Маленькая повесть о маленькой маме
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2023
Маральник — чудо. Из сухих веточек — вдруг зелёные листочки и бледно-фиолетовые цветы, получившиеся из чего-то сморщенного, в чём нельзя было подозревать бутона. И нежные листочки всё лезут и лезут. Эх, а вдруг все мы, как маральник, ждём, когда нас поставят в воду?
Из маминого дневника, 1967
Издавна считается, что жизнь родителей и детей — это бесконечное расхождение. Каждый прожитый день отдаляет растущих детей от стареющих родителей.
Наша с мамой история — обратная. Расставшись с родителями годовалым младенцем, я соединился с ними уже почти подростком. Наверстать упущенное, казалось бы, дело малоперспективное.
И всё-таки жизнь наладилась. Прошло ещё десять-двенадцать лет — и мы вновь оказались в разлуке: меня призвали в армию, я женился, начались мои переезды из города в город. Но парадоксальным образом эти беспокойные годы тоже стали дорогой навстречу друг другу. Каждый раз, когда я приезжал к маме, мы оба чувствовали, что стали ещё ближе.
Что же в результате, что в финале этой дороги, казавшейся мне ещё недавно бесконечной? Финал в том, что финала нет. Узнавание — радостное, чуткое и нежное — продолжается. Только сегодня я уже не смотрю на свою жизнь так, как смотрел в отрочестве и юности, — как на что-то отдельное, обособленное от мамы.
«Историей для меня является время, когда мама жила до меня», — говорил Ролан Барт.
Я давно люблю эту мысль, но обращая её к себе, невольно ищу замену слову «история». Ведь не как историк я вникаю в те двадцать пять лет, которые отделяют мамино появление на свет от моего. Не знаю, как назвать это чувство. Скажу лишь, что та жизнь, когда мама жила до меня, — это уже моя жизнь.
…Я была бы так рада, если б кто-то нашёл
какие-то «клочки» моего детства,
рассказал обо мне, девочке.
Зоряна Рымаренко11.
Из письма сыну, 2006 год
Глава первая
Канонада
Сентябрь 37-го. — Предвоенная осень. — Землетрясение. — «Зорька — как погода в Одессе…» — Восемь месяцев до войны. — Последний мирный Новый год
Первые раскаты войны настигли маму ещё до войны и даже до рождения.
Мамина мама (и моя бабушка) Вера Елисеевна21 вспоминала, что, когда в сентябре 1937 года ребёнку пришла пора появляться на свет, она в сопровождении мужа (моего тридцатилетнего тогда дедушки Леонида Ивановича) отправилась в роддом. Роддом находился не очень далеко, а погода в Одессе ранней осенью вполне летняя. Молодые супруги были уже почти у цели, когда завыла сирена и репродукторы объявили: «Граждане, воздушная тревога!» — начались учения гражданской обороны.
К Вере Елисеевне подбежали с носилками санитары — парни и девушки. Леонидом Ивановичем они не заинтересовались: кому охота тащить такого рослого дядьку. А Вера Елисеевна — маленькая, как девочка, и животик у неё такой скромный, что никто его не замечает. Санитары — весёлые студенты — подхватили Веру Елисеевну и, не обращая внимания на её протесты, уложили на носилки. Леониду Ивановичу пришлось обороняться от гражданской обороны, отбивать жену силой.
Из роддома Вера Елисеевна передала записку мужу: «Лишь бы девочка была здорова, а то такая малюсенькая. Смешно будет — ты такой большой, а она такая крошка!..»
Летом 1939 года молодая семья сняла домик в Черкасской области на берегу моря.
В первую же ночь оказалось, что по соседству располагается артиллерийский полигон. Снаряды с воем перелетали через крышу домика и поражали цели в море.
Учебные стрельбы артиллеристов превращали каждую ночь в пытку. Только ребёнок засыпал — начиналась канонада.
В предвоенную осень Леонид Иванович уже находился в Новосибирске — его перевели на «Сибтехфильм». На Одесской студии для художников-мультипликаторов не было работы. Леонид Иванович надеялся, что скоро устроится и вернётся за женой и дочкой.
Из писем Веры Елисеевны Леониду Ивановичу.
Из Одессы в Новосибирск:
10 сентября 1940 года
«…С нашей маленькой крошкой я ходила на море и разговор тоже по всякому поводу вертелся возле папы. Море было тихое-тихое, и я подумала, что хорошо было бы с тобой половить бычков, а после купаться до темноты.
Когда мы возвращались с малюткой, она несколько раз так внезапно целовала мне руку, что я просто не знала, что делать, чуть не ревела. А потом говорит: “Пойдём на вокзал, может быть, папа приехал…” Я взяла её на руки, она прижалась ко мне…
Без Зорюшки я счастлива вполне не буду. А собрать вас вместе я не могу. И от отчаяния и от сознания своего бессилия я так горько плакала тогда. Тяжело очень! Может, это излишняя мрачность, но мне не хочется терять ни одного дня, который я могла бы провести с вами обоими.
Без тебя всё пришло в негодность: часы идут, но стрелки не двигаются. Радио скрутили. Дома денег ни гроша. Завтра что-то нужно продать. И маму и Зорю жалко. Такие они обе жалкие и одинаково беспомощные…»
15 сентября 1940 года
«…Зорьке сегодня купила лото — звери. Ей очень понравилось. Сидели вечером и играли втроём — я, баба и Зоря. Было так тихо, тепло, уютно, и нелепо, что тебя не было с нами.
Зоря по-прежнему, ежедневно прибегая ко мне утром в одной рубашечке и забираясь под одеяло, спрашивает: “Папа ещё не приехал?” Или — “Когда я к нему поеду?..”»
10 ноября 1940 года в Одессе произошло землетрясение силой семь баллов.
Из письма Веры Елисеевны Леониду Ивановичу.
Из Одессы в Новосибирск:
«…Вчера, вернее сегодня в 4.40 утра, было ужасное землетрясение, такого я ещё не переживала.
Началось с медленного раскачивания, от которого мы проснулись (и Зорька). Я сразу поняла, что это, и бросилась к Зорьке, схватила её и в чём была выскочила в коридор — мама меня остановила. И тогда под гул подземный и треск я скоренько одевала дрожащую Зорьку. Землетрясение усиливалось с каждой минутой. Это было что-то ужасное. Наша лампа качалась от стены до стены. Комната по углам дала трещины. Но хуже всего ощущение сдвигающихся и шатающихся стен.
У меня до сих пор кружится голова… Хуже всего, что по радио сообщили, что нужно ожидать продолжения.
Мы ночью с Зорей часа два гуляли. Все люди высыпали на улицу, город жужжал и кишел, как муравейник, а Зоря говорила, что если бы был папа, он бы не позволил, чтоб наш дом трусился.
Ждёшь этого повторного землетрясения и поневоле думается, что не увидимся мы с тобой никогда. За Зорьку тоже так страшно. Что, если её придавит на моих глазах, а я останусь…
Вот сейчас я пишу, а мне всё кажется, что трясётся земля — это уже нервы растряслись. Мама, бедняга, так разнервничалась, что вынуждена была лежать, а не убегать из дому. А сейчас ей совсем плохо, и она до сих пор вся дрожит от ночного страха. Я пообещала ей, что посижу часов до трёх, чтобы захватить землетрясение, если оно начнётся сразу. Говорят, у нас до семи баллов доходило… А главное — страшно. Я не думаю, чтобы я была трусиха, но мне было ужасно жутко, какой-то животный страх, правда, главным образом за Зорю.
Да, в Новосибирске спокойнее во многих отношениях. Ты присмотрись хорошенько, может, и можно там жить. Если нас до того времени не завалит здесь…
Жду землетрясения и берегу бабуси и Зорин сон. Уже тихо, все вокруг спят, или, как я, стерегут своих спящих…»
Об оставшейся в Одессе семье заботился Евгений Рымаренко — старший брат Леонида Ивановича. А семья — это Вера Елисеевна, бабушка Вера Михайловна и две трёхлетние малышки — Зорюша и её двоюродная сестра Ритуня. Родители Риты — Юрий и Елена — были в постоянных командировках.
Евгений Иванович — филолог-лингвист, аспирант кафедры языкознания Одесского университета. В начале войны он вступил в ряды одесского ополчения, участвовал в обороне города, оказался в румынском плену и умер от истощения.
Сохранились письма дяди Жени младшему брату, где он много пишет о любимой племяннице.
Из писем Евгения Рымаренко 1940—1941 годов:
«Зорька очень реагировала на землетрясение — нервничала и пугалась…»
«Зорьку не узнаешь: болтунья невозможная…»
«Зорька не любит морали. Когда начинаешь говорить что-нибудь про хороших и плохих девочек, её сразу начинают интересовать какие-нибудь предметы, или задаёт самые несуразные вопросы “не по существу доклада” (а я вспоминаю слугу Обломова — Захара, для которого хуже смерти были “жалкие” слова барина)…»
«Вчера ходил с Зорькой и Ритой в зоосад. Смотрели львов, слона и обезьян. К удивлению, слон не произвёл на девчат большого впечатления. Они бесстрашно подносили ему куски булки. У Зорьки слон чуть не заглотил перчатку.
Понравилась белка в колесе, особенно потому, что послушная. Крикнешь: “Остановись!” — остановится. “Покрутись!” — опять завертится.
Кенгуру девочки прочитали стишки:
Длиннохвостый кенгуру Погулять зовёт сестру, А сестра сидит в мешке У мамаши на брюшке…»
«Зорька — как погода в Одессе: то капризничает, то ведёт себя прилично (последнее у нас очень высоко ценится).
Девчонки дерутся, как молодые петушки. Не доглядишь, как хлоп-хлоп по голове друг друга. Но и нежности хватает.
— Зорюночек мой маленький, — говорит Ритушка и обнимает и целует. Очень любят играть в папу-маму, а иногда Рита — мама, а Зорька — детка, которую крепко любящая мать должна охранять от опасностей и спасать в беде…»
Восемь месяцев до войны.
Вера Елисеевна — Леониду Ивановичу.
Из Одессы в Новосибирск:
2 ноября 1940 года
«…Вызывала бабусе врача, не приехал: нужно, мол, машину прислать за ним. Прямо как за границей. До чего же сволочей много развелось! Я помню, как папа (Елисей Иванович Волянский — врач, выпускник Военно-медицинской академии, начальник Керченского военного лазарета Черноморского флота в годы Первой мировой войны. — Прим. Д.Ш.) в любую погоду, в любое время всё бросал и ехал к больному, и не потому что нуждался в деньгах, без экстренных визитов мог прожить, но не представлял себе, как он бросит больного без помощи. А теперь…
Только что ушёл Женя. Слушали Софию по радио. На Балканах тучи сгущаются. Сейчас слушаю концерт из Германии — вальсы Штрауса…
Денег нет и негде взять. Женя уже месяц стипендии не получает…»
8 ноября 1940 года
«…Выкупала Зорюшку и положила её спатки. Она такая ласковая девчурка, ей так как-то хочется ласки. Она часто подходит и говорит: “Наклони личико, я хочу тебя поцеловать”. Сейчас, когда, выкупавшись, сидела со мной в кресле, попросила меня: “Притулись до мене, мамонька моя хорошая…” А потом говорит: “А папа хотел бы быть с нами…” Она меня сегодня спросила: “А папа меня узнает, я ведь стала уже большая?..”»
12 ноября 1940 года
«…Вчера я с Зориком была в городе и купила ей немного украшений на ёлку. Она в страшном восторге. Я поставила коробку на шкаф, и она смотрит на неё как лисица на виноград. Сегодня она сказала, что едет с дядей Куркиным (Родион Гаврилович Куркин — мультипликатор Одесской киностудии. — Прим. Д.Ш.) к папе. “Я только поцелую папу, посижу с ним, поговорю, и мы с ним поедем до дому…”
Вечером она рассказывает мне или бабе бесконечные сказки, иногда довольно занятные. Когда баба лежит в постели (а это теперь почти всегда бывает), она садится на стульчик возле неё и “читает” ей книжки. Берёт какую-нибудь из своих книг, открывает и начитывает набор слов, чаще всего непонятных. Как Женя говорит: “Ребёнок развивается совсем по Чуковскому…”»
20 ноября 1940 года
«…Одесса меня последнее время нервирует ужасно. Хочется уехать страшно. Ещё эти землетрясения. Более слабые чуть ли не каждый день трясут нервы, все растрясли ужасно. Последние дни почти ежевечерне полвечера нет света. Сидим при свечах, весело…»
21 ноября 1940 года
«…Наша Зорюха сегодня отличилась. Лена затеяла с Зорей и Ритуней военную игру: Рита была лётчиком, а Зорюнок — пулемётчиком. Ну, Зоря как хороший пулемётчик, не жалея, разбрасывала всякие предметы — круглые в первую очередь и крепкие. Одним попала Лене в губу и разбила, чуть зуб не выбила…
Вчера опять было небольшое землетрясение. У нас, одесситов, у всех так нервы напряжены, что всем постоянно кажется, что опять трясёт. Вот и сейчас пишу, а кажется, что пошатывает. Лишь бы не завалило…»
26 ноября 1940 года
«…Ездила с утра с Зорькой в город за её фотокарточками… Сегодня мне Зорька говорит: “Мне такой сон хороший приснился: будто папа приехал и идёт на работу, а я за ним сзади иду, а папа обернулся, взял меня на ручки и понёс…” Вот хороший какой сон! А потом говорит: “А я папу хорошо помню: у него спереди такие перья, и он их на палец накручивает, и руки и ноги у него здоровенные и богато волосья на них…”» Вот какой у неё папа, оказывается. Судя по описаниям — “обезьян”. Она тебя целые дни вспоминает, и так рада, что тебе фотографию может послать: “Папа будет рад, он теперь меня не забудет…”»
30 ноября 1940 года
«…Дети меня несколько раз в день просят прочесть им “Дюймовочку”…
С бумагой дело дрянь. Даже для писем нету. Правда, я истребляю для этого уйму бумаги. Женя мне подарил тетрадь, и я её уже кончаю…»
2 декабря 1940 года
«…Вчера вечером нарисовала детям сказочку и написала стишки про косоглаза, кравшего на огороде. Твою сказочку. Плагиатом занимаюсь. Штук десять рисунков. Детям очень нравится…»
Последний мирный Новый год.
Из письма Веры Елисеевны — Леониду Ивановичу:
5 декабря 1940 года
«…Сегодня немного поклеила игрушек на ёлку, а то старые ведь все сгорели, ничего нет. Хоть бы Зорёнок поправился скорее…»
Из писем Евгения Рымаренко:
Январь 1941 года
«…В этом году с ёлками у нас туго. Для Ритуни Маня (девочка) купила на 2-й Заставе ёлку, кусок которой был обрублен, и из него соорудили ёлку для Зорьки. Вчера был на Пироговской. Зажигали ёлку (ваты нет), танцевали хороводом под звуки радио… Дети по случаю торжества устроили вавилонское столпотворение, причем Зорька старалась больше всех. Самая маленькая, а шумит больше всех!..»
Девять дней до войны.
Вера Елисеевна, оставив дочку с бабушкой, приехала в Новосибирск «на разведку» — договориться о работе и жилье. Леонид Иванович уехал на съёмки в Москву.
Из Новосибирска в Москву:
14 июня 1941 года
«…Вот я и осталась одна в Сибири глухой. Слушаю Берлин, играют что-то несвойственное Берлину — грустное-прегрустное. Под настроение.
Весь дом уже давно спит, осталась я одна… с Берлином. Замечательно чисто звучит сегодня радио. Передают рояль, вальс Шопена, а сейчас начали сонату Бетховена…»
Шесть дней до войны.
17 июня 1941 года
«…Возилась немного в своём саду. Ничего не всходит почему-то. Пришло два журнала “СССР на стройке”. Как там наш Зорёнок поживает?..»
Самый длинный день… Сочетание трёх мирных слов, а когда произнесёшь, то получается тревожно.
Почему-то хорошо представляю то утро и неведение. Как люди ничего не знали, а всё уже случилось. Жизнь трещала по швам, но день тот был таким длинным, а страна такой большой, что ткань бытия ещё хранила многих под покровом неведения…
В то утро по случаю выходного дня молодые режиссёры и операторы собрались во дворе Новосибирской киностудии, чтобы поиграть в волейбол. Вера Елисеевна неудачно приняла мяч. Пришла домой, с трудом стянула кольцо с распухшего пальца, положила кольцо на стол и тут услышала из чёрной тарелки радио, что началась война и фашисты бомбили Одессу.
«Я бросилась на телеграф, там уже всё гудело от рвущихся послать телеграммы… Вернувшись домой, я увидела на столе своё кольцо и подумала: “Никогда больше не буду его снимать…”»
Глава вторая
Это было в Одессе
Апрель 1991-го. — Июнь 1941-го. — Рассказ Елены Арсеньевны. — Командировка. — Бомбёжки. — Судьба парохода «Ленин». — Ленинградский поезд
— …Вот здесь стояла кроватка твоей мамы.
Это было самое светлое место комнаты, у окна. Я выглянул во двор. На верёвках, натянутых между окон, сушилось бельё.
Был апрель 1991 года. Первый и последний раз я был в мамином доме, на Пироговской, 3.
Елена Арсеньевна, мамина тётя, так и жила в комнате, куда маму принесли из роддома.
Волянские поселились на Пироговской в 1918 году, вынужденные бросить дом и все вещи в Керчи, охваченной резнёй и беспорядками. Елисея Ивановича назначили начальником военно-фельдшерской школы. Благодаря этому относительно высокому положению он получил просторную квартиру в том самом доме, который описан у Валентина Катаева в финале «Волшебного рога Оберона».
У Волянских было пять детей, но в 1920-е семью не раз уплотняли. В конце концов у Волянских осталась одна комната, разгороженная ширмами на закутки.
Сюда в 1936 году бабушкин младший брат Юра Волянский привёл свою избранницу Елену.
В 1980-х годах Елена Арсеньевна Волянская рассказывала:
— В начале лета 1941 года мы, как обычно, отвезли Риточку, которой 15 июля исполнялось 4 года, к моим родителям в Лозовую Харьковской области. Мы с Юрой уже пятый год работали на областной малярийной станции и на лето ездили в экспедицию по борьбе с малярией на юге Украины авиаметодом. Летний сезон 1941 года мы начали с командировок в степную зону: я в Ширяевский район, Юра — в Берёзовский.
21 июня я выехала из Одессы в автобусе, переполненном учащимися, — конец учебного года. Дожди, не прекращавшиеся и в день поездки, размыли дорогу окончательно. Обычно из Одессы в райцентр Ширяево ехали часа четыре. Но наш автобус несколько раз застревал в выбоинах и, наконец, к ночи увяз окончательно, не проехав и половины пути до места назначения. Дети проголодались, начали капризничать. Дождь лил не переставая. Мужчины, ехавшие в автобусе, пошли в темень на поиски населённого пункта, чтобы раздобыть детям еды и просить о помощи крестьян — трактор мог бы вытащить автобус.
Вдоль дороги в основном были расположены сёла немецких колонистов. Жили они зажиточно, многие имели радиоприёмники и уже, по-видимому, знали о неблагополучии на границе. Сёла стояли, как вымершие, нигде ни огонька, ни звука, а там, где нашим «послам» удалось достучаться, им во всём отказали. Наконец набрели на МТС — машинно-тракторную станцию, — выпросили трактор, трактор вытянул наш автобус, и он довёз нас до ближайшего украинского села. Мы заночевали в хате на полу, на охапке соломы.
А утром засияло солнышко, к обеду мы добрались в Ширяево. Гостиницы в этом райцентре не было, поэтому я остановилась у стариков, которые постоянно сдавали комнату командировочным. Не помню, съела ли я что-нибудь или нет, но только я попросила показать мне, где бы можно было поспать, как из чёрной тарелки — радиорепродуктора — послышался голос московского диктора Левитана: «Внимание, внимание! Говорит радиостанция имени Коминтерна. Через несколько минут будет передано важное сообщение».
Голос Левитана был тревожным. После нескольких таких предупреждений — о начале войны объявил Молотов.
Всем казалось, что война началась внезапно, но она назревала и висела в воздухе в последнее время. У военнообязанных были красные вкладыши в военных билетах, где указывалось, что в случае объявления войны необходимо явиться в военкомат в первые 24 часа.
Но при этом совсем незадолго до войны с дружеским визитом в Москву приезжал Риббентроп, в газетах и в кинохронике можно было видеть, как Молотов пожимает ему руку. И другие вожди наши и немецкие стояли рядом и улыбались друг другу, как друзья. Сейчас, много лет спустя, существуют самые разнообразные утверждения и домыслы о том, что было на самом деле.
Услышав сообщение Молотова, я бросилась на базарную площадь в надежде найти любой транспорт в Одессу. На площади я встретила человека, который сидел рядом со мной в автобусе, тоже командировочного. Мы вместе начали искать транспорт, но напрасно! К местному руководству пробиться было невозможно, в райисполкоме шло экстренное совещание. И мы пошли пешком по направлению к железной дороге. Дойдя до ближайшего колхоза, узнали, что в правлении тоже шло экстренное совещание. Решив подождать его окончания, мы сели отдохнуть в прихожей правления.
Местным ребятишкам мы показались очень «подозрительными незнакомцами». В это время был уже издан приказ о том, что всех незнакомых надо тщательно проверять, враг забрасывает диверсантов, которые отравляют продовольствие, воду, скот. Нас окружили тесным кольцом и, когда закончилось совещание, передали колхозному начальству. Местные власти проверили наши документы, «оправдали» нас, но транспортом не помогли.
Мы снова двинулись пешком к станции. Тут нам повезло: по пути нас догнала цистерна — шофёр ехал на станцию за горючим. Дело шло к ночи, молодой шофёр, видно, сам боялся ехать в одиночестве и взял нас в кабину. У населённых пунктов по дороге стояли посты — дежурные из колхозников проверяли документы. Уже ночью мы приехали на станцию Колосовка, там с трудом втиснулись в переполненный вагон поезда и поехали в Одессу.
А на вокзале в Одессе я встретилась с Юриком! Он с не меньшими трудностями выбирался из Берёзовского района, и его поезд пришёл почти одновременно с нашим.
Юра, не заходя домой, отправился в военкомат — он был артиллеристом, младшим лейтенантом запаса. В военкомате ему сразу же поручили сопровождать в тыл, на Кавказ, группу солдат, которых направляли для переобучения. И он уехал! А я должна была ещё ходить на работу. Хотя начальство наше на работе отсутствовало, они бегали — выбивали билеты для эвакуации, но в основном для себя, своих родных и друзей. Остальные должны были заботиться о себе сами, но каким образом?
В нашей коммунальной квартире (улица Пироговская, дом 3) из родственников кроме меня оставались Вера Михайловна с Зорюшей и Женя Рымаренко, брат Лёни. Веруся и Лёня были в длительной командировке в Новосибирске. К ним надо было отправить Зорю с бабушкой. Мы с Женей несколько дней ходили на вокзал, но там ничего нельзя было достать и даже узнать что-либо.
Женю (Евгения Ивановича Рымаренко) вскоре мобилизовали на трудфронт — рытьё окопов. От воинской службы он был освобождён по состоянию здоровья — кажется, по зрению. Он — аспирант-филолог — жил до войны в общежитии, а с началом войны перебрался к нам и перевёз все свои пожитки, в основном книги, словари, справочники. Забегая вперёд, скажу, что в первую же военную зиму почти все прекрасные книги — и наши, и Женины — были использованы соседями по квартире для отопления при помощи печки-буржуйки.
Я ходила на работу, не теряя надежды уехать вместе со своим учреждением. Однако начальство на работе уже не появлялось. Уехал наш шеф, взяв с собой родню, друзей и породистую собаку. Никакой работы не было, но, согласно приказу, тот, кто не уехал, должен был ходить на работу. По дороге из дома меня каждое утро два-три раза заставала бомбёжка, и приходилось прятаться в подъездах домов.
Немцы бомбили Одессу с первых же дней войны. Бомбёжек я ужасно боялась. Мне казалось, что каждая бомба летит прямо на меня. Я просто вся тряслась.
Улица Пироговская была, по-видимому, одной из основных целей. Здесь находились штаб округа, военный госпиталь, военный городок. Бомбы сыпались с неба, как град. Они попадали неоднократно в дом № 5, в здания военного городка, в строения на территории госпиталя и Ботанического сада. Каким-то чудом они не попали в наш дом.
Все оставшиеся жители нашего и соседних домов в это время жили главным образом в траншеях, которые были вырыты на пустыре с южной стороны от дома за улицей Сельскохозяйственной. В траншеи люди нанесли какие-то доски, двери, старые матрацы, одеяла и всякое барахло.
Вера Михайловна умоляла отправить её с Зорюшей из Одессы, но это было невозможно.
В городе, как всегда в летнее время, оставалось много курортников, и в санаториях, и «дикарей», а поезда шли нерегулярно с самого первого дня войны. Немцы бомбили поезда и полотно железной дороги. Приходилось восстанавливать участки железнодорожных путей. Поездка морем была так же малодоступна и не менее опасна, чем по железной дороге.
Пароходы на Чёрном море тоже бомбили. Были случаи, что наши корабли подрывались на собственных минах, так как мины иногда срывались с якорей и свободно плавали в море.
Особенно поразила всех история огромного парохода «Ленин», который вышел из Одессы, переполненный беженцами, и затонул у берегов Крыма, в нескольких километрах от Ялты. Спаслись единицы. На этот пароход стремились попасть многие наши сотрудники, и некоторым это удалось. Там утонула знакомая семья Миттельман, он был врачом-гельминтологом, а его жена Дорочка работала лаборантом городской санэпидстанции. Очень немногим удалось спастись — тем, кто находился на палубе и умел хорошо плавать. Среди спасшихся была наша сотрудница Леонора Гринфельд. Она была с матерью и пожилым отчимом, они с мамой долго удерживали отчима на воде, но он понял, что и ему не спастись, и они погибнут. Тогда он поцеловал жену и падчерицу, оторвался от них и пошёл ко дну. Леонора с мамой приплыли к берегу, она была совершенно голая, ведь ей пришлось снять одежду, чтобы легче было плыть. Ей дали шинель и армейские ботинки солдаты-красноармейцы, и в этой одежде она отправилась дальше.
В связи с такими сложностями эвакуации те, кто мог, уходили пешком, сложив пожитки на тачки.
Но вот счастье улыбнулось! Случайно я узнала, что одна наша сотрудница за восемь дней до отъезда взяла билет в Ленинград — хотела ехать в отпуск к сестре. Свою поездку она, конечно, отложила, и я купила у неё билет для Веры Михайловны и Зорюши. Поезда на Ленинград шли уже через Москву. Я усадила их в вагон поезда, они уехали, а в Москву телеграммой вызвала Лёню…
Глава третья
Спички
Скрыня. — Отъезд. — Под скамейкой. — Встреча на вокзале. — Цепочка чудес. — Рикошет
У моей прабабушки Веры Михайловны хватило самообладания и мудрости взять с собой не только вещи, важные в бытовом отношении, но и семейные реликвии, которые она уложила в сундук-скрыню. Среди реликвий — икона святой мученицы Веры, старинные фотографии, альбомы, рисунки и письма сыновей. Если бы не Вера Михайловна, то сейчас я бы не знал, какой красавицей она была в молодости, не знал бы, как выглядел мой прадед. Многого бы не знал и не представлял…
13 августа 1941 года. На вокзале Веру Михайловну и Зорюшу провожает Елена Арсеньевна. Дядя Женя Рымаренко роет окопы где-то под Одессой.
Ленинградский поезд, идущий через Москву, оказался последним поездом, которому удалось выехать из Одессы на Большую Землю.
Эшелон в пути бомбят, и всякий раз при налёте Вера Михайловна заталкивает четырёхлетнюю внучку под скамейку, надеясь, что если пулемётная очередь прошьёт вагон, то девочка под скамейкой уцелеет.
Чтобы как-то отвлечь малышку от происходящего, Вера Михайловна давала Зорюше поиграть спичками. Привычные игрушки — кукла и тигрёнок — отвлечь не могли, а предмет взрослый и доселе запретный поглощал на какое-то время внимание ребёнка.
Бабушка Вера Михайловна пережила Первую мировую и Гражданскую, была женой военного хирурга, она многое знала о войне.
Что там, в темноте под деревянной вагонной лавкой, было пережито малышкой? Что с ней происходило, когда на эшелон с невыносимым воем пикировали мессершмитты и разрывы сотрясали эшелон, а женщины кричали от ужаса?..
Поэт Юнна Мориц, ровесница мамы, в сорок первом году пережила тот же опасный путь с Запада на Восток. Только её эшелон шёл из Киева. Много лет спустя она написала:
…Так на пятом году
мне послал Господь
спасение и долгий путь…
но ужас натёк в мою кровь и плоть —
и катается там, как ртуть!..
Пока поезд пробирался к Москве, Леонид Иванович отпросился у начальства и прилетел в столицу, чтобы встретить своих дорогих одесситов. Он дневал и ночевал на вокзале, встречая подряд все поезда из Одессы.
Встретить поезд летом 1941 года было непростой задачей. Близко к составам не пускали, стояло оцепление. Встречать родных можно было только на площади.
На третий день ожидания Леонид Иванович встречал очередной поезд. Приехавшие постепенно расходились, и вдруг дедушка увидел на платформе одинокие фигурки —пожилой женщины и маленькой девочки. Это были Вера Михайловна и Зорюша.
Дед прорвал оцепление и через несколько секунд обнял измученных беженцев и подхватил их багаж. Спасибо солдатам, стоявшим в оцеплении, — они поняли порыв Леонида Ивановича. Да он им уже и глаза намозолил к тому времени.
Внезапное обретение железнодорожного билета в Одессе, спасение от бомб в пути, воссоединение мамы и Веры Михайловны с Леонидом Ивановичем в Москве — в этой цепочке чудес не хватает ещё одного эпизода. За несколько часов до прибытия в столицу в поезде появился военный патруль и у пассажиров стали проверять документы. Тех, у кого не было московской прописки, высаживали на ближайшей станции.
Вера Михайловна дрожащей рукой подала свой паспорт, московской прописки у неё не было. Военный пролистал документ до той страницы, где стоял штамп прописки и… вернул паспорт. Бабушку и внучку спас гостиничный штамп, поставленный незадолго до начала войны, когда Вера Михайловна и Зорюша приезжали в Москву, чтобы оттуда отправиться в Новосибирск. Два или три дня они прожили в московской гостинице, собираясь продолжить путь в Сибирь, но их путешествие было прервано на полпути телеграммой от дяди Жени, которого отказывались прописать на Пироговской. Без Веры Михайловны решить эту проблему было нельзя, и бабушка с внучкой вынуждены были вернуться в Одессу.
Тогда все были расстроены неудачной поездкой, и только через три месяца стало ясно, какую роль она сыграла в судьбе семьи. Ведь совершенно непонятно, что стало бы с Верой Михайловной и Зорюшей, если бы они — беспомощные и растерянные — оказались на чужой станции вдали от родных.
Ужасы войны были заботливо стёрты из маминой памяти — как ластиком из тетради.
Но вместо страшных воспоминаний остались два страха: замкнутого пространства и публичности.
Когда мама слышала песенку «Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки?..» (а дальше там пелось и про девчонок), — она говорила: «А я сделана из страха…»
В начале перестройки на Свердловском телевидении, где мама много лет работала редактором литературно-драматической редакции, сменился начальник. Он пригласил маму к себе в кабинет и спросил, почему она не ведёт свои передачи.
— Я редактор, а не ведущая, — сказала мама.
— Теперь будете и ведущей. Сейчас такое время. Свежий ветер перемен.
— Боюсь, что в таком случае мне придется написать заявление об уходе.
— Не понимаю. Вы красивая, интересная женщина. Другие рвутся в эфир, а вы отказываетесь.
— Пусть рвутся. Я считаю, что моя работа состоит в другом.
— Ну что ж, тогда ищите, кто будет вести ваши передачи.
Маму выручила режиссёр Виолетта Михайловна Шевченко. Она всё поняла с полуслова. С тех пор подготовленные мамой телевизионные программы вела Шевченко — интеллигентно, спокойно и очень доброжелательно. Она не выспрашивала маму о причинах её отказа. Они обе были девочками войны.
Мама пыталась преодолевать свои страхи, боролась с ними как могла. От выступлений на собраниях или каких-то творческих вечерах не всегда удавалось отказаться.
Это всякий раз была мучительная история — отказаться так, чтобы чужие люди не обиделись, не приняли отказ за гордыню. Надо найти доводы, убедить, объяснить, уговорить и никого не подвести.
Но и при такой дипломатии посторонние оставались в недоумении: вот какая странная, а ещё журналист.
Я тоже долго не понимал, почему мама работает на телевидении, а на голубом экране не появляется. Вот тётя Люда Чукреева, мамина подруга и однокурсница, ведёт иногда «Спокойной ночи, малыши!». Отец моей одноклассницы — диктор. Так что в детстве я был бы рад увидеть маму в телевизоре.
И только в тридцать семь лет, когда меня самого догнали страхи, подобные маминым, я понял, как ей было трудно в нашей журналистской профессии, да ещё на телевидении.
Как и мама, я долго боролся с напастью, но выяснилось, что бороться с тем, что произошло в эшелоне 1941 года, невозможно. Это не болезнь, а контузия, задевшая нас с сестрой рикошетом.
Надеюсь, что дальше, к внукам-правнукам, эта ржавая железяка не полетит, а, помучив нас ещё немного, падёт куда-нибудь в траву.
Глава четвёртая
Утро, когда мы родились в первый раз
Секретная анимация. — Девочка во мгле. — Дорога на студию. — Спасение. — Круг замёрзшего молока
Об этом мамином детском подвиге мне рассказали дедушка и бабушка.
Новосибирск. Лютая зима с 1944 на 1945 год. Птицы на лету замерзают. Дом на улице Третьего Интернационала, где семья Рымаренко снимает две комнаты.
Мамины родители, Леонид Иванович и Вера Елисеевна, — сутками на киностудии или на полигоне, где снимаются секретные учебные фильмы для фронта про новое оружие. В начале войны мультипликаторы вдруг оказались самыми востребованными киноработниками. С помощью анимации можно наглядно показать, как устроен пистолет-пулемёт, самолёт или подводная лодка. Один такой фильм заменяет сотню преподавателей и наставников. Поэтому все заявления деда с просьбой отправить его на фронт рвутся военкомом на мелкие клочки.
Леонид Иванович и Вера Елисеевна дневали и ночевали на работе. Дома оставались восьмилетняя мама с шестидесятипятилетней бабушкой и полугодовалым братом Бодиком.
В то утро мама проснулась, будто её кто-то окликнул. В комнате висела тяжёлая сонная мгла и давила на грудь.
За окном густо синел зимний рассвет. Почему-то раскалывалась голова. Мама уже знала, что такое головная боль, обычно ей давали таблетку и боль проходила.
Мама тронула лежавшую бабушку — та не отозвалась. Девочка испугалась и стала её расталкивать. Бабушка не открывала глаза и не шевелилась. Зорюша глянула в кроватку, где спал Бодик, просыпавшийся от любого шороха. Тот, похоже, не дышал.
Зорюше стало жутко, от страха она не могла ни заплакать, ни закричать. Девочка нащупала ногой в темноте валенки, стянула с вешалки шубейку, накинула платок и из последних сил толкнула тяжёлую дверь.
В избу ворвался и обжёг морозный воздух и с ним — решение: бежать к родителям на студию. По дороге к калитке мама постучала к хозяевам (у них был отдельный вход), но никто не ответил.
Дорогу на студию мама знала. Летом минут за двадцать бы добежала. Но сейчас зима, снег, мороз. Как долетела до студии — потом и сама не могла вспомнить.
Вбежала на проходную. Девочку Зорю с огромными глазами узнали. «Что стряслось?.. Пожар?..» Запыхавшаяся Зорюша бессильно кивнула головой.
Леонид Иванович ворвался в дом, и ужас охватил его: угар! угорели!..
Он выхватил из кроватки тельце сына и выбежал на крыльцо. Бодик не подавал признаков жизни, личико было восковое, как у куклы. Потёр малышу снегом лобик, похлопал по щёчкам — не помогло. В отчаянии бросил Бодика, как полешко, в сугроб — накануне намело снега до самых окон. «Полено» пискнуло. Жив! Леонид Иванович спрятал сына за пазуху и побежал в дом растирать его спиртом. Бодик уже орал благим матом.
Тем временем Вере Елисеевне удалось растолкать мать, вывести её на воздух, посадить на лавку, а потом разбудить хозяев, сон которых едва не стал вечным.
Всё это время Зорюша стояла в остолбенении. Потом её тормошили, обнимали, допытывались подробностей, а она только плакала и прижималась к бабушке. Хозяева принесли гостинец: ледяной круг замороженного молока и ведро картошки.
Жаль, мы не знаем точной даты того происшествия. Тот день стоило бы назвать Днём Спасения — общим днём рождения всех трёх ныне живущих поколений (я и сестра, четверо наших детей, трое моих внуков, дочка маминого брата…), которым маленькая мама подарила шанс появиться в будущем на свет.
Глава пятая
Сердце замирает
Книжка о плохой девочке. — Коклюш. — Бандитская Закаменка. — О мудрости. — Переезд в Свердловск. — Живая очередь
Из писем Веры Елисеевны Леониду Ивановичу.
Из Новосибирска в Баку:
6 мая 1946 года
«…Бодику мама сшила зелёный костюмчик, а Зоре голубое платье. Я подарила Зоре красную скакалку и нарисовала нравоучительную книжечку о плохой девочке. Но получился холостой выстрел — она эту книжечку не смотрит.
Ты не беспокойся, мы без тебя не бедуем. Только я очень тоскую, а бедовать нам нечего — ведём зажиточную жизнь. Я взяла всё-таки картину (после войны Вере Волянской доверяли уже самостоятельные режиссёрские работы. — Прим. Д.Ш.) На заработанные деньги буду покупать добавочные жиры и кое-что из одежды, а то мы совсем обнищали».
7 июня 1946 года
«…Беспокоюсь, зная, что ты должен летать (в Баку Леонид Иванович Рымаренко снимал фильм «Основы применения радиолокации при бомбометании». — Прим. Д.Ш.).
Зоря до сих пор ещё больна коклюшем. Болезнь должна протекать в течение шести недель, но идёт седьмая, а она всё ещё никак не поправится. Болезнь эта мучительна и для неё, и для окружающих. Каждый раз, когда она заходится, не знаешь, хватит ли у неё духу выйти из приступа. Иногда мы с мамой бросаемся её трясти, и у самих сердце замирает. Со страхом жду, что и Бодик заболеет. Стоят ужасные погоды. На май было ужасно холодно. Вчера пошёл снег и покрыл всю землю, было минус 3».
Лето 1948 года
«…Ты ведь слышал об убийствах в Закаменке (район, где жила семья. — Прим. Д.Ш.). Это, к несчастью, факт. Их было очень много и ещё совсем, совсем недавно. Убийства тем ужаснее, что совершенно бессмысленные, без ограблений. Просто приходят и стреляют всех, кого застают. Мама, бедняга, не спала ни одной ночи всё это время. Засыпала только утром. Просто унизительно ждать каждую ночь и день убьют или не убьют твоих близких и тебя. Это дико! И вот в таком каторжном мире мы живём и воспитываем детей. И ещё хотим, чтобы дети были нормальные, воспитанные. Откуда? Как меня всё это выводит из равновесия!
В отношении Зори подала заявление на пионерлагерь. Я предлагаю маме с Зорей ехать на Украину, но она отказывается до твоего приезда. Жаль мне её ужасно. Здесь и жить страшно, и умирать страшно».
17 сентября 1951 года. Свердловск
«…Зорюша сейчас, когда я слегла, опять занимается с Бодей и довольно терпеливо. Вообще лучше себя ведёт, повзрослела немного. Особенно забавно, когда надевает мой байковый халат. Получается такая маленькая женщина. И в этом наряде она старается вести себя повзрослее…»
Возможно, именно после того зимнего происшествия, когда семилетняя мама с полугодовалым братом и бабушкой чуть не погибли от угара, мама стала считать себя взрослой — то есть ответственной за семью. Само по себе это не удивительно: многие мамины ровесники, дети войны, в силу трагических обстоятельств рано повзрослели.
Но удивительно, что и родители, и даже бабушка, дрожавшая над мамой ежеминутно, увидели в девочке что-то такое, что заставило их согласиться: да, Зорюша — это серьёзный человек.
Когда в 1948 году семья переехала в Свердловск (там создавалась новая киностудия), то первое время жили в гостинице. Школа была на другом конце города, но мама шла на уроки одна, никто не провожал.
Правда, однажды Леонид Иванович отправился утром вслед за дочкой, чтобы проверить, как она переходит улицу. Убедившись, что дочь соблюдает все правила, больше её не проверял.
Он знал, что Зорюша не подведёт. Леонид Иванович, кажется, первым почувствовал в ней… защиту. Да, он — такой большой, бесстрашный, с орденом Красной Звезды на груди, человек взрывного темперамента, — он очень нуждался в том, чтобы его понимала эта «пигалица».
Свои нежные чувства Леонид Иванович изо всех сил прятал от дочери. Когда после выпускного мама принесла серебряную медаль, он сказал лишь: «А разве могло быть иначе?..»
Но уезжая в экспедиции, Леонид Иванович писал Зорюше почти каждый день. Это были послания такой силы любви и нежности, что попади они на глаза случайному человеку, тот решил бы, что перед ним письма Ромео своей Джульетте. В конверт Леонид Иванович всегда вкладывал листья или цветы, что-то живое, нежное и хрупкое.
Часто — и это я уже помню — дед, при обсуждении какой-либо сложной семейной или рабочей коллизии, говорил со значением, обращаясь к маме: «Ну вот ты мудрая, скажи: как быть?..»
Мамин совет не всегда разрешал ситуацию, но дедушку успокаивал. Мама умела разложить всё по полочкам.
Наверное, это и есть мудрость — способность вызволять человека из вороха событий и переживаний, находя всему своё объяснение, свою полочку.
Мама росла со своей бабушкой Верой Михайловной. Родители часто и надолго уезжали, а бабушка всегда была рядом. Вместе играли, вместе читали, вместе болели, вместе делали уроки. Когда мама уже училась в университете и готовилась к экзаменам, она докладывала бабушке ответы на все билеты. Бабушка варила обед, а мама рассказывала.
Даже решение о замужестве бабушка и внучка принимали вместе. Мой будущий папа был очень симпатичен Вере Михайловне.
Вспоминая о неустанной и неотлучной бабушкиной заботе, мама удивлялась: «И как я не выросла белоручкой и неумёхой?!»
Но разве могла бабушка оградить девочку от всех трудностей? После войны их было слишком много.
На долю двенадцати-тринадцатилетней Зорюши выпали очереди. Родители на съёмках, Вера Михайловна стара и слаба, брат совсем малыш. Кроме Зори, стоять в очередях некому.
Чаще всего мама шла в продуктовый, располагавшийся в центре Свердловска в полуподвале на углу проспекта Ленина и Сони Морозовой (дом № 52, корпус 1). Стояние в очереди, порой многочасовое, скрашивалось иногда присутствием подружки Инги, которая тоже была в своей семье старшей сестрой.
Недавно мне позвонила мамина однокурсница Ирина Васильевна Колесникова. Она рассказала о последнем телефонном разговоре с мамой. «Мы вдруг вспомнили запах послевоенного хлеба. Зимой его везли на санях в больших коробах, и по улице стелился хлебный дух. Мне бабушка говорила: “Обгони лошадку, займи очередь!..”»
Очереди преследовали мамино поколение всю жизнь. Даже в новые рыночные времена мама чуть не каждый день оказывалась в очереди: то стояла по два часа в духоте на почте, чтобы отправить мне заказное письмо. То на морозе с квитанциями за ЖКХ. То сидела полдня к врачу в районной поликлинике.
Когда мы вместе шли в магазин, у касс, как в советские времена, вырастали хвосты очередей. Пока мама выбирала продукты, я спешил занять очередь, чтобы зря не тратить время. Обычно я уже приближался к кассе, а мама всё не подходила. Теряя место в очереди, я сердился. Обнаружив маму в торговом зале, просил её поторопиться: «Ну что же ты! Теперь нам опять придётся стоять в очереди…»
— Ничего страшного. Постою. А ты подожди меня на улице.
В школьные и студенческие годы я тоже хлебнул этого удовольствия: стоял в очередях и в Вологде, и в Свердловске, и в Москве, но это стояние не воспитало во мне смирения. До сих пор, встречая очередь даже из трёх человек, я психую. Не могу понять, что меня будоражит. Почему мама на почте или в поликлинике, стиснутая нервной толпой, смотрела на всё происходящее спокойно, тихо думала о чём-то, а я даже в небольшой очереди испытываю жгучее нетерпение и досаду?.. Почему я такой нетерпеливый? Может быть, от того, что живо чувствую утекание времени. Так ведь мама чувствовала его ещё острее…
А быть может, послевоенные очереди были какими-то другими? В них был какой-то смысл, и мама возвращалась к нему мысленно?
Да, этот смысл был, и он, кажется, состоял в том, что очередь делила невзгоды поровну. Человек, не теряя достоинства, приобщался к общей судьбе. Он нёс часть того святого креста, который нёс весь народ. Над теми очередями витала одна мысль: «Лишь бы не было войны!»
Глава шестая
Семь книжек, вернувшихся с войны
«Грачи и кот». — «Весёлые стихи». — Дедушкин сборник. — «Бобкин день». — «Сынко-Филиппко». — «Золотий ключик, або Пригоди Буратiно». — «Остров сокровищ»
У книг совсем другие отношения со временем, чем у нас. Да, книги тоже стареют и ветшают, но они не умирают. Мы уходим, а книги остаются. Они остаются, чтобы рассказать не только о себе, но и о нас.
Редко кому в мамином поколении удалось сберечь свои детские книги. А мама сберегла. И сейчас они передо мной.
«Грачи и кот»
В тоненькую, совсем какую-то хлипкую книжку 1936 года «Грачи и кот» мама вложила записку с пояснением: «Это книжка моего детства, помнила её наизусть. Видимо, мы взяли её с собой, покидая навсегда Одессу… Потом читала её Бодьке… Берегите эти книжки!»
На титульном листе «Грачей и кота» — легендарная эмблема «Детгиза»: силуэт девочки с книгой.
История про хитрого кота, который сначала таскал хозяйкиных цыплят, а потом покушался на гнездо грачей, но получил отпор, — история очень простая. Наивная старушка-хозяйка, не подозревавшая, что цыплят таскает её собственный кот, жалеет кота, пострадавшего от грачей и отдаёт ему сливки. Любовь не знает подозрений.
История по форме напоминает раскадровку комикса: на каждой странице — по два кадра.
Родная обложка не сохранилась, но мне удалось установить, что книжка вышла в серии «Маленькая библиотека». В этой же серии в конце 1920-х годов вышли «Басни» Крылова, «Три медведя» Льва Толстого, сказки Перро и братьев Гримм, «Белый домик» Бориса Житкова и «Три поросёнка» Диснея.
Кстати, на последней странице «Грачей и кота» красуется переводная картинка с тремя диснеевскими поросятами. Возможно, во время войны поросята попали в СССР по лендлизу?.. Леонид Иванович много общался тогда с нашими знаменитыми лётчиками, которые, в свою очередь, общались с американцами. Ну это, конечно, мои догадки.
Автор книжки про кота и грачей поэт и прозаик Владимир Александрович Каринский в 1920-е издал ещё четыре книжки для детей. В 1937 году книга «Грачи и кот» в переводе на немецкий вышла в Германии в издательстве «Ангел». После этого сорокалетний писатель исчез в недрах ГУЛАГа.
«Весёлые стихи»
Оформлявший последнюю книгу Каринского художник Константин Павлович Ротов иллюстрировал ещё одну книгу маминого детства — «Весёлые стихи» Сергея Михалкова. Книга оформлена очень талантливо, с удивительной изобразительной свободой и юмором, но напрасно искать в ней имя автора рисунков. «Весёлые стихи» вышли в свет в августе 1940 года, а за два месяца до этого Константина Ротова арестовали. Художник провёл много лет в лагерях и ссылке. Вернувшись в Москву в середине 1950-х, работал в журнале «Весёлые картинки».
В нарядной книжке — вся михалковская классика: «Фома», «Дядя Стёпа», «Мы с приятелем», «А что у вас?»…
«Кто на лавочке сидел,
Кто на улицу глядел.
Толя пел,
Борис молчал,
Николай ногой качал.
Дело было вечером,
Делать было нечего…»
«Весёлые стихи» подарил трёхлетней маме на Новый год дядя Женя. На титульном листе он написал «Дорогой Зорюше от дяди Жени. 1 января 1941 года». Через восемь месяцев Евгений Иванович Рымаренко, аспирант кафедры языкознания Одесского университета, знавший полтора десятка языков, запишется в ополчение, будет оборонять Одессу, попадёт в плен и окажется в румынском концлагере, откуда его выпустят умирающим. От дяди Жени нам останется несколько тетрадей с конспектами и оловянная ложка, которую он сделал в лагере.
Вглядываюсь сейчас в потемневшую — так снег темнеет весной — обложку михалковской книги. Название «Весёлые стихи» вьётся девчоночьей ленточкой сверху. А под названием — запнувшийся за ленточку и упавший с разбегу мальчик в валенках с калошами. Мальчик горько плачет. Из какого он стихотворения? Почему художник выбрал именно такого мальчика для обложки?.. Предчувствия?..
Ещё удивительнее: как такой вариант обложки, столь явно противоречащий названию книги, утвердил ответственный редактор «Детгиза» Генрих Эйхлер?.. В 1941 году он будет арестован и сослан в Казахстан.
Дедушкин сборник
В начале 1970-х несколько обветшавших детских книжек Леонид Иванович переплёл в один сборник. Для этого он проделал в них шилом пять дырочек, а через них пропустил тонкий, но крепкий синий проводок. Такие проводки всех цветов радуги в изобилии валялись у телефонной станции. Мимо этой станции дедушка шёл на студию, а я бежал в школу. Во дворе телефонной станции открывался по весне целый клондайк — разноцветные провода вытаивали из-под снега. Были они в основном короткие — от десяти до тридцати сантиметров, — но в хозяйстве и верёвочка сгодится. Мальчишки приспосабливали проводки к своим поделкам, а девочки плели из них браслеты.
Какие же книжки дедушка собрал в одном сборнике? «Телефон» Чуковского на немецком языке и с рисунками Коношевича. Дедушка прекрасно знал немецкий, поскольку вырос среди потомков немецких колонистов в селении Гальбштадт на Запорожье.
Дальше идёт книжечка про девочку Ясю поэтессы и переводчицы Наталии Забила. Книжка со стихами на украинском языке издана в Одессе в 1936 году — за год до маминого появления на свет.
А вот книжка с рисунками-загадками. Тут и тест на внимательность. «Розшукайте недоречностi на цьому малюнку!» (Найдите несоответствия на этом рисунке). Тут и лабиринт «Как дойти до дома». На рисунке африканская саванна со множеством жёлтых дорог, по которым бродят «страшнi дикi творини»: слоны, львы, бегемоты и даже крокодил. Надо помочь мальчику-негритёнку добраться до родной деревни. «Дiти, допоможiть хлопчиковi, знайдiть шлях, яким можна дойти!»
А вот другой мальчик с зонтиком в руках бежит по лужам: «Без очей, а плаче. Що це?»
Ещё одна тоненькая книжка, попавшая в дедушкин сборник, — «Хитрый воробей» узбекского поэта Шукуры Садуллы. Кто перевёл стихи на русский, увы, неизвестно. А вышла книжка в Ташкенте в 1939 году с рисунками Бориса Самойловича Жукова, о котором мне ничего узнать не удалось.
«Бобкин день»
Необычная, авангардная даже для нашего времени книга «Бобкин день. Что рассказала бы собачка, если бы умела говорить и писать». А вышла книжка в свет в 1928 году.
«Утро. 8 часов. Проснулся усталый и сердитый. Едва хватило сил потянуться… Рано утром явились ребятишки и повязали мне на шею красную ленту. Вырядили меня как чучело. Ну, скажите на милость, что хорошего в лентах! Нет на свете ничего хуже лент…
От 2 ч. до 3 ч. 13 м. Пытался убить меховой коврик. Ничего хорошего. Сердился. Чужой мальчуган вошёл и дёрнул меня за хвост. Я не постеснялся и кинулся на него. Что я, игрушка, что ли? Опять пытался убить меховой коврик…»
Книга до мамы принадлежала девочке Наде (её цветистый автограф украшает форзац) — возможно, соседке по коммунальной квартире.
Автор книги — Виктор Эмануэль. Иллюстратор — английский художник-анималист Олдин Сесиль Чарльз Виндзор. Перевёл книгу на русский легендарный издатель и библиофил Яков Мексин. В 1934 году он создал первый Музей детской книги, но уже в 1938-ом музей разорили, а Якова Петровича осудили на десять лет. Он умер в лагерном бараке в 1943 году.
«Сынко-Филиппко»
Кнебелевское издание сказки Елены Дмитриевны Поленовой «Сынко-Филиппко» с надписью зелёным карандашом «Зорюшке от мамы и папы. 1 января 1945». А вышла книга в 1906 году. Печаталась она трёхцветным цинкографским способом в мюнхенской типографии Ф.Брукмана, славившейся превосходной цветной печатью.
«В сторожке, на реке, у перевоза жил дед, старый паромщик, с женою. Жили они вдвоём, дожили до старости, а детей у них не было…»
Филиппко — русский Пиноккио. Старик-перевозчик сделал его из чурбачка в утешение жене.
«…Она стала его пестовать, в зыбке качать, словно он живой. И так-то усердно она его качала, что он вдруг ожил и закричал, а потом стал расти, как настоящий мальчик…»
Вместе с Елизаветой Бём Елена Поленова стояла у истоков отечественной детской книги. В 1881 году Бём выпустила сказку о репке, а в 1889 году вышла «Война грибов» Поленовой. Это были первые в России книги, где всё — от шрифта до иллюстраций — было продумано с учётом детского восприятия. До этого книги для малышей привозили к нам в основном из Англии.
«Золотий ключик, або Пригоди Буратiно»
«Золотой ключик, или Приключения Буратино» на украинском языке.
«У Буратiно забилося серце, засвiтилися очi…”
Вот что мама рассказывала об истории этого издания, вышедшего в свет в январе 1937 года: «Эта книга — моя ровесница-старушка. Она — из архива моего дяди Богдана Михайловича Комарова. Книга его приёмного сына Ростика. Прислана она была из Одессы в Ленинабад (там Богдан Михайлович Комаров — библиограф и учёный-ботаник — находился в ссылке — Прим. Д.Ш.) 26 марта 1937 года с такой надписью: “Посылаем эту очень интересную книжку дорогому, любимому Ростику как подарок на его именины. Жаль, что книжка придёт позже, но что делать. Целуем милого Ростика и всех очень, очень крепко. Люба, Галя, Бась, Веруня…”
Бась — это Богдась, Богдан Елисеевич, брат твоей бабушки. Ростик — сын Мары, приёмной дочери дяди Боди, в которую был влюблён Ромочка. Сама Мара рано умерла от туберкулёза, оставив крошку Ростика, которого усыновил Богдан Михайлович…»
Иллюстрации к «Золотому ключику» создал Бронислав Брониславович Малаховский. Когда я в детстве первый раз их увидел, то был поражён невероятной худобой всех героев, кроме Карабаса Барабаса.
Худоба же Буратино на рисунках Малаховского просто блокадная. Ручки — спички, ножки — спички.
Ростик, получив в подарок «Золотой ключик», виртуозно раскрасил все чёрно-белые картинки в книге. Краски до сих пор свежи. Особенно красная, золотая, серебряная и синяя…
В августе 1937 года в Ленинграде арестовали и расстреляли Бронислава Малаховского. В декабре того же года расстреляли бабушкиного брата орнитолога Богдана Волянского.
После войны в речке утонул Ростик.
Нет повести печальнее на свете… Книжка осталась сиротой. Потом Богдан Михайлович завещал её маме.
«Не треба забувати, що Буратiно був деревяний…»
«Остров сокровищ»
Дореволюционный, в старой орфографии, «Остров сокровищ». Начинается книга сразу с пятой страницы, с финала простодушного предисловия. Его неизвестный автор цитирует надпись на надгробном камне Стивенсона, сделанную боголюбивыми полинезийцами. Это цитата из таинственной ветхозаветной Книги Руфи: «Куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить… И где ты умрёшь, там и я умру и погребена буду…»
В советских и нынешних изданиях нет уже ни этого предисловия, ни других важных вещей, обрамляющих знаменитый роман.
Под факсимиле карты теперь не помечают, что «широта и долгота стёрты Джимом Гаукинсом». Потерялось и изысканное посвящение: «С.Л.О. Американскому джентльмену, классический вкус которого способствовал появлению этого рассказа, теперь, в благодарность за многие приятные часы, посвящает с лучшими пожеланиями его преданный друг, автор».
За инициалами С.Л.О. скрывается пасынок писателя Сэмюэл Ллойд Осборн, с которым Стивенсон проводил много времени, выпуская домашний журнал. Впоследствии три книги они написали вместе.
Забыты оказались и иллюстрации французского художника-иллюстратора Жоржа Ру.
Отчего-то нет в современных изданиях и стихотворного послания Стивенсона «Сомневающемуся читателю», которое предваряло «Остров сокровищ»:
Когда рассказов ряд о смелых моряках,
О приключеньях их, о бурях и преградах,
О шхунах, островах, бездольных бедняках,
Оставленных на них, и о зарытых кладах,
И о разбойниках, — всё в духе старины
Вам нравится ещё, как нравилось мне тоже,
О юноши, начать вы чтение должны.
А если нет, и вкус у нашей молодёжи
Теперь пропал к тому, что восторгало нас,
И восхищать её уже совсем не стали
Кингстон и Беллентейн иль Купера рассказ
О водах и лесах, там, в необъятной дали, —
То — будь, что будет!.. Мне останется одно:
Моим пиратам всем найти успокоенье:
В могилу с ними лечь, — куда легли давно
Те старые творцы, и с ними их творенья…
Безыскусный перевод стихотворения Стивенсона принадлежит поэту и библиографу Петру Васильевичу Быкову, сыну севастопольского капитана второго ранга.
В книге не хватает последних четырёх страниц. Роман обрывается на словах Сильвера: «Они перепились!»
Оригинальная обложка «Острова сокровищ», очевидно, тоже не выдержала революционных потрясений, и дедушка Леонид Иванович выкроил для старика Стивенсона новый наряд. На зеленоватой картонке, напоминающей морскую гладь, Леонид Иванович изобразил остров, написал на нём название книги, а в правом нижнем углу пустил по волнам двухмачтовый бриг.
Глава седьмая
Вечные карандаши фабрики Красина,
или
Обратная сторона Сахалина
Бумаги во время войны не хватало даже для школьных занятий и писем, поэтому все мамины детские рисунки — на обратной стороне разных родительских бумаг.
Карточки от титров. Фрагменты чертежей. Бланки «Военно-телеграфной станции штаба СибВо». Страницы сценария мультипликационной картины «Электронная генераторная лампа».
Помню, дедушка рассказывал: весть о начале войны застала его как раз на съёмках «…Лампы». Снимали на радиостанции Коминтерна под Москвой. Ещё до выступления Молотова пришли техники и приказали съёмочной группе срочно покинуть радиостанцию.
А вот сценарий фильма о подготовке радистов: «При записи не следует торопиться. Во избежание лишних движений, рука должна записывать текст, не отрывая карандаша от бумаги. Если при приёме пропущен какой-либо знак, то нельзя останавливать внимания на нём, необходимо продолжать приём дальше. Вместо пропущенного знака поставить тире…»
Рисунок с девочкой на лыжах и мальчиком с санками сделан на обратной стороне Сахалина — на клочке карты. Судя по всему, карта была штабных размеров.
Получается, что все рисунки — на обратной стороне взрослой жизни.
Но картинки так безмятежны, что невозможно догадаться, что на календаре — 1942-й, 1943-й…
Мальчик бы непременно рисовал танки и самолёты, взрывы и пожары, а в королевстве маленькой девочки — вечный мир.
Тут и зимой бывает лето, по Сибири бродят слоны и жирафы. В огороде растут пальмы, а дома в нарушение правил светомаскировки раскрашены во все цвета радуги. На крышах растут цветы.
Тучи не допускаются на небо. И грозы тут никогда не бывает.
Кошки дружат с птичками. Летают огромные бабочки.
На парашютах спускаются не десантники, а малышки с цветами, куклами и шариками.
В Новый год зайцы приносят из леса ёлку, её наряжают множеством игрушек, а потом все водят хоровод и получают подарки.
Девочки тут не гуляют растрёпками в заношенных платьицах, а только в лучших нарядах и с бантиками. Мальчики не дерутся. И с каждого рисунка улыбается солнце…
В редкую минуту, когда мама доставала эти рисунки и показывала нам, детям, мы вместе изумлялись тому, как и через восемьдесят лет сияют краски — синяя, красная, жёлтая, зелёная… «А ведь это были обычные карандаши фабрики Красина», — говорила мама.
Как-то я показал эти рисунки своей внучке. Заворожённая их праздничностью, пятилетняя Лиза спросила: «А что здесь нарисовано?.. День Победы?..»
1 Рымаренко Зоряна Леонидовна — театральный критик и телевизионный редактор; дочь кинорежиссёров Леонида Рымаренко и Веры Волянской; мать писателя Дмитрия Шеварова.
2 Волянская Вера Елисеевна окончила монументально-фресковое отделение Одесского института изобразительных искусств. С появлением в нашей стране анимации Вера пришла работать в мультцех Одесской киностудии, где встретила свою любовь — художника
Леонида Рымаренко. На всю жизнь они увлеклись кинематографом, стали выдающимися режиссёрами научно-популярного кино. Причём все свои фильмы они снимали вдвоём, никогда не расставались. Вера разделяла с мужем самые трудные и рискованные экспедиции: на Север, Дальний Восток, в пустыни Средней Азии и Уральские горы.