старый фольксваген нёсся вперёд, остальное было не важно. Уставший Горбылёв умиротворённо смотрел в окно на горы, на блестевшее вдали море и с безвольной полуулыбкой думал о том, как расскажет всю эту нелепую историю Вере.
При себе у него была давно просроченная библиотечная книга, он собирался прикончить её в дороге. В планы водителя это, впрочем, не входило: ночью Анатолий нуждался в магнитофоне, а днём в собеседнике. Началось с коротких реплик ни о чём, с шуток-прибауток, потом пошли расспросы, пространные рассуждения — заработал механизм дорожного разговора, остановить который было уже невозможно. Горбылёву, так и не успевшему раскрыть книгу, пришлось демонстрировать внимание, посмеиваться, удивлённо поднимать брови, задавать вопросы. Между делом он простодушно поинтересовался акцентом Анатолия, сказал, что слышал подобный у одного знакомого карачаевца, чем заметно смутил собеседника, сказавшегося русским, приехавшим из Казахстана и вот уже скоро двадцать лет как живущим в Майкопе. Говорил Анатолий громко, почти кричал, перекрывая своим слегка визгливым сильным голосом работающий магнитофон.
Одним из немногих тайных качеств Горбылёва, существенно облегчавших его непростую жизнь, была способность поддерживать беседу, оставаясь наедине со своими мыслями. Он умел вести диалог в режиме автопилота — где нужно кивать, принимать задумчивый вид, вовремя переспрашивать, задавать уточняющие вопросы так, чтобы у собеседника сложилось впечатление полной вовлеченности vis-а-vis в разговор. Это была выработанная с детства защитная система, необходимая человеку, постоянно погружённому в себя, но не теряющему связи с навязчивым и ревнивым окружающим миром. Пока Анатолий рассуждал о достоинствах и недостатках новой трассы, по которой они летели, обгоняя одну машину за другой, Горбылёв думал о жене и детях, оставшихся в Севастополе, перебирал день за днём в памяти две драгоценные недели, проведённые вместе у моря, мысленно сетовал на начальство, так и не расщедрившееся на более длительный отпуск, из-за чего он вынужден был возвращаться домой один. Другой, наверное, был бы этому рад, но Горбылёв, вообще-то устававший с детьми и тем не менее тяжело переносивший всяческие с ними расставания, испытывал прилив знакомой тревоги и меланхолии. Только сейчас, с большой задержкой на него накатило, как он сам это называл. Он чувствовал себя почти предателем: оставил семью в такое время, в таком месте. Ведь туда в любой момент могло что-нибудь прилететь…
Между тем Анатолий подробно излагал свою биографию, точнее географию своей жизни. Где он только ни был и чем только за свои почти пятьдесят лет ни занимался. Например, пилил лес где-то в центральной России.
— Сколько пил… Ох, сколько пил…
— Много пили?
— Я говорю — сколько пил сломали… Пилишь, пилишь — хрясь! А там железо! Осколки, с войны ещё. Ты понимаешь, столько лет прошло, а до сих пор. Сплошное железо. Потом на Север уехал…
К вящему удобству Горбылёва разговор постепенно превратился в сплошной монолог — Анатолий нуждался не столько в собеседнике, сколько в слушателе. Война? Да, война, война, даже деревья её помнят, но оба они понимают: лучше о войне не говорить — мало ли куда вынесет этот разговор, — лучше о личном, о пережитом. Так что он там рассказывал о Севере?
Собственно водителем (и по совместительству директором транспортной фирмы, в распоряжении которой был один-единственный дряхлый недоавтобус) Анатолий работает недавно. Его трудовой путь долог и извилист: подвизался он и сборщиком мебели, и охотником-промысловиком где-то в тайге, и старателем на золотых приисках, и рабочим сцены в театре, и кочегаром в крематории. А машину эту в прошлом году получил в наследство от умершего в Рязани брата-бобыля. Номера-то рязанские, разве Горбылёв не обратил внимания? Но Горбылёв не обратил, он никогда не водил машину и понятия никакого об автомобильных номерах не имел.
Нельзя сказать, что Горбылёва подробности чужой жизни совсем не занимали — напротив, он всё более втягивался в этот ненужный, но неизбежный разговор. Однако беседовать с собственной памятью ему было интереснее. Он мысленно бродил по оставшемуся где-то позади Севастополю, перебирая названия набережных и улиц, полюбовался роскошной бархатницей под платаном, которую девочки ловили панамками, попытался заново вылепить из духоты и зноя оплывшее лицо подвернувшегося в одном из дворов старика в капитанской фуражке, у которого спрашивали дорогу к морю и разговорились; в молодости, ещё при Хрущёве, он переехал в Крым из Москвы, о чём теперь вспоминал в некотором смущении:
— Вот сейчас думаю — а правильно ли я поступил… Жарко здесь как-то… Не мой климат.
Анатолий не умолкал. Горы постепенно становились ниже, превращаясь в холмы, а холмы — в степь. Навстречу время от времени попадались военные грузовики с белыми зигзагами на кабинах. Старый немец, рыча, влетел на Крымский мост. Слева зелёным полотнищем расстелилось Азовское море. Меотийское болото — так, кажется, называли его греки?
— На Азовском в прошлом году неделю жил. Скатов ловили…
— Скатов? Тут водятся скаты?
Да, действительно, водятся, а почему бы им тут не водиться? Анатолий ещё более оживился, пошли рыбацкие байки. Горбылёв с улыбкой кивал, но улыбался всё больше собственным мыслям — скатов-хвостоколов они видели совсем недавно, в севастопольском Аквариуме. Он мысленно обходил помещения старинного, ещё дореволюционного здания, выстроенного специально для демонстрации морских диковин. Сначала — первый зал, где витрины с кораллами, раковинами, иглокожими окаменелостями, потом круглый бассейн, полный живых черноморских обитателей, дальше пираньи, сомы, какие-то губастые рыбины пугающе-доисторического вида. И вот — они, скаты. Судя по надписям на табличках, это были морские лисицы и морские коты. Похожие на лис и кошек не более, чем на слонов или муравьёв, они приветливо махали краями своих ромбовидных, плоских, как коврики, туловищ и шевелили острыми хвостиками. Они как будто нарочно подплывали к стеклу, возле которого прыгали от восторга горбылёвские девочки, и демонстрировали свою нижнюю — изнаночную светлую сторону.
— Папа, смотри — они улыбаются!
Действительно, они как будто улыбались — как-то по-мультяшному, по-детски, и трудно было не улыбнуться им в ответ, удержаться от того, чтобы не помахать им рукой. В большинстве своём другие существа, собранные в Аквариуме, имели куда менее приветливый вид. Горбылёву запомнились змеиные морды мурен, выглядывавших из расколотых амфор, небольшие сонные акулы, какие-то фантастические морские ежи с голубым глазом посередине: «Око Саурона», — шутила Вера.
А в последний день перед его отъездом ходили в дельфинарий. Девочки смотрели на морских львов и дельфинов, а Горбылёв — на фигуристую блондинку в гидрокостюме, думая о том, что руки у неё, наверное, пахнут рыбой, которую она, как и прочие дрессировщики, то и дело совала в жадные пасти своих подопечных. Сидели на первом ряду, и брызги летели на них, когда мокрые морские львы шлёпали ластами, изображая аплодисменты.
И каждые десять минут по чистейшему безоблачному небу прокатывался гром — пролетал истребитель. Реже — военный вертолёт с белым зигзагом на борту. А в море утюжил стрелку горизонта то ли корвет, то ли крейсер — Горбылёв плохо разбирался в современных военных кораблях.
Анатолий тем временем продолжал рассказывать об охоте на скатов — по-видимому, эта тема его особенно занимала. Горбылёв терпеливо кивал и ждал паузы, чтобы вставить что-нибудь от себя.
— Надо же, скаты… Я и не подозревал. Их, кажется, ещё называют «морские коты» — я их видел совсем недавно, буквально дня три назад. В Аквариуме. Вы были в севастопольском Аквариуме? Очень советую посетить. Первый в Российской империи…
Казалось, внимательный к собеседнику, Анатолий в эту минуту не слушал. Он вдруг помрачнел и, помолчав, сказал — тихо, глухо, изменившимся голосом:
— Никогда не смотри им в глаза… — Взглянув на Горбылёва, Анатолий улыбнулся — жалко и беспомощно. — Понимаешь… Ты их режешь, а они глядят. И улыбаются. А глаза — как у детей…
За окном тасовалась нескончаемая колода огромных разноцветных карт: подсолнечные, кукурузные и пшеничные поля, виноградники, бахчи. Одна за другой громоздились пирамиды арбузов. Рядом с одной стояла самодельная табличка, Горбылёв успел прочитать: «Солдатам арбуз бесплатно». Арбузы и так были бесплатные — или почти бесплатные: пять рублей за килограмм. Внезапно Анатолий свернул с шоссе на поле. Как оказалось, это был обычный манёвр: впереди — огромные пробки, «Таврия» всегда перегружена, приходится объезжать заторы по разбитым тракторами полевым дорогам. Фольксваген подскакивал на ухабах, нырял в ямы, поднимая за собой плотную пылевую завесу.
Магнитофон хрипел что-то про упавшую с неба звезду, Анатолий снова оживился, рассказывал уже о чём-то другом, о какой-то знакомой знахарке, здорово заговаривающей от пьянства. Потом вдруг вспомнил, как в молодости тушил пожар — у соседей загорелась банька, огонь перекинулся на дом, в котором спала вся семья, а ему в ту ночь почему-то не спалось, вышел на крыльцо покурить, а там — светло и жарко, как в летний полдень. Всех спас, всех вытащил: и детей, и еле живую бабку, и даже кошку — вцепилась в него когтями, не отодрать было. Не сказать что сам остался при этом цел: немного обгорел бок — Анатолий задрал рубашку, под которой морщинился похожий на моллюска косой коричневый ожог.
«Счастливый человек, — думал о водителе Горбылёв. — Чего только не видел. А за детей ему всё простится…»
Его меланхолия тем временем крепла. Он закрыл глаза, машинально стиснув несуществующий ремень безопасности. Ему представился горящий дом, обезумевшие от страха люди. Магнитофон продолжал хрипеть полублатную песню, но сама собой, ниоткуда, возникла и растеклась в голове музыка — та самая музыка, от которой у Горбылёва всегда были глаза на мокром месте.
Erbarme dich,
Mein Gott, um meiner Zähren willen![1]
Музыка была из фильма. Там на пустынном берегу северного моря стоял замечательный, со вкусом обставленный дом, и в самом конце этот дом сгорал дотла и падал — смотреть на это было невыносимо, но и не смотреть невозможно. Хуже всего было то, что дом поджёг сам хозяин, о котором все думали, что он сошёл с ума, но на самом деле сумасшедшим он не был, и свой дом очень любил — это особенно тяготило Горбылёва. Пересматривал он этот фильм давно, воспоминания о полученных когда-то впечатлениях были смутны — но теперь, слушая взывающее к Богу сопрано, он испытывал новую — мучительную — смесь чувств: сдавливавший горло страх, невыносимую жалость ко всему живому, отчаяние от ощущения необратимости потока времени, в котором он и все остальные вместе с ним неслись в неизвестность, в мглистое и гулкое никогда.
Разлепив ненадолго веки, в первые секунды он ничего не видел — всё расплылось от слёз. Анатолий что-то рассказывал, похохатывая. Полевая дорога закончилась, они снова летели по шоссе, и, судя по всему, город был уже близко.
Навстречу тем временем медленно вырастала, странно виляя и кренясь на бок большая, как дом, фура, гружённая досками, которые, как спички из коробка, беззвучно посыпались на дорогу. До фуры было метров тридцать, но Горбылёв отчётливо видел бледное лицо пожилого водителя, клонящегося над рулём в последнем усилии не потерять сознание. Что-то закричал Анатолий, резко крутанув руль. И вот уже не более секунды отделяло их от лобового удара, но время как будто загустело, створожилось, и, словно в замедленном кадре, страшная, неостановимая сила швырнула Горбылёва вперёд, на ветровое стекло с косой трещиной, и он, уже ничего не чувствуя, в фонтане стеклянных брызг медленно вывалился на горячий асфальт и застыл неподвижными зрачками к небу.
…Музыка внутри смолкла. Рычал устало мотор. Горбылёв открыл мокрые глаза и долго смотрел в окно, за которым яростное южное солнце палило пробегавшие мимо деревья, заборы, дома предместий.
— Подъезжаем, — криво зевнув, сказал Анатолий.
Впереди уже были видны высокие дома большого города.
[1] Смилуйся, Боже, слёз моих ради! (нем.)