Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2023
В 1979 году четверо студентов филологического факультета МГУ решили написать оперу «Павлик Морозов — суперзвезда». Тогда у всех на слуху было произведение Уэббера и Райса «Иисус Христос — суперзвезда», бродвейский мюзикл, одна из первых в мире рок-опер — невероятно популярное в конце 70-х у советских подростков произведение. Мелодии оттуда знали наизусть все, играли их на гитаре в подъездах, беспрестанно крутили дома на магнитофонах (катушечных, а потом и кассетных), напевали под нос, сочиняли версии со своими словами.
Однако сочинение Леонида Харитонова, Сергея Капелюшникова, Ярослава Богданова и Сергея Козлова не было ни пародией, ни оммажем. Будущие переводчики и литературоведы сделали интересную вещь: они вставили в знакомые мелодии классическую советскую историю о мальчике, который погиб во имя победы колхозного строя.
«Подвиг» Павлика Морозова вдалбливали советским детям в головы почти полвека. Печатали портреты, миллионы портретов, выпускали все новые и новые книги, ставили спектакли, проводили занятия и классные часы, миллионы школьников писали о нем сочинения… Это была советская икона, по тиражированию сравнимая с образом Ленина, деться от которой было совершенно некуда.
Как же студенты-филологи, уже освободившись от школьной муштры, дошли до жизни такой?
«Нас, студентов первого курса, — вспоминает переводчик Леонид Харитонов, — повезли, как это было тогда принято, на разъезд Дубосеково, к монументу 28 панфиловцев, это был факультетский поход по местам боевой славы, так сказать. Всё было настолько топорно, настолько казенно, что, вернувшись, мы собрались и решили организовать рок-группу «Гуманизм Левинсона» и написать рок-оперу про Павлика Морозова. Нам было весело, это, конечно, главное — но еще мы горели желанием как-то ответить на весь этот советский официоз, который на нас наступал со всех сторон».
Я послушал эту «оперу» сейчас, почти через 45 лет после ее создания. Вообще говоря, там нет никакого кощунства («Все в ликбез к Павлику Морозову, все в ликбез к Павлику Морозову»). Просто вставленная в совершенно неожиданный контекст советская хрестоматия расползалась на куски, приобретала черты абсурда и даже, не побоюсь этого слова, заставляла задуматься о псевдорелигиозной природе советских символов. Легенда о Павлике заработала совсем по-другому.
Больше того, когда рок-опера «Павлик Морозов…» появилась в интернете (авторы выложили ее в сеть уже спустя десятилетия), один учитель истории из Ханты-Мансийска предложил своим ученикам послушать рок-оперу… и взять ее в качестве учебного пособия. Все колхозные реалии, а главное — все основные идеологемы 30-х годов изложены в рок-опере про Павлика с научной дотошностью.
Эту историю я сразу вспомнил, когда пришел на постановку «Кармен» в московском театре «Геликон-Опера».
Дело в том, что я смотрел эту постановку почти двадцать пять лет назад. Еще в том, самом первом, «Геликоне», который располагался в бывшем Доме медика на Большой Никитской, в «зале с колоннами».
Все было в той постановке ново и прекрасно: металлисты и панки, байкеры и рок-музыканты, короче говоря, неформалы всех мастей и видов образовывали на сцене густую, постоянно и на первый взгляд хаотично движущуюся толпу. Я сидел недалеко от сцены и был охвачен смешанным чувством страха и восторга. Исполнители были молоды, азартны, и порой действительно казалось, что все эти люди с цепями, металлической арматурой, огромными блестящими пистолетами и ножами вот-вот сойдут в зал, прямо к нам, и начнется что-то неожиданное. Ну, например, отъём денег. В качестве театрального эксперимента.
Кроме того, не скрою, в постановке сильно увлекала тема секса. Понятное дело, Кармен всегда и в разные века, в любых интерпретациях является символом сексуальной свободы, эта опера тем и известна, известны ее трактовки, где исполнительницы допускали самые рискованные пируэты, а режиссеры самые острые мизансцены — лишь бы еще повысить градус эротизма. В «Кармен» этого много не бывает.
Но в «Геликоне» этим занималась отнюдь не только Кармен… Секс азартно изображали на всем пространстве той небольшой сцены — используя любую паузу, такт, мизансцену, не побоюсь этого слова, любой угол. Это была просто какая-то поэма о сексе — причем секс понимался исполнителями явно как что-то героическое. Раскачивая покореженную ржавую машину (через двадцать пять лет я встретил ее на сцене как старую знакомую, и захотелось раскланяться) в такт любовному соитию и громко притопывая башмаками, актеры совершали какое-то почти политическое действие, равное бунту или демонстрации протеста.
Не могу сказать, что это был культурный шок или невероятно глубокий катарсис — но в целом замысел той «Кармен» Дмитрия Бертмана был прозрачен и вполне «попадал» в зрителя: да, мы жили в эпоху перемен.
На сцене везде были знаки этих перемен, культурные символы, которые не нужно было расшифровывать и объяснять.
Мы понимали, что «молодой протест», эпоха неформалов, само рок-движение и все молодежные субкультуры — все это хоть и началось за много лет до этой постановки «Кармен» в театре Дмитрия Бертмана, но не то что не кончилось (тогда, в конце 90-х), а напротив, продолжается, и, больше того, — выплеснулось на улицы в качестве уже вполне «легального», статусного, укорененного в жизни человеческого потока — как тут не вспомнить про незабвенных «лимоновцев», которые в 90-е казались нормальными диссидентами и оппозиционерами, просто на другом витке. …Мы понимали и то, что жители бывшего СССР еще долго будут открывать секс как целую сферу жизни, грань бытия, а не как нечто, над чем можно стыдливо хихикать и от чего блудливо краснеть, что еще долго всяческие «Греческие смоковницы» и «Девять с половиной недель» будут чуть ли не самыми популярными фильмами в бывшем СССР.
Мы понимали, что время бунтарей и несистемных людей не прошло, а, может быть, только начинается. Так казалось тогда.
Так виделось.
Я уж не говорю о том, что эта постановка «Кармен» легко рифмовалась с кучей современных ей фильмов, спектаклей и книг (от «Ассы» до первых вещей Пелевина), а отличие было только в одном: в этот контекст попала классика. Оперная, то есть самая что ни на есть классическая и самая что ни на есть «высокая».
Это был тот же «Павлик Морозов — суперзвезда» только с «обратным контуром» — в студенческой самодельной рок-опере с помощью самой современной и популярной музыки подвергалась вивисекции пыльная советская мифология, здесь же с помощью, казалось бы, старой и уже очень заслуженной музыки — поднималась на последний и решающий бой революционная молодежь.
Подробности были не так уж важны.
Наталья Загоринская, блистательная тогда Кармен, конечно, была хороша, но, если вдуматься, она была лишь одной из того человеческого потока, который бушевал на сцене. Просто она шла на шаг впереди. Хозе — понятное дело — был невзрачным милиционером в мятой форме, представителем уходящего советского мира. И она его легко побеждала именно поэтому — в силу исторической, так сказать, обреченности.
Главным был — сам поток. Само бурление человеческой массы. Эта масса, если говорить откровенно, и была в ту эпоху — с конца 80-х и до середины примерно 2000-х — главным историческим героем. И неважно, что на сцене изображалась «молодежь», какие-то «неформалы» — не в этом было дело. Важно, что эта масса была именно субъектом, а не объектом истории. Она дышала, говорила, ходила, думала — как один живой человек. Это было понятно тогда на любом московском митинге, во время любого политического обострения. Масса, ставшая субъектом истории, а не только отдельные люди, — решала судьбу страны.
Конечно, у этой массы были лидеры, герои, кумиры, каждый раз разные, по-настоящему яркие, обладавшие и харизмой, и судьбой: Андрей Сахаров и Борис Ельцин, Илья Константинов, Виктор Анпилов, Егор Гайдар. Люди, их окружавшие…
Но если бы не было этой вдруг ожившей, заговорившей на одном новом языке, наэлектризованной массы, которая обрела голос и общую душу, — их судьба была бы тоже другой.
Так это чувствовалось и так понималось тогда.
И вот прошло время, я вновь попал в «Геликон» на ту же самую «Кармен». Те, кто был в обновленном «Геликоне» на Большой Никитской, — знают, как прекрасно само здание, сам большой зал «Стравинский», насколько он архитектурно, эстетически и акустически действует сам по себе. Невероятный амфитеатр под «звездным небом» атриума, красные кирпичные стены исторической Москвы.
То же самое я могу сказать об оркестре, сценографии, декорациях, голосах — всё выверенно, всё стало очень точным и проработанным. Каждый герой хорош сам по себе: прекрасный Хозе (Иван Гынгазов), сильный голос, тонкий актер; совершенно неожиданная, я бы сказал, экспериментальная Кармен (Ирина Рейнгард) — немного неуклюжая и угловатая, неуверенная, подавленная своими фобиями и комплексами, такой Кармен я еще никогда не видел; блестящая, гармоничная, раскованная Микаэла (Лидия Светозарова).
Однако героем этой постановки четверть века назад были не отдельные персонажи, а сам народ. Народ, готовый выйти на смерть, на баррикады, на борьбу, куда угодно. Это прочитывалось. Это ощущалось. Масса, которая заполняла сцену и время, была живой и единой.
Помогало не искусство режиссера или талант актеров, а сам контекст времени.
Конечно, если зритель по-прежнему ходит на эту «Кармен» в театр «Геликон», — можно говорить, что постановка прекрасно пережила эти десятилетия.
То есть время ушло, а спектакль — нет.
Конечно, я понимаю, что этот контекст — не мог жить вечно. Уже тогда, в 96—97-м годах он был на излете. Я когда-то пытался сформулировать это так: «…Та таинственная энергия, которая практически из космоса снизошла на нас и вытолкнула из дома на улицу, на непонятные никому “митинги и демонстрации”, на рок-фестивали и ярмарки, на огромный риск и иногда даже на подвиг, в общем, эта энергия вытолкнула какую-то чертову кучу народу. Всем хотелось увидеть, как же это происходит.
Что “это” — еще практически никто не понимал. Но все хотели увидеть».
И все-таки порой хотелось остановить актеров и сказать: нет, послушайте, всё не так! Давайте переиграем всё это! Давайте вернемся к первоначальному замыслу!
Безусловно, что такого рода «космический ветер», проносящийся над нашими головами, имеет четкие рамки. Поэтому, конечно, у переживших его дуновение — всегда остается вопрос: а что это было? Что остается от ветра?
Выйдя ночью на Большую Никитскую, я огляделся. Всё изменилось неузнаваемо — улица, дома, я сам, время вокруг. И всё же память о той Кармен остается. И дело тут не в исполнительнице. И не в трактовке.
Есть вещи, которые живут с тобой вечно.