Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2023
Усыскин Лев Борисович — прозаик, эссеист, публицист. Родился в 1965 году в Ленинграде. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» и других. Автор книг прозы, в том числе «Время Михаила Маневича», «Необычайные похождения с белым котом», «Длинный день после детства» и др. Живёт в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 10.
26 апреля
Светлой памяти В.Г., моего товарища студенческих лет
1
…Нет, не спалось.
Наверное, ещё с половины одиннадцатого или, может, самую малость позже — маялся, маялся, вертелся с боку на бок, искал, как в детстве, удобную позу — будто личинка насекомого, чьей-то шаловливой рукою извлёченная из своего мягкого кокона. Всё было без толку.
Всегдашнее ночное одиночество… и сын его — подступающий на цыпочках страх… корневой, неотвратимый…
В темноте запах льняной наволочки удушлив — зарыться в неё носом на короткое время и уже после восстанавливать дыхание, потерявшее свой обычный ритм, — тщетно выбирая, на какую из сторон ловчее повернуть голову, казалось, только сейчас обретшую, весьма некстати, объём и какую-то неудобную, необычную форму.
…Или пытаться вспомнить что-то неверное, путаное, но при том приятное… хоровод игрушечных зверей… студенческую вечеринку в незнакомом общежитии… каменистое дно моря у Крымского берега в детстве… нет, не то…
Гадкая, гадкая, вот же ты гадкая бессонница… и этот страх, непонятный, ни с чем не соотносимый, он никуда не уходит, он кружит и кружит по-хозяйски, не приближаясь, но и не отдаляясь прочь. Как волк морозной зимой, выследивший раненого оленя и уверенный в полной мере, что добыча от него не в силах теперь скрыться…
Пётр Васильевич сдался — подтянув ноги, сел, заложил подушку за спину, — уставший от безнадёжного топтания в бархатных преддвериях небытия, он какое-то время бессмысленно озирался вокруг, тяжело дыша и собирая мысли. Тут надо сказать, что благодаря наглухо задёрнутым шторам темнота в комнате стояла едва ли не первозданная — лишь под дверью вяло светилась тонкая-претонкая полоска света, пробивавшегося не из прихожей даже (свет был бы тогда желтее и ярче), а издалека, с кухни — и, стало быть, Юра не спал тоже. Хотя мог попросту забыть выключить, с него станется…
Был, впрочем, в спальне ещё один источник света — справа, на пустой полке секретера смирно стоял, будто сова в зоопарке, пластмассовый кубик электронных часов с зелёными семисегментными индикаторами, — чёрным хвостом провода прикованный к дальней, возле кресла, розетке. Сейчас эти цифры казались яркими — плазма знай себе пульсировала двумя, разделявшими часы и минуты, точками: 00:46, 00:47… ага, значит, уже перевалило за полночь… ну, что же — вот и завтра… Здравствуй, здравствуй, новый день, двадцать шестое апреля, суббота…
Пётр Васильевич поднялся, не глядя щёлкнул выключателем торшера и, нащупав ногами тапочки, поплёлся, шаркая, из спальни прочь — на кухню.
2
Юра и в самом деле не спал. В ночной тишине устроил себе пиршество: обжарил колбасу, порезанную толстыми круглыми скошенными ошмётками, намазал горчицей, открыл банку с маринованными патиссонами… ещё какой-то салат из кулинарии… под густым майонезом. В турке благоухал сваренный (на ночь!) кофе, рядом стояла пустая рюмка и полулитровая бутылка привезённого из Москвы венгерского вишнёвого «Рубина».
Пётр Васильевич отодвинул табуретку, сел напротив. Эти ночные кухонные бодрствования сына всегда вызывали в нём не слишком сильное, но всё же хорошо ощутимое раздражение, которого он, впрочем, стеснялся и, как сам полагал, не позволял Юре ничем его обнаружить. Каким-то образом это связывалось в сознании Петра Васильевича с общим разочарованием в сыне: двадцать семь лет, а всё ещё холост, института не окончил, работает дозиметристом на станции, перспективы там, по его же собственным словам, — ноль. Живёт свою жизнь день ото дня — от одной смены до другой, ничего ему не надо, кажется.
— Чего не спишь?
— А ты?
Юра тщательно намазывал горбушку сливочным маслом.
— Я думал, ты уже дрыхнешь давно без задних ног. А ты вон как. Можно сказать, сломал мне всю малину.
Пётр Васильевич усмехнулся:
— Не повезло тебе с отцом, чего там.
— Хочешь со мной выпить?
Юра встал, сделал шаг от стола, взял из кухонного шкафа ещё одну рюмку (другого фасона, с шершавыми красно-зелёными цветочками, выступающими из стекла наружу), поставил на стол, вплотную к своей.
— Пьёшь эту сладкую дрянь?
— А ничего в доме нету…
Разливает густую непрозрачную жидкость, похожую на кровь.
— Так чего тебе не спится, пап?
Пётр Васильевич выпивает одним глотком. Морщится. Довольно крепкая, сколько в ней градусов — двадцать пять? тридцать? тридцать пять? Вытирает губы.
— Слушай, Юрка… хочу спросить… а ведь ты совсем не помнишь… наш дом на Кашгарке, да?
Юра пожимает плечами.
— Ну так… какие-то белые стены… пахло известью… я же маленьким был тогда, сколько мне было — шесть, семь… в школу ведь уже в Томске пошёл…
Пётр Васильевич кивает.
— Да, в Северске, всё верно. В Северске этом я тебя отдал в школу. А хоть маму ты помнишь?
Юра подымает голову на отца. Хмурит брови.
— Маму помню, а почему ты вдруг спрашиваешь? Или это у тебя риторический вопрос?
— Почему… потому. Потому, что сегодня — тот день.
Он протягивает руку за куском хлеба, берёт в другую нож.
— Вот и двадцать лет прошло, ровно. Ну и нету ни дома, ни мамы.
Пётр Васильевич принялся сосредоточенно намазывать бутерброд. Юра какое-то время молчит, еле заметно качая головой.
— Да, точно! Я и не понял, прости. Ночью не замечаешь, когда дата перещёлкивается… прости, папа.
— Ну вот так.
Виновато опускает голову. Но тут же вновь подымает её рывком, берёт бутылку, разливает по опустевшим рюмкам.
— Ты правда боишься, что я забуду маму?
Пётр Васильевич пожимает плечами.
— Нет. Или да. Ну вот Ташкент ты же забыл. Начисто, можно сказать. А я его помню хорошо — всё-всё помню: и Кашгарку, и запахи все, и как лягушки орут по ночам у арыков… и как мы с тобой от бабушки прибежали, а вместо дома — свалка мусора. Не стало в миг…
Теперь пожимает плечами Юра.
— Ну так и правильно — ты же взрослым был, и вообще ты там родился…
— Ты тоже там родился…
— Я… ну да… но…
Пётр Васильевич усмехнулся.
— Вот и «но».
Выпивают, не чокаясь. Какое-то время сидят молча. Наконец, Юра словно бы оттаивает.
— Послушай, пап.
— У?
— Послушай, мне вот что непонятно. Раз уж зашёл разговор… Ты прости, если что… Вот эта твоя ностальгия. По Ташкенту, да? А почему же мы тогда оттуда уехали? Ну, если там так всё хорошо. Дали бы нам квартиру где-нибудь на Чиланзаре… как всем… и не мучались бы в этом промозглом Томске-7 за колючей проволокой. Ты же сам оттуда уехал, по своей воле — и сам же теперь страдаешь.
Пётр Васильевич вздрогнул. Что-то похожее на улыбку промелькнуло на его лице. Промелькнуло словно бы случайно и тут же погасло.
— Уехали, да… как бы тебе объяснить… чтобы не напоминало… и потом работу хорошую предложили… на комбинате…
— То есть мы мёрзли столько лет… из-за твоей хорошей работы?
Пётр Васильевич пожал плечами.
— Если бы не надо было работать, все бы жили в Сочи.
— Ну ладно… но согласись, это странно: уехал, чтобы ничто не напоминало, и теперь вспоминаешь ностальгически…
— Не странно. Это жизнь.
— Это не объяснение.
— А я же сказал, не знаю, как тебе объяснить. Молод ты ещё.
— Ну попробуй хоть как-нибудь.
Мотает головой.
— Хорошо, тогда скажи мне вот что… ты сам-то сейчас жалеешь, что уехал из Ташкента?
Пётр Васильевич хмыкнул:
— Нет. Не жалею совсем. Я всё правильно сделал.
Он задумался, сдвинул брови, но чуть спустя вновь их расправил победно — словно бы найдя вожделенный ответ.
— Знаешь, мне хватило одного землетрясения. Второго я…
— …Не перенесу? Помру от инфаркта?
— Да нет же, перенесу, конечно, но… но не желаю переносить. Пусть другие… а мне хватит!
Юра кивнул, располовинил кусок колбасы, сунул его в рот и, не переставая жевать, спросил:
— Всё равно не пойму. Неужели не было места потеплее? Куда-нибудь в крупный город… преподавать что-нибудь… с твоей квалификацией… тебя никогда не тянуло преподавать?
— Я инженер. Какое, к чёрту, преподавание. Это здесь я, в этой дурацкой Припяти, занимаюсь всякой ерундой… да и то…
Он покачал головой.
— Ладно. Тебе когда на работу?
— Послезавтра. В понедельник, во вторую смену. Сегодня днём ещё в Киев смотаюсь, там заночую. Так что не жди.
— Зачем?
— Ну, надо. Дела разные.
— Хорошо, — Пётр Васильевич привычно кивнул, он давно уже взял обыкновение не лезть в личную жизнь сына — не столько из соображений такта, сколько для того, чтобы лишний раз не расстраиваться. — Ну хорошо, а что вообще у вас там на станции происходит?
— Где? На станции?
Юра пожал плечами.
— Да ничего не происходит. Станция и станция, что ей сделается. Какие-то москвичи приехали, эксперимент будут ставить. Очередной. Что-то там с генераторами на четвёртом блоке. Покою нет этим умникам. А тебе что, правда интересно?
Пётр Васильевич довольно ухмыльнулся.
— Да в общем — нет. И слава богу. Я как уволился, так больше станцией не интересуюсь… ходи она конём… Года хватило, чтобы понять… гнилое место… как только ты выдерживаешь.
Теперь ухмыльнулся Юра.
— Да мне-то что — я там время отбываю. А вот городок этот мне нравится. Весёлый.
Пётр Васильевич кивнул.
— Весёлый, да. И тепло, не как в Томске. Хотя и до Ташкента ему…
— Ну вот опять ты — за ностальгию.
Они выпили.
— Знаешь, что…
— Да, Юра.
— Я, кажется, понимаю, в чём дело.
— Какое дело?
— Ну, эта твоя ностальгия… вместе с желанием удрать…
— Удрать?
— Ну да. Как с Ташкентом — удрать из Ташкента, а потом его вспоминать со слезой.
— И что же?
— А вот что. Это всё — страх.
— Какой ещё страх?
— Обыкновенный, какой. Ты просто боишься. И не только ты. Вы все боитесь, это страх поколения. И дело тут не в землетрясении. Оно просто проявило ваш страх, вынесло его на поверхность. Материализовало.
— И что же?
— А дальше — животная реакция: раз страшно — значит, надо бежать. Неважно, отчего, важно — прочь.
— Ерунда…
— Нет-нет! Всё именно так! В тебе уже жил этот страх, двадцать лет назад. Не знаю, откуда он берётся. Может, с войны, а может, это 37-й год.
— Но я же не помню 37-й год. Да и в войну был как ты во время землетрясения. Голодно было, конечно, но я думал, что так и надо.
— Бабушка привезла тебя от войны в Ташкент, а ты меня увёз из Ташкента от землетрясения.
— И что? К чему привели тебя… эти… эти… умозаключения?
Юра пожал плечами.
— Ни к чему. Так. Но вообще… вообще, всё это — неправильно!
— Что — всё? Что именно неправильно?
— Ваши страхи. Ну правда, ведь всё уже: не будет больше землетрясения. Не будет землетрясений, здесь их не бывает. И НКВД больше не будет. И войны не будет тоже. Это всё в прошлом, в ваших головах.
— Откуда тебе это известно?
— От верблюда. Потому что это всё уже было. А то, что было, — не повторяется. Но боятся-то именно того, что было. Поэтому бояться — в общем, глупо.
Пётр Васильевич вдруг почувствовал, что устал. Устал слушать сына. Он примирительно кивнул, медленно наполнил свою рюмку, поднял её, заслонив лампочку и взглянув на просвет. Затем выпил залпом.
— Ну и хорошо. Я рад, что ты у меня такой умный. Не то что твой отец! Умный-умный, а институт бросил.
— Ну и чёрт с ним. И без него зарплата хорошая.
— Тебе всё только зарплата.
— А что ещё?
Юра шумно отодвинулся от стола.
— А что, скажи, ещё?
Пётр Васильевич задумался.
— Я хочу сказать, нельзя же жить одними удовольствиями… удовольствиями сегодняшнего дня…
— Почему же нельзя?
— Потому что. Потому что ты не знаешь, что принесёт тебе сегодняшний день. И надо быть готовым…
— К чему? Послушай, пап. Это ты не знаешь, что принесёт сегодняшний день. А я знаю. Он не принесёт ничего. Просто суббота, двадцать шестое апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, такая же точно, как и была суббота девятнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. И следующая суббота, третье мая, будет отличаться от неё только наложением майских праздников, то есть, в общем, ничем практически. Просто суббота. Выходной. Можно забить на работу. Да я, в общем, и так забиваю на неё сразу за проходной. Кончилась смена — и всё. Чао-какао. — Он пожал плечами. — Сейчас время не то, пап, сейчас мы все свободны, мы никак не связаны ни с работой, ни с этим глупым государством. Ничего не происходит и ничего не произойдёт. Только у Горбачёва в Кремле делают вид… потому что больше ни на что не способны, и слава богу. Не то они бы опять что-нибудь нам придумали. Сюрпризик какой-нибудь. — Юра слегка стукнул вилкой о столешницу, улыбнулся умиротворённо. — Так что мы можем сидеть на попе ровно и наслаждаться. Отдыхать. Пить вот этот сладкий «Рубин» в своё удовольствие. Главное, мозги свои очистить от грязи прежних лет — это самое трудное, особенно вам, тем, кто постарше. У вас там этой грязи слишком много. Лопатой выгребать. Надо научиться жить, а не готовиться к жизни в будущем — когда повысят в должности, когда вырастут дети, когда выйду на пенсию. Чёрта с два — будущее уже наступило, вот оно, повсюду. — Он демонстративно обвёл взглядом кухню — все её углы, потолок, стены, газовую плиту, заметив паутинку в одном месте, непроизвольно поморщился. — Вот оно, тут, не слишком величавое, но уж какое есть. Примите-распишитесь.
…И тут простуженным тенором проснулся телефон — белая пластмассовая лягушка, дремавшая в прихожей на тумбочке с обувными принадлежностями, — аппарат подал голос, но через пару тактов смолк столь же неожиданно, как и пробудился.
Пётр Васильевич и Юра замолчали, одновременно повернув головы на звук:
— Что это было?
— Хрен его знает… сбой АТС… или чья-то ошибка…
— В полвторого ночи?
Юра пожал плечами.
Но тут телефон заголосил снова, на этот раз длинной, непрерывной трелью, требовательной и беззащитной. Так звонит межгород или когда через цепочку служебных коммутаторов. Юра нехотя поднялся со своего места, сделал несколько шагов, снял трубку, поднёс к уху, нахмурил брови. Затем повернулся к отцу и, прикрывая ладонью микрофон, удивлённо выпятил нижнюю губу:
— Со станции звонят, что-то у них случилось.
Звонили со станции…
Диплом
1
Не иначе как что-то напутали: в понедельник утром, в начале десятого, в то время, когда Игрунов брился, кто-то позвонил ему на стационарный телефон.
Услыхав порядком уже подзабытое треньканье (проводным телефоном в квартире Игрунова не пользовались, кажется, уже несколько лет), он стряхнул со станка в раковину облачко грязной пены, выключил воду, пнув локтем рычажный кран, и, скорчив самому себе в зеркале кислую гримасску, помчался в гостиную, на ходу вытирая руки полотенцем.
В трубке сперва раздался невнятный треск — Игрунов едва не дал отбой, решив, что его опять побеспокоил какой-то рекламный робот, — но тут треск прекратился, и молодой женский голос, держа довольно строгую интонацию, назвал его по имени:
— Валентин Сергеевич Игрунов?
— Да, это я…
— Вас беспокоят из деканата.
— Откуда?
— И деканата.
Она назвала факультет и институт, где Игрунов когда-то учился и окончил двадцать лет тому назад. Всё правильно.
— Вы ведь у нас… учитесь… учились?.. ведь так?
— Всё верно. А что? — Игрунов озадаченно замолчал. — И что вдруг про меня вспомнили?
В ответ повисла короткая пауза, Игрунов услышал, как перелистывают какие-то бумаги, и женский голос раздался вновь:
— Валентин Сергеевич…
— Да-да…
— Дело в том, что у нас возникла проблема…
— У вас?
— У нас с вами, да. Дело в том, что недавно состоялась министерская проверка… кафедральных архивов… проверяли очень тщательно… и, я бы сказала, жёстко проверяли, да… в том числе и ваш год выпуска…
— Да… и что же?
— И по результатам проверки ряд дипломов признали недействительными… защиты прошли с нарушениями… и были соответственно аннулированы… в том числе и ваш диплом. Правильно ведь, это ваш номер? Вы слышите меня?
— Слышу, да.
— Вам понятно то, что я сказала? Всё понятно?
Игрунов непроизвольно тряхнул головой.
— Совсем непонятно… это какая-то ерунда, вот что я вам скажу… такое попросту невозможно… я же помню, как защищал диплом… по всем правилам, ни у кого никаких претензий… это у вас что-то напутали, не иначе…
— Валентин Сергеевич… — Девушка на том конце линии словно бы пропустила его слова мимо ушей. — Валентин Сергеевич, мне кажется, вам было бы лучше лично приехать к нам и во всём разобраться… в любой день… я на месте до 17:30… приезжайте, подымем бумаги, посмотрим… что не устроило комиссию… но только не откладывайте, прошу вас, буквально в ближайшие дни… время не терпит… и мы, и вы заинтересованы, чтобы поскорее… — Она явно не впервые произносила подобные слова. — …И будет лучше, если мы прямо сейчас договоримся о конкретной дате…
— Послушайте…
Игрунов попытался совладать с изумлением.
— Послушайте… как вас зовут, кстати?..
— Лидия… я секретарь факультета…
— Хорошо… Послушайте, Лидия… это явно какая-то ерунда… бюрократическая ошибка… мне крайне прискорбно, если всё так, как вы сказали… неприятно и обидно, но… но это, слава богу, теперь не имеет для меня особого значения… я давно не работаю по специальности, и диплом мне, в общем, не нужен… а лишнего времени на сентиментальные визиты… у меня, извините, нету… впрочем, я попросил бы отправить мне почтой официальную бумагу о…
— Валентин Сергеевич… — Лидия прервала его на полуслове, — вы, кажется, совсем меня не поняли… вы не поняли, что всё это очень серьёзно… довольно серьёзно, хочу я сказать… Смотрите же, это ведь машина… автоматическая… хотим мы или нет… она…
— Какая ещё машина?
— Государственная. Одно цепляет за другое. Проверка выявила недействительные дипломы, так? Дальше эти сведения поступят или уже поступили прямиком в прокуратуру. Прокуратура, хочет она того или не хочет, но просто обязана отреагировать, выяснить, как владельцы этих недействительных дипломов с ними поступали… за все годы… и если окажется, что вы предъявляли его где-то, устраиваясь, допустим, на работу… у вас могут быть нешуточные неприятности… правда… обвинения в мошенничестве… получение денег с помощью поддельных документов…
Игрунов почувствовал, как обручем сжало голову — так бывало всякий раз, когда его вынуждали задерживать в глотке слова возражения либо заставляли в дискуссии возвращаться назад, к тому, что уже обсуждалось прежде и было, как он думал, со всеми полностью согласовано.
— Это чёрт знает что, Лидия… всё словно бы в дурном сне… честное слово… в конце концов, это не моя вина, что вы там напутали с бумагами…
— …Но вы…
— Подождите… Хорошо, так и быть, я приеду… но я хотел бы встретиться с кем-нибудь из начальства… с деканом…
— Не проблема, Валентин Сергеевич, совершенно не проблема… у Марата Нураддиновича в среду приёмный день… приезжайте в среду как раз… мы с вами всё-всё выясним, и, если надо, вы поговорите также с Маратом Нураддиновичем… записать вас к нему?
Он услышал в голосе подобие нотки сочувствия.
— Хорошо, запишите, да. Постараюсь отпроситься с работы.
2
Кажется, изменилось немногое. Выкрасили стены в другой — голубоватый — цвет, заменили двери большей частью и на дверях таблички. В бесконечном лабиринте коридоров, как всегда в это время года, нависала давящая нервная аура приёмной комиссии — вступительных экзаменов или что там сейчас вместо них.
Игрунов без труда нашёл свой деканат — ноги словно бы сами вспомнили дорогу — будто и не было этих двадцати промелькнувших лет. А уже под дверью с соответствующей табличкой его кольнуло вдруг изрядно угасшим, но всё ещё отчётливым эхом давней робости, с которой всегда переступал здесь порог — это неуместное воспоминание, неприятно задев самолюбие, словно бы притопило его ещё глубже в трясину нарастающего третий день недоумения… как-то было связано одно с другим, какой-то тонкой, неочевидной, но при этом вполне устойчивой связью, осмыслить которую, впрочем, сейчас было недосуг.
«Вот же, чёрт… и не отделаться теперь…» — успел подумать Валентин Сергеевич и с нарочитой решительностью заставил себя нажать на дверную ручку.
Факультетский секретарь Лидия восседала за огромным, заставленным стопками регистраторов и скоросшивателей, столом. Это была девушка лет двадцати семи — двадцати восьми, то есть в том интересном женском возрасте, когда молодость ещё не прошла, но делать уже что-то надо. В целом, она выглядела достаточно симпатичной, если бы не очки — какие-то нелепые очки с широкими круглыми линзами в массивной оправе, — искажавшие правильные черты лица и делавшие и без того крупные глаза чересчур крупными. Одета она была (в той части, которую Игрунов смог разглядеть) в плотную льняную блузку с высоким воротом, то есть без намёка на декольте. Впрочем, глаз Валентина Сергеевича и в отсутствие декольте тут же определил, что девушка — счастливый обладатель весьма изрядных форм. По крайней мере в том, что касается размеров…
— Валентин Сергеевич, здравствуйте, я так и поняла, что это вы! Проходите, проходите сюда…
Она сразу задала тон, не дав Игрунову перехватить в разговоре инициативу.
— Присаживайтесь… да-да, сюда вот, на стул… сейчас мы с вами посмотрим… ваши бумаги…
Девушка принялась искать что-то в синем пластиковом регистраторе, отстегнув замочек, достала из него прозрачный файлик и, высунув оттуда содержимое на треть, начала перебирать листочки с одинаковыми шапками.
— Сейчас, сейчас… я найду… спасибо, что вы откликнулись… так оперативно… вы молодец…
Странным показалось сочетание довольно мягкой интонации с полным отсутствием улыбки на лице — даже формальной, положенной по этикету улыбки она Игрунова не удостоила, при том что её слова, как показалось, претендовали не только на участие, но даже и на некоторое сочувствие, что ли, с его стороны.
— Для нас самих это… очень неожиданно, поверьте… кто б мог подумать… столько лет назад… здесь совсем другие люди работали… и правила… тоже… менялись неоднократно… это такая головная боль… по несколько человек с каждого выпуска… огромная, огромная нагрузка… вот… о, нашла!.. — Она вытянула из файлика один из листов. — Вот оно. Заключение. Игрунов Валентин Сергеевич… это вы… сейчас я вам передам, посмотрите… «обнаружены следующие нарушения постановления Совета Министров РСФСР… в состав комиссии включены лица… не имеющие полномочий… не утверждённые приказом по кафедре… нарушены сроки подачи дипломных работ… согласно дате регистрации в журнале ректората… по содержанию дипломной работы… не продемонстрировано владение навыками численных методов… с документальным подтверждением расчётов, произведённых на ЭВМ… экспериментальная составляющая не соответствует данным лабораторных журналов кафедры… отражение проводимых экспериментов в лабораторных журналах не обнаружено… по совокупности перечисленного… признать защиту дипломной работы Игрунова В.С. несостоявшейся, саму дипломную работу ничтожной, а выданный диплом недействительным, о чём произвести запись в…» — Лидия оторвалась от бумаги, подняла голову и, пытливо взглянув Игрунову в глаза, протянула листок заключения. — Вот, посмотрите сами…
Валентин Сергеевич пододвинул к себе документ, принялся читать. Буквы разбегались во все стороны.
— Что скажете?
Наконец, отодвинул бумажку — читай не читай, чего там. Всё ровно так, как только что слышали уши, никаких зацепок. Какая-то фантастическая, нелепо свёрстанная ерунда, дрянь, ничего общего не имеющая с действительностью двадцатилетней давности. Да и вообще со здравым смыслом.
— Послушайте, Лида. Скажите, ведь вы вызвали меня сюда… значит, у вас есть какие-то соображения… и вы знаете, что мне делать в этой ситуации, ведь так? Правильно я понимаю?
Девушка, сохраняя неизменно-серьёзное лицо, поспешно закивала.
— Да, да, вы правильно поняли… мы, конечно же, поможем… вы ведь не один такой… я хочу сказать, не вы один столкнулись… с этой проблемой…
Она даже немного подалась вперёд, защемив краем столешницы свою великую грудь.
— И что же… мне следует предпринять, по-вашему?
Игрунов так же подался вперёд. — Есть ли возможность обжаловать это решение?
— Конечно… но не обжаловать, а… — Лидия отвела взгляд и, вновь откинувшись на спинку кресла, пару секунд поправляла какие-то бумаги на столе — выдерживая вполне театральную паузу. — Ведь вы собирались пообщаться с Маратом Нураддиновичем? Он вас ждёт… он с удовольствием расскажет, что вам нужно сделать…
И вновь посмотрела ему в глаза. Напряжённо, оценивающе, без тени улыбки.
В кабинет с табличкой «декан факультета Мерзиханов Марат Нураддинович» Игрунов вошёл, не ощущая, как ни странно, и следа прежней неуверенности — при том, что дело его за истёкшую четверть часа менее запутанным не стало, и менее значимым для него, пожалуй, не стало тоже.
Декан располагался в глубине большого зала, как и положено — во главе т-образного стола, ещё более обширного, чем у факультетского секретаря, — но, в отличие от последнего, почти свободного от бумаг и вообще от каких-либо предметов. Где-то сбоку на нём примостился компьютер, примерно посредине — агатовая подставка для авторучек, наполненная на треть, прямо перед самим хозяином кабинета лежала раскрытой какая-то тетрадка на кольцах большого формата с жёлтыми исписанными страницами — и, в общем-то, всё.
Едва Игрунов переступил порог, Марат Нураддинович поднялся со своего места и поспешил ему навстречу. Это бы низенький худой человек в недорогом, несколько заношенном сером костюме с семенящей, несолидной походкой. Игрунов успел сделать лишь пару шагов — декан уже оказался рядом и протягивал ему ладонь для приветствия.
— Здравствуйте, здравствуйте.
Жестом он пригласил Валентина Сергеевича присесть и сам расположился напротив, с другой стороны гостевого аппендикса стола, а не на месте хозяина кабинета. Всё это время с лица декана не сходила широчайшая, можно сказать, безбрежная улыбка — словно бы искупавшая своей избыточностью давешнюю неулыбчивость Лидии.
— О, как вы изменились, Валентин Сергеевич! Но всё равно… можно… можно вас узнать, конечно… многое сохранилось, так сказать…
Игрунов помимо воли тряхнул головой.
— Но ведь вы… ведь вы, Марат Нураддинович… но разве вы работали на факультете, когда я?..
Декан на это лишь рассмеялся короткой серебряной россыпью гривенников-смешков.
— Нет-нет, я пришёл сюда немного позже… лет через пять после вашего выпуска… но всё равно хорошо вас помню… конечно, конечно…
— Но как же — ведь я не бывал здесь, с тех пор…
— Это всё равно, — декан вновь поперхнулся смехом, — это не важно, помню, помню, конечно же, помню! — Он по-отечески покачал головой. — Но давайте к делу. Я в курсе вашей проблемы. Надеюсь, Лида объяснила, почему это так важно — навести в этом вопросе порядок. Важно для нас и важно для вас.
— Я и пришёл…
— Да-да… Хорошо… Очень хорошо… Мы с вами союзники, и можете довериться мне вполне… моему опыту…
— Не сомневаюсь, Марат Нураддинович… но только я… не понимаю… как отменить…
— …Никак. Заключение комиссии не может быть отменено. Это, увы, та реальность, из которой мы обязаны исходить. Тут ничего не поделаешь.
— Но как же тогда…
— Очень просто. Вам следует заново выполнить дипломную работу и защитить её, вот и всё. Мы выдадим вам новый, пахнущий типографской краской диплом, с новым номером, в согласии со всеми правилами, действующими на сегодняшний день. Отследим самым скрупулёзным образом… соответствие требованиям нормативных документов!
Игрунов поперхнулся.
— Вы смеётесь… Защитить диплом? Мне? Это попросту невозможно… Да и зачем мне новый диплом, спрашивается?
— То есть как — зачем? — Декан с шумом отодвинулся от стола. — Лида должна была поставить вас в известность… Понимаете, ну, мы вас просим — если у нас найдут, что кто-то не защитился, а диплом всё равно получил, будет очень серьёзное взыскание, и у вас тоже будут неприятности, ну вы понимаете… Да, несмотря на прошедшее время. С прокуратурой, как говорится, шутки плохи. Для них нету прошлого и будущего, у них всегда — настоящее. Так что, вы не менее нашего заинтересованы… даже более, я бы сказал… выше ставки…
Он поднялся и, продолжая говорить, переместился на своё обычное место — во главу стола.
— Было бы правильно, если бы вы пошли и защитились как положено. Да, прямо сейчас. Нет, ну не сию секунду, конечно, — вам же надо подготовиться, освежить всё в памяти, так сказать. Ваш возраст…
— Да поймите же, Марат Нураддинович, я давно не работаю по специальности… я уже и не помню ничего, коли начистоту… из институтского курса…
Декан в ответ лишь засмеялся в своей обыкновенной манере.
— Наша с вами специальность, Валентин Сергеевич… она никуда от нас не денется… её не пропьёшь, как говорится…
— …Но у меня даже не сохранился… текст… как без него восстановить, я не знаю… и потом…
Декан энергично замотал головой:
— Да нет же… нет… Сама работа у нас нашлась, вот она (как-то незаметно он вынул переплетённую пачку бумаг откуда-то из ящика стола, показал Игрунову, но в руки не дал, а затем и вовсе спрятал её обратно в стол). Я вам дам посмотреть, если хотите… но потом, потом… Дело не в этом. Дело в том, что… Всё дело в том, что эта работа, разумеется, устарела… всё-таки двадцать лет, ну, вы понимаете… наука ушла вперёд… так что вам придётся, конечно, написать новую… совсем новую… что называется, с чистого листа… Вы у кого на кафедре были? У Розенблата? Очень хорошо. Он очень отзывчивый и всегда готов пойти навстречу. Да, правда, он умер шесть лет назад, но ничего, мы спросим, нет ли там кого, кто… кто вас ещё помнит… остались ведь его ученики… Олег… да, Олег Цыганов… если он ещё работает… другие… или даже ученики учеников… там у нас много талантливых молодых учёных, которые с радостью… в общем, за кафедру я спокоен… уж что-что, а кафедра нас с вами не подведёт… ваша кафедра всегда с вами… это, как говорится, на всю жизнь… как всё равно тавро… мы сведём вас с этими молодыми людьми, и они вам помогут во всём… единственная вещь, пожалуй… (тут улыбка сошла на миг с его лица, уступив место какой-то карикатурной озабоченности) единственный нюанс, так сказать… в том, что эта помощь… ляжет на них дополнительной нагрузкой, ну, вы понимаете… и её надо будет оплатить… но это, я думаю, не станет для вас… слишком обременительным…
Он в который раз засмеялся.
— Я даже думаю, Валентин Сергеевич, вам это дело понравится… знаете, редкий шанс окунуться в давно прошедшую молодость… внести свой вклад, пусть даже небольшой… в развитие науки… а, как вы считаете?
Игрунов с трудом нашёлся, что ответить.
— Не знаю, ей богу… Всё это для меня… очень странно… очень странно и очень неожиданно… мне нужно время на обдумывание…
— Да-да, конечно… Конечно, конечно… я вас никуда не тороплю… я понимаю, что вы немного удивлены… но так уж сложились обстоятельства… что поделать… обдумайте всё неспеша — но просьба, не затягивать…
Игрунов молча кивнул.
— В общем, договорились, да? Мы свяжемся с кафедрой, всё там узнаем и вам перезвоним… а вы уж, дорогой мой, не подкачайте… не ударьте в грязь лицом… наш факультет — это марка… это бренд, как сейчас говорят… — Он опять расплылся в улыбке — ещё более лучезарной, чем прежде. — А сейчас… вы простите, но мне надо готовиться к лекции…
Оказавшись вновь в приёмной, Игрунов застал Лидию в прежнем состоянии: среди бесчисленных регистраторов и скоросшивателей и без тени улыбки на лице.
— Ну, как? Поговорили с Маратом Нураддиновичем? Он рассказал вам?..
— Да. — Игрунов устало опустился на стул. — Поговорили… спасибо… весьма любезно…
Лидия кивнула удовлетворённо.
— И что же вы… надумали, Валентин Сергеевич?
— Чертовщина какая-то…
— Почему же?
— Зачем мне этот диплом? Я давно работаю по другой специальности. Вполне успешно. Руковожу людьми. Никого мой диплом не интересует…
— Нет-нет…
— Что «нет-нет»?
— Так нельзя. Диплом надо защитить, это непорядок.
— Но послушайте… мне сорок три года… у меня совсем нету времени на эту ерунду… да я уж и не помню ничего… и из диплома, и вообще из курса…
— Всё же это надо. Ну, вы понимаете. Вы должны защитить. Пойдёмте. — Она встала со своего места, обошла стол, направилась к входной двери. — Пойдёмте со мной!
Игрунов подчинился.
— Даже не знаю, как вас и убедить.
Они свернули куда-то в технический коридор, потом в другой, спустившись по недолесенке — всего из трёх или четырёх ступеней, — затем Лидия остановилась перед какой-то дверью, халтурно, с потёками, выкрашенной в тёмно-зелёный. Открыла ключом, зашла и, пропустив Игрунова внутрь, захлопнула её за ним, не забыв провернуть ключ.
Щёлкнула рычажковым, по моде 50-х годов, выключателем — тускловатый свет лишённой абажура сорокаваттной лампы накаливания открыл взору небольшое помещение без окон, вероятно используемое под склад. Вдоль стен стояли какие-то зачехлённые знамёна с золотистой советской бахромой, повсюду были развешаны грамоты, в рамках и без, на шкафах покоились свёрнутые в рулон кумачовые транспаранты, литой бюстик Маркса скучал на полке стеллажа рядом с шеренгами спортивных кубков. Высокие стопки пожелтевших картонных папок с тряпичными тесёмками громоздились прямо на полу, рядом со сломанными стульями…
— Так и осталось с тех пор. Сюда всё снесли. Никто не заходит, пыль только вытирают дважды в месяц.
Лидия шагнула вперёд, затем повернулась к Игрунову, быстрыми движениями расстегнула блузку, скинула её с плеч и не глядя швырнула на пустой аудиторный стол за своей спиной.
Лифчика на ней не было, большие каплеобразные груди с тёмными окружьями у сосков смотрели в стороны с каким-то нежным, вопросительным выражением, словно бы напоминая о чём-то прочно забытом, не доведённым в своё время до конца.
Тем временем девушка продолжила обнажаться — где-то сзади неслышно расстегнула юбку, вышла из неё, как из обруча, подхватила рукой и, отправив вслед за блузкой, села на стол, свесив ноги.
— Ну, что же вы? Идите сюда.
Приподняв и вытянув ноги, сделав ими движение словно бы ножницами, она стянула разом колготки с трусиками, оставшись теперь в одних своих дурацких очках. Во всё это время лицо девушки было по-прежнему предельно серьёзным, без малейшего намёка на улыбку.
— Ну, давай же!
Игрунов и здесь подчинился: шагнул вперёд и, миг спустя, зарылся носом в пепельные волосы Лидии, вдыхая её манящий запах своими сорокатрёхлетними ноздрями. Так же точно, этой же смесью диковинных луговых растений и неизвестных пряностей, пахли волосы Наташки Сунчалиной, первой его женщины, с которой Игрунов счастливо скуковался тогда в стройотряде, после третьего курса…
Потом, вернувшись в приёмную, Игрунов попросил сделать для него копию заключения, сложил лист пополам и записал на оборотной стороне телефон деканата. Затем продиктовал Лидии собственный мобильный номер. Она вновь восседала на своём троне — титулярный царь бесчисленных бумажных подданных.
— До конца недели Марат Нураддинович поговорит о вас на кафедре и вам перезвонят: или я опять, или прямо оттуда.
Уже в дверях он почему-то обернулся и с какой-то удивившей его самого пристальностью взглянул в лицо Лидии. В сущности, ничего особенного — обычная девица, каких сейчас много, из знакомых не напоминает никого. Он попытался вспомнить лицо секретарши, сидевшей на этом же месте двадцать лет назад, — и не смог.