Рассказ с отступлениями
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2023
Жданов Александр Борисович — поэт, прозаик, художник, искусствовед. Родился в 1956 году в Баку. Член Союза российских писателей и Творческого союза художников России. Публиковался в журналах «Нева», «Сибирские огни» и других. Автор трёх сборников стихов, пяти книг прозы, исторического романа «И взошла звезда полынь» («ЭКСМО», электронное издание), альбома живописи и графики и трёх учебных пособий по истории изобразительного искусства. Живёт в Калининградской области. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
1
«Ее тело было, как клинок сабли в лунном свете».
Так мог бы написать катиб, секретарь восточного правителя.
Молодой секретарь, любимец визиря могущественного шаха, да продлит Всевышний годы его, не по летам учён и начитан. Никто вдохновеннее катиба не может прочитать и суры Корана, и газели Мухаммада ибн Мухаммада, прозываемого Шамс аль Хафиз али-Ширази, да будет благословлено его перо. Катиб знаком с поэтом. Однажды они соревновались, кто знает на память больше арабских хасыдов. Но разве может кто состязаться с человеком, носящим прозвище Хафиз, что значит «хранящий в памяти»?!
Катиб, называемый Юсуф, огляделся по сторонам. Хотя он один в шатре, знает, что много при дворе желающих подсмотреть, чем занят молодой секретарь во время, когда не исполняет он поручения визиря, а значит, и шаха. Катиб огляделся, достал сафьяновый футляр, извлёк оттуда несколько листов пергамена. Поправив чалму — подарок визиря — и обмакнув тростниковый калям в чернильницу, вывел на пергамене: «Её тело было подобно клинку сабли в лунном свете, и она сама вошла в мой шатёр». Катиб вывел строку, и письмена своими изгибами напомнили ему волосы и стан прекрасной Зумруд, которая сама вошла в его шатёр. Свет счастливой улыбки озарил лицо Юсуфа. Он прочёл ещё раз: «Её тело было подобно клинку сабли в лунном свете, и она сама вошла в мой шатёр. Её аромат я вдыхал прошедшей ночью».
Так мог бы написать молодой катиб.
Сравнение с клинком сабли неожиданно осенило Олега, когда он увидел девушку ночью на берегу моря. Она действительно была очень стройна и в лунном свете напоминала клинок. И она действительно сама пришла к нему, вошла в его шатёр, хотя то был не шатёр, а палатка. И её звали не Зумруд, а Лала. Это случилось на студенческой практике.
Наверное, ему повезло. Ему единственному досталась отдельная палатка. И то лишь потому, что другие от неё отказались. Палатки для всей группы заготовили новенькие: светло-голубые многоместные, высокие, просторные с двойным покрытием. Они прекрасно защищали от неминуемого зноя и от возможного дождя. Девушкам выделили самую просторную — восьмиместную на шестерых, парням досталась четырёхместная. А их было пятеро. Комендант лагеря куда-то бегал, что-то искал, наконец, принёс. Это была обычная армейская, защитного цвета, к тому же слегка надорванная сверху. Никто не захотел её взять. Но Олег, единственный из парней, служивший до университета в армии, сразу достоинства этой палатки оценил. Он понял, что она двуместная, а значит, даже когда в неё втиснут раскладушку, останется достаточно просторной. И там он один! А уединение Олег любил.
Не подавая вида, что доволен, Олег взял у коменданта палатку, словно одолжение сделал, и пошёл устанавливать. После того, как все верёвки были натянуты, он заделал досадное верхнее отверстие. Пошли в ход полиэтиленовые пакеты, большой кусок резины от старой автомобильной камеры, валявшейся в кустах. Потом он втащил внутрь раскладушку, табуретку приспособил под столик — и стал обладателем отдельной жилплощади.
В первый вечер, устав от дороги и расселения, студенты улеглись рано. Олег не спал. Он предусмотрительно запасся дома свечами и сейчас при свете огня писал. Перед ним в палатке сидел молодой секретарь Абу Исхака Инджу, и Олег описывал его жизнь. И потом каждый вечер, как только все разбредались по своим палаткам и вокруг всё затихало, он доставал свой светильник, располагался перед табуретом и ждал, когда в тёмном углу появится фигура молодого человека в красивом халате и чалме.
Пламя свечи дёрнулось, Олег повернул голову туда, где был вход в палатку. Тёмная фигура стояла там. Свет свечи слабо осветил её, и Олег узнал Лалу.
— Не прогонишь? — спросила она и, сгибаясь, влезла внутрь.
— Заходи, садись, — Олег пододвинулся, освобождая на раскладушке место. Краем глаза глянул в тёмную глубину — молодого катиба не было, словно он бесшумно удалился, дабы не мешать двоим.
Лала присела рядом. Она не стала расспрашивать Олега о его занятиях и только кивнула на табурет:
— Это ты так каждый вечер проводишь?
— Да, очень удобно. Никто не мешает, не интересуется.
Она обвела взглядом внутренность палатки — никакого беспорядка: всё сложено, уложено, всё на своих местах. И это ей понравилось.
— Выходит, не одна я не сплю. Давай прогуляемся, — предложила она. — Всегда мечтала постоять у ночного моря. Проводишь?
Олег загасил свечу, они выбрались из палатки, сразу свернули к задворкам лагеря и пошли, напряжённо вглядываясь во тьму, чтобы отыскать тропинку.
Шли, спотыкаясь, Олег поддерживал Лалу, подхватывал её, когда она, казалось, вот-вот упадёт, их тела соприкасались, и всякий раз Олег чувствовал, как напрягалось её тело от нечаянной близости.
В ночном море всегда что-то языческое, первозданное. Линии горизонта не видно, не видно и никаких скал, утёсов. Морская гладь сливается с небом, звёзды, начинаясь в вышине, перетекают в море. И не до конца понятно, в воду входит человек или погружается в небо.
— Отвернись. Мне надо переодеться. Повернёшься, когда я скажу, — для большей убедительности Лала взяла Олега за плечи и отвернула от себя.
Олег, послушно стоя к Лале спиной, скинул кеды и стал стягивать рубашку и джинсы.
— Можешь повернуться! — По голосу он понял, что Лала уже у самой воды. Он обернулся. Лала действительно стояла спиной к нему по щиколотку в воде. Купальника на ней не было, в лунном свете её тело светилось. Она слегка наклонилась вбок и стала похожа на клинок сабли. Не оборачиваясь, Лала рукой поманила Олега и медленно пошла в воду. Олег добежал до берега и тоже пошёл. Не успевшее остыть море обволакивало их тела, дарило невероятное наслаждение. Лала вошла уже почти по шею, подняла руки к небу, запрокинула голову.
— Как здорово! — негромко вскрикнула она. — Мы — как первые люди на земле. Никого ещё нет — только мы!
Она оттолкнулась и поплыла. Поплыл и Олег. Лала плавала хорошо — и на спине тоже. Утомившись, легла на воду. Луна бликами прыгала по её небольшой груди, плоскому животу, можно было даже разглядеть, как поблёскивают капельки на волосках. Олег подплыл ближе, взял её за плечи, слегка притянул к себе. Лала встала ногами на дно. Вода была ей по горло, поэтому пришлось подняться на носочки. Так и стояла она на цыпочках, обняв Олега за шею, и без опаски смотрела ему в глаза. Олег прижал к себе крепче и поцеловал. Поцелуй был мокрым, свежим и слегка солёным.
— Я хочу, чтобы это было здесь, на берегу. Как у первых людей, — прошептала она.
На берег Олег вынес её на руках.
Из-под каляма
Он был очень внимателен и нежен с ней в ту ночь. С ней, вдруг ставшей пугливой, как серна. Он слышал, как колотится сердце Зумруд. Это не был стук страсти, это был стук страха.
— Я боюсь, как тушканчик, — успела сказать она. И напряглась.
Но он был внимателен и нежен. Она даже не вскрикнула от боли — только застонала слабо.
А когда он после всего склонился над ней и провёл горячей ладонью по волосам, щеке, груди, животу, сказала:
— Не переживай. Мне совсем не было больно.
И посмотрела ему в глаза. И это был другой взгляд. А посмотрев, улыбнулась — она была рада тому, что увидела в них.
Лала поёжилась и встала. Ей стало холодно, и она искала одежду. Олег провёл рукой по её спине, ощутил под ладонью песчинки.
— Ты вся в песке, — улыбаясь, сказал он, — давай счищу.
Он осторожно смахивал песчинки, время от времени нежно прикасаясь к спине губами.
— Мне всё-таки холодно, — сказала Лала. — Я оденусь.
Она встала во весь рост, и её вновь осветила луна. И тогда он сказал о сходстве её фигуры с саблей. Лала задумалась:
— На саблю, говоришь, похожа? — она присела рядом с ещё сидящим на песке Олегом и пристально посмотрела ему в лицо. — Может быть: в нашем роду было много воинов. Но я и есть сабля. Я отсеку от тебя всех, кто мне мешает. И прежде всего эту рыжую Светку.
— Она не рыжая, она блондинка.
— Неважно. Но ты больше никогда не сядешь рядом с ней.
Это было немного смешно. Света — однокурсница, и, действительно, часто совпадало, что на лекциях, в библиотеке он оказывался рядом с ней. Садился не задумываясь, не придавая этому значения. Олег попытался отшутиться, но Лала повторила серьёзно и твёрдо:
— С ней ты больше не сядешь. Со мной, впрочем, тоже. Никто не должен знать о том, что между нами.
И вдруг повалила на песок, склонилась над ним и осторожно поцеловала его глаза.
— Вот. Я целую тебя в глаза, чтобы ни на кого больше, кроме меня, ты не смел смотреть.
Помолчав, опустилась пониже и поцеловала его левый сосок:
— Я целую тебя в сердце, чтобы ты никогда не разлюбил меня и не полюбил другую. Я страшная язычница. И колдунья.
Она ещё полежала немного, всматриваясь в его лицо. Сейчас это была уже не язычница, не воительница, а робкая девочка, у которой ещё несколько минут назад сердце колотилось, как у тушканчика. И она вздохнула:
— Как жаль, что нам надо возвращаться. Я хотела бы проспать с тобой до утра.
И тут же, собравшись, добавила:
— В лагерь войдём поодиночке. Сначала я. Минут через десять ты. И лучше с разных концов.
Потом обняла его и шепнула в самое ухо:
— Мне совсем не было больно.
Но, как ни пыталась Лала быть осторожной, как ни кралась к своей раскладушке, незамеченным её отсутствие не осталось.
— Ты где была? — шёпотом спросила подруга Тома.
— В море купалась.
— Одна? Ночью? Тебе не было страшно?
— Нисколько, — Лала сладко потянулась.
И тут Тому осенило:
— Ты же говорила, что купальник порвала, зашить собиралась.
— А я голышом.
— Совсем?
— Совсем.
— Ну ты даёшь! — в голосе Томы смешались удивление, восхищение и немного зависть.
Олег, как и обещал, сделав крюк вокруг лагеря, подошёл к своей палатке через десять минут. С совсем другой стороны. Олег растянулся поверх одеяла на раскладушке и, счастливо улыбаясь, смотрел в небо. И был уверен, что видит его сквозь плотный брезент над собой — небо, тёмно-фиолетовое, влажное. Он был рад, что молодой катиб не появлялся.
Через день практика подошла к концу, и они вернулись в город.
2
Из-под каляма
Катиб поправил чалму на голове. Этого можно было не делать: на аккуратном, непременно опрятном Юсуфе чалма всегда сидела безупречно. Но это стало ритуалом: приступая к работе, Юсуф поправлял чалму, словно хотел убедиться, что красивая вещь всегда с ним. Работа предстояла ответственная. От её результата многое зависело. Молчалив, несловоохотлив шах, но у какого дворца нет ушей и языка. Эти уши услышали, а язык нашептал, что шах хочет взять Юсуфа к себе, сделать своим катибом. Кроме разговорчивых стен на это намекал новый перстень на пальце визиря. Шах сделал ему подарок, словно покупал у него молодого секретаря.
Работа предстояла ответственная, но Юсиф не спешил за неё браться. У него в запасе по крайней мере один вечер, когда он может отдаться своему любимому делу: он давно стал записывать мысли о великом Мухаммаде ибн Мухаммаде, прозываемом Шамс аль Хафиз али-Ширази. Юсуф снова достал сафьяновый футляр и извлёк оттуда несколько листов пергамена. Он писал:
«Померкло солнце в Ширазе. Тяжко стало его жителям. Мубариз ад-дин-Музафар, основатель династии, занял Шираз. Он был жесток, кровожаден и глуп. Он был ханжа. Он запретил в Ширазе вино, и Мухаммад-ибн-Мухаммад перестал петь о любви и стал слагать песни протеста, но внял Всевышний мольбам людей, брошен в застенок Мубариз, а шахом стал его сын Шуджа, и Хафиз снова стал придворным поэтом».
Юсуф хотел было записать историю, бессмысленный гнев Тимура по поводу газели Хафиза о турчанке из Шираза:
За родинку её отдам я и Самарканд, и Бухару.
Как любил эти строки Юсуф! Не зря, не зря прозвали Мухаммада ибн Мухаммада Шекерлеб, что значит «сахарные уста».
Родинка. Он вспомнил родинку под левой грудью своей Зумруд и другую родинку, еле заметную, на мизинце, и сердце его забилось чаще. Зумруд ведь тоже турчанка, как и её отец, мудрый визирь. Хоть и турок хитрый Джульфа, шах держит его при себе за ум, преданность, отвагу.
Да, Зумруд — дочь визиря, и если откроется их связь, не сносить Юсуфу головы. Разве может жалкий секретарь даже смотреть в сторону любимой дочери визиря?! Но если он станет секретарём шаха, а он будет очень хорошим секретарём, как знать… Он падёт шаху в ноги, он станет молить о величайшей милости… Может, шах уговорит визиря, и тогда Зумруд станет женой Юсуфа. Слёзы закапали из глаз юноши.
— Почему плачет мой возлюбленный? — услышал он шёпот за спиной. — Дай я сниму твои слёзы своими губами.
Зумруд обвила шею Юсуфа руками и прильнула к нему. Впервые, задумавшись, Юсуф не расслышал лёгких шагов своей Зумруд. В этом он усмотрел недобрый знак. Не расслышал он и других шагов, зато их расслышала Зумруд. Расслышала и отпрянула от Юсуфа:
— Это отец! Я должна тебе сказать очень важное, но не сейчас, потом, — прошептала она и скрылась за занавеской.
Визирь вошёл, он был в хорошем расположении духа.
— Ты верно служил мне, Юсуф, — обратился он к секретарю. — А теперь тебя ждёт великая милость шаха. Он дал понять мне, что хочет видеть тебя своим катибом. Жаль мне расставаться с тобой. Но шах оказал и мне неслыханную милость, он нашёл жениха для моей Зумруд. Завтра он прибывает сюда — сын бухарского эмира бек Махмуд. Будь готов, Юсуф, записывать всё, что будет связано с этой свадьбой.
Опустились плечи Юсуфа, он чуть не выронил тростниковое перо из рук. Если бы визирь смотрел в тот момент на него, обязательно заметил бы это замешательство и, конечно же, сумел бы выведать причину. И не такие языки умел развязывать Джульфа. Но визирь в этот момент рассматривал свой новый перстень, поправил его и вышел.
А Зумруд всё же пришла вечером. И сказала ему такое, от чего свет в его глазах померк вовсе. Оказалось, что жених Зумруд приезжает из Бухары, он везёт караваны богатых даров. А потом заберёт Зумруд далеко, в Бухару. Значит, Юсуф даже изредка, даже мельком не сможет видеть свою Зумруд.
Лала пришла неожиданно. Пришла впервые в квартиру к Олегу. Это была их первая после лагеря встреча.
— Показывай, как живёшь, — сказала она прямо с порога. — Ты один?
— Родители укатили в отпуск. Один-одинёшенек. Проходи, смотри. Не хоромы, почти как моя палатка.
— Мне нравится у тебя. А как поживает молодой катиб?
Олег удивлённо посмотрел на неё.
— Извини, — улыбнулась она. — Не удержалась, подсмотрела, покопалась в твоих рукописях. И мне понравилось.
Олег смущённо улыбнулся. Лала подошла ближе, уткнулась лицом ему в грудь:
— Ты не хочешь обнять меня?
Олег обнял, прижал к себе. Лала прижалась ещё крепче и, целуя его глаза, губы, щёки, горячо зашептала:
— Мой дорогой, мой любимый, мой единственный.
Олег подхватил её и, как тогда у моря, понёс…
Такого всеохватного, до задыханья счастья от близости они ещё не испытывали.
Приподнявшись на локте, Лала заглянула в лицо Олегу, провела пальцем по его лбу, носу, губам, груди, животу. На животе задержалась и легонько ткнула. Олег ойкнул и посмотрел на Лалу. Её взгляд проходил далеко сквозь стены квартиры.
— Послушай, что я тебе скажу, и не перебивай, — она говорила серьёзно. — Мне очень хорошо с тобой, но я от тебя ухожу. Точнее, уезжаю. В Бухару.
Олег напрягся и сказал сухо:
— Понятно.
И Лала сорвалась:
— Что тебе понятно?! Что ты вбил в свою глупую голову?! Решил, что я подумала, мол, ты мне не пара?!
— Похоже, что так.
— Дурак! Неблагодарный, глупый дурак! — молотила она его по груди неумело сжатыми кулачками. — Как ты мог так подумать?! Всё гораздо хуже: я выхожу замуж. Меня выдают. У отца есть в Бухаре товарищ, а у них какая-то договорённость давняя относительно детей, то есть меня и сына папиного товарища. Вот за этого сына меня и выдают. Дело в том, что у отцов ещё какие-то финансовые интересы. Я в этом не разбираюсь. Завтра улетаю. Рейс на Ташкент.
Из-под каляма
И тогда спросил он то, чего не должен был произносить его язык. Он спросил, как же теперь она выйдет замуж и что будет, когда всё откроется и поймут, что не невинна она. Камнем стало тело Зумруд — холодным камнем. Закрылось и стало сухим её лоно. Холодным было тело, а глаза горели. Сказала:
— Замолчи. И никогда больше не спрашивай об этом. Не должен мужчина знать всего, что происходит с женщиной. Что делать, будем знать только я и моя мать.
— Это что же, ты уже пожалел моего будущего мужа? — Лала говорила сухо. — Или просто это мужская солидарность? Попробую объяснить. Своего жениха я не люблю и вряд ли полюблю когда-нибудь. Не любит и он меня. Я знаю. Для нас обоих этот брак — вынужденная необходимость. Каждый из нас получит своё. Точнее, получат наши родители. Мой муж скоро получит, наверное, хорошую должность. У мужа будут любовницы. Обо мне он вспомнит, когда встанет вопрос о детях. А я буду примерной женой, которая всё сносит. Не думаю, что у меня появится кто-то. Я слишком сильно люблю тебя. Думаю, это навсегда.
— Но почему же тогда ты не останешься со мной?
— А как? Выйти за тебя замуж мне не дадут. Уехать нам отсюда? Устроимся ли? Сложится ли быт? Не требуй от меня больше, чем я в состоянии сделать. Я и так сделала невероятное. Но одно дело прийти ночью к мужчине, а другое — пойти против родителей. Нам не дадут жить. Даже если ты украдёшь меня из-под венца, — она криво улыбнулась, — если мы убежим, уедем в другой город, там распишемся, ничего всё равно не получится. Нас разыщут, меня вернут домой, выпишут новый паспорт, будто и не было ничего, а тебя… Всё сделают, чтобы тебя посадить. А то и просто убьют. У отца действительно большие связи. И не забывай, что мы разной крови, наши турецкие корни отец чтит ревностно. То, что сейчас почти конец двадцатого века, дела не меняет. Некоторые традиции очень живучи. Лучше поцелуй меня — и я уйду. Это наше последнее свидание.
Она стояла уже одетая.
— У меня для тебя подарок. Возьми, — она полезла в сумочку и протянула книгу. Это был томик стихов Хафиза.
— Это очень хорошее издание. Старое, — Лала пыталась улыбнуться. — Думаю, и тебе, и молодому катибу он понравится.
— Когда ты улетаешь? — спросил Олег, беря книгу. — Я приду проводить.
— Не надо! Это будет, словно ты пришёл на казнь.
Лала подошла к двери. Щелчок замка и стук захлопнувшейся двери ударили по сердцу, как кнут.
3
Песок. Вторые сутки кругом только пески — по обе стороны дороги. Подумать только: у песков могут быть имена! Каракум, Кызылкум — Чёрный песок, Золотой песок. Нет! Этот песок лучше было назвать навязчивым! Олег хорошо помнил его — этот песок армейской службы. Он хрустел на зубах, он проникал повсюду: в ноздри, в уши, за воротник. Проникая за воротник гимнастерки, он оседал на белом подворотничке, смешивался с потом — подворотничок чернел. А старшина требовал непременно белых и чистых. Их приходилось менять по два раза в день.
Этот песок проникал в палатки, где покрывал тонким слоем табуретки, столы, даже постель оказывалась в песке. Этот песок наждаком оседал на плохо вымытых и потому покрытых тонким слоем жира алюминиевых мисках в солдатской столовой. И сейчас Олег видел его по обе стороны пути.
Пески. В детстве он впервые увидел пустыню на чёрно-белом экране телевизора. Пески показались ему снегом, мальчик уже знал, что в пустынях жарко, так почему же там снег? Потом, служа в этих песках, он думал, что не так уж был неправ. Песок может так же занести, как снежная вьюга. Пески. По этим барханам, поднимаясь и скатываясь, спешит одинокий шар перекати-поля. Вскарабкался на бархан, скрылся из вида. Из-за другого бархана поднялась голова в рыжей шерсти. Озираясь по сторонам, оттуда медленно возник верблюд и пошёл вправо, сопровождая поезд. Шёл один, без погонщика, зная, куда ему идти. Хозяина верблюда Олег увидел позже. Выйдя из одинокой юрты, навстречу верблюду двинулся человек в полосатом халате с верёвкой в руках. Только человек и верблюд во всей пустыне, насколько видит глаз.
Спустилась вязкая южная ночь. Олег вышел в тамбур, опустил наполовину окно, высунул голову и посмотрел вверх. Всё то же южное небо, оно ничуть не изменилось со времени его армейской службы. Особое небо. Во-первых, цвет — небо тёмно-фиолетовое, переходящее в чёрное, а звёзды… Звёзды крупные, они так близко, что кажется, подними руку и дотронешься до созвездий. Звёзды мерцают, словно дышат.
Из-под каляма
Шестой день идёт по пескам караван. Покачивается на верблюде шатёр, покачивается в шатре молодая женщина, жена бухарского бека Махмуда. Зумруд зовут её. Закрыто её лицо тканью и сеткой — от нахальных недостойных глаз, от колючего горячего песка.
Зумруд молода и стройна. Удивительно вынослива молодая жена бека, стойко переносит она тяжёлую дорогу. Только жажда заставляет её мучиться. Много сочных фруктов припас для молодой жены бек, но они утоляют жажду лишь на время. А воды в запасе немного, да и ту пить неприятно. Она из особых источников, она солоновата. «Невкусная вода», — капризно говорит Зумруд. Но лекарь уверяет, что только такая «невкусная» вода позволит дотерпеть до Мерва. А в Мерве они займут весь караван-сарай.
Зумруд думает о своём муже. После свадьбы в доме отца её, визиря, в пути он только раз вошёл в её шатёр. Он был груб и требователен, а потом словно забыл о молодой жене: едет отдельно, общается только со своим советником и начальником стражи и думает больше о товарах, которые везут с собой. Словно он не бек, а купец.
В Мары поезд пришёл рано утром, когда лишь начинало светать. Олег плотно прижался к стеклу, всматриваясь в серый рассвет. Там, вдалеке, видны огни Учебного корпуса. Оттуда — Олег помнил — надо пройти по улице, по небольшому железному мостику через Мургаб и дальше — к православной церкви, а там и часть, в которой он служил.
До Бухары ещё больше четырёхсот километров. Времени в запасе много. Олег забрался на свою полку, прилёг, заложил руки за голову и прикрыл глаза. Он задремал. Влага повисла на ресницах. Он спал и не спал, он плакал и не плакал. Он видел Лалу.
Однажды Лала спросила, с чего это он, вовсе не востоковед, так увлёкся Хафизом: читает его, изучает, о каком-то катибе, современнике Хафиза, пишет. Олег пожал плечами, мол, не знает он почему, а потом заговорил горячо. Рассказал, как попал однажды к старшекурсникам на лекцию по общему языкознанию, преподаватель говорил об особенностях замечательного восточного языка. Если он, Олег, правильно понял, то в языке «идею» слова рождают согласные. Например, «К — Т — Б» заключают идею письма. Поэтому «катиб» (секретарь) — тот, кто пишет, «мектуб» (письмо) и «китаб» (книга) — то, что написано, а «мектеб» (школа) — там, где пишут.
— Ты подумай, — восхищался он, — какая мощная идея Письма! Какая вера в Слово!
Тогда Лала не поддержала его восторг, но Олег почувствовал, что и она задумалась. В другое время, вспомнив эти свои размышления, Олег стал бы развивать их, углубился бы в рассуждения, сейчас, лёжа на жёсткой верхней полке вагона, он мог думать только о нынешней поездке. На неё он решился внезапно.
Дома из почтового ящика он достал письмо. Обратного адреса не было, но почерк… Разве мог бы он не узнать почерк Лалы. Да и на почтовом штемпеле он прочёл «Каган». Каган — это станция. Там обычно сходят, чтобы добраться до Бухары. Значит, из Ташкента она поехала поездом. Он буквально разорвал конверт. Письмо было коротким, всё, что успела она написать в пути и опустить в ящик на промежуточной станции:
«Ты всё-таки пришёл, всё-таки был на моей казни. Я увидела тебя среди других провожающих. Что же ты наделал?! Хорошо, что мы не встретились взглядами. Я бы бросилась к тебе — и будь что будет. Но ты искал глазами не там, я стояла в другом месте. Сначала я очень рассердилась. И всё-таки я рада, что ты пришёл».
Письмо решило всё. Он понял, что ему надо ехать. Родителям наговорил какой-то чепухи. Будто сейчас, пока у него каникулы, ему необходимо съездить в Бухару, походить по тем местам, где, возможно, бродил Хафиз. Связал это с будущей курсовой: мол, хочет заняться заранее. Родители не перечили, даже дали денег на дорогу. К счастью, билеты в кассе были. Сначала он переплыл море на пароме, и вот он уже вторые сутки трясётся в поезде. Трясётся и не знает, куда он едет, что станет делать там, где жить.
Олег почувствовал оживление внизу и свесился, чтобы посмотреть. Сидящие на скамейке мужчины зашевелились и стали группироваться вокруг какого-то старика. Олег давно обратил на него внимание. Старик держался обособленно, почти ни с кем не разговаривал, всё время был в небольшой каракулевой шапке, ел немного. Изредка отламывал от лепёшки кусок, тщательно прожёвывал, запивал водой. Причём вода у него была с собой — в эмалированном бидоне. Он отливал оттуда в эмалированную же кружку понемногу и запивал. Ничего иного, ничего со стороны он не ел и не пил.
Когда мужчины, нахлобучив на головы кто тюбетейки, кто кепки, расселись рядом с ним, они сложили руки на коленях, направив пальцы вверх. Старик стал читать молитвы. Мужчины сидели, задрав головы и прикрыв глаза. Немолодая туркменка в национальной одежде, обильно украшенной монисто, почтительно пересела на другое — боковое — место и тоже прикрыла глаза. Поезд покачивало, женщина покачивалась в такт молитвам старика. Наконец, он замолчал, мужчины провели ладонями по лицам, словно омывали их, и расселись по своим местам. Немолодая туркменка вернулась к себе. Поезд покачивало. Олег же испытал что-то похожее на зависть к этим людям: у них было нечто, к чему они могли обратиться, когда на душе плохо. А что он? Он может только тешиться мыслью, что вдруг встретит там Лалу. Встретит, просто увидит, просто увидит издалека.
Из-под каляма
Долог и труден путь в Бухару, хоть и не слаб Юсуф здоровьем. Шах, да продлит Всевышний годы его, явил неслыханную милость своему катибу, позволил ничтожному слуге своему удалиться от двора. Сначала шах был огорчён и раздосадован.
— Разве тебе плохо у меня? — вопрошал он. — Разве не носишь ты лучшую одежду и не вкушаешь лучшую пищу? Разве ты не проводишь досуг в сладчайших беседах с мудрейшими старцами? Так чего же тебе надо, неблагодарный?
Шах был мрачен, но не ускользнул от его взора взгляд катиба. И шах спросил:
— А может, причина в твоей сердечной боли? Тогда поведай мне. Повелеваю.
Ничего не посмел скрыть Юсуф, обливаясь краской стыда, рассказал о себе и Зумруд.
— Безумец! — воскликнул тогда шах. — Безумец! Моли Всевышнего, чтобы визирь не узнал об этом. Ибо тогда даже я не смогу тебя спасти! Дважды безумец, если собираешься в Бухару! На что ты надеешься?! Ты надеешься увидеться и встретиться с той, на которую сейчас и глаз поднять не смеешь?! Или ты намерен погубить и себя, и её? Разве не знаешь ты, как хитёр, коварен и жесток бек Махмуд? А что если его слуги, пронырливые, как шакалы, выведают всё?
Молчал Юсуф, слёзы стояли в его глазах. И тогда шах, да минуют его все беды и невзгоды, позволил секретарю отбыть в долгое путешествие. Потом шах откинулся на подушках, прикрыл глаза и тихо стал декламировать:
Душа, как птица, рвётся прочь из тесной клетки плоти,
Она взлетает день и ночь над домом птицелова.
Да будет милостива власть властительного сердца,
Я рад перед тобою пасть, влачась во прахе снова.
Шах помолчал и продолжил:
Где ты, там солнце и луна, их свет с высот излишний,
А там, где бровь твоя видна, михраба свод излишний.
Где завитки твоих волос и алый лик твой рдеет,
Не надо там ни трав, ни роз: всё, что цветёт, излишне, —
так говорит Шакерлеб.
Умолк шах. Увидел Юсуф скупую слезу на его щеке, и шах произнес:
— Удались, мой катиб. И помни: незаживающая рана может быть и в сердце шаха.
4
Изумрудные, выложенные керамической плиткой купола бухарских мечетей посверкивали на солнце. Бесчисленные туристы сновали вокруг, перебегая от одного пункта экскурсии к другому. Кто-то фотографировал, кто-то записывал за экскурсоводом в блокнот, и все старались накупить сувениры. Олег среди этой суеты чувствовал себя одиноким, опустошённым, сильно раздражался и едва не впадал в отчаяние: где, когда в этом водовороте людей он сможет увидеть Лалу? Где та ничтожная вероятность того, что их пути пересекутся? Но как часто от отчаяния до надежды нас отделяет один шаг!
В номере захудалой гостиницы Олег оказался вместе с инженером-нефтяником из Сибири, приехавшим в командировку в Газли. Узнав имя молодого постояльца, он расплылся в улыбке и загромыхал:
— Правда?! Вот здорово! Я ведь тоже Олег, Олег Петрович. Зови меня просто Петрович, тёзка. Отметим встречу и знакомство?
Не дожидаясь ответа, инженер достал из чемодана бутылку, а из спортивной сумки колбасу и купленные на местном рынке помидоры, огурцы, лепёшки.
— Ну-ка, мигом вымой это, тёзка, — скомандовал он. Олег послушно поплёлся в ванную. Когда он вернулся, на треугольном журнальном столике уже была расстелена газета, расставлены стаканы из гостиничного комплекта (стеклянный кувшин с водой Петрович переставил на подоконник), тут же стояло стеклянное блюдо из того же набора, а на серой обёрточной магазинной бумаге краснели кружочки колбасы, лежали нарезанные ломтики лепёшки. Олег решил про себя, что сосед его, вероятно, не знает ещё местных традиций, где хлеб не нарезают, а отламывают: «Резать хлеб нельзя. Режущему Всевышний отрежет все удачи и блага».
Петрович велел сгрузить овощи в блюдо, потом разлил по стаканам водку. На первый раз понемногу — на четверть стакана.
— Ну, давай, тёзка, — проговорил он, опрокинул в себя содержимое, взял с блюда тёплый ещё помидор, надкусил и с наслаждением всосал мякоть, потом в образовавшийся кратер насыпал щепотку соли.
Олег выпил свою порцию напряжённо, без удовольствия и долго закусывал, словно надеялся забить вкус водки.
— Да-а-а, Олежка, видать, не подержишь ты меня, — слегка огорчился инженер.
— Не могу, Петрович. Сердце не принимает. Не до того, — ответил Олег.
Петрович внимательно посмотрел на соседа и протянул:
— Та-а-ак, в отцы я тебе по возрасту, видать, не гожусь, а вот дядькой или старшим братом быть бы мог. Так что выкладывай всё как есть. По-родственному.
И Олег рассказал. Всё рассказал, без утайки. Рассказал человеку, с которым был знаком меньше часа. Всё это время Петрович расхаживал туда и обратно мимо окна, потом сел, оседлав стул, и сказал серьёзно:
— Да, парень, видно, крепкий ты мужик, если девка тебя так полюбила. Я часто сюда езжу, обычаи ихние немного знаю. Дорогого ей стоило так поступить.
«Обычаи знаешь, а лепёшку нарезал», — почему-то даже с какой-то обидой снова подумал о лепёшке Олег, а Петрович продолжал:
— Тогда правильно. Тогда не пей, голову в трезвости держи. И уж если девушка не побоялась ничего, как можешь трусить ты?! Ты сейчас оставайся, и лучше тебе поспать. Я уж, так и быть, закончу с кем-нибудь, — он глазами показал на бутылку, — а к утру что-нибудь да прояснится.
Петрович ушёл, а Олег неожиданно для самого себя и впрямь уснул.
Странный сон приснился ему под утро. Снилось, что он едет вместе с какой-то группой в автобусе. Водитель, решив сократить путь, съехал с шоссе, и автобус теперь катил по грунтовой дороге. Неоднократно и в разных местах подъезжал водитель к холму, на который надо было въехать, но всякий раз дорога оказывалась перегороженной: то бетонным блоком, то валунами. Наконец, нашли они свободный, но очень крутой подъём. Водитель рискнул и поехал. Поднимался автобус с трудом, местами буксовал. Олег видел себя с разных сторон. Он был внутри автобуса вместе с другими пассажирами и в то же время находился сзади и видел, как буксует автобус. И тот, «задний», Олег стал подталкивать машину — автобус медленно въехал на холм, но тут же завалился на бок и опрокинулся. В это время Олег увидел, как из окна водителя выпадают ключи и медленно падают туда, откуда они только что поднялись. Он хорошо видел, как они лежат у подножья холма. Водитель тем временем вылез из кабины. Общими усилиями удалось поставить автобус на колёса. Мысль об упавших ключах не покидала Олега. Никто не рискнул спуститься и поднять ключи. А над ними кружилась невесть откуда взявшаяся белая чайка.
Утром он проснулся от громкого фырканья. Петрович был в прекрасном расположении духа. Он вышел из ванной комнаты бодрым, растирая полотенцем голый торс, и сказал Олегу вполне серьёзно:
— Я думал всю ночь. Я тебе скажу, где ты сможешь встретить её. Женщина, что бы там она ни чувствовала, перед свадьбой не сможет удержаться от покупок, красивых покупок. Поезжай-ка ты к Салону для новобрачных и жди. Авось повезёт.
Из-под каляма
Воистину милостив шах! Он не только отпустил своего секретаря, но ещё и снабдил его необходимыми бумагами. Юсуф ехал не как одинокий, непонятный странник, а как посланник шаха. Шах посылал катиба к своему верному союзнику — отцу Махмуд-бека. Юсуф вёз важное послание и подарки. Самое же важное, касающееся дел государственных, катиб должен был передать на словах.
Второй день живёт Юсуф во дворце эмира. На завтра назначен приём. Но сегодня… Сегодня Юсуф увидел её! Её несли в носилках, чтобы скрыть от взоров недостойных. Но рука! Зумруд слегка отодвинула занавеску, чтобы обозреть, что происходит снаружи. Разве мог Юсуф забыть эту руку, эти пальчики, маленькую родинку на мизинце. А колечко! Простое колечко с изумрудом, которое когда-то подарил ей Юсуф (она скрывала колечко от отца!), оно терялось сейчас среди роскошных дорогих колец на пальцах жены Махмуд-бека, но ведь оставалось у неё! Зумруд помнила своего Юсуфа.
К салону для новобрачных Олег помчался на такси и приехал за несколько минут до открытия. И тут растерялся. Где встать, как себя вести, чтобы не привлечь внимания. Он стал прохаживаться по улице, будто ожидал открытия. Салон открыли, но войти Олег без специального талона-приглашения всё равно не мог. Понемногу стали подходить и подъезжать посетители, они, кто высокомерно, кто заискивающе, показывали приглашения знающему себе цену швейцару с длинной белой бородой и в тюбетейке.
Олег ходил неподалёку. Вот уж и милиционер несколько раз прошёл мимо, всматриваясь в его лицо. Олег с непринуждённым видом прошёл мимо, завернул за угол. За его спиной проезжали автомобили, промелькнула, блестя боками, чёрная «Волга». Олег сделал крюк, вернулся на место, походил в стороне ещё немного. Только по тому, что Салон закрылся на обед, Олег понял, что проторчал здесь полдня. Лалы не было.
Он поймал такси и поехал на вокзал за билетом. В этот же день Олег уехал.
Из-под каляма
Юсуф выполнил все поручения шаха. Нагруженный ответными дарами и с ответным посланием в дорогом сафьяновом футляре, он должен был немедленно отправляться в обратный путь. Но посланник шаха оттягивал горькую минуту расставания. Уже вторые сутки живёт он в караван-сарае. На что надеется, безумец?! Что зреет в его душе и голове? Кто ведает.
Юсуф медлил с отъездом и не знал, что о его пребывании в караван-сарае ежевечерне докладывают подозрительному и коварному Махмуд-беку. Он видел, как дворцовая стража долго выпытывала что-то у хозяина караван-сарая, видел, но не задумывался над этим. Юсуф твёрдо знал, что умрёт, если не увидит больше Зумруд. Наконец, караван посланника шаха выехал из ворот Бухары.
На следующее утро Юсуф долго не выходил из своего шатра. Обеспокоенный слуга заглянул внутрь. Его господин лежал мёртвым на коврах. В руке он держал бутыль, из которой ещё не полностью вытек шербет. На щеке была заметна подсохшая пена.
В поезде было душно, пахло потом и овечьим сыром, окна плохо открывались. Олег ехал в полузабытьи. Дома на все расспросы отвечал односложно, впрочем, немного успокоил родных, убедив в том, что для своей работы почерпнул много ценного.
Через неделю он получил письмо:
«Как хорошо, что ты приехал, мой дорогой, мой любимый, мой единственный! Я видела тебя. Ты так смешно прятался у Салона для новобрачных! От кого прятался? От милиционера? А может, от меня? Не хотел огорчать меня, если вдруг встретимся? Я была счастлива увидеть тебя. А ты? И как ты не заметил чёрную «Волгу»?! Какой ты смешной и хороший! Ты надеялся встретить меня там. Неужели ты думаешь, что в семье моего будущего свёкра ходят в магазины? Они пользуются закрытыми распределителями. Мы просто проезжали мимо, а остановились потому, что водитель выбежал за сигаретами. Но всё равно ты очень добрый. Ты не хотел неприятностей для меня. Но лучше бы ты не был добрым! Если бы ты был чуточку решительней! Если бы ты подошёл… Я сбежала бы с тобой в чём была. И неважно, что было бы потом. Но ты пожалел меня. Я принимаю и это.
А теперь уже поздно. Завтра моя свадьба. Не надо больше искать меня. Да и не найдёшь. У меня будет другая фамилия. И вообще сразу после свадьбы мы с мужем улетаем. Ты будешь смеяться, мы летим на землю Хафиза. Муж получил выгодное назначение за границу. Я говорила об их всесилии. А я вот оказалась слабой. Никакая я не сабля, а тонкий стебелёк.
Прощай, мой хороший. Люблю тебя».
Олег несколько раз перечитал письмо, откинулся в кресле, свесив руки. Вся их краткая любовь промелькнула перед ним.
Он так и не узнал, что на следующий после его отъезда день весь город гудел. Все обсуждали, как шикарный свадебный кортеж сына важного бухарского чиновника нёсся по улице, и вдруг белая «Чайка», в которой сидели молодожёны, вылетела на встречную полосу и врезалась в КамАЗ. Спасти никого не удалось.
5
Когда профессор Олег Николаевич Вязов прилетает из командировок, его всегда встречают двое: молодой мужчина и маленькая девочка лет пяти. Мужчина машет профессору рукой:
— Привет, папа, — и они обнимаются.
Девочка вырывается рук отца и нетерпеливо топчется на месте. А потом повисает на шее у деда. У девочки светлые волосы, голубые глазки и странное, совсем не славянское, а восточное имя — Лала.