Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2023
Лужбина Анна Андреевна родилась в Москве в 1991 году. Окончила философский факультет РГГУ. Лауреат литературного конкурса «Русский Гофман». Проза печаталась в «Дружбе народов», «Новом мире», «Знамени». Участница итоговой мастерской АСПИР в 2022 году.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 9.
«Маленькая страна»
Варя грела ноги у батареи, в задумчивости посасывая косу. На стене висел чей-то портрет, рядом — круглые часы с ажурными стрелками. Всё привычно: и пустая квартира, и батарея, и заснеженный притихший Талнах за окном.
Стрелки докрутились до трёх, значит, надо идти на сольфеджио. Варя одевалась долго: колготки до подмышек, рейтузы до пупка, шерстяные гольфы до колен. Больше всего мёрзнут ноги, потом уже живот, а последней мёрзнет голова.
На улице — чёрно-белая фотография: лавочку совсем засыпало снегом, пунктирный забор, худые деревья. На дереве проорал ворон, но Варя не смогла поднять голову: слишком туго замотан шарф. У гаражей мальчики лепили снежную бабу с сиськами, кинули в Варю снежком, но мимо. У одного из мальчиков свалилась шапка, волосы под шапкой мокрые, взъерошенные, а уши красные.
В Талнахе все ходят то вверх, то вниз, никогда не ходят ровно. Ровно ходят в Норильске — он тут рядом. Если в пятом микрорайоне подняться по Чёрной тропе, при ясной погоде видно Норильск. Там дороги прямые, широкие, а в Талнахе — холмы, горки, дырки.
Варя шла аккуратно и медленно, как учил её кто-то. Потом вспомнила, что в кармане у неё леденец, и остановилась. Расковыряла зубами фантик, закинула леденец в рот. За спиной загудела машина: круглоглазые «Жигули» ползли через снег.
«Жигули» остановились рядом, медленно опустилось окно. На пассажирском сиденье — красивая тётя в чёрных прямоугольных очках. На Варю дунуло бензином и клубничной жвачкой.
— Подвезти тебя? — спросила тётя и сняла очки.
Глаза добрые, с голубыми тенями, а бровей нет — только тонкие веточки. Тётя была похожа на певицу Наташу Королёву.
Варя сделала шаг в сторону, в сугроб, чтобы посмотреть на водителя. За рулём сидел дядя с большими усами, большим носом, большими ушами, без шапки.
— Согреешься хоть! — продолжала тётя, доставая из сумочки бутерброд с колбасой. — Хочешь?
Талнахцы режут колбасу тоньше, хлеб — толще. Варя подошла к задней дверце, открыла её и села внутрь.
— Мне на Горняков остановите, — сказала Варя низким голосом, как в маршрутке. — У музыкалки. Пожалуйста, спасибо.
Варя укусила бутерброд, и во рту всё смешалось: и колбаса, и хлеб, и леденец.
— Позже там остановимся, а пока к нам едем, — ответила тётя и включила рекламу на радио очень громко.
— Нет, мне надо, пожалуйста, сразу на Горняков, или я выйду.
Слова затерялись в песне про стоматологию, «Жигули» заревели от скорости. Разогнавшись, взлетели на какой-то кочке, и дядя выругался матом. Папа водит куда аккуратнее, хотя Варю давно никуда не возили.
Они выехали из посёлка по Строителей, переехали речку Талнашку. Варя думала открыть дверь, вывалиться из машины и куда-нибудь кубарем укатиться. Или, может, она что-то путает, не так услышала, неправильно поняла?
— Будешь плохо себя вести — заставим из Талнашки воду пить! — Дядя переорал радио и крепче вцепился в руль. Тётя посмотрела строго, сдвинув брови-веточки, а потом стукнула дядю по колену, но как-то не по-настоящему.
Все дети в Талнахе знали историю про девочку Галю. Её украли, убили, тело нашли по весне в почерневшем сугробе в лесу. Говорят, Галя ходит привидением по лесу, как неприкаянная. Варя это слово не понимала, но ей казалось, что это что-то о ледяном, как у Кая, сердце.
Про Галю рассказывали детям, чтобы те не шлялись по задворкам, не разговаривали с незнакомыми, не пили, не курили, не барагозили. Но от неприкаянности было страшно, а от тёти в машине — наоборот. Даже дядя был не очень страшный, хоть и ругался матом на дорогу, деревья и мусор. Тётя дула клубничные пузыри, улыбалась в зеркальце, подпевала радио. Варя слушала её голос, он едва пробивался сквозь песню, как писк недолетевшего комара. Тот самый голос, очень знакомый Варе по любимой волшебной песне.
Когда остановились, снег кончился. Впереди высилась каменная стена-гора, а над ней небо — разбавленные чернила. Тётя вышла из машины, и Варя сразу же вышла за ней. Размотала шарф, посмотрела наверх. В небе был виден след от самолёта. Потом посмотрела на тётю: каблуки, короткая кожаная юбка, колготки в широкую сетку. В Талнахе зимой так красиво никто не ходит.
— Вы — Наташа Королёва? — Варя больно закусила губу, до крови.
Дядя громко засмеялся, а потом вместо смеха почему-то даже закричал, и тётя опять его стукнула, теперь по шее. А Варе она улыбнулась, подошла поближе и наклонилась прямо к лицу. От тёти пахло клубникой и нескафе (Варе нельзя).
— Ну ты спалила. Можешь меня называть тётей Наташей. А его — дядей Тарзаном. Тебя ведь Варя зовут? Телефон твой — это вот?
Тётя показала бумажку с Вариным телефоном и адресом. Ногти у тёти были все разные: то длинные, то короткие. Все мамы в Талнахе ногти стригут так, чтобы не было видно белого. И себе стригут, и детям, и мужьям.
— Откуда вы знаете?
— Знаем. И родители твои скоро узнают.
— А что вы скажете?
— Что хотим за тебя немного денег, ну?
Зашли в какой-то косой зелёный дом. Там было тепло, пахло дровами и сеном — так у Вариного деда пахнет тулуп. Варя сняла шубу, повесила её на гвоздик и забралась на горячую настоящую печь, закрытую одеялами и чьей-то шкурой в дырочках. В голове роились вопросы, Варя отгоняла их, как мух, а они возвращались снова. Сколько за неё попросят денег? Случайно так получилось или специально? А что если денег нет?
В комнату зашла тётя Наташа, сняла сапоги, в сапогах были некрасивые серые носки. Она подошла к печке, танцуя руками, а ещё смеялась, прицокивая языком. В Талнахе так делают только пьяницы, а ещё так делала в кино кавказская пленница Нина. Варя ёрзала на печке, чесалась: ей захотелось тоже поцокать и потанцевать, но она стеснялась.
— Тебе телик включить? — спросила тётя Наташа, прислоняясь к печи сначала животом, а потом ладонями. На запястье под золотой тонюсенькой цепочкой виднелся белый бугристый шрам.
— А может, вы мне лучше споёте? «Маленькую страну». Хотя бы припев.
В голове заговорил чей-то голос: видимо, от жары и такого внимания стало казаться, что всё теперь можно. Раз тётя Наташа танцует и улыбается, почему бы ещё и не спеть?
— Попозже спою! — шепнула тётя Наташа и сунула Варе в руку пульт в плёнке. — Сиди пока.
— Кристин, подойдёшь? — дядя Тарзан затопал у входа ногами.
Варя осталась одна, с телевизором. На печке так горячо, что пришлось снять рейтузы и даже шерстяные гольфы. Варя подумала, что если жить с такой печкой в доме, то холод на улице не страшен, потому что даже в животе жарко.
По телевизору шла ерунда, Варя смотрела в него просто так, как дома в чей-то портрет. Вроде бы все хохотали, но Варя не понимала ни слова. В комнату вернулась тётя Наташа, она села на пол и стала красить ногти на ногах в красный. Иногда она поднимала голову, смотрела в телевизор и улыбалась. Варя думала медленно, плавясь от жара: зачем красить ногти на ногах, если там всегда колготки, шерстяной носок, сапоги или домашние тапочки? Тётя Наташа предложила накрасить ногти и Варе тоже, но Варя вежливо отказалась и ещё раз попросила спеть.
Хохотать закончили, начались новости, и тётя Наташа говорила Варе, как хотела бы жить в Талнахе. В Норильске дым клубится вместо облаков, заводы, трубы, а в Талнахе воздух, и лес с водопадами, и грибы, и ягоды, и зайцы с кабанами, и медведи, и звёзды.
Снова затопали ноги дяди Тарзана, он громко распахнул дверь в комнату. Он пришёл, как приходят домой: поставил на пол пакеты с какими-то продуктами, и если бы Варе не было так жарко, она бы кинулась в этих пакетах ковыряться.
Вечер тянулся приятно. Они втроём смотрели новости, ели хлеб и сырые сосиски с кетчупом, а потом шоколадные вафли. Варя съела четыре сосиски и почти всю упаковку вафель. Стало сонно: от печного жара, мягкого света и сытости. От какой-то приятной усталости, как после театра или в Новый год. Тётя Наташа сидела у дяди Тарзана на коленях, как красивая птичка. Дядя дал ей какие-то деньги, и тётя Наташа спрятала их в лифчик, а потом не застегнула блузку, так и ходила. По телевизору начался неинтересный мультфильм.
— А если за меня не заплатят? — спросила Варя.
Луна светила в комнату кругло и жёлто, как настоящий фонарь, и будто подглядывала, чтобы потом всё разболтать, выдать секрет. Хотя Варя просто спросила, она не хотела говорить чего-то плохого.
— Ни разу ещё не было, чтобы талнахцы да не заплатили, — сказала тётя Наташа.
— Ты уж зла не таи, не таи зла… — забормотал дядя Тарзан, свесив пьяную большеухую голову.
— Мама работает, а потом идёт в сад за Колюней, — заныла Варя. — А у папы новая жена. Ему сюда долго ехать.
— Мы подождём. И много не попросим.
— За Колюню дали бы больше. Могу сказать, в какой он ходит сад.
Варя снова легла на печь, и тётя Наташа накрыла её одеялом. Было жарко, как никогда не было: дальше некуда, только обжигаться. Потом на печку залезла тётя Наташа, она была такая же маленькая, как Варя, но горячее, а ещё можно было почувствовать её голую кожу. Тётя Наташа запела тихонечко и почему-то очень фальшиво.
— «Есть за горами, за лесами маленькая страна, там звери с добрыми глазами, там жизнь любви полна…»
Где-то внизу храпел дядя Тарзан, а по телевизору начались взрослые передачи.
— «…Маленькая страна, маленькая страна, кто мне расскажет, кто подскажет, где она, где она?» Я дальше плохо помню. Всегда пою под магнитофон, понимаешь?
Варя понимала. Они лежали какое-то время вместе, а дядя Тарзан внизу как-то особенно громко всхрапнул и выключил телевизор.
А потом, уже будто под утро, в какой-то рыжеватой черноте Варю разбудили, надели на неё шубу и посадили опять в «Жигули». Они приехали на снежный пустырь у чёрного леса, Варя вышла из машины пошатываясь. Напротив стояла мама: маленькая, в затёртой дублёнке, лица почти не было видно. Чуть дальше стоял дед с Колюней. Одной рукой он держал Колюню, а другой — топор. Варе вдруг стало стыдно за всё, что произошло: и за танцы, и за неприличную радость, и за то, что сдала брата.
Мама прижимала к груди пакетик, открыла его, внутри были деньги. Варя подумала с какой-то сонной неловкой гордостью, что её семья — талнахцы, что они всегда платят за своих детей. Тётя Наташа мягко ткнула Варю в спину, чтобы та шла вперёд, и после этого толчка кольнуло морозом ноги. Дед поднял топор повыше, и кто-то заплакал. Варя подумала, что это она плачет, или тётя Наташа плачет, или Колюня, а может, кто-то из леса, но до конца было неясно.
За спиной заревели «Жигули», и Варя остановилась, не оборачиваясь. В её голове играла «Маленькая страна». Какая же приставучая песня, какая же приставучая…
Мапа Рома
Разные люди говорили Роме, что он — мапа. Он и сам ощущал себя мапой. Сын называл его папой, но подразумевал как будто бы тоже мапу.
— Ты — мапа, — говорила бабушка, и «п» у нее получалась удвоенная, спотыкающаяся. — Ира уйдёт, а ты останешься, ещё будешь должен.
С бабушкой разговор строился так: она говорила что-то отвратительное, Рома спорил. Потом она оказывалась права, но из сочувствия делала вид, что не предупреждала.
Ира ушла, но в последнее время у неё было так много работы и командировок, что вернее сказать — не вернулась. После развода договорились, что папа и мама равны, а детский сад уже рядом с папой. У мамы поэтому с Егоркой будут выходные (все — кроме первых в месяце), а у папы будни.
— А у мапы — вся неделя целиком, — бабушка набрала дыхания, но зависла на экране телефона из-за неустойчивого интернета.
— Мам, ты зависла.
Раз, два, три…
— …Зелёные обезьяны, — договорила бабушка, и Рома кивнул. Может, он что-то неправильно расслышал, но это было неважно.
Поварская смена начиналась в восемь, Рома отводил Егорку в сад к семи. Людей в это время мало, и все ходят чуть согнувшись, будто в страхе, что из неба что-нибудь кинут. Егорка шаркал тяжёлыми ботинками, Рома тащил его за руку, в лицо летел колючий снег, морозило щёки, и если посмотреть на часы, — всегда было время опоздания.
Бабушка помогала понемногу, раз в неделю, иногда чаще: погулять, забрать пораньше из сада, приобнять нежно у телевизора. Рома весь день проводил в ресторане, в горячем цеху. Ему нравилось готовить, ещё раз — нравилось, ну правда нравилось, но он не понимал, почему за смену он получает столько же, сколько в меню стоит среднее блюдо без мяса.
Зато спал теперь Рома так крепко, как никогда до развода: засыпал прямо в детской кровати, во время укладывания, а иногда даже во время чтения ежевечерней книжки. Егорка сначала будил его, аккуратно стучал по лбу или по носу, а потом просто засыпал рядом, закинув на папу лёгкие ноги. Ночью Рома просыпался от немоты в теле и шёл к себе на диван, хотя спать на диване оставалось уже совсем недолго.
А наутро опять волочился февраль, месяц-старость, и нужно было куда-то идти, потому что каждый день — это будни, вечная середина недели. Собирать поварскую форму и детсадовское, одеваться, одеваться, одеваться: в три слоя одежды, а ещё сверху шапка на тесных пуговицах и плюшевый воротник, обсосанный у лица.
Егорку в сад Рома чаще всего приводил первым: охранник включал свет, потягиваясь и щурясь, как гигантский малыш. Потом появлялась какая-то рыжая мама с мальчиком из другой группы: мальчик ревел, Егорка сразу же начинал кривить губы, и Роме тоже хотелось реветь.
— Ты разденешься сам? — Он смотрел на часы. — Я пойду, опаздываю на работу.
Егорка отвечал что-то беззвучное, неразборчивое, как Ира во время долгих разговоров перед разводом, и в тёмном коридоре проносилась тень только что пришедшей на работу воспитательницы.
Рома убегал на автобус, и отпускало только ближе к метро, когда можно было погрузиться в новости, в картинки и мемы, в фотографии чужих людей. Пассажиры перекатывались с ноги на ногу у эскалатора, было жарко и липко, пересадка, пересадка, Рома всегда уступал место какой-нибудь грустной женщине в тёмно-синем, подъём — снова в холод. Потом работа на ногах, резать, резать, стругать, жарить, парить, перекур — и снова.
— Уж лучше с тобой, чем с его биологическим отцом, — говорила Ира. — Уж лучше с тобой, чем со мной, потому что я не справлюсь, а ты — справишься, он любит тебя больше всех, а с тем патлатым чмом вообще не знаком.
«Так папа я или не папа?» — Рома набирал сообщение, а потом стирал.
Посветлевшее утро 8 марта: Егорка в костюме гнома с самым маленьким стишком на всю группу, всего две строчки. Рома ёрзал на жёстком стуле и ворочал внутри себя что-то матерное: о пришедших родителях, о непришедшей Ире, о тех, у кого хотя бы три строчки, а не две, а то и целый стишок или, может быть, даже песня.
Бабушка сидела рядом, застыв с поднятой рукой, чтобы снять всё на видео. Рома подносил рукав ко рту, потому что хотелось что-нибудь укусить. Рукав пропах фритюрницей, прогорклым маслом, как будто работал Рома не в ресторане высокой кухни, а закручивал шаурму в подворотне.
К окончанию утренника все вместе пели песню про маму, а самые высокие мальчики (Егорка им, кажется, по пояс) подарили воспитательницам вялые тюльпаны.
— Ребёнку нужно есть фрукты, а то заболеет, — говорила бабушка, когда они возвращались после утренника, она — домой, Рома — в горячий цех. — А то лицо у него как гномий колпак, зелёное, весь день ведь проводит в саду…
— Да не заболеет.
— А ещё надо вызвать сантехника. Под ванной у вас вечная лужа.
Рома раздражённо втянул носом воздух и пнул ледышку.
— Я видел, на выходных посмотрю, сейчас некогда.
Когда Егорка заболел, — Рома впервые за пятнадцать рабочих лет взял больничный, потому что тоже чувствовал себя больным, хоть и не температурил. На кухне отпрашиваться не принято, нужно приходить любым, потому что иначе все зашиваются. Но Рома всё-таки отпросился: накормил Егорку детским нурофеном и виноградом, почитал книжку, уложил на дневной сон. Егорка заснул быстро, выпятив остренький, чужой подбородок, доставшийся, видимо, от настоящего папы.
Рома заснул рядом, но проснулся через час оттого, что бледное мартовское солнце нагрело ему правую щёку. Дома ощущалась весна: на подоконнике расцвёл старый кактус, снаружи курлыкал голубь, а ещё что-то капало. Ира предложила помочь, если у Ромы запара, и в этом тоже было что-то весеннее, оттаявшее.
— Ты — хороший человек, — говорила Ира по видео, нервно отковыривая лак с ногтей. — Если бы не ты — мы бы все уже умерли, человечество бы вымерло, понимаешь?
К вечеру приехала бабушка и приготовила что-то такое, что Рома ел у неё последний раз в детстве: макароны по-флотски, а не болоньезе, компот с мягкими розовыми вишнями на дне стакана. Эта простая еда как будто возвращала силы, и потом они втроём читали Жюля Верна, и страницы книги были жёлтыми, хрупкими, как листья. Между таких страниц всегда можно что-нибудь найти: засушенный цветок клевера или лепесток розы. Читая, Рома вспоминал, как впервые увидел свёрток в коляске, плоское лицо в полосатой шапочке. Ира шутила: это Джабба Хат, только маленький, а ты ему теперь как отец, а точнее — без «как».
Когда спала температура, Рома с Егоркой пошли гулять в ближайший лесопарк. Выйдя из дома, сразу же нашли островок сухого асфальта и вернулись, чтобы взять мелки и скейтборд. Стоявшая у подъезда «Волга» показала удивлённый стеклянный глаз: её почти никогда не чистили, поэтому по ней можно было отслеживать времена года.
Они прошли через лес, и в особенных местах здесь проклёвывались какие-то весенние нежные цветочки, которые хотелось назвать подснежниками. Рома открыл рот и подержал его какое-то время открытым, просто так.
— Я тебя люблю, — мало какие слова вызывали у него больший ужас и неудобство.
— И я тебя, — Егорка снова присосался к плюшевому воротнику, а после наклонился, чтобы понюхать цветок. — Пахнет ватрушкой.
Потом они дошли до того места, где в клетках у конюшни сидели красноглазые кролики, попробовали погладить их мягкие длинные уши, вытащить недоеденную морковь и ею же накормить кроликов снова. Уже по дороге домой за ними увязались чёрные бродячие собаки, за Ромой часто увязывались, ходили иногда целой стаей и оставались караулить у подъезда.
— У таких, как ты, все на шее сидят: и звери, и люди, — объясняла бабушка. — Но это от хорошего воспитания…
Вечером после ужина Рома открыл окно и прислушался: на тёмной детской площадке кто-то скрипел качелями, а у магазина пели песню. Кактус на подоконнике скинул цветок, но, кажется, готовил ещё один. Телефон, оставленный на кухонном столе, загорался снова и снова.
«Я уезжаю, — писала Ира. — Может быть, надолго: полгода, год. Что ты мне скажешь?»
За окном продолжали скрипеть невидимые качели: туда-сюда-туда-сюда. Рома пожал плечами, глядя на пустую стену, налил воды, выпил залпом. Вроде бы всё равно.
«Ок», — отправил он сообщение.
На следующий день вернулись тёмное утро, вязкий недосып, мелкий снег под жёлтым фонарём. Вставали сложно, долго и снова позже, чем нужно: Рома суетно помог Егорке одеться и занялся завтраком. Яйца растекались по сковороде, босые ноги приклеивались к полу, неожиданно закончились и хлеб, и масло, и колбаса. Пожарив простую яичницу, Рома позвал Егорку, но тот не отвечал. Он заглянул в детскую: Егорка, снова одетый в пижаму, лежал под одеялом, укрывшись с головой.
— Я буду всегда болеть, чтобы не ходить в сад, — сказал Егорка.
— Вставай.
— Не встану.
— Вставай!
— Не встану.
Рома подошёл и сдёрнул одеяло, но Егорка юркнул под кровать, выскочил с другой стороны и побежал в коридор. Рома кинул одеяло в сторону, сразу же посыпались какие-то игрушки, покатились шарики, загремело лего. Рома рванул, ударившись рукой о дверной косяк, но Егорка прыгнул в ванную комнату и закрылся изнутри на замок.
Рома дёргал за ручку, потом заколотил кулаком в дверь: раз — колокольчиками звякнули дверные петли, два — до хруста то ли в двери, то ли в запястье, хотел стукнуть третий — но замер, дыша с простудным хрипом, чувствуя, как мягчеют ноги.
— Сегодня дома со мной, завтра с бабушкой, — он сполз на пол, и тело было как набитый камнями мешок. — После выходных — в сад.
Щёлкнул замок, открылась дверь: Егорка вышел с задумчивым и взрослым лбом, сухими щеками. Рома смотрел на него удивлённо: никогда ещё он не рассматривал сына с такого ракурса, снизу вверх.
— Там под ванной лужа и что-то текёт, — сказал Егорка.
Он держал руки в карманах с оттопыренными большими пальцами точно так же, как их держал бы Рома.
— А ещё у тебя там кровь на руке.
Кто-то постучал. Рома с трудом встал и подошёл к двери, посмотрел в глазок. В коридоре стояла соседка этажом ниже. Рома спрятал руку за спину, открыл дверь: у соседки была какая-то особенная, непривычная красота, родинка-муха и внимательный взгляд.
— Вы меня затапливаете, — сказала она. — Идёмте, я покажу вам.
Разлука с грибницей
Мария протёрла очки и надела их снова. Над трёхэтажками — тревожное небо, вдалеке — синие горы, по бокам — лес торчком. Беременная соседка развешивала во дворе белые простыни, вокруг неё бегал чёрный плешивый пёс. Крохотная мать Марии сидела на лавочке, глядя на вспоротый травою асфальт.
Мария зашла в подъезд с косой дверью: внутри пахло то ли рыбой, то ли луком, в подбитое камнем окно сквозило со слабым свистом. Камень лежал рядом. Туфли Марии царапали ступеньки, потому что набойки сточились до гвоздиков.
Мария скрипнула дверью квартиры, сняла туфли и дальше пошла босиком. Дома на столе — маленький ноутбук: крылатые сердца летали по экрану, лопались пузырями. Мария села на табуретку, убрала очки и накрасила губы.
— Расскажите о себе. — На экране появилась женщина в городском бежевом костюме. В маленьком окошке справа расплывчатая Мария: бледное лицо, узкие плечи, на заднем плане бесцветные обои.
— Меня зовут Мария.
На улице зашумел дождь. Женщина молча смотрела на Марию, а Мария ждала нового вопроса, потому что ей нечего было рассказать. От отсутствия вопроса она стала искать в голове собственные слова, но там сидели только неподходящие истории. О змее-медянке, они с дедом видели такую в начале недели. О том, как они пытались починить туфли Марии и сделали набойки из старой шины. Набойки продержались день и совсем не цокали, уж лучше голые гвозди.
— Ещё что-то? — Женщина посмотрела в сторону.
Мария улыбнулась наверху, а внизу вжала ногти в коленки. Если бы это был не видеозвонок, то всю одежду можно было бы снять и вывернуть наизнанку и вывернутой надеть снова. Так приходят новые решения.
— Я закончила школу. Может быть, хочу уехать в большой город и дальше учиться, если бы появились деньги.
— Вы ждёте этого от спонсора?
— Чего?
— Образования.
— Может быть, я не знаю.
— Почему вы хотите работать у нас?
— Мне кажется, что у меня получится. Из нашего города многие работают так.
— Как?
— В эскорте.
— А что за город?
Женщина заглянула в какие-то бумаги.
— Грибница, — сказала Мария.
— Извините?
— Такое название, это… ну…
Мария не знала, как объяснить то место, в котором она живёт, потому что название ближайшей железнодорожной станции чаще всего тоже не знали.
— Ладно. Главное, чтобы наш округ, мы с другими округами не работаем. Есть ли у вас качества лидера?
— Есть.
— Умеете ли вы работать в режиме многозадачности?
Мария не знала, что такое многозадачность, но в объявлении о наборе девушек было написано о высоком интеллекте и обширных знаниях.
— Умею.
— Языки?
— Есть.
— Какие?
— Русский.
— Кем вы видите себя через пять-десять лет?
Мария закрыла глаза и увидела, но не себя, а мужчину из недавнего сна. Лицо его было неясно, будто рисунок не досушили и размазали пальцем. И голос, который звал: Машуля, Машенька, а потом почему-то Машрутизатор, Машрукция…
— Мария?
— Может, спонсор нашёл бы для меня какое-нибудь дело, но мне сейчас сложно сказать. Салон красоты, например, или картинная галерея.
Женщина кивнула с маленьким скользким смешком, который мог показаться икотой.
— А что лучше: салон или картинная галерея? — спросила она.
Мария занервничала ещё больше, потому что всегда нервничала, когда нужно было выбирать.
— Я бы взяла и то и другое.
Молчание.
— Мне бы хотелось работать ночью, потому что ночью я себе больше нравлюсь, — добавила Мария зачем-то.
— А что меняется ночью?
— То, что днём кажется ерундой, ночью кажется важным.
Женщина посмотрела на Марию с жалостью.
— Ладно, по делу. У нас в Барыше…
— Где? Извините.
— На станции Барыш есть клубничное поле, на нём мы проводим встречи.
— В грядках?
— Ну, для многих это экзотика, а знакомым можно сказать, что едешь собирать ягоды. — Женщина снова икнула. — На станции тебя встретят с табличкой «Клубника». Скинь мне место и паспорт свой, чтобы секретарь оформил документ, у тебя ведь есть паспорт?
Мария родилась два раза. Первый раз — ночью. Но её настоящая мать умерла родами. Повитуха сказала, что пути разминулись: одна женщина пришла, другая ушла.
Ещё раз — следующим днём, когда дату рождения Марии записали в бумаги. В этот день её взяла к себе вторая мать, согласившаяся воспитывать Марию как свою настоящую дочь Аришку.
— Так девочка будет счастливее, — решили на семейном совете, состоявшем из деда, новой матери и ближайшего соседа. — Выберет потом сама, какой день рождения праздновать.
В Грибнице, если идти вверх, — будут горы; если вниз, — болота. Самая крупная гора была похожа на спящего медведя, и местные говорили так: «за ногами медведя», «за животом», «за ушами», — чтобы как-то ориентироваться на своей земле. Грибов здесь и правда было много, особенно лезли грузди и паутинники. Позже, к осени, ходили с козами и собаками, выкапывая из-под древесных корней камень-гриб. Томили с картошкой в горшочках и ели даже на завтрак.
Соседи Марии собирали грибы и продавали их на дорогах, рыбачили и продавали рыбу на дорогах, собирали ягоды и тоже продавали на дорогах, разносили почту друг другу, чинили обувь друг другу, мыли полы в местной школе и администрации, но чаще всего слонялись без дела.
Девять одноклассников Марии разъехались так быстро, что она даже не успела расспросить, чем те планируют заниматься. Только сводная сестра Аришка осталась, потому что умела копить деньги, а тратить почти не умела. В итоге накопила на какой-то педагогический техникум и должна была уехать к осени.
Днём люди ходили туда-сюда и медленно менялись местами. Вот вторая мама вытряхнула мусор из карманов. Вот синий человек, который дорого занимается обувью и к которому никто не идёт, а ему и не надо. Вот кошка, которая съела своего красивого котёнка. Вот спрятанные в земле монеты на счастье, вот любимое платье, из которого Мария выросла, вот загадочный учебник Аришки. Вот выползина — шкурка от змеи-медянки — свернулась на земле, ненужная.
Грибница пахла влажным белым облаком, непросушенным бельём, невидимой плесенью, а ещё старостью и лежалой постелью. Все дома, люди, собаки и цветы здесь пахли так, как пахнет земля, и этот запах усиливался ночью.
Ночью все открывали окна. Ночью выходили на улицы и разговаривали друг с другом. Ночью рассматривали небо. Ночью незаметно плакали, занимались любовью или подсматривали в чьё-то окно. Ночью тайком ходили в горы и задавали грибнице вопросы. Мария тоже ходила и маленькой, и большой, ложилась на землю, прикладывая ухо к земле. Спрашивала о чём-то своём, но ничего не получала в ответ. Кто-то ей потом шепнул, что, значит, вопрос был неважным. А ещё, что ответ может присниться, но сон очень легко потерять.
Вот два ведра: в одном грибы съедобные, на продажу, во втором — почти съедобные, которые никто на дорогах не покупает, а если видит, — обзывает ядовитыми.
— Перед жаркой надо отварить минут двадцать, — объясняла кудрявая соседка Ольга, держа на ладони гриб, похожий на уставший грецкий орех. — А то, если не отварить — станет нехорошо, у меня без варки один раз встали мертвецы прямо здесь, но забирать не стали.
На плите закипала вода в кастрюле. Мария делала вид, что смотрит на Ольгу, хотя на самом деле рассматривала небо. По Грибнице расползались сумерки, появлялся плотный туман. Казалось, что небо упало.
— Я уезжаю, — сказала Мария.
— Куда?
— В эскорт.
— Это как колл-центр? — Ольга села на краешек табурета с ровной, внимательной спиной.
— Почти.
— Я испеку тебе на дорогу тортик, — Ольга показала пальцем на миску с розовыми смешными волнушками. — Сейчас коза накопала и камень-гриб, но с ним печь не стану, очень отдаёт бензином и чесноком…
Коза стояла во дворе и чесала о дерево рожки. Ольга любила свою козу: ходила с ней, как с собакой, молоко её не продавала, а пила сама. Рассказывала, что коза охраняет дом, и поэтому она не закрывает двери, несмотря на то, что у неё сосед — цыган.
Рядом с Ольгой и правда жили Гырцони: цыган Марко и его русская жена Светлана. Ночами Марко выходил во двор и курил трубку в виде чёрта, а ещё жёг старые вещи, иногда не свои, а чужие.
Светлана рассказывала Ольге, Ольга рассказывала Аришке, а Аришка рассказывала Марии, что трубка-чёрт досталась Марко в наследство вместе с красивой фамилией Гырцони. Он начал курить в шесть лет, когда получил наследство, и уже никогда не бросит: для него это как бросить дышать.
Часто Марко уходил спать к грибам, а Светлана его искала, но, когда находила, — передумывала будить.
— Я уезжаю из Грибницы. — Мария села на скамеечку рядом со Светланой.
Светлана задумчиво смотрела на гуляющего петуха, а в руках у неё был стакан с вином.
— Это правильно, — сказала она. — А куда уезжаешь, Машунь?
— В Барыш.
— Это что, какое-то село?
— Нет, город, наверно.
Светлана сделала глоток и облизнула потемневшие губы.
— Ты не видела моего мужа? Он опять, наверно, где-то спит, не замёрз бы…
Они посидели немного молча. Потом Мария обняла Светлану и пошла в сторону дома. У подъезда стояла телега, в телеге сидела Аришка. Волосы у неё были такого же цвета, как грибы лисички: их редкий цвет подсвечивался светом ближайшего окна.
— Я не умею выбирать. — Мария легла рядом с Аришкой в телегу и пересчитала первые звёзды. — Не могу решать правильно.
— А что надо выбирать? — Аришка с хрустом откусывала мелок. Говорят, ей не хватает каких-то витаминов, она постоянно ест то мел, то глину.
— Где платят или где быть правильно. Умное или то, что нравится. Клубничные грядки или продуктовый магазин. Как выбрать что-то одно, вдруг вообще ничего не останется, если выбрать неправильно?
Аришка откусила ещё кусочек и молча пожала плечами.
После полуночи Мария выскочила в окно и побежала к Бориславу, в маленький дом на лапах медведя. Иногда Мария и Борислав разговаривали, но чаще всего просто спали друг с другом. Мария мало что чувствовала, но Аришка объяснила, что это нормально.
Борислав ночами придумывал истории, и в Грибнице любили их слушать. Придя к нему, Мария достала из тряпичной сумочки очки, чтобы видеть чётче. Борислав сидел за столом, и от горящей свечи его лицо казалось красивым и умным. У Борислава был вытянутый подбородок с редкой смешной бородкой, похожей на проросшую луковицу. Когда он записывал историю левой рукой — правой закручивал бородку на палец. Может, поэтому у него было так мало волос?
— Я пишу про страшное чудовище, — с улыбкой рассказывал Борислав. — Это гигантский слизень-гриб величиной с дом. Он живёт на болотах и питается жителями Грибницы, завлекая их нечервивыми грибами.
Мария всматривалась в тёмный угол комнаты: ей казалось, что от её взгляда темноты становится всё больше и больше.
— И вот все жители Грибницы собрались, чтобы убить слизня. — Борислав стукнул кулаком по столу, и Мария вздрогнула. — Они принесли ружья, удавки, вязальные спицы, палки, кирпичи, колючие ветки, дубины, иголки, сковородки…
— Они ведь могли просто не шататься там, где живёт чудовище? — спросила Мария. Темнота перед ней двигалась, как насекомое.
— …Люди победили его. А через неделю услышали, как в лесу кто-то воет. Это была возлюбленная чудовища, она нашла следы его серебряной крови…
— И смогла его оживить?
— Нет, она выползла на гору, где больше всего солнца, на нос медведя, и лежала на нём, пока не высохла.
Мария отвела взгляд от тёмного угла, положила очки на табурет у кровати. Борислав задул свечу, и в комнате всё стало чёрным.
— Завтра я уеду из Грибницы, — сказала Мария.
Борислав какое-то время не отвечал.
— А что ты будешь делать на новом месте?
Он зашумел в черноте: двигал стул, шелестел листами, но Мария ничего не видела.
— Мне сказали, эскорт — возможность стать самостоятельной. Там растёт моё будущее. В грядке с клубникой.
— А что такое эскорт? Надеюсь, ты приедешь на каникулы. А может, я приеду к тебе.
Борислав ударился обо что-то и ойкнул.
— Почему все твои истории так грустно заканчиваются? — спросила Мария.
— Тебе что, жалко грибов-слизней?
— Жалко. Хотя, может, смерть — это не так уж и плохо. Если бы умирать было плохо, — люди бы перестали умирать. Может, после смерти и происходит что-нибудь действительно важное.
— Грибы сегодня светятся в лесу, видишь? — Борислав хмыкнул. — Сейчас все пойдут молиться, а утром скажут, что никто никуда не ходил и ни во что такое не верит!
«Лучше бы я тоже пошла», — подумала Мария, а вслух сказала:
— Хорошая была ночь, жаль — последняя.
Наутро Мария пришла домой, чтобы собрать какие-нибудь вещи. Вторая мама сидела на кухне, перед ней на столе были пуговицы разных размеров и ящичек для сортировки. Мама в Грибнице была лучшей швеёй, все вещи приносили именно ей. Когда она волновалась, то садилась сортировать пуговицы.
Мария обняла её, положила голову на круглое мягкое плечо. От плеча пахло коровьим молоком. Какое-то время они сидели молча.
— Как часто ты сможешь приезжать? — спросила мама. — Как правило, на работе дают отпуск всего двадцать восемь дней в год, я знаю.
— Мне прислали документ на подпись, но я его ещё не читала. Наверно, там должно быть про это написано.
— Документы надо читать, вдруг тебя обманут.
Мария встала и прошла в свою комнату.
— Договор на оказание ДПА, — начала читать Мария и остановилась, поморщившись. — Звёздочка. Добровольный половой акт. Я, Мария С., проживающая по адресу Грибница, так…
Мария скользнула взглядом по диагонали. Подпись. Надо ведь проверить паспорт. Мария достала из сумочки паспорт и сверила данные: номер, дату и место выдачи, место прописки.
— Нет ничего про отпуск! — крикнула Мария.
— Что? — крикнула мама. — Не слышу, чайник кипит! Гырцони орут!
Мария положила бумаги на пыльный письменный стол и вернулась на кухню. Мама стояла у окна и внимательно смотрела во двор.
— Про отпуск пока неясно, — сказала Мария ещё раз.
В вечер отъезда Мария надела под платье самое красивое бельё. На счастливую дорогу ей кидали зёрнышки, как невесте. Она села на велосипед и ехала, маша всем рукой, сначала по дороге, потом по тропинке. Закатное солнце подсвечивало траву розовым. У болот Мария прислонила велосипед к дереву, привязала верёвочкой. Переобулась в резиновые сапоги и пошла, чвакая сапогами, напрямик к станции через болота.
Мария чвакала, но чувствовала, как земля отпускает ноги, как рвутся грибные нити. Со стороны леса кто-то смеялся и пел, но она не обращала внимания. Ей здесь никогда не страшно: за всю жизнь в Грибнице и рядом не было ни одного преступления, только разбитые окна. Веня кидал камни в стёкла, потому что ему нравился этот звук. Он объяснял, что играет на разбитых стёклах так, как на музыкальном инструменте.
В одном месте светились грибы, и Мария остановилась, огляделась по сторонам. Вокруг никого не было: Мария села на корточки, положила ладони на землю.
— Пусть мне нужно будет мыть только полы, а туалеты, особенно если они на улице, не нужно. Пусть половые акты будут лёгкими, без ковров. Пусть спонсорам понравится, как я работаю в клубничных грядках, и они попросят убираться у них дома. Дай подсказку, что делать дальше, если я опять напортачила. Приходи во сне, если не хочешь сейчас отвечать.
Мария погладила землю и пошла дальше. От её сапог в сторону прыгали лягушата. В глазах стояли слёзы, но никуда не стекали. А вот вдалеке стало видно светящуюся станцию, окружённую чёрными ёлками. Мария сняла сапоги и надела туфли, выйдя на асфальтовую дорожку. Потом остановилась у фонаря, чтобы почистить каблуки: на них были нанизаны листочки и земля, как на шпажки.
На станции никого не было, только какой-то старик. У него было так много волос, что казалось, там, где начинается борода, заканчиваются ресницы. Поезд прибыл тёмно-жёлтым и спящим. Не было ни одного пассажира, кто бы не спал. Мария села на свою узкую боковушку и смотрела в окно. Поезд почти сразу тронулся, будто и не останавливался, и Марии стало обидно за Грибницу. Вот какая здесь маленькая станция, людей на одну минуту. Она достала торт из волнушек от Ольги и съела целый кусок.
У Марии под боком дрожала дверь туалета. Справа на нижней полке спала худая черноволосая девушка, и Марии показалось, что она тоже едет в клубничные грядки и, может, видит влюблённый сон. Нога из-под одеяла у неё торчала грязная. Может, у неё не было сапог, и через болота пришлось идти босиком. Может, бережёт набойки туфель для того, чтобы их хватило на свидание.
Мария купила постельное бельё, расстелила полосатый матрац. Вдоль путей мелькали пятна фонарей и деревьев. Мария рассматривала с удивлением своё лицо в отражении — ей показалось, что она стала старше.
Тот же старик со станции нёс чай мимо Марии, чтобы пить его и курить в тамбуре. Пахнул землёй и старостью: тем запахом, которым пахнет Грибница. Девушка с нижней полки перевернулась на другой бок и смешно всхрапнула.
Мария, давя улыбку, смотрела в окно, облокотившись о деревянную оконную раму. Почему-то становилось всё жарче, будто в вагоне разгоралась печь. Мария залезла под тонкий пододеяльник и стянула под ним колготки, но легче не стало. Какое-то время она крутилась, и пододеяльник крутился вместе с ней, как вторая неудобная кожа. Потом Мария всё-таки заснула, хоть и не привыкла ложиться так рано.
Мужчина со смазанным лицом повернулся к Марии и показался смутно знакомым. Мария хотела подойти к нему, чтобы посмотреть получше, но совсем не могла пошевелиться. Потом из-за спины Марии вышла женщина, и лицо её было грустным. Все они превратились в большой гриб: большой и мягкий, как плюшевая игрушка.
— Продавай камень-гриб, станешь богатой. Вот ответ. Не слушай никого. Заведи собаку, а может, козу, и копай под корнями там, где летают жёлтые мушки. Это грибной клад, грибное золото, ключ к богатству.
Марию кто-то тряс за плечи. Она открыла глаза и вместо гриба увидела круглое и блестящее лицо проводницы.
— Барыш! Барыш! Баа-аа-а-рыш!
Мария схватила сумку. Пробежав через весь вагон, выскочила из поезда на станцию. Поезд медленно пополз дальше, и со скрипом опустились оконные ставни. Кто-то кинул Марии её резиновые сапоги и что-то, завёрнутое в фольгу.
Мария увидела высунутую в окно голову проснувшейся девушки с грязными ногами и мысленно пожелала ей счастья. Наверно, она уже была в Барыше и может поехать дальше, в какой-нибудь новый город побольше.
Мария развернула фольгу: внутри лежала половинка варёного яйца и кусочек курицы с оранжевой кожей. Она съела всё это быстро и с большим удовольствием. Облака из-за восходящего солнца были такого же цвета, что и куриная кожа. У станции была припаркована большая машина с тонированными стёклами. Рядом стояла женщина в городском бежевом костюме с табличкой «Клубника». Её руки были в кружевных перчатках. Мария махнула женщине, но та не пошевелилась, потому что на что-то сердилась.
Мария сняла кофту и вывернула её наизнанку. Вывернутой надела снова, потому что так приходят новые решения.