Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2023
Шипилова Анна Константиновна родилась в Москве в 1989 году. Окончила ВГИК им.Герасимова. Рассказы публиковались в сборниках издательства «Эксмо». Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 11.
Отче наш
Для Егора праздник пахнет шпротами. Мама вскрывает консервную банку, ставит её на стол рядом с дымящейся картошкой, и мальчик сглатывает: он представляет, как прижимает сочащуюся маслом рыбку к нёбу, как колются её жёсткие плавники и как он раскусывает «сахарные косточки». Мама включает звук телевизора, щёлкнув реле. Человека, который вместо обещанного «дедушки Бори» сидит за столом, сложив руки на зелёном сукне, Егор никогда раньше не видел. Он говорит про какую-то конституцию, выборы, а потом поздравляет всех с Новым годом. Присев на край табуретки, мама напряжённо смотрит на него, зажав в руках мокрое полотенце, — на её единственной выходной юбке расплывается пятно. Егор решается спросить о том, о чём давно собирался:
— Мам, а где мой папа?
Она, не отрываясь от телевизора, отвечает:
— А вот твой папа, он на работе в Москве, видишь, в Кремле.
Наевшись картошки, Егор засыпает на мамином диване с выпирающими пружинами: из своей детской кровати он вырос. На следующее утро похмельный и мрачный сосед распиливает кровать, расставляет и прибивает новые доски. Егор внимательно следит и подаёт ему то гвозди, то рулетку. Засовывая в карман выданную мамой бутылку, сосед говорит:
— Такой пацан растёт, ему бы батю.
— А у меня есть, — гордо отвечает мальчик. — Он в Москве работает. С Новым годом вчера всех поздравлял.
Мама прячет глаза и выпроваживает соседа, закрывая за ним дверь комнаты.
— Никому не говори больше, это будет наш секрет, — говорит она. И вполголоса добавляет: — И не надо нам другого папу.
На зимних каникулах во втором классе Егор целыми днями дома, пока мама на работе: разгоняется на велосипеде по коридору коммуналки, резко тормозит перед входной дверью и задевает её колесом — она открывается. Её часто так и оставляют, хотя соседи свои комнаты запирают, а на холодильники вешают замки. Егор выглядывает на лестницу, чует запах варящейся свёклы из соседней коммуналки, сглатывает слюну и притворяет дверь. На большой кухне с шестью плитами соседи смотрят телевизор, курят, обсуждают, как скоро Америка уйдёт под воду из-за того, что изменится гравитационное поле Земли. Егор прислушивается, представляя Землю тарелкой супа, которая вдруг переворачивается. Едет обратно, без рук, глядит на себя, пролетая мимо пыльного стекла шкафа — белобрысый парень в тельняшке на настоящем взрослом велосипеде, — и думает, что он похож на папу больше, чем на маму, и это ему нравится. Засмотревшись и вильнув, он слетает с седла и расквашивает подбородок о выступ засаленного паркета.
О папе он проговаривается только лучшему другу, когда на уроке географии учительница рассказывает о Курилах, их важности для России и о том, как правильно его отец делает, что не отдаёт острова японцам. На следующий день его секрет знают уже все. На перемене ему забивают стрелку после уроков за школой. Друг с ним не идёт — убегает домой через дырку в заборе сразу после последней физкультуры. Егора избивают впятером, и спасает только то, что на улице поздняя весна и все в кедах, а не в тяжёлых ботинках. «Нехрен выпендриваться», — говорят ему. Две недели он писает кровью, а потом узнаёт от отца, что бить надо первым, и обещает себе поймать после школы по очереди всех пятерых и отмудохать по одному. Больше о папе он не упоминает, но кличка Брехун прилипает к нему надолго.
Он приходит в спортшколу около дома и смотрит расписание: шахматы, ритмика для малышей, балет, дзюдо, самбо и айкидо. «Местов нету, — говорит ему вышедший покурить охранник, — ты опоздун». «А на дзюдо тоже?» — спрашивает Егор. «На дзюдо группу первой набрали, там родители сами чуть ли не передрались», — усмехается тот.
Когда учительница доходит до главы о двадцать первом веке в хрустящем учебнике новейшей истории для девятого класса, Егор слышит фамилию Отца и вытягивает голову с последней парты — впервые заинтересовавшись. Его сосед выцарапывает на лакированной столешнице соскальзывающим ножиком «мама анарх…» — дела хватит на целый урок. Бывший лучший друг, сидящий в соседнем ряду, замечает оживление Егора, пихает локтем своего соседа по парте, что-то говорит ему, и они смеются.
Он шмыгает носом, платок носить западло — сопли приходится вытирать рукавом, и девочки из параллельного класса, ради которых он и курит прямо на ступеньках школы, фыркают и отворачиваются. Одна из них, проходя мимо него, роняет так, чтобы он слышал: «Я с брехунами не гуляю», — и Егор, задумавшись и вспоминая слова Отца: «Настоящий мужчина всегда должен пытаться, а настоящая девушка — сопротивляться», — не замечает, как сигарета догорает до фильтра и обжигает.
Отчество у него дедово, мама сказала, что настоящее записывать было нельзя, но он иногда воображает, как Отец приедет, зайдёт к ним в коммуналку и скажет со своей хитрой улыбкой: «Поехали оформлять тебе паспорт с настоящими отчеством и фамилией». Как они потом поедут по перекрытому Невскому, зайдут к нему в школу и охранник отдаст Отцу честь. Как сам он будет стоять и не обращать внимания ни на одноклассников, ни на девочек из параллели, Отец похлопает его по плечу, усмехнётся и произнесёт: «Ничего, я тоже был троечником».
Егор представляет Отца то выше, то одного с ним роста, но когда он перерастает и маму, и дядю Витю, которого всегда просят вкрутить лампочку в туалете, потому что он единственный дотягивается до неё с унитаза, ему становится не по себе: как же он будет возвышаться над Отцом, когда они встретятся, что он будет видеть — его лысину? А Отец будет смотреть на него снизу вверх и не сможет потрепать по волосам?
Мама начинает ходить в церковь после трансляции из храма Христа Спасителя в честь очередного праздника, когда видит у Отца Егора слёзы на глазах.
— Раз он верит, то и мне нужно сходить.
На следующий день после восемнадцатилетия Егор идёт в военкомат: Отец наверняка оставил распоряжение, чтобы его отправили сразу в элитные войска, а потом поближе к нему, в Москву. Сидя в очереди, он представляет, как он тонет в подводной лодке в ледяном море, но остаётся жив в последний момент, потому что Отец лично руководит спасательной операцией, или как он по приказу Отца врывается в захваченный боевиками концертный зал и спасает заложников, а потом Отец прикалывает медаль ему на грудь. На медкомиссии врач привычно констатирует сколиоз, плоскостопие, слушает сердце и с подозрением спрашивает, состоит ли Егор на учёте у кардиолога. Он честно отвечает «нет», у мамы никогда не было времени водить его по врачам, а школьные диспансеризации проводились для галочки. В больнице по направлению из военкомата бесстрастная медсестра прицепляет холодные металлические датчики ему на грудь и щекочущие присоски на бока и живот, и он лежит, стараясь не засмеяться от нервов, пока аппарат выдаёт длинную распечатку. Что такое порок сердца, Егор не знает, но, со слов врача, понимает, что в армию его точно не возьмут. Военком в ответ на его заявление о том, что он готов служить своей стране и своему Президенту, говорит: «Угомонись, кому ты сдался — отвечать за тебя?» Выйдя из военкомата, он не глядя выбрасывает снимки, историю болезни и военный билет в урну.
Баллы по ЕГЭ у него низкие, и ни в один вуз его не берут. За поступление всех его одноклассников заплатили родители — в этом Егор уверен, а у мамы на сберкнижке — карточкам она не доверяет — денег нет, он посмотрел.
«Что бы он сделал на моём месте?» — без конца думает Егор, разгружая коробки с овощами и фруктами на рынке около дома. Торговцы помнят его с детства, подкидывают ему то яблоко, то пятидесятирублёвку, когда он подметает у их прилавков раздавленные овощи и шелуху. Ему отдают рыбьи головы и плавники на суп, и он несёт пакет, не замечая, что за ним возникает кровавый след, пока не натыкается на «скорую», перегородившую вход в парадное его дома. На каталке везут маму, и он тянется к ней — то ли ухватить за свисающий хвост платка, то ли удержать поручень окровавленными руками, при виде которых у неё округляются глаза и кривится рот. Санитары оттесняют его и говорят номер больницы, куда они едут. Забыв о выпавшем пакете, он поднимается в квартиру и застаёт соседок, заглядывающих к ним в комнату, они причитают: «Что-то с сердцем».
Оставшись один, Егор по инерции ходит на работу, за батоном хлеба и пельменями в магазин у дома, иногда пьёт пиво на набережной, свесив ноги над рекой, но к маме в больницу не ездит, боится. «Лучше думать об Отце. Интересно, что он делает сейчас», — Егор включает телевизор. Ему нравится наблюдать, как отец путешествует, как достаёт амфору из моря и треплет за уши подаренных щенков, как катается на лошади и пытается завести новую «Ладу», а она, конечно, не заводится, и Егор посмеивается про себя: Отец не знает, как дядя Витя говорит, что новую машину сначала надо «допилить по месту напильником». Если он включает канал, где Отец ведёт заседания с министрами или выслушивает губернаторов, то ему скучно, он не понимает про «девальвацию», «диверсификацию» и «монетизацию», но всегда оживляется и ловит слова, когда Отец кого-то ругает или шутит. Он долго потом повторяет, пока моется на кухне за шторкой: «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, что вместе продули они», — и улыбается, будто это про него и про школьные драки, и думает, что Отца, наверное, тоже били, и он его поймёт.
Дядя Витя иногда скребётся к нему в комнату: то просит на опохмел, то предлагает Егору вместе «пройтись за сокровищами» — посмотреть, что выбросили из соседних коммуналок, которые повадились скупать иностранцы, москвичи и инвесторы под мини-отели. Двухсотлетнюю лепнину закрывают гипсокартоном, выдирают покоробленный паркет, выкидывают латунные шпингалеты и зеркала в рассохшихся резных рамах, выставляют стулья с гладкими гнутыми спинками. «Ни хрена не понимают в искусстве», — говорит дядя Витя, пока Егор помогает ему нести двухметровое зеркало в подвал на соседней улице, где скупают антиквариат. Денег дядя Витя даёт ему немного — «маме на апельсины» — и удаляется в тусклый магазин за блоком сигарет и мерзавчиком, — сорвав крышку, он прикладывается к горлышку, и его пробивает на слёзу: «Такой здоровый лоб, порода деревенская, как у меня, а сердцем в мамку пошёл, да что ж такое-то». Егору неловко видеть его плачущим, и он уходит, чтобы как раз на эти деньги сесть в троллейбус до больницы, но на остановке не задерживается.
После больницы мама не выходит на работу, лежит дома на диване и смотрит телевизор, оттуда доносится: «Восстановим монархию», «император Владимир Первый», «Боже, царя храни». Она шаркает по коридору на кухню, варит себе самую дешёвую тонкую вермишель, посыпает её сыром «Российский» и перемешивает в клейкую кисло-солёную массу. Егор не привык видеть маму целыми днями, она всегда после работы в библиотеке убиралась в школе неподалёку, а по выходным брала смены на кассе в продуктовом. Он переставляет раскладушку и обычно закрытую, заставленную пыльными шкафами кладовку без окна, примыкающую к их комнате, старается заходить туда, когда соседи не видят, и вести себя тихо. Он лежит, смотрит на лампочку и расходящуюся от неё по потолку паутину и прикидывает, как ему привлечь внимание Отца. Из темноты он слышит его голос — наверное, он доносится из маминого телевизора. Отец повторяет ему: «Кто нас обидит, трёх дней не проживёт», — так настойчиво, что Егор задумывается: «О ком он?» — и вспоминает, что недавно видел передачу о несогласованном марше, намеченном на конец лета.
Он второй раз в жизни идёт в библиотеку, изучает выцветшие брошюры и учебники по взрывотехнике и выносит их под курткой. Перерыв кладовку, Егор находит гвозди, болты, гайки, другую металлическую мелочь. Мутные стеклянные банки с верхних полок он обёртывает тряпками, осторожно разбивает и толчёт осколки в пыль. В большой бутыли, завёрнутой в газету 1984 года, обнаруживается керосин, и Егор долго нюхает его, пытаясь определить, сработает ли. Остальное он спрашивает на рынке, на него смотрят удивлённо, но потом тихо называют цену — денег с маминой книжки хватает впритык. Химию он никогда не понимал, но украденные учебники штудирует с впервые проснувшимся интересом, некоторые страницы перечитывает по несколько раз. Со старого телефона с разбитым экраном, который мама подарила ему на окончание школы, он регистрируется на форумах, подписывается на паблики, чтобы найти недостающую информацию, и понимает, что он такой не один: ему охотно отвечают, узнав, что он «за Царя». На сходках в реале, с обритой, чтобы не выделяться, головой, он сидит и слушает: в основном там пьют пиво и болтают о том, как им надоело жить с родителями, обсуждают, как здорово поехать воевать добровольцем, и тех, кто уже уехал, — им важнее всего уехать, неважно куда. По разговорам он понимает, что почти все учатся в техникумах: кто-то на токаря, кто-то на повара. Его зовут шабашить на стройку и грузчиком в порт, чтобы заработать на билет и камуфляж. Егор отмалчивается — сомневается, одобрит Отец или нет, если он поедет в Донецк со всеми, он ничего по этому поводу не говорил. Наконец, появляется Вано93, с которым Егор переписывался на форуме: тот обещал рассказать об аммиачной селитре.
К маршу у Егора всё готово. Он читает молитву перед календарём с фотографией Отца, который повесил в кладовке, — как учила мама, но перевирая на ходу: про Отца, Его царство, которое скоро наступит на всей земле, про искушения — представляя одноклассницу, которую видел недавно, — и про лукавого — представляя блогера, который постоянно копает под Отца и призывает выйти на марш. Закончив, Егор крестится слева направо двумя пальцами, как видел в кино. Получится ли всё, как запланировано, и что будет, если нет, он старается не думать. Потренироваться в песчаном карьере по совету «камрадов» с форума он не смог: побоялся охранников с собаками. Егор выбирается из кладовки и косится на свои прыщавые щёки в тусклом коридорном зеркале. Он вспоминает картину на форзаце школьного учебника — вооружённого копьём конного воина-монаха, который всегда казался ему списанным с Отца, — и натягивает капюшон своей вытертой толстовки, чтобы больше походить на него.
К маме он заглядывает ненадолго: она смотрит телевизор и не обращает на него внимания. Он неловко обнимает её, она просит не загораживать интересную передачу. У входной двери Егор встречает дядю Витю, вдыхает привычный, родной запах перегара и пота, сосед осматривает его мешковатые штаны и чью-то старую ветровку на два размера больше, тоже взятую из кладовки, и весело говорит: «Растёшь! Деревенская порода всё-таки». Егор молча обходит его, чтобы не вступать в разговор, думая, что Отец сейчас гордился бы им, и бежит вниз по лестнице.
Второе пришествие
Маша ходит мимо забора «ящика», как называет его дедушка, — закрытого завода с тусклой табличкой около ворот — каждый день по несколько раз: в школу и из школы, в магазин, на почту за марками и конвертами для дедушки и в аптеку за корвалолом и валидолом для него же. Мир она воспринимает так: с одной стороны серый бетонный забор «кубиками», а с другой — дорога и обкорнанные тополя. Окна их квартиры выходят на задворки завода — каждое утро Машу будят мусоровозы, въезжающие и выезжающие из лязгающих ворот. Когда дедушка выпивает, то может хлопнуть ладонью по рассохшемуся столу, погрозить солёным хрустящим огурцом в сторону окон и сказать что-то страшное и непонятное «там собак ножами режут» или «эмбрионы двухголовые оттуда выбрасывают в мусорку в кровавых пелёнках. Я всё вижу!».
Жэковскому электрику дяде Саше он жалуется:
— Травят нас оттуда гамма-излучением, да, Сань? Вот дочь мою, Варюшку, всю жизнь травили, и она стала шмарой и уехала в Москву, а была светлая голова, в школе одни пятёрки по труду! Вон, прихватки она шила. — Он кивает на заскорузлые, с чёрными подпалинами ситцевые варежки в цветочек, висящие на гвоздике под глянцевыми блюдцами с портретами Ленина и Сталина. — Теперь одна у меня радость — Машенька. — Он притягивает к себе проходящую мимо внучку, гладит по голове мокрыми от рассола пальцами и целует в макушку, дыхнув перегаром. — У Машеньки пять по истории и русскому, будет на радио работать.
Маша смотрит на блюдца, в которых отражается закатное солнце, и лица кажутся ей живыми.
Вещи Маша донашивает за соседскими детьми: зная, что они живут на одну дедушкину пенсию, соседки собирают вещи по родственникам и подругам. Дедушка проводит жёсткую ревизию: платья с легкомысленными нашитыми бантиками и юбки в цветочек выбрасывает, оставляет только штаны и майки, футболки и свитера тёмно-коричневых, бурых и свекольных цветов — тёмные немаркие вещи.
— Светлое не настираешься, — ворчит он, замачивая в тазу с натёртым на тёрке хозяйственным мылом вещи, свои синие треники и Машину байковую пижаму, и засыпая содой — от радиации.
Когда Маша вызывается помочь, он отвечает, не разгибаясь:
— Иди учись, постирать я сам могу, а у тебя контрольная скоро.
После обеда дедушка, покемарив, садится писать письма, вырывая листки из Машиных тетрадей. Маша заглядывает ему из-за плеча, он пишет: «Дорогой Иосиф Виссарионович!» или «Родной близкий тов.Сталин», «сознаю, что отнимаю у Вас драгоценное время», «прошу обратить внимание на товарищей на местах» — когда дедушкину «ракушку» у дома признают незаконным строением, и «ядовитая голова гидры прячется в Администрации Советского района» — когда на месте их СНТ решают построить федеральную трассу и начинают сносить дома. Дачные вёдра и лопаты, старый велосипед «Украина», корзины для грибов и сломанные зонты перекочёвывают на их балкон. «Всегда задавай себе вопрос: хороший ли ты человек и коммунист?» — пишет дедушка в Машином дневнике, который читает каждый вечер. Вместо кукол и мягких игрушек дедушка дарит Маше танки и металлический конструктор, книгу «Логические задачи для мальчиков». Раз в две недели стрижет её волосы машинкой — от вшей. В задачах нет ответов, и Маша никогда так и не узнает, правильно ли она посадила в лодку козу и волка, а пастуха оставила на берегу.
У дедушки над кроватью прибита книжная полка, регулярно он достаёт одну из книг, открывает на замусоленной странице и читает вслух — Маше полагается слушать, свои книги она читать в это время не может, и за «вольности» дедушка может запереть её на ночь в ванной с выключенным светом. Читает дедушка медленно, делает паузы, на каких-то словах повышает голос и поворачивается к Маше, проверяя, слушает ли она его. Маша сидит на своей кровати и не отрываясь глядит на дедушку.
— Ложись, — закончив читать, говорит он. — Изба-читальня на сегодня закрывается.
Маше снится изба, в которой везде расставлены книги: не только дедушкины, с полки, но и школьные, книги из библиотеки, книги одноклассниц, которыми они обмениваются. Она ходит по избе почему-то в лаптях, скрипя половицами, топает и распугивает мышей, не давая им грызть книги. Дедушка во сне растапливает печь — Маша видит, что в ведре вместо поленьев книги в мягкой обложке: детективы про милиционеров, убийства из-за наследства или из-за измен. Дедушка бросает очередную книгу в огонь.
— Время было такое, пойми, мы ни при чём, одна дверь закрылась, другая открылась, и хлынули оттуда на нас всякие ублюдки и шушера, кока-кола, фильмы про блядство, песни без мелодии, один ихний мат, факи эти, и нахрена нам такая свобода, от которой блевать хочется и трупы на улицах валяются.
Избу заволакивает дым, и Маша просыпается: дедушка спалил гречку на плите и матерится.
Пока Маша после школы делает уроки, дедушка приговаривает:
— Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся.
Погулять на улицу он отпускает её, только проверив все задания по дневнику — даже на несколько дней вперёд. Маша всегда гуляет под окнами, там, где её видно из квартиры, играет с мальчиками в ободранный сдутый мяч, а когда мальчиков нет, — лепит куличики с малышами. Девочки её, одетую в мальчишескую одежду и коротко подстриженную, в свою компанию не берут. Перед ужином раскрасневшийся и пахнущий перегаром дедушка выходит во двор, здоровается с соседками, которые приглядывают за детьми, любовно окидывает взглядом сушащуюся на верёвках одежду, сломанные качели, валяющихся в песке собак и греющихся на солнце котов, стоящие на последнем приколе машины со сдутыми шинами, вдыхает воздух с горьким запахом стирола и ручкается со слесарем Михалычем.
— Погода шепчет, а, Михалыч? — Он зовёт внучку: — Машок! Ужинать и спать! — И добавляет бабушкам: — А на ночь мы читаем Отца народов!
Когда он уходит, бабушки крестятся.
В девятом классе Машу отправляют на областную олимпиаду по истории защищать честь школы. Она наизусть цитирует все самые известные речи Сталина: о текущем моменте и о кадрах, которые решают всё, о многонациональном государстве и о победе над Германией — её рвение очень нравится учительницам. На олимпиаде Маша проваливается — не занимает никакого места, вопросы ей попадаются про царей и дипломатов, русско-японскую войну — дореволюционный период она знает плохо, зато советский отскакивает от зубов по годам и месяцам: съезды, указы, освобождённые Красной армией города. Несколько дней она боится признаться, что провалилась на олимпиаде, и вышивает крестиком портрет вождя — подарить дедушке, чтобы он не сердился.
— Всё никак не успокоятся со своим кровавым царским режимом, — говорит он. — Ещё и учить заставляют, когда кто отперделся и помер и кто сколько солдат и матросов отправил за себя на смерть. Мы столько не учили, зато знали наизусть все достижения всех пятилеток.
Когда на уроке ОБЖ учитель гоняет их в противогазах по лестнице вверх и вниз, с нагруженными кирпичами рюкзаками, у Маши темнеет в глазах и начинаются месячные — она отпрашивается в туалет и идёт застирывать штаны. Из-за месячных с ней перестают дружить мальчики, один из них говорит:
— У тебя течка началась, ты больше не наш кореш.
Пытаясь подружиться с девочками, Маша даже решает больше не стричься — она давно делает это ножницами сама, дедушке тяжело подстричь её ровно. Волосы отрастают неравномерно — торчат во все стороны, каждое утро она приглаживает их водой и расчёсывает пятернёй, но, высыхая, они только путаются и сбиваются в колтуны. Дедушке всё тяжелее становится готовить, убираться и стирать, но Маше он заниматься хозяйством не разрешает, поэтому едят они теперь китайскую лапшу со вкусом говядины или курицы и порошковое пюре, которые дедушка заливает кипятком, а дырявый линолеум покрывается липкими грязными пятнами. От его одежды, обычно выстиранной и выглаженной, начинает пахнуть, а Машину одежду он может замочить в тазу и забыть, отчего та начинает пованивать.
Дедушка ходит на все митинги, надев форму и ордена своего отца, с портретом вождя в рамке: за Президента, против пенсионной реформы, против мусорного полигона около «ящика», за закрытие «ящика», потом опять за Президента и за поддержку результатов выборов, против повышения ЖКХ, за отмену транспортного налога. Потом митинги запрещают, и всем «активом», как дедушка их называет, они с соседями собираются на лавочке во дворе и обсуждают политику и повышение цен. После этих «собраний» Маша старается дедушке на глаза не попадаться, он приходит злой и заведённый и может и обматерить, и мокрым полотенцем по ногам хлестнуть.
Однажды осенью, когда река мелеет, обнажается памятник, распиленный и сброшенный в воду шестьдесят лет назад — почти неузнаваемая голова и плечи в шинели. Дедушка, узнав об этом, надевает рыбацкие сапоги и берёт у Михалыча трос для обвязки, а дядю Сашу просит подогнать свой УАЗик, чтобы вытянуть. В подмогу он берёт Машу — он помнит подростком, что памятник был большим и как его распиливали на части, и понимает, что не справится один. Вытягивают они грязные куски бетона вместе до ночи. Маша обвязывает верёвкой, дедушка подкладывает под них доски и куски фанеры и командует дяде Саше: «Давай! Пошё-ё-ё-л!» Тот газует и долго волочит по берегу куски памятника с илом и водорослями, пока дедушка кричит: «Хорош! Хорош!» — а потом материт дядю Сашу, но тот не слышит: глуховат.
После этого они полночи пьют и обсуждают, как хорошо было раньше, не давая заснуть Маше, лежащей на кушетке за тонкой стенкой. Памятник долго стоит во дворе мастерской надгробий и бордюрного камня: дедушка обращается в администрацию, но денег на реставрацию не выделяют, пишет в газеты, звонит на городское телевидение и радио, но только через год удаётся собрать нужную сумму: спонсором становится завод.
Получив аттестат, Маша сообщает дедушке, что хочет уехать в Москву поступать на исторический. В столице библиотеки и лучшие преподаватели, окончив истфак, она сможет работать не учительницей, как здесь — и продлить школьный кошмар, думает она, — а заниматься наукой, работать в журналах, газетах, на телевидении. Дедушка против — с поджатыми губами и непроницаемым лицом говорит, что он ей запрещает. Маше не удаётся разжалобить его, даже заплакав: он начинает чеканить про предателей и врагов народа — все они, по его мнению, в столице, начиная с её матери и заканчивая оппозиционными политиками. Маша уговаривает дедушку несколько дней, потом понимает, что ей придётся собрать вещи и уехать тайком, пока его нет дома. Вещи она собирает под кроватью в старый школьный рюкзак, чтобы не привлекать внимание: учебники, кеды, носки, трусы, паспорт и аттестат, пару дошираков в поезд и пакетики чая. На вокзале покупает билет в один конец в плацкарт. В Москве планирует сразу попроситься в общежитие, а там уже получать стипендию и устроиться на работу. Мысли о том, что она может не поступить, она от себя гонит.
Вернувшись домой с выпускного, Маша не замечает, что рюкзака под кроватью нет, а дедушка более мрачный, чем обычно, варит пельмени из морозилки.
— Давай пожарю, — говорит она, мягко отодвигая дедушку от плиты плечом, и наклоняется за сковородкой.
Дедушка сзади накидывает ей на шею кусок верёвки, ещё грязной и жёсткой от ила. Он держит, пока она не валится на грязный линолеум и, подёргавшись, не затихает, а потом отпускает, осев на колченогую табуретку. Смотрит в окно — не смотрят ли из «ящика» в бинокль? Переводит взгляд на мусорные контейнеры под окном и думает, что надо найти крепкие мешки для мусора.
Памятник устанавливают у проходной «ящика» на очередной юбилей Победы. Разрезают ленточку, хор школьников, одетых в военную форму, поёт песни, из колонок на ступеньках раздаётся минусовка, ветераны сидят на лавочках с красными гвоздиками в руках, греются на солнце. Дедушке пожимает руку директор «ящика», и он вытирает ладонь о штанину: надо будет первым делом, придя домой, вымыть руки с щёткой и мылом и замочить штаны с содой, лучшим средством от радиации.