Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2023
Он стоит. Она идёт
По заплёванному полу лифта дуло. Откуда бы… У меня не было с собой ничего подходящего — положить под спину, поэтому я просто старалась не замечать. Что-то типа «он терпел и нам велел». Лифт стоял, терпел, велел, а с его потолка чёрным маркером капало «нет войне». Кто-то писал это, встав, наверное, на плечи соседу, пока лифт ехал. Может, и маркер одолжил этот кто-то. Надпись была размашистая, линии дрожали, а галочка над буквой «и» немного съехала вниз — лифт тормознул.
Я лежала на спине, ждала техника, курила электронную сигарету, которая абсолютно точно отнимала мои безопасные минуты в лифте, и взглядом повторяла движения маркера. Один, два, три. Сколько раз я уже мысленно повторила «войну», наверное, столько же, сколько она повторяется в мире. Мир, лифт. Война. Идёт. Стоит. Я лежу. И губы у меня выкрашены в фиолетовый.
Я собиралась долго — пусть каждый попробует накраситься фиолетовым, а затем быстро нанести толстый слой серебристого глиттера сверху. Не выйдет. И никто не уйдёт, пока не выйдет. И она идёт. А лифт стоит. Глиттер вообще отдельная тема… у меня кончился специальный клей для него, поэтому я нанесла на губы интимную смазку. Глиттер на ней хорошо держится. Не-то-что-я.
Серебристое платье — в тон. Открытая спина, декольте и длинная многослойная юбка. Кстати, её же можно подвернуть под себя, тогда не будет так дуть. Хотя… он же велел? Ладно. Я выдохнула, и надпись заволокло дымом. Мне не разрешали курить — сначала мама, потом парень, потом ещё один. Словно у них у всех был абонемент на беспрепятственное вхождение в чужую жизнь. В чужой смысл этой жизни. Лучше бы они умели запрещать стрелять, убивать — не себя сигаретой, — а других своим абонементом. Лучше бы они писали в лифтах. Ну… или писали. Боже, храни омографы и двойные смыслы. Как бы то ни было, мама ушла, те два парня — тоже, а я осталась. Остановилась. И лифт встал. И сейчас я не еду на собственную свадьбу. Мы расписались позавчера, а сегодня в кафе у дома решили устроить праздник для своих. Свежий муж, наверняка, там. Ждёт, стоит, курит. И лифт стоит. А она идёт — и свадьба, и война. И попробуй разберись.
Я-то лежу, и глиттер медленно слезает с губ вместе со смазкой и остаётся на сигарете. И мне очень-очень неудобно. И лежать, и думать тоже. Ведь она идёт, а я лежу. А он стоит. Ничего не делает. Она идёт, а техник — нет, хотя обещал вот-вот явиться. Явись уже, спаси меня. Спаси всех нас. Пусть она остановится. И я снова буду свободно лежать на полу и читать о том, что Коля и Толя навсегда. Потому что будет написано, потому что так можно будет писать. А сейчас нельзя.
Серебристое платье пахнет Жадор. Диор. Я обо. Обо. Обожаю — дым снова устремляется вверх. Обожаю запах или силуэт флакона? Он похож на определённый прибор, с которым приличная женщина не должна себя ассоциировать. Но делает это, пока никто не видит. Поэтому каждая приличная женщина носит в косметичке интимную смазку. Для глиттера. Он хорошо держится на ней и на губах. А сама женщина — плохо.
Спина затекла. Рука устала курить. Горло сдавило спазмом. В лифте всё меньше воздуха — всё больше беспомощности. И надпись с потолка стекает уже кровью из глаз. Лифт стоит. Она идёт. Я сижу. Муж ждёт. Мне нет дела. Я закрою глаза и выдохну воздух с сигаретой вместе, выплюну все свои мечты и останусь тут, под стекающей надписью. Или придёт техник. Он идёт, наверняка. Она идёт, абсолютно точно. И она ни мне, ни мужу не нужна.
Через три секунды двери лифта разъехались:
— Ну-ну, не плачьте. Вы чего? — заботливый, очень заботливый техник. — На праздник едете?
— На свадьбу. Муж стоит. Она идёт. А телефон забыла…
Зайди. И выйди потом
Эти деревья, которые нас окружают сейчас, не помогают совсем. Они прямые, ровные и смелые. Смотрят вверх, и плевать им, что там внизу. А внизу я, никак не могу высказать, что думаю. Не могу для себя даже сформулировать, что переполняет и держит в напряжении. Ужасающее напряжение от непонимания ситуации. И успокаивающая равнина за окном, сплошь утыканная соснами, — никакого от неё толку.
Я смотрю на тебя, хочу сказать что-то. И не могу, словно ты далеко, хотя рядом был вот позавчера буквально. И я снова хочу этого «рядом», снова хочу. А ты заходишь и говоришь: «Ну всё, мне пора». Зачем заходил?
Зайди и выйди. И не заходи больше. Или стой, зайди. Потом выйди, потом, когда я захочу этого. Может, и не захочу, ты тогда не выходи. Или нет, зайди и сам по себе больше не выходи, несмотря на то, хочу я этого или нет.
Или вообще не заходи никогда.
В этой комнате страшно одной, на самом деле. Но мне хорошо в страхе, я тут привыкла. Понимаешь? Не там, а тут.
И на улице темень — какая же она красивая. Особенно когда снег идёт. Помнишь, он шёл? Всегда вокруг нас шёл и не уходил, как ты. Правда, лежал недолго всегда. Как так получается? Снег так долго идёт, а потом исчезает, будто не было его и я всё придумала.
Я всё придумала, правда. И улыбки эти, и глаза, и взгляды, и мурашки по коже. Выдумала и поверила сама. И нет бы дверь тебе не открывать. Я открываю и открываю.
Птица поёт всегда, та, у дома которая живёт. То есть я думаю, что она одна, может, и разные поют. Но она всегда поёт, когда идёт снег. И когда ты приходишь. Она даже летом поёт, когда ты приходишь. И снег даже летом идёт просто потому, что ты потом выходишь. И дверью хлопаешь. Или я хлопаю. Не помню.
Ты говоришь: ну всё, я пошёл. А я равнодушно: окей. Иди. И хлопаю тебе в спину звуком выстрела. А выстрел этот — в меня попадает. Да боже мой, не уходи, а! И грудь болит, я даже думаю, что лопнет, потому что сердце сразу набухает от возмущения. Презрения к себе за слабость и трусость. И вот, вроде бы взрослые люди, женаты даже, как большие, как деревья. Ветками переплелись, корнями тоже. А стволы на расстоянии и не тянутся друг к другу уже, потому что сами прекрасно могут выстоять. Деревьям поддержка не нужна. Да к чёрту этот толстый ствол, если он означает, что я лишена желания чувствовать тебя.
Не уходи, а. Ну или вернись потом сразу. Не потом, когда время настанет, а сразу, вроде как зря ушёл. Со словами какими-нибудь глупыми. С поцелуями своими. Да хоть с конфетками или вином, не знаю уж, где ты их так быстро возьмёшь. А можешь просто вернуться и сесть, будто не уходил, и кино включить.
В этой комнате тогда перестанет быть страшно. Разве что я буду переживать, что ты снова уйдёшь. Но если ты очень долго будешь сидеть и смотреть на меня этими глазами своими, тогда я перестану бояться. Привыкну, стволом потянусь, сломаю пару веток, конечно же, тресну, может, в паре мест, но перестану быть одна.
Потом ты сходишь на кухню за чаем или поесть принести. Поешь там сам, может, потому что я на ночь не ем. Может, и нет, ты ведь тоже соблюдаешь режим питания. Ну ладно, в крайнем случае воды выпьешь. Если будешь пить, принеси и мне. У меня совсем пересохло горло. И я сама вся уже высохла.
Я однажды уронила за окно цветок в горшке. Уронила и поленилась идти поднимать, а он лежал там месяцев девять где-то. Сначала в жаре изнуряющей, потом дождь на него лил безостановочно, потом снег пошёл. Пошёл и не вышел никуда. А лежал, лежал, я вся льдом покрывалась. А потом весна пришла, и я стала мыть окна. Встала на подоконник, вывалилась вся из окна, чтобы стёкла с обратной стороны помыть, и увидела горшок этот — вспомнила. Он весь грязный был, треснул сбоку, и из земли торчали жёлтые сухие листья длинные. Тонкие, свернулись аж от смерти своей. И один маленький внутри где-то зеленел. Ему там очень сложно было, но он зеленел. Теперь смотри какой вымахал цветок, я пересаживать не успеваю. Тогда подняла его, наконец, обрезала всё сухое, ложкой столовой землю прикопала чуть-чуть и на подоконник поставила. А окно тогда так и не домыла.
Говорят, что в доме, где есть любовь, хорошо цветут растения. Мои растения — словно в насмешку цветут. Или, может, любовь так и выглядит? Может, любовь это и есть — ушёл-пришёл-поел-в магазин сходил-обсудил, что на ужин-отвернулся-уснул? Вот бы так и было, тогда я б успокоилась и отпустила бы тебя. Ушёл и ушёл. Пришёл, ну и хорошо. А лучше не надо. Вот так бы я думала, если бы знала, что всё под контролем.
Но ты бесконтрольный, как чёрт. Ты тёмный. Сильный, властный и грубый. И застенчивый, когда мы не касаемся друг друга, как это выходит у тебя, слушай?
И как это выходит у меня, слышать всё это в тебе, знать всё это и не уметь быть рядом, делать тебя рядом. Не уметь смотреть на тебя так, чтобы ты не уходил.
Я ложусь в постель и жду утра. Ты знаешь, как бы ни было плохо, главное дожить до солнца. Вот я и живу.
Одноразовый петух
У нас в соседнем доме бойцовых петухов разводили. Я, бывало, подтаскивала к забору ящик, вставала на него и наблюдала, пока меня не шугнёт кто. Эти петухи — настоящие воины, они совсем не похожи на еду. Хотелось протянуть руку и проверить, сколько пальцев за раз можно отхватить этим жутким, кажется, чуть ли не бетонным клювом.
Хозяин этих петухов, дядя Шавкат, говорил, когда меня видел:
— Э-э-эй, соседская девочка, иди отсюда, не надо тебе сюда смотреть.
— Дядь Шавкат, ну интересно же. — Я отвечала, даже не оборачивалась к нему. Смотрела, как пара петухов ходят по кругу друг перед другом. Смотрят спокойно, незадиристо, их движения плавные всегда, чёткие. И шагают так… вроде мягко, а кажется, что земля дрожит. Это всё энергия их. Она вызывала уважение и зависть. И ещё — я дышала через раз, когда наблюдала за ними.
— Дядь Шавкат! — позвала я, не отрывая взгляда от петухов.
— А? — раздражённо откликнулся он и выпрямился. Подметал в этот момент.
— А ваши петухи могут влюбиться?
— В кого это?! — кажется, я его удивила.
— Ну как… в кого. В курочек.
— Бойцовские петухи, а мои — лари — любят только драться! — дядь Шавкат нежно глянул в сторону своих лари.
Оба лари были крупными. Один с красной холкой, даже рыжей, а второй — будто в чёрно-белую крапинку. Шеи крупные, длинные. Длиннее даже самого туловища. И лапы. Лапы тоже длинные. Красивые, величественные, воинственные птицы. Как они могли такие появиться без любви?
Я тогда ничего дядь Шавкату не ответила, потому что мама позвала обедать. Куриный бульон — мой любимый. Мама говорила, что несушка лучше всего подходит для наваристого супа, она жилистая или типа того.
— Мам, а давай петуха заведём, как у дядь Шавката?
— Тьфу ты. Глупости эти оставь! Нечего нам этих одноразовых петухов заводить. У соседа, знаешь, сколько их уже перемёрло?
— Сколько?
Мама отмахнулась и сёрбнула суп. Я посмотрела в тарелку. Жёлтый, с масляной, переливающейся на солнце плёнкой, бульон, маленькие иголки укропа на поверхности и морковка в виде цветка — лапша всегда уходит ко дну, и чтобы загрести её ложкой, надо предварительно перемешать суп.
— Что ты там выглядываешь? Петух не вылезет, ешь давай, остынет. — И снова сёрбнула.
— Мам? — я взбаламутила суп и зачерпнула с лапшой, проследив, как несколько штук всё-таки выскользнули из ложки. Не уместились.
— А?
— А у дядь Шавката жена есть?
Мама задумалась. Глаза подняла к потолку, вспоминала словно.
— Нет, кажется. Всегда он только или сам драться или петухами драться любил.
— Петухами он не только драться. Он их самих очень любит.
— Ну, знаешь. Когда любишь, не будешь отправлять на смерть. Они, знаешь, как друг друга клюют. Фу!
Мама отодвинула тарелку и сморщилась. Наверное, я испортила ей аппетит.
Один петух, рассказывал дядь Шавкат, «кружастый» — он не нападает, а кружит вокруг, выматывает соперника.
Вот мне мама всегда говорит, что я вертлявая и кружастая, как тот петух. Так егозю, что выматываю всю голову и нервы тоже.
Как-то вечером я разыскала ящик, который вечно пропадал из-под забора, встала на него и заглянула к соседям.
— А, соседская девочка, — махнул рукой дядь Шавкат, увидев меня.
— Здрасти. Как дела?
— Чо, снова? Посмотреть пришла? Ты вот, соседская девочка, на ангела похожа, — проворчал дядь Шавкат. Видимо, так сказал, потому что у меня волосы кудрявые и светлые. И глаза зелёные. — Был у меня как-то малаец, у него крылья были цвета твоих глаз.
Он помолчал чуток, потом внимательно посмотрел на меня и добавил:
— Чуть темнее, хотя. Или это потому что вечер.
— Вы грустный, дядь Шавкат. Кажется.
— Я грустный, а ты наглая. Говорил сколько раз, не лазий сюда. Чо смотреть тут?
И он вздохнул. Щёлкнул пачкой, из той выскочила сигарета прямо в рот ему. Он ловко хапнул её губами и достал спички. Но не подкурил.
— Простите меня, пожалуйста, — я вздохнула. Ну а что ещё скажешь. Я и сама не знаю, чего таскаюсь к нему. Уже ролики на ютубе с боями пересмотрела все. На каналы подписалась, а всё хожу к забору и хожу. И когда смотрю, чувствую что-то. Сильное. То, что мне очень нравится.
— Ай, — он наконец-то чиркнул спичкой и затянулся. — Вот ты спрашивала про любовь. Она, знаешь, что делает? Всё портит. Вон, лари один ходит. Видишь?
Я посмотрела на загон. Петуха в крапинку не было. Ходил только рыжий. Кружастый который. К спине был привязан какой-то мешок — груз, — поэтому петух ходил согнувшись.
— А где лари в крапинку?
— А сдох, — как-то очень спокойно ответил дядь Шавкат. — Сегодня во время боя.
— Ну, бывает. А любовь тут при чём?
— А я его жалел. Не тренировал достаточно. Не гонял. Вот он форму и потерял. Он мне достался нечаянно, друг отдал полудохлого после первого боя. Сказал — говно птица. Не выдержит больше. Я забрал, выходил и тренировать начал. И он столько медалей взял, даже представить себе не можешь. Тот друг даже выкупить хотел, за большие деньги, между прочим. Надо было отдать. Ай…
— Дядь Шавкат, я это… соболезную. Вам.
— Ага. Нормально, соседская девочка. Нормально всё.
Я что-то хотела ещё сказать. То есть не хотела, я думала, что обязательно нужно что-то сказать. Но дядь Шавкат встал и пошёл к своему рыжему лари, отвязал груз и сунул в колесо.
— Теперь бегать, пока силы не иссякнут, — прокомментировал он свои действия.
Петух побежал. Я смотрела, как он двигается. Иногда он останавливался, но потом снова продолжал движение. Лапы — или ноги? — подрагивали в какой-то момент, а головой вертел туда-сюда, словно удивлялся «что я делаю?».
— Дядь Шавкат, пока он бежит. Он живой, да? Получается. Пока тренируется, есть все шансы победить. Да?
Но соседа уже во дворе не было. Он потом только через пару часов вернулся, чтобы вытащить из колеса обессилевшего и нелюбимого лари, который принесёт ему ещё много медалей и денег.