Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2023
Андреева Дарья Алексеевна — филолог, писатель, переводчик. Родилась в Москве в 1991 году, окончила филологический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова в 2013 году. Автор романа «Личная война Павла» (Эксмо, 2013) и более 20 переводов, опубликованных в издательствах «Синдбад», «КомпасГид», «АСТ» и др., а также в журнале «Иностранная литература». Лауреат премии им. Соломона Апта (2016), премии «Инолит» (2020). Финалист конкурса «Новая детская книга» (2022). В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Гуси-лебеди
— Кроши хлебушек вот так, — Лена суёт Ванечке толстый ломоть. Хлеб уже подсох, не пахнет, но гуси охотно выходят из пруда, голенастые и белошеие. — Смотри, какие большие!
— Га-га-га! — радуется Ванечка, и неловкие пальчики цепляют, рвут мякиш. Он и сам как мякиш — белый, ситный.
В пруду — сонное солнце, гладь полосуют стрекозы. Гуси потешно кланяются за крошками, глаза у них озорные, клювы рыжие. Жмурясь, Лена поправляет на Ванечке панамку, отступает в тенёк.
В тени хоть экран телефона видно. Там сообщение от мамы: «Как вы там? Гуляете?» Лена фотографирует Ванечку с гусями, отправляет. Подбадривает:
— Есть хотите? Да-да-да!
Инка в купальнике — медовый песок, медовый закат. «Красотища! Это где?» Цветы из полимерной глины, новый трек Красоточки, рекламные ногти в алмазах. В личке — сообщение от Дани. «Дела отлично, а ты как?»
— У меня ещё кусок чёрного есть! — громко говорит Лена, запихивая телефон в карман, и щурится на солнце.
Берег трётся щекой о воду. Солнечные блики выбегают из пруда, рассыпаются среди травинок, белые крошки на земле — словно не ко времени выпавший снег…
На берегу пусто.
Лена выбегает на аллею — там несётся парень на электросамокате.
— Вы мальчика не видели? — кричит Лена, но самокат гудит, из наушников гудит, парень мчится мимо, мимо, а больше ни души.
Лена кидается к пруду, в пруд, в сандалиях мгновенно вода. Дно жидкое, илистое, воды и до колена нет, но мутная, зелёная, ни зги. Лена месит её руками, рвёт щупальца водорослей, чавкает мерзкой склизью.
— Га-га-га! — несётся над прудом квакающий грай. Белая стая кружит над противоположным берегом, где из зелёной зыби поднимаются башенки дворца.
Лена карабкается на берег, зелёными болотными руками тащит из кармана телефон, тот выскальзывает, валится в траву. Крошки липнут к экрану, липнет белая полоска сообщения. «Молодцы, мои хорошие», — пишет мама.
Стол в отделении со всех сторон словно погрызенный: верхний слой пластика выщерблен, видна почерневшая ДСП.
— Я на секундочку… — рыдает Лена. — Только на секундочку… ответить тебе…
Мама как будто не слышит её. Она очень внятно, ясно отвечает:
— Голубая футболочка. В корабликах. Шортики синие…
Фото — случайное, беглое, с гусями — уже лежит, распечатанное, на обкусанном столе. Сверху воспалённо-красные буквы: «Разыскивается».
— Кто-нибудь подозрительный вокруг крутился?
— Да там прохожих-то было… раз-два обчёлся… утро, парк…
— Давайте в подробностях: где гуляли, что делали, кого видели…
Долго, нудно, муторно… В бесконечных бумажках — мамины судорожные, ломаные закорючки…
В холле, где скучает дежурный, висит зеркало. В зеркале — не Лена, а какой-то мятый мокрый мешок: веки-груши, разъехавшиеся губы.
Влетает папа Коля. Он весь звенит в рамке, дежурный подскакивает, папа Коля швыряет из кармана ключи, телефон, сигареты, зарядник… Потом поворачивает к ним лицо — оно тоже звенящее, металлическое, и его не швырнёшь на столик дежурному.
Лена отступает к зеркалу, мешок, кое-как завязавшийся, снова набухает, расползается…
— Я на секундочку…
— На какую секундочку? На какую такую секундочку? — папа Коля хватает её за плечи, но под взглядами дежурного и мамы выпускает. Лена воет. — Поди, полчаса с подружками трепалась!
— Какая разница… — пытается выговорить мама, но слова в ней ворочаются с трудом, а из папы Коли, наоборот, бьют беглым артиллерийским — не перекричать-не перебить.
— Все эти чатики-шматики! Давно пора было смартфон отобрать и кнопочный оставить!
Лена икает, захлёбывается.
— Иди и ищи его! Ищи где хочешь!
Лена мгновение глядит на металлическое папы-Колино лицо — и бежит к выходу, мимо дежурного, мимо стола с ключами и телефоном, сигаретами и зарядником. Слабый мамин вскрик рамка заглушает истерическим визгом.
Ларёк стоит под двускатной крышей, в открытой витрине — карамельные вафли и фруктовые фреши, над которыми кружат ошалевшие осы. Внутри прянично-вафельной крепости, между кофемашиной и кассой, скучает в телефоне девушка.
— Простите, пожалуйста, вы сегодня утром мальчика не видели? Беленького такого?
Девушка поднимает недоумённый взгляд, ленивым движением отмахивается от ос.
— Это который пропал-то? Так уж полиция приходила, спрашивала. И волонтёры какие-то… — взгляд у неё становится по-осиному жалящий. — А вы, мне кажется…
— Да, покупали у вас, — говорит Лена.
Покупали они арбузный мохито, один на двоих — огромный стакан сладкой красной жижи, на дне которого, словно галька, лежали тёмные косточки.
Лицо у девушки делается неумело-горестное, брови сходятся под наколкой, как крыша её ларька.
— Найдётся! — жужжит она убеждённо. Эта убеждённость ей ничего не стоит.
Вафельный рожок облит карамелью, тёмно-янтарная лава стекает с зефирной горы.
— Можно мне вот этот, — говорит Лена.
На холме за прудом дворец, из дворца несутся нежные виолончельные переливы. На аллеях по-вечернему людно. Принаряженные парочки с офисными портфелями, вальяжные бабки с рюкзачками.
— Ой, смотрите, — гуси!
И вправду — переходят аллею. Шагают цепочкой, шлёпают рыжими кожистыми лапами, потрясают белыми тушками.
Лена хочет обойти по траве, но, похоже, суётся слишком близко — один из гусей выворачивает шею, выворачивается из ряда прямо на неё. Шипит, низко выгнувшись, высунув толстый тараканий язык. Лена пятится, швыряет остатки рожка:
— На тебе! Отстань!
Гусь хрустит вафлей, а Лена бежит в виолончельно-гомонливом мареве — туда, где солнце рисует жёлтой гуашью по белым альбомам многоэтажек.
Рожок лежит в пустом животе, карамель змеится по пищеводу. Холодильник урчит, как кишки, плита холодна, как Ленины руки.
Мама рыдает за стенкой.
— Приготовь что-нибудь, — рычит папа Коля.
Пора включать свет, за окном уже растеклись золотые реки фонарей. Компьютер ярко сияет в полумраке. Объявление с фотографией и гусями, куча вкладок — форумы, паблики. «Пожалуйста, неравнодушные люди, не проходите мимо…» Лицо у папы Коли голубовато-белое от экрана.
Лена гремит морозилкой, достаёт рыбные котлеты в колючем панцире панировки. На автомате открывает пароварку — чтобы Ванечке тоже можно, — потом берёт сковородку, щедро плещет масла. Масло растекается кривой ухмылкой. Лена припечатывает его сверху морожеными котлетами, и рыбная вонь заполняет кухню.
В компьютере щёлкают оповещения, папа Коля пулемётит клавишами…
Звонит домофон. Масляная лопатка летит на пол.
— Это ещё кто?
На пороге папа. Лена как есть, в фартуке, кидается ему на шею.
— Собирайся…
В дверях кухни — папа Коля, в дверях комнаты — мама, а Лена бежит мимо них всех к себе. Пластмассовая машинка-каталка с трамвайным звоном вылетает из-под ноги.
— Ты как? Зачем?..
— Послушайте…
Папа резко:
— У меня пока поживёт.
Лена пихает в рюкзак вещи, кулаком вдавливает их в распухающее нутро. Голоса в коридоре тоже выбухают.
— Сделали из девки няньку! А потом она же виновата!
— Мы работаем…
— А она, наверно, не работает! Школа, курсы — только и делает, что отдыхает…
— Её ни словом…
— «Ищи где хочешь?» Ну да, конечно!
Шаги папы Коли на кухню, скрипят ножки стула по плитке. Молния тычется в футболку, кусает, вгрызается в мягкий хлопок. Лена выскакивает в коридор с полузастёгнутым рюкзаком.
— Если я могу чем-то помочь… — сухо говорит папа. Он весь сухой. А мама вся мокрая, и она не отвечает — смотрит на него, на Лену и исчезает, проваливается куда-то во мрак гостиной.
В машине у папы кожа и кондиционер — холодно. Лена не смотрит на золотые реки, она смотрит вниз, на экран. Сообщения, сообщения.
«У тебя братик пропал?»
«:’((»
«В новостях даже видела, на Яндексе».
«Реально?»
«Жесть, Ленка, держись… Давай размещу в своей группе по сплавам?»
«Размести плиз».
Чпокают поворотники, чпокают входящие.
Дворец не поёт, дворец молчит. А ангинные буквы на ориентировках кричат красным криком.
Крик вытянулся по струнке на доске объявлений. Прильнул к столбу, обнял клейко и плотно, будто пьяный. Запузырился на стволе яблони, проткнутый сучком…
А за раскоряченными яблоневыми кронами, в дрожащей гуще мятых, мохнатых листочков — вдруг — синяя футболочка с корабликами.
Лена бросается, Лена спотыкается, палые яблоки едут под ногами, корявые ветки скребут лицо…
Футболочка с корабликами стоит на четвереньках и лупит ладошкой по расстеленному на траве пледу. Головка тёмная, попка в белых оборках памперса.
— Ладушки, ладушки, — приговаривает мама, прихлопывая в такт. — Полетели, полетели, на головку сели…
Лена отступает, путаясь волосами в ветвях. Ноги сами опускают её на траву. Холод от земли пробирается сквозь шорты. Ну и пусть.
Она подбирает с земли чуть подрумяненное яблоко, кусает. Кислятина такая, что слёзы из глаз, под зубами что-то мягкое. Лена поворачивает яблоко — на противоположной от румянца стороне бочок подмят, расползается бурое пятно.
Она швыряет яблоко, отплёвывается, трёт язык пыльной ладонью. Во рту — привкус гнили.
Телефон рвёт в лоскуты сумрачную, шелестящую дождём тишину комнаты. Тут всё по-папиному: турник на стене, номера прежних машин у двери, диски с инопланетными картинками у компьютера. У приоткрытого окна висит ловец снов — плетёнка из ниток, кожи и перьев.
Тарарам-пам-пам.
Зелёный кружочек с трубочкой — как то самое яблоко, горькое, недоспелое, от которого корёжился желудок и рот захлёстывало слюной.
Тишина.
Опять: тарарам-пам-пам. В такт звонку танцуют медузьи щупальца ловца.
Лена жмёт на яблочко.
— Енька…
Когда Лена была маленькой — как Ванечка, — она так выговаривала своё имя — Еня. Это мамино слово.
— Какие-то новости? — спрашивает она. Хочет деловито, но голос — как пёрышко у окна.
— Нет, — говорит мама. — Никаких.
Буквы на номерах машин складываются в какую-то дикую абракадабру. Лена читает их, читает и никак не может прочесть.
— Ты-то… ты как?
— Нормально, — отвечает Лена. Получается «дорбальдо».
— Льёт вон. А у тебя ни ветровки…
Слова прыгают, звуки рвутся.
— Я так виновата, я знаю, я ужасно знаю!
— Я тоже виновата… Конечно, мы его часто на тебя скидывали… Но вся эта работа, и ипотека, и прочее… Прости меня…
— Это ты меня прости… Но ты никогда не простишь, никогда…
Трубка молчит, трубка ничего не говорит, в трубке мертво, но секунды бегут. И из этих секунд выползает блёклый голос:
— Еня, скажи…
— Никогда, — шепчет Лена, — никогда не простишь!..
Сквозняк захлопывает окно, прибив хрупкие ловчие пёрышки.
Пруд сонен и тих, в нём плещется переспелое солнце. Склон расквашен от дождя, вода тёплая, как парное молоко. На земле полуразмокшие шрамы подошв — водолазы работали… Лена тоже мнёт жидкий берег, спускается к самой кромке.
Зачерпывает воды, окатывает лицо. От рук пахнет тиной.
Вдали на пруду — стайка белых корабликов, шеи-мачты.
— Га-га-га! — говорят они.
Она фотографирует дремотность пруда. «Как здесь мирно…» Отправляет Инке и Дане.
Галочки сереют, галочки синеют, чернеют галки в траве, чернеют водоросли под водой, кисель хлюпает под подошвами, а дальше глубже, глубже, тина в ноздрях…
На берегу заливается телефон: тарарам-пам-пам.
По аллее грохочет палками дедок в льняных штанах. Под склоном — звонкое тарарам-пам-пам. У воды — телефон, а дальше — руки, пузыри, какое-то медузное шевеление в тёмной воде… Дедок кидается под уклон, хрипло кричит, втыкает палки в баламутистое дно. Раздаётся гудок на лодочной станции на другом берегу, и тревожный звук поднимает белую стаю: расправляются крылья, раскрываются клювы, клёкот, плеск…
Лена лежит на траве — водоросли в волосах, одной сандалии нет, подушечки пальцев вспухшие, жамканые. Кашляет зеленью и плачет, гнилая тёплая вода течёт в уши вместе со слезами.
— Га-га-га!
В кисельной мути перед глазами крутится грающий, гогочущий белый водоворот.
Штопаный
— Сонный мишка лёг в кровать,
Только слон не хочет спать…
Мишка и вправду сонный, но изо всех сил дерёт глаза. Книжка закрывается с шелестящим вздохом, мама ставит её на полку. Там Стёпкины учебники в изъеденных, будто зубастых прозрачных обложках и мягкие размахрившиеся корешки Мишкиных сказок.
— Стёпа, английский на столе валяется. Разве у тебя завтра нет английского?
— Мам, ну утром, — лениво доносится с верхнего яруса кровати, и оттуда свешивается здоровенная, как полено, босая нога в пижамной штанине.
Стёпкин рюкзак стоит, раззявив пасть. Его стережёт огромный плюшевый медведь: рыжая шкура, заплатка на боку и ярлычок в попе. Для детей старше трёх лет, стирать вручную, не отжимать.
Мама подходит к кровати, протягивает руку:
— Телефон, Стёп.
— Мам, ну дай доиграю.
— Нет, Степан. Завтра у тебя…
Наверху вздох и рык, маме в руку шлёпается телефон. Она кладёт его на стол, рядом с несобранным английским. Подбирает поленную ногу, подтыкает одеяло, целует что-то там, на верхотуре:
— Спи.
И наклоняется к Мишке. Мягкое, влажное дыхание щекочет щёку:
— Спи.
Мишка натягивает одеяло в экскаваторах.
«Ш-ш-ш», — говорит увлажнитель.
«Чпок», — говорит выключатель.
«Скрип», — говорит дверь.
Мама уходит. Под дверь на мохнатых паучьих ножках заползает темнота.
Полено опять свешивается сверху. Мишка не видит, но чувствует.
— Телефон принеси.
Мишка распахнутыми глазами смотрит во тьму.
— Сам сходи.
— Сложно, что ли?
— Мама тебе не разрешает…
Посвист Соловья-разбойника.
— А ты мне, что ли, мама? Старший брат просит — принеси, а ты выделываешься!
Наверху появляется башка. Её Мишка тоже не видит, но мрак уплотняется, и уплотнение пахнет зубной пастой с шишечками на тюбике.
— А может, ты просто боишься в темноту бежать? Правильно боишься, — зубоскалит косматая тьма. — Мало ли кто там шастает! Может ноги откусить… Один мой приятель в детстве вот так вот пробежался ночью до горшка. Двух пальцев на ноге нет. От физры освобождён. Я сам видел.
Мишка шевелит пальцами, проверяя, все ли на месте.
— Да ещё Штопаный…
— Кто?
— Штопаный. Ну, медведина эта громадная.
— Его Федя зовут.
— Ну, Федя-то Федя… А заплатка у него знаешь откуда? Думаешь, для красоты? Когда я был маленький, он однажды на меня напал. Заломать хотел. Я еле отбился, пырнул его ручкой, он и расползся на боку… Вот он и есть — Штопаный.
С этими словами Стёпка соскальзывает по лесенке во тьму.
— Ты куда? — пугается Мишка.
Тьма шлёпает босыми ногами и тихонько смеётся.
— Я для добычи уже крупноват. Они на мелкоту охотятся…
Лесенка скрипит, Стёпка карабкается обратно. Наверху разгорается синеватое зарево, звякает и булькает игрушка.
Полено давно дрыхнет, звяки и бульки прекратились. А Мишка всё вертится, жаркое одеяло спелёнывает, подушка лезет в лицо. Дрёма мелкая, по щиколотку, — плеснёт и снова уплыла.
Увлажнитель почихивает, в щёлку окна с присвистом дышит ветер.
И что-то ещё.
Что-то ещё шуршит и шевелится.
Тишайшая, ватная плюшевая поступь.
— Мама не разрешает ему телефон, — шепчет Мишка. Темнота слушает.
— Я что, на побегушках у него? — умирающе тихо спрашивает он. Или только думает.
Тяжеленная туша наваливается, враз выдавив весь воздух. Мишка вцепляется в мягкий ворс, дерёт пыльную синтетику, ярлык топорщится острым краем…
— Пусти… пусти! — под ногтями щёлкают толстые нитки, которыми примётана замшевая заплатка.
Он бьётся под пудовым ватным пузом, силится спихнуть его, вырваться, вытолкнуться — а потом падает в темноту.
— Подъём, ре… Миша!
В комнату врывается всё разом: и обжигающий веки свет, и мамин голос, и ворчание чайника на кухне. Мишка распахивает глаза. Он лежит, раскинувшись на холодных гладких досках пола, босые ноги — ледышки.
— Миша, почему ты не в постели? Что за фокусы?
На расхристанной Мишкиной кровати спят только застиранные экскаваторы.
Стёпка спрыгивает со второго этажа, незаметно засовывая телефон в карман пижамы, шлёпает своими огромными ластами к раскрытому рюкзаку, суёт внутрь тетрадь по английскому, очешник, ручку… Штопаный на своём посту, провожает ручку взглядом. Мишка во все глаза смотрит на заплатку, на растрёпанные толстые нитки, которыми она пришита к плюшевому боку.
— По полу же тянет! — мама бежит к окну, хлопает рамой.
Яичница скворчит и плюётся на сковородке, в ней краснеет помидорье мясо.
— Степан, послезавтра пробник, помнишь?
— Угу.
— Я договорюсь с Ириной Юрьевной о дополнительном занятии.
— Ага.
— А я сегодня стих буду рассказывать! — сообщает Мишка сквозь желток и помидоры.
— Батюшки! — мама хлопает себя по лбу. — Сборник заданий по литературе я же так и не купила!
В саду акварельно-красочно, и мокро-весело, и бело-сонно. Мишка давно уже не спит в тихий час, играет в своё. А тут подушка прямо-таки засасывает его — в пресный и разваренный, как детсадовские щи, сон.
И когда воспитательница приходит их будить, Мишка с трудом выковыривает себя из сырой постели. Ему жарко, от полдничной булки воротит, игрушки сливаются в тошнотворный калейдоскоп…
— На дворе звенит капель, по полям бегут ручьи…
Он пытается рассказать стихотворение, но строчки накладываются одна на другую, заплетаются, как девчачьи косички:
— Пробирается медведь… Стал он громко песни петь…
Он путается, щёки горят от стыда — или не от стыда?.. Ладонь у воспитательницы холодная, чуть шершавая.
— У-у! Да тут не меньше тридцати восьми, дружок…
— Ну, полежал на полу, молодец!
Мама так трясёт градусником, что кажется, хочет влепить Мишке по лбу. А на лбу — словно бы горячая яичница. И градусником трясти вовсе не обязательно, потому что вместо красного столбика у него экранчик с циферками.
— Ускорение свободного падения… — бубнит Стёпка, сидящий за столом.
Перед Стёпкой раскрыт ноутбук, в ноутбуке в странной серо-зелёной жиже плавает лицо в очках. Лицо строгое, а Стёпка сидит нахохлившись, и здоровенные блины наушников делают его похожим на выросшего Чебурашку.
— Сейчас накапаю жаропонижающего, — вздыхает мама.
Гравитационная постоянная масса тела радиус квадрат… Мишка пьёт сладенький сиропчик, а потом лежит и слушает. Скоро выйдут муравьи… Сила тяжести Земли… И расцвёл Юпитер… В голове у него, как ягоды в компоте, плавают дивные стихи.
Дождливый сумрак завистливо стучится в жёлтую от лампы комнату.
— Зонтик не забудь! — волнуется мама за Стёпку. Тот топочет ботами в прихожей. Боты у него огромнее папиных, а ножонки из них торчат тощие, щиколотки белые, голые и тоже нахохлившиеся. — Как пробник напишешь, позвони!
Мишке зонтик не нужен. Мишке в дождливый сумрак не надо. Там титаниками светятся школы и сады, косяками струятся люди с рыбьими лицами, а Мишка лежит и смотрит мультик.
Один, второй, третий.
Мама читает ему про Паддингтона.
Они лепят ёжика и утыкивают его зубочистками.
Но потом Мишке начинает казаться, что этот ёжик заполз ему под кожу и там щетинится своими зубочистками… Он ноет, мама несёт его в постель. Градусник ныряет под мышку, орёт оттуда истерически. Это звук страшный и сладкий. Чем чаще пиликает, тем жальче себя.
Но сразу вслед за этой пиликалкой пиликает что-то другое — мамин телефон. И она вылетает из комнаты:
— Да? Так? Какое не решил? Где сомневался?
Мишка засовывает градусник под другую мышку. Тот задумывается, а потом снова заливается.
— Почему не получилось? — допытывается в коридоре мама.
Мишка вздрагивает: у кровати, выпятив плюшевое пузо, стоит Штопаный. На ушах у него — игрушечный Мишкин стетоскоп.
— Тридцать девять и три, — жалуется Мишка.
Глаза у Штопаного пустые, он задирает на Мишке футболку, прижимает стетоскоп к груди, вдавливает в рёбра. Тот стучит с перебоями: тук. Тук-тук. Ту-ук. Папа давно не менял батарейки, а ведь Мишка просил…
Штопаный берёт со стола бутылочку с лекарством, липкие капли летят на пол.
— Мама сама даст, — вяло возражает Мишка.
Но медведь уже суёт к губам облепленное засохшей сладостью горлышко. Мишка покорно отхлёбывает.
— Хватит…
Ватная лапа пришмякивает его к кровати. Горлышко звонко ударяется о зубы, удар отдаётся во лбу. Сладкий сироп льётся в глотку, сладкий сироп льётся по подбородку, сладкий сироп льётся в кипящие мозги…
Входит мама, лицо у неё серое и дождливое, как погода. Берётся опять за градусник, кажется, забыв, что температуру уже померили, откладывает его, потом берёт бутылочку…
— Миша!
Глаза у неё — как два мячика-прыгуна.
— Миша, тут же полбутылки ещё оставалось!
Мишке сладко и мутно, он глупо улыбается маминому лицу.
— Миша, ты что, всё выпил?!
— Это всё медведь… медведь!
Мишка захлёбывается слезами, водой, содой, в пузе надувается огромный шар, а внутри шара ходит ходуном жидкость, стенки натягиваются и вот-вот прорвутся… Ему плохо, плохо, а мама, как тот медведь, вливает ещё и ещё, волосы у неё дыбом, лицо перекошенное…
— Это всё Штопаный! — икает Мишка, но никто его не слушает, никто не слышит, никому дела нет, никому, никому…
Изнутри, из разбухшего пуза, поднимается волна горячей мерзости, Мишка корчится над тазиком, рыдает и отхаркивается.
Дядька и тётка в синих комбинезонах сидят на табуретках, пишут, пишут. Штопаный своими круглыми пластмассками смотрит на их бумажки.
Мама, бегая туда-сюда, наступает на игрушечный стетоскоп. Тот с треском ломается вкрошь, издав напоследок судорожный, дятельный тук-тук-тук.
— Я не виноват, что задания такие сложные…
— Столько денег на репетиторов, столько сил!
— Я вообще эту физику сдавать не хочу!
Лицо у Стёпки как из желе: всё разъехалось, трясётся, губы обвисли.
— Меньше надо в игрушки играть и в ютуб пялиться!
— Ну пап!
— Это трояк, понимаешь, — трояк? Куда с такими баллами?
— В колледж уйду.
— В колледж тоже конкурс ого-го!
— Да меня от этой физики уже вон, как Мишку, выворачивает!
— Восемьдесят плюс на экзамене должно быть! Не меньше!
«Ш-ш-ш», — шепчет увлажнитель.
Крыша над Мишкой то и дело кряхтит, но синеватого сияния нет. Телефон под арестом, телефон на запоре, телефон отправился на верхнюю полку шкафа вместе с коробочкой лекарств.
— Невозможные, оба невозможные! — за стеной плачется мама в телефон.
Невозможные лежат в темноте. Мишка время от времени судорожно сглатывает — где-то в носоглотке ему чуется омерзительный запах полупереваренного сиропа.
— Сколько можно хрюкать? — не выдерживает Стёпка. — Только попробуй блевани! Я с твоей блевотиной спать не буду!
Мишка смотрит в злую тьму.
— Эй, блёва, а знаешь, — задумчиво доносится оттуда, — один мальчик так все кишки выблевал…
Мишка кладёт руку на живот. Кишки на месте, урчат. Или бог знает что там урчит…
— Да-да, а кишок знаешь, сколько у человека? Шесть метров. И вот они из него лезли, лезли…
Горло дёргает. Мишка прямо видит перед собой эту длинную верёвку кишок, лезущую изо рта.
— А потом врачи ему их обратно вправляли. Заставляли глотать.
Мишка успевает соскочить с кровати, спотыкается о Штопаного, его рвёт прямо на медведя.
— Фу-у-у! — Стёпка ноет, как сирена. — Отмывай давай!
Мишка бежит к ночнику, лупит по кнопке, потолок усеивается звёздами. Вся комнатная вселенная смотрит, как он хватает увлажнитель, раскурочивает крышку, льёт воду на медведя и трёт, трёт, трёт…
А когда оглядывается, полено в спущенном носке свисает с верхотуры неподвижно. Из-под потолка несётся храп.
И в этом храпе раздаётся плюшевое шарканье.
Штопаный с мокрым пятном на боку поднимается на лапы. Идёт вперевалочку, останавливается у кровати. Смотрит на спущенный носок, слушает храп. Ушки у него маленькие, круглые, в глазах — отсвет ночника, а кроме ночника — никакой другой искры.
Штопаный хватается за полено и дёргает вниз.
Сонный Стёпка вскрикивает дурным голосом, взбрыкивает ногой. Но Штопаный тащит и тянет, лупит его о борт раз, два, весь чердак вздрагивает и стонет. Потом шумный шорох — Стёпкина туша переваливается через загородку, — тяжёлый стук и пронзительный вопль.
Тьма не скучная, тьма весёлая, едет и мчится, и танцует вокруг, и бойко поёт в колонках радио.
— Да где эта Морозовская…
У папы в очках — зелёно-жёлтый орнамент карт с навигатора, и вспышки фонарей, и красные стоп-огни других машин. А за очками — блёклая усталость.
Стёпка белый, губы искусаны. Нога лежит в ущелье между сиденьями, лежит как-то нелепо, криво, словно вправду не нога, а полено.
— Очень болит? — испуганно спрашивает мама через каждые три минуты. И через каждые две: — Как же ты так упал?
Стёпка молчит, скалит зубы. И вдруг выпаливает:
— Я не сам упал! Не сам! Меня за ногу дёрнули!
— Ну кто тебя мог дёрнуть, — мама нетерпеливо косится на навигатор. — Ты просто во сне…
Стёпка смотрит на Мишку, и его глаза вытягивают кишки, все шесть метров. По немым губам угадывается: «Блёва».
Отец жмёт на клаксон, спугивая раскорячившееся в тесном проулке такси, и бросает наотмашь:
— Да ладно придумывать! Не Мишка же тебя уронил! Весовая категория не та. А вот срастётся ли до экзаменов…
— Ну хватит, хватит! — осекает мама и гладит Стёпку по плечу. Тот, кажется, становится ещё белее.
За окнами больницы ночь, а внутри — день-деньской: свет, народ, гомон, лопочет неспящий телевизор. Носятся взрослые в халатах, ковыляют мальчишки и девчонки на костылях.
Стёпку ведут на рентген, он висит у папы на плече, на ногу наступить не может. А когда они выходят, на снимке — мутная чернота, белые линии, и эти белые линии разломаны. Стёпка смеётся, на глазах у него слёзы. В воздухе прыгает слово «гипс». Стёпку уводят, мама бежит следом, а папа остаётся с Мишкой.
— Он выздоровеет? — испуганно спрашивает Мишка, глядя на белые разломки в чёрной мути.
— Конечно. Сейчас наложат гипс, чтобы кости правильно срастались, — мрачно отвечает папа. — На костылях ходить будет. С месяц так точно…
У Мишки набухает в носу, и кажется, что это уже не его родной нос, а круглая блямба, как у Штопаного.
— Стёпку жалко, — шепчет он.
Папа утирает его — кажется, тряпочкой для очков, Мишке бархатно, — и, выругавшись, ищет бумажный платок.