Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2023
Волосюк Иван Иванович — поэт, переводчик, литературный обозреватель. Родился в 1983 году в городе Дзержинске Донецкой области в семье шахтёра. Окончил филологический факультет Донецкого национального университета. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Юность» и др. Живёт в Подмосковье.
* * *
Я правильно ехал с поминок отца,
не знал, что дорога крива,
поставил на столик судок холодца,
прощальные вспомнил слова.
Я хлеб разломил, и просыпалась соль
к беде, где я буду один.
Зашёл проводник и застал мою боль
открытой, как банка сардин.
С варёной картошки снимать кожуру
противно, и пальцы черны.
Я думал сначала, что тоже умру
в удобное время войны.
Потом — что мне от роду тысяча лет,
а я не понял, дурак,
что поезд к утру попадёт на тот свет,
поэтому холодно так.
Что только для виду горят огоньки
и чай — для обмана души.
И всё бесполезно, хотя пирожки
с повидлом всегда хороши.
* * *
Зашей мой голос, оберни берёстой
родную плоть — мне надоела кожа.
Я жил так сложно, я умру так просто,
как умирают куст и подорожник.
Мне биться нечем, абсолютно нечем,
могли быть пальцы, но и то для клавиш.
Я меньше птицы, я почти кузнечик,
и не заметишь, как меня раздавишь.
Зато в природу помещённый плотски,
я всё увижу — триста лет с размахом
мы гнули спину, мы на дом господский
плевали тихо и шептали матом.
Мы шли полями чабреца и мяты,
мы возвращались наравне с тенями.
«Нельзя дышать, и твердь кишит червями», —
ещё не правда, до сих пор цитата.
* * *
Любой человек замечательно мёртв
от глада, простуды, разрыва аорт.
В техническом плане мои телеса
забрать невозможно с собой в небеса.
Зато и душа незаметна во рту,
и можно спокойно стоять на ветру.
Зато моя речь неподсудна врагу,
и голому можно кататься в снегу.
И должен слепой и калека
гордиться бессмертьем молекул.
Я рад, что на коже моей без труда
порядковый номер прожгут навсегда.
Что скоро о ярость ночных патрулей
сломается логика хрупких костей.
И в общем итоге я стану золой,
грядущего времени жирной мукой.
А внуки мои — пацифисты —
вдохнут её с шумом и свистом.
* * *
Я плюнул в музыку, а стол
поправил словарём Сладкова.
Я уходил в такой раскол,
где на латыни нет ни слова.
Где в филармонии стена
пробита бронзовой ракетой,
где нота «вой» и нота «на»
неокончательно распеты.
И если хочется, тяни,
мой брат, мой современник чёртов.
Но нет Прокофьева в тени
разрушенных аэропортов.
И Шнитке нам не помогал
вернуться к совершенным мукам,
где выпал снег, пока ты спал,
а дальше не было ни звука.
* * *
Ты входишь в сад, как вечный агроном,
там мёртвый дрозд и сойки в золотом,
там дятел с механическим крылом,
Ты узнаёшь благодаря чутью
зверей, приговорённых к забытью,
склонившихся к стеклянному ручью.
Там целый год, в любой прогноз погоды
никто не пьёт, но дуют все на воду.
Не обещал я лисам никогда
срывать погоны, резать поезда,
разламывать железные предметы.
Но в этот раз в брезентовой ночи
Ты, Господи, нас тоже научи
оскаливаться на её приметы.
* * *
Я в русской поэзии мучил скворца,
терзал на деревьях кору.
Когда из дверей выносили отца,
я думал, что тоже умру.
Что скоро поставят немое кино
про небо и ангельский хор.
Когда моя мать улетела в окно,
я с ней не прервал разговор.
Однако в отместку ударил щенка,
за всё поквитался с жуком.
Так деда, должно быть, садист из ЧК
пытал голубым огоньком.
Так в спину прабабку толкал конвоир
и гнал до арктических льдин,
чтоб я ненавидел его, а не мир
с тех пор, как остался один.