Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2023
Аноцкий Валентин Романович — прозаик. Родился в 1950 году в Горловке Донецкой области. Окончил Иркутский государственный пединститут иностранных языков им.Хо Ши Мина. Печатался в журнале «Дальний Восток», автор сборников «Шестая степень защиты», «Гиппократово лицо». Живёт в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 9.
Не было бы счастья…
Возрастной электрический самокат с первой же поездки пришёлся Размыхляеву по душе. И это несмотря на солидный возраст самого Размыхляева, цепляющий за полу двадцатипятилетие. Когда он мчался по дороге, ему представлялось, что он пересекает невидимые временные линии, а самокат — это краткосрочная портативная машина времени, позволяющая опережать время лишь на минуты. В самом деле, приближаясь к перекрёстку, на котором столкнулись два автомобиля, Размыхляев понимал, что если бы не самокат, то он бы просто не застал этого рядового события — оно бы уже завершилось, а значит, — это и был краткий рывок в будущее.
Он остановился у небольшого неухоженного озера, где желающим передохнуть предлагались две неокрашенные скамейки, стоящие рядом друг с другом в обветшалом одеянии опадающей краски, как стареющая пара, задумчиво вглядывающаяся в зеркало воды, как в своё прошлое. Размыхляев сел на одну и тоже задумался, удивляясь, почему две скамейки поставили рядом — можно было их разнести по берегу, и тогда бы получилось два места для уединения. Эта его привычка — размышлять о пустом — выводила из себя его мать, властную женщину, воспитывающую сына в одиночку, поскольку отец не выдержал сурового жизненного экзамена и однажды ушёл и не вернулся — пропал без вести. Вероятно, после этого таинственного и необъяснимого «ушёл и не вернулся» у Размыхляева и появилась привычка часами обдумывать простые и понятные для других вещи, но для него — скрывающие своё происхождение и назначение.
На этот раз, даже на заброшенном озере, поразмышлять ему не дали: за его спиной послышался шум двигателя, хлопнула дверь автомобиля, послышались голоса, женские и мужские вперемешку. Размыхляев недовольно оглянулся. Там остановились два автомобиля, две иномарки. Прибывшие осматривали место, а заодно и самого Размыхляева. В их взглядах ясно читалось, что он здесь лишний. Переглянувшись, незнакомцы принялись вытаскивать из багажников сумки, которые затем перекочевали к свободной скамейке. По праву первого Размыхляев не сдвинулся с места и продолжал, теперь уже безо всякого размышления, смотреть на воду. Изредка он бросал косые взгляды на шумных соседей. Компания была живописной: две толстые до мешкообразного состояния женщины, пожилая и помоложе, два молодых человека и девушка. Молодые люди, закончив с сумками, вернулись к машинам, с багажника одной из них сняли металлическую конструкцию, которая через несколько секунд превратилась в инвалидную коляску, затем помогли выбраться из кабины старику. Ступня правой ноги отсутствовала. Через минуту старик в коляске оказался рядом с Размыхляевым, и это было похоже на попытку выдавливания постороннего с облюбованного места. В качестве успокоительного женщина постарше принесла две бутылки пива и поставила на скамейку перед стариком и Размыхляевым.
— У моего мужа день рождения, — пояснила она, и Размыхляев с удивлением заметил в её лице черты былой симпатичности — когда же она превратилась в такой бесформенный каток?
— Поздравляю, — он повернулся к старику, пытаясь и в его лице найти черты былого гусарства, но не нашёл, затерявшись в многочисленных морщинах и недельной седой щетине.
— Спасибо. Шестьдесят лет! — гордо ответил старик.
— Сколько? — переспросил Размыхляев, думая, что старик от слабеющей памяти перевернул девятку на шестёрку. Ему показалось, что он сделал привычный скачок во времени в будущее вместе со стариком, а потом Размыхляев успел заскочить в машину времени в последний момент, а дед не успел и вернулся в прошлое пешком, состарившись при этом до девяностолетия, но сохранив память о том, что он — шестидесятилетний.
— Шестьдесят, — упрямо повторил старик, и пояснил: — это была моя жена, а та — в жёлтом — моя дочь. Двое молодых — парень и девушка — друзья дочери.
Размыхляев оглядел компанию и заметил, что не назван ещё один участник веселья.
— А тот, худенький, чёрный, похоже, не здешний?
— Это муж моей дочери. Из Средней Азии.
Старик взял бутылку и ловко открыл её о выступ на своём луноходе.
— Пей! — предложил он.
Компания разогрелась очень быстро, чему способствовала музыка. Они вообще перестали замечать Размыхляева, приключив его к своему обществу как ненужный, но не подвластный их воле предмет, например, как куст какой-нибудь колючки из красной книги посреди цветника — и мешает, и не уберёшь. Черноволосый зять взялся за привычное дело — разводить угли для шашлыка — и, собирая ветки, в какой-то момент оказался вблизи Размыхляева.
— Это правда твоя жена? — уточнил Размыхляев, кивнув на жёлтый куль, пытающийся изобразить танец. Такое сочетание форм и цветов кожи для одной семьи показалось ему невероятным.
— Да, — кратко ответил азиат и продолжил поиски топлива для мангала.
— Паспорт российский, наверное, получил?
— Нет.
— А для чего тогда женился на русской? — удивился Размыхляев.
— А для чего женятся? — невинно поинтересовался непонятливый муж.
— Ты хочешь сказать… — Размыхляев не мог выговорить слово, обычно применяемое при слиянии двух сердец, заканчивающихся браком.
Но азиат быстро покинул неудобную для него дискуссионную площадку, и Размыхляеву пришлось додумать про себя причину этого странного брака — «по любви!» Но это было невозможным! Также невозможно было поверить в искренность происходящего, когда две тушки по очереди подплывали к девяносто-шестидесятилетнему старику и мусолили ему щёки.
— Ты мой мусечка!
— Ты мой папулечка!
Он представил, как худенький азиат забирается на одну из этих туш, а потом в изнеможении соскальзывает с неё на мокрую от пота простыню, и почувствовал отвращение ко всему человеческому.
— Похоже, у вас счастливая семья? — Размыхляев устал от своих наблюдений и поднялся, снимая самокат со стояночного рычага.
— Да, это верно — именно счастливая! — подтвердил молодой старик, вливая напиток в то, что обычно называют телом.
Размыхляев летел над гладью асфальта, кратко успевая поглядывать по сторонам, но всё больше чувствуя разбухающее недовольство, непонимание и несогласие. Когда эти чувства достигли критической массы, он остановился у обочины, за которой начинался лесной участок.
— Ну не может этого быть! — воскликнул он. — Ну какое может быть счастье? Не верю!
— Почему не веришь? — послышался из кустов хриплый голос. — Я в самом деле был начальником участка. Сорок восемь человек. Тебе что, удостоверение показать?
Размыхляев разглядел в кустах мужика, раскинувшего на траве закуску и бутылку водки. Лица его не было видно. Он приглашающе махнул рукой, задев при этом ветку, и получилось, будто ветка тоже пригласила Размыхляева.
— Присаживайся, брат. Немножко осталось ещё…
Но Размыхляев не видел смысла беседовать с человеком, который максимально погрузился в прошлое без всяких специальных устройств и даже сохранил потерявшее силу удостоверение о том, что он когда-то был начальником неведомого участка. Размыхляев вскочил на свой ковёр-самокат и помчался в сторону дома.
А дома на удивлённый взгляд матери поспешил объяснить:
— Мужику одному помог яму выкопать под погреб, он расплатился подержанным самокатом — денег у него не оказалось. Я бы сам никогда не купил.
— А у тебя мозгов не оказалось? Балбес! Что я приготовлю на обед из твоего самохода?
— Ну, иногда бывает, что у человека денег нет.
— Этот человек — ты! Тебе хоть что скажи, ты и поверишь. Олух!
Привыкший к такого рода материнской критике, Размыхляев поставил самокат на балкон и сел к столу. Стол ломился от двух тарелок — материнской и его.
— Представляешь, — примирительно сказал он, — остановился на озере, а там подъехала встречать день рождения старика весёлая компания. Старику на вид девяносто, а на самом деле — шестьдесят. Мать и дочь — два баобаба разного возраста, муж дочери — то ли узбек, то ли таджик, худой, маленький. Но самое интересное, что все выглядят как самое счастливое семейство на свете.
— Ну и что?
— Как что! Разве можно в таком состоянии, при таких формах быть счастливыми?
— А что мешает? — упорствовала мать. — Что мешает крокодилу быть счастливым? Его формы?
Размыхляев затух и больше не пытался спорить, оставшись при своём. Он молча принялся за обед, не вникая, что он ест и в каком количестве, но в какой-то момент решил уточнить возникшую новую мысль.
— А ты была в своей жизни счастлива?
Спросив это, он отвёл глаза в сторону, как бы застеснявшись своего любопытства, и тут же получил удар по лбу тяжёлой мельхиоровой ложкой.
— Счастлива! — гневно закричала мать. — С твоим отцом — пьянью подзаборной или с тобой — охламоном-переростком? Учиться не хотел, работаешь где попало, ни семьи, ни своего жилья, самокат на третьем десятке наработал! Герой!
Размыхляев вырвался из-за стола, роняя за собой стул, а заодно и тарелку с недоеденными деликатесами.
У дверей он приостановился и возмущённо и, по его мнению, справедливо воскликнул:
— А не от твоей ли дикой свирепости запил отец?
Пока ещё гибкий талией, он легко увернулся от брошенной в него вилки и выскочил за дверь, пожалев, что самокат теперь оказался в заложниках.
К неразрешимой загадке под названием «счастье» добавилось раздражение от непредсказуемого поведения матери. Вспышки были и раньше, но ограничивались гневными криками и угрожающими замахами, а дошло — он потрогал созревающую шишку на лбу — до рукоприкладства.
В микроскверике между домами он нашёл свободную скамейку и сел, раздумывая, как быть? Мать, конечно, отойдёт, успокоится, но всё зашло слишком далеко. Сплошная нелепость — их семья, его жизнь…
Одомашненные берёзы встревоженно зашелестели зелёной мишурой. Всякого они наслушались возле этой скамейки. Вот, ещё один.
— Не помешаю? — услышал он вежливый мужской голос.
Рядом стоял ухоженный, в приличном светлом костюме старик, интеллигентная седая бородка и внимательный взгляд серых глаз располагали к соседству.
— Нет, скамейка для всех, — великодушно разрешил Размыхляев и даже подвинулся, хотя в этом не было нужды.
Старик с облегчением присел, и от него пахнуло древним одеколоном, запах которого помнился Размыхляеву ещё с тех пор, когда у него был отец. Именно такой запах исходил от него в тот последний день, заманивший его в молчаливую компанию «без вести пропавших».
— Что с ценами делается! — удручённо сказал старик, то ли приглашая к беседе, то ли просто привычно удивляясь тому, чему удивляться уже не имело смысла. — Счастливое было время! — неожиданно добавил он, и Размыхляев напрягся, искоса взглянув на собеседника.
— Если само время было счастливое, — не выдержал он, — то должны быть счастливы и те, кто жил в нём. Но могут ли быть счастливыми все?
— Очень логичное замечание, — согласно кивнул старик. — Счастливое время — это как тёплая вода: его замечаешь, когда из неё попадаешь в ледяную. Ты вот, например, сразу родился в ледяной воде и не знаешь, что такое счастливое время. Как и другие молодые.
— А по-моему, счастье — это прыжок в будущее, — радуясь, что появилась возможность порассуждать на тревожащую его воображение тему, заявил Размыхляев. — Прыгнул, порадовался, согрелся в тёплой воде, и вернулся в серые будни.
— Не за эти ли размышления ты сегодня получил в лоб? — поинтересовался старик и протянул руку. — Ефим Гордеевич.
— Пётр… Действительно, получил от матери за вопрос: была ли она счастлива?
— Ответ на лице, — вздохнул старик. — И какие планы на счастливое будущее?
— Да есть у меня приятель, пока у него перекантуюсь. А потом… Может, уеду куда.
Старик задумался, несколько раз бросил оценивающие взгляды на соседа и сказал:
— Похоже, мой юный друг, не успел ты собрать необходимый для твоего возраста багаж. Профессии нет, образования тоже. Почему не учился?
— Скучно было. Хотелось сразу получить ответы на все вопросы.
— Нет ничего скучнее получить ответы на все вопросы сразу! — воскликнул старик. — Нужно стремиться «найти», а не «получить». Если ты получаешь готовый ответ, тебя могут с ним обмануть, а если ты сам найдёшь ответ, обмануть тебя невозможно.
Чувствовалось, что он по неизвестной Размыхляеву причине разгорячился.
— Николай Лосский писал: в душе каждого человека пылает фаустовская жажда бесконечной широты жизни. А бесконечную широту жизни и даёт знание!
Размыхляев с опаской взглянул на старика.
— А вы кто?
— Это неважно для случайной встречи. Но она может оказаться для тебя полезной. Я могу предложить тебе работу. Не очень интеллигентную, но, как сказать, многие яркие умы прошли через это занятие.
— Выкопать траншею?
— Нет, попроще. Сторожем ко мне на дачу. Я, к сожалению, по состоянию здоровья уже не могу там жить постоянно, а хозяйство требует надзора. Сын всё время в морях, а внучка ещё мала для управления хозяйством. А жить там можно: вода, электричество, небольшая сторожка с печкой.
— Сторожем я могу, — обрадовался Размыхляев. — Могу дремать, как собака. Вставать в любое время суток.
— Да, можно спать, район там спокойный. Есть только одно препятствие, которое не все переносят.
— Свалка рядом?
— Нет, Боже упаси! Рядом проходит железная дорога, не все могут привыкнуть.
— А зачем такую покупали?
— Я не покупал, покупали мои родители. Но когда её строили, там был только лес. А потом возникла железная дорога. Кто знает, может, потом и космодром построят. Но мне он уже помешать не сможет, — старик потёр грудь в области сердца.
— Думаю, привыкну, — осторожно, чтобы не выглядеть слишком навязчивым и не спугнуть удачу сказал Размыхляев. — Я всё равно сплю с мыслями, а днюю как во сне. Таким уродился. А почитать у вас там есть что-нибудь?
— Полно! Правда, больше устаревшее.
— Книга устареть не может, — уверенно заявил Размыхляев. — Устареть может только обложка.
— Мне нравится ход твоих мыслей, — удовлетворённо сказал старик. — Сейчас напишу адрес и как добраться. Это недалеко. Учитывая непредвиденные обстоятельства, ты можешь ехать прямо сейчас, ключи от калитки и сторожки я всегда ношу с собой. На первый случай прихвати с собой еды.
Размыхляев опустил голову, и это заметил старик.
— Что случилось?
— Еды взять негде, мать не даст.
Старик достал старинный кожаный портмоне и пошевелил в нём пальцами.
— Будем считать авансом.
Он ушёл медленно и осторожно, словно нёс незакрытую банку с молоком, а Размыхляев вдруг с теплотой подумал о матери: если бы не заехала ему в лоб, не было бы встречи со стариком. Не было бы сторожки с печкой. И с ещё большей теплотой подумал о старике: вот бы жить с таким рядом. Размышлять каждый вечер…
Это был предел мечтаний: на неопределённое время у него было жильё, да ещё с дровяной печью и широким топчаном. В небольшое окно он видел калитку и часть сада. В другое оконце можно было любоваться хозяйским домом: двухэтажной постройкой, первый этаж которой состоял из кирпичной кладки, а второй — из потемневших, плотно усевшихся друг на друга брёвен. Песчаная дорожка соединяла входную дверь его сторожки и калитку. В саду, который он обошёл ближе к вечеру, вдоволь навалявшись на топчане, росли фруктовые деревья: яблони, груши и вишни. Урожай уже был собран, и по состоянию деревьев можно было догадаться, что он выдался не бедным. Были и грядки, но требующие немалой работы по очистке от сорняков. Помогу старику с этим, великодушно решил Размыхляев в благодарность за неожиданное спасение от жизненных неурядиц.
Вечером приготовил ужин из полуфабрикатов, приобретённых на аванс, и хотя было тепло, чисто для души разжёг печурку. Книг он не нашёл, видимо, те хранились в доме, но было много старых журналов и газет: от «Бурды» до «Бабушкиных рецептов». Похоже, использовались они больше для растопки, но никогда ранее не встречаемые Размыхляевым, читались как свежие. Он лёг на топчан, закрыв глаза, отчего тепло и запах огня стали острее. Острее ощущалось и одиночество, но не болезненно, а как расслабление и желанный отдых.
Через некоторое время что-то начало задевать его слух, мелкое и далёкое, но нарастающее с каждой секундой, постепенно наполняющее не только голову, но и всё вокруг. «Поезд!» — догадался Размыхляев. Шум наступал со стороны калитки, там, сразу за грунтовой дорогой, раскинулся травянистый пустырь, за которым, похоже, и проходила железная дорога. Вскоре загрохотало металлоломом, словно невидимый поезд рассыпался по ходу на части, дошло до критической точки и стало удаляться, затихать, превращаясь в неприятное воспоминание. «Терпимо», — решил он, пытаясь заснуть.
Утром легко вскочил с топчана с желанием омыться ледяной водой, и такую он нашёл в колодце, и долго плескал холод в лицо, напился холода, радуясь такому необычному пробуждению. После завтрака послышался шум у калитки. Выполняя свой долг, Размыхляев мгновенно оказался там, но открывали снаружи, и он молча ждал появления незнакомца. Это был хозяин. Размыхляев сразу определил нездоровую бледность старческого лица и одышку. Искренне пожалел своего спасителя.
— Доброе утро, Ефим Гордеевич! Неважно себя чувствуете?
— Да, мой друг, то сожмёт, то отпустит: такая у моего сердца сегодня физкультура. Я приехал книги тебе дать, обещал ведь.
— Стоило ли из-за пустяка беспокоиться, здесь журналов и газет на месяц хватит.
— Это не может быть заменой книгам. Да и двигаться надо больше. Пойдём.
Размыхляев вошёл в дом, и ему открылось то, что он только представлял себе. Скромно, но очень аккуратно и тщательно дом был отделан изнутри. Чувствовалось, что делали мастера — детали были подогнаны так, что лезвия не просунешь. Мебель вся только деревянная, склеенная, окрашенная в светлые тона.
— Не разувайся, — остановил его старик, — здесь мыть давно пора.
Они вошли в комнату, где по стенам стояли стеллажи с книгами.
— Вот! Выбирай, а я посижу в кресле. Спрашивай, если что.
Размыхляев сделал первый ознакомительный круг, затем обратный, но уже вглядываясь в корешки. Многие имена ему были незнакомы, но именно среди незнакомых он и выбрал десяток книг, которые поднёс хозяину на одобрение. Тот пробежал взглядом по корешкам, с интересом поднял глаза на Размыхляева и хмыкнул:
— Однако! Кругозор у тебя, что называется: от Москвы и до самых до окраин. Ладно, ты можешь идти, а я полежу на диванчике, отдохну.
Через пару часов, проводив хозяина дачи, Размыхляев улёгся на топчан и открыл первую книгу. Так, с открытой книгой, он пролежал до позднего вечера. С трудом оторвался. Подумал: если первая же, случайно попавшаяся ему в руки книга так его захватила, то сколько же их ещё, может быть, более захватывающих, стоит на полках? А сколько имён? Событий?
Его глубокие размышления прервал истошный женский крик за оградой. Это его, вроде, не касалось — границы охраняемой территории не нарушались, но любопытство, а может, и необходимость в его помощи, заставили выйти на улицу. Крики превратились в стоны, послышались звуки звонких пощёчин. Размыхляев открыл калитку. За ней возились в борьбе двое: мужчина и женщина. Мужчина держал женщину за волосы и пытался хлестнуть её по щекам, а она всячески уворачивалась, прикрываясь одной рукой.
— Эй! — не выдержал Размыхляев. — Отпусти женщину!
Мужик повернул к нему раскрасневшееся лицо и хрипло ответил:
— Не лезь не в своё дело!
— Не моё дело будет, если хлестаться будете у себя на кухне, а здесь, на улице, — касается всех! Отстань!
Размыхляев перехватил в правую руку черенок от лопаты, который держал в сторожке в качестве первой линии обороны, и это охладило мужика, который понял, что если он бьёт, то могут побить и его. Он оттолкнул женщину в сторону Размыхляева.
— На, пожалей её! — и быстрым шагом удалился.
Некоторое время они стояли молча. Тяжёлое дыхание женщины понемногу успокаивалось. Размыхляев успел разглядеть, что женщина была ещё молода, может быть, чуть старше его самого, и довольно симпатичная, несмотря на растрёпанные волосы и горящее от пощёчин лицо.
— За что он тебя?
— Известное дело — приревновал, за что ещё бьют? Не за грязную же посуду. А ты откуда такой взялся? Раньше тебя здесь не видно было.
— Я сторож. Хозяин предложил. По знакомству, — соврал он неожиданно для себя.
— Хозяина мы знаем. Учёный старик.
— Куда ты теперь? Он же тебя опять прибьёт.
— Отойдёт. Не в первый раз. Надо только переждать, — она покачнулась, и Размыхляев заметил, что женщина слегка выпившая. Чувствуя, как неровно забилось сердце, как волны прошли внизу живота, он предложил:
— Ну, пережди у меня. У меня своя сторожка. Чистая…
Она игриво стрельнула глазами, снова превращаясь в ту, до битья, кокетку.
— Спасибо. Если не стесню тебя.
Размыхляев молча распахнул калитку, пропуская, как ему показалось теперь уже, грациозную незнакомку. Войдя, она по-свойски села на топчан, а Размыхляеву досталась табуретка. Незнакомка огляделась, покачала одобрительно головой:
— Вполне себе, жить можно.
— Чаю хочешь? — предложил Размыхляев.
— Я бы после стрессу вина выпила.
— Вина нет. В другой раз.
— Зря не заначил, — поучительно сказала женщина, — тут могут всякие чудеса происходить — может пригодиться.
Она помолчала, покачалась из стороны в сторону и вдруг спросила:
— А хочешь знать, за что он на самом деле меня поколотил?
— Ты же объяснила — ревность.
— Это не всё. Он хотел, чтобы я…
Женщина наклонилась к нему, Размыхляев тоже склонился невольно в её сторону, но этого ей показалось мало: она схватила его за ворот так, что её губы оказались у самого уха Размыхляева. От запаха вина и женского пота голова у него пошла кругом. Она горячо зашептала свою женскую тайну, от которой Размыхляев отшатнулся, чуть не упав с табуретки. Лицо его полыхало.
— А я отказала! — гордо заявила незнакомка. — Это счастье, когда можешь отказать. Пожалуй, я не вернусь к нему — он всё равно будет добиваться своего. Жаль, что у тебя нет вина. Можно было бы продолжить общение, — она похотливо взглянула на случайного знакомого. — Другой раз запаси достаточно, может, это ты получишь то, чего хотел мой любимый. Ой!
Она сжала колени вместе, охватив их руками.
— Что случилось? — испугался Размыхляев.
— Захотела вдруг… Пописать.
Она встала. У двери остановилась.
— Имя твоё не спрашиваю и своё не скажу — не нужно всё это, пустое… Счастье — это ещё когда никому ничем не обязан.
Она исчезла, а Размыхляев, будто прикованный к табуретке, слушал её удаляющиеся шаги. Всё произошедшее показалось ему всполохом его воображения — обманом, затухающим с каждой секундой. Никогда в его жизни не было неожиданностей, кроме одной: «ушёл и не вернулся». Куда ушёл отец? Откуда не вернулся? И если ты проснулся утром после сна, — откуда ты вернулся сам?
Утром заскрежетал ключ в замке калитки, и Размыхляев вышел встречать хозяина. Тот выглядел гораздо лучше предыдущего раза, посвежел, глаза внимательно оценивали состояние встречающего.
— Доброе утро!
— Доброе утро, Ефим Гордеевич! У вас вполне здоровый вид.
— Да, сегодня циркадный ритм в мою пользу. Я могу побыть здесь почти весь день, а ты мог бы навестить мать. Денег ей дать, помириться. Негоже быть с матерью в ссоре.
— Я как раз хотел попросить об этом, — уже привычно соврал Размыхляев. В примирение с матерью он не верил. — Кроме того, продуктов прикупить надо.
При слове «продукты» он невольно замялся, словно старик мог догадаться, что имелось в виду.
Сначала он зашёл домой. Мать нисколько не удивилась его отсутствию в несколько дней. Размыхляев вдруг со страхом подумал, а что если бы он «ушёл и не вернулся» — вот так бы она и не заметила его пропажи?
— Что, голод не тётка? В гостях не кормят?
— Я не голоден, — спокойно и, как ему показалось, с достоинством ответил Размыхляев. — Я тебе денег принёс. Работаю я.
— Гляди-ка ты! Инженером никак?
— Сторожем. На одном объекте, — он выложил на стол несколько купюр.
— А, сторожем, это другое дело — тебе сторожем да землекопом в самый раз.
Размыхляев прошёл к балкону и застыл от неожиданности: самоката не было. Стараясь сохранять спокойствие, он вернулся в кухню и, не сумев сдержать дрожь в голосе, спросил:
— А где самокат?
— Продала. Надо же мне на что-то жить, — и осознав по его тону, какую травму нанесла сыну своей бесцеремонностью, привычно пошла в атаку. — Мне какая надежда на тебя? Может, мне квартиру надо было продать вместо самоката? Чтобы тебя не ранить утратой. И в кого ты такой уродился?
Размыхляев понял, что ни на какую примирительную позицию мать не способна, и разозлился.
— Не в кого, а из кого! — успел он сказать до того, как в него полетела кружка.
— Не приходи больше домой! — глухо донеслось из-за двери, за которой он резво скрылся.
Оставалось зайти в магазин и можно было возвращаться в своё временное жилище. К привычным полуфабрикатам прибавились две бутылки вина и шоколадка, на всякий случай. Таким образом, он был готов к любым неожиданным вторжениям.
Когда он вернулся, старик возился в саду. Слабыми движениями подрезал небольшие веточки на кустах, и Размыхляев догадался, что на самом деле ему не очень хорошо.
— Засиделся я, однако, — сказал старик, вытирая нездоровый пот с лица. — Спасибо, что быстро обернулся. Если что, в следующий раз может приехать мой сосед на мотоцикле — привезёт деньги. Но это не значит, что я уже помер, — горько усмехнулся он. — Просто занемог на денёк. Для меня каждый денёк — счастье.
Размыхляев вдруг решился на вопрос, который с некоторых пор зудился, как лишай.
— А по-вашему, что такое счастье?
— Про мать вспомнил, — понимающе покивал головой старик. — Определений счастья много — одно красивее другого. Ты вот сказал: прыжок в будущее. Я бы не согласился. Кто знает, может, вот эти дни, проведённые здесь, в будущем ты назовёшь самыми счастливыми в жизни. Без всякого прыжка. Мне больше по душе определение Будды: «Нет пути к счастью: счастье — это путь». То есть, если ты уловил, — весь твой жизненный путь и есть твоё земное счастье.
— Как-то обыденно, путь может быть скучным и горьким, — с сомнением сказал Размыхляев. — Как такое принять за счастье?
— Согласен, в твоём возрасте такое принять сложно. Но совершенно точно, это будет принято именно так, когда этого пути останется с гулькин… Сам понимаешь. В обыденности счастье как ртуть — глазами видишь, а в руки взять не можешь.
Прошло два дня и две ночи, спокойные и ровные, и на склоне третьего дня Размыхляев распечатал одну бутылку, решив скрасить неприглядные будни. И правда, жизнь показалась гораздо краше, когда он слегка, для души, подтопил печурку и выпил ароматного напитка. Всякая раздражающая мелочь удалилась из головы, осталось только приятное: он в тепле, под крышей, и никаких тревожных мыслей в голове. Вот так бы прожить до старости, размечтался Размыхляев, и умереть счастливым во сне. Без болезни, без причитаний у кровати, без сожаления о прожитой жизни…
Проснулся он от стука в калитку. Негромко, но настойчиво — женщины так не стучат, но сердце Размыхляева забилось от волнения. Он мигом оделся, у двери оглянулся — всё ли в порядке.
За калиткой стоял незнакомый мужик, не старый, но обмякший, будто только что скинул с плеч тяжёлый мешок. Он смотрел на Размыхляева, словно ожидал увидеть своего хорошего знакомого и ошибся.
— Я тебе деньги, ты мне выпить, — наконец, предложил он.
— Я не пью.
— Такое бывает. Но иметь про запас не мешает. Понимаешь, друг, — он перешёл на доверительный тон и сделал шаг вперёд, — у меня умерла жена, самый близкий мне человек. Сегодня сорок дней. Последний день её душа ещё находится здесь. Проводить надо, а уже нечем. Выручай, брат!
Размыхляев молча отступил от калитки, пропуская горемыку во двор.
Пока мужик обжимал ладонями кружку, выдерживая для приличия паузу, Размыхляев смог разглядеть его. Ему ещё не приходилось встречать людей в непоправимом горе, могло случиться с ним самим, если бы отец ушёл, как все люди. Незнакомец не смотрел в глаза Размыхляева, разговаривал как бы сам с собой, но пережитое несчастье, как плесень, закралось в каждую морщинку, затаилось в давней щетине, успешно меняло цвет кожи. По форме головы и правильному носу можно было предположить, что в молодости он был красив. Вероятно, также красива была и его ушедшая навсегда любимая.
— Я пью ровно сорок дней, — выпив, незнакомец продолжил свою печальную историю. — И чувствую, как я перерождаюсь, у меня словно крылья вырастают. Наверное, для того, чтобы душа её не успела ускользнуть без меня.
— Как это? — не понял Размыхляев, тоже отхлебнувший за компанию. — Она же одна должна улететь. А несчастье останется с тобой.
— Несчастье останется, — согласился мужик. — Но и несчастье можно оставить в дураках. Потому что есть ещё запасное счастье. Счастье — это когда можешь уйти из жизни добровольно, а не по принуждению.
— Как это — по принуждению?
— Ну, мало ли: болезнь, бандит с ножом в подворотне, кирпич на голову… Вот что, брат, — он пошарил в кармане и выложил на топчан комок купюр, — плачу по ночному тарифу — втройне.
Размыхляев поколебался, но вечер уже пропал, вряд ли можно было ожидать кого-то ещё в такую позднюю пору, и он достал вторую бутылку. Незнакомец залпом выпил полную кружку, что-то невнятно пробормотал и вдруг вышел на улицу. На улице он поднял глаза к небу, покачнулся, ухватив Размыхляева за рукав и опять пошарил в кармане.
— На, всё равно до утра не успею, — Размыхляев почувствовал в своей руке смятые купюры.
Ночной гость открыл калитку и решительно направился к пустырю, в сторону железнодорожного пути.
— Эй! — попытался остановить его Размыхляев. — Там нет дороги!
Ответа не последовало.
Наутро он проснулся от шума за оградой. Это был не просто шум, а разноголосье женских и мужских голосов, перебивающих друг друга, будто доказывающих что-то важное, но каждый своё. Размыхляев не торопясь оделся, вышел на улицу, поёжился от неласкового начала дня и открыл калитку. При его появлении голоса сразу стихли, несколько человек уставились на него, словно ожидая объяснений.
— Чего? — спросил Размыхляев.
— Вчера вечером видели, как к тебе Хром заходил, — сказал один из мужчин.
— Какой Хром?
— Хромченко. У него жена недавно умерла.
— Ну, заходил, и что?
— А то, что после тебя он пошёл к железной дороге и бросился под поезд!
Размыхляев остолбенел. Сразу вспомнилась странная фраза незнакомца: «Всё равно до утра не успею…»
— Выпивши он был сильно, — хрипло пояснил он, — на тяжёлую жизнь жаловался, — соврал Размыхляев машинально.
Женщины опять затараторили, перебивая друг друга, и Размыхляев поспешил скрыться от ненужных вопросов. Тёплая сторожка оградила от всего мира. Весь день прошёл в механических, несознаваемых движениях. Топил, варил, обедал, ужинал, спал…
Воспоминания вчерашнего вечера толпились в беспорядке в голове, мешая сосредоточиться. Хотя он не понимал, на чём именно хотел сосредоточиться. Вчерашний незнакомец смешал весь его небогатый жизненный опыт в бесформенную кучу, в которой не проглядывалось ни важного, ни второстепенного, всё упёрлось в одну точку: «Счастье — это когда можешь уйти добровольно…» Невероятное, невозможное для всего живого определение! Вот бы спросить об этом старика.
Утренний стук в калитку смахнул его с топчана, и через секунду Размыхляев, заснувший в одежде, открывал калитку. Перед ним стоял незнакомец в лёгком светлом плаще с папочкой в правой руке. Внимательный, даже пронизывающий взгляд тёмных глаз не оставлял сомнений — это государственный человек. На службе.
— Следователь Гречаев, — представился незнакомец. — Хотел бы с вами побеседовать.
— Да, пожалуйста, — Размыхляев сразу понял, о чём пойдёт речь, и распахнул калитку.
Они вошли в сторожку, где следователь внимательно огляделся, останавливая взгляд на одному ему понятных деталях, и присел на табуретку.
— Присаживайтесь тоже, — предложил он, доставая из папки лист бумаги и ручку.
— Наверное, догадываетесь, по какому поводу?
— Догадываюсь.
— Очень хорошо. Фамилия, имя, отчество, год рождения?
Следователь аккуратно занёс данные в протокол и приступил к основной части.
— При каких обстоятельствах вы познакомились с гражданином Хромченко?
— Мы не были знакомы, он постучал в калитку, я открыл. Я и не знал, что он Хромченко. Он сразу сказал, что у него умерла жена и он должен проводить её душу, потому что наступил сороковой день.
— То есть душа должна покинуть Землю?
— Ну да. Только он странно так сказал, что она не должна улететь без него.
— Вы заметили в этом намёк на самоубийство?
— Тогда нет, подумал: бредит несчастный человек.
— Просил выпить?
— Да. У меня было совсем немного вина. Я пожалел его.
— Немного — это сколько? — Размыхляев понял, что этот хладнокровный человек не ограничится художественными описаниями произошедшего и решил говорить осторожнее.
— У меня было примерно полбутылки. Он выпил один стакан. Но он уже был выпивши, и этого ему хватило.
— Хватило на что?
Вопрос застал Размыхляева врасплох — в самом деле, на что? Вот зануда!
— Чтобы больше не просить, — нашёлся он.
— Бутылка осталась?
Размыхляев поколебался, но соврать было опасно. Он пожалел, что не навёл порядок сразу после ухода несчастного Хрома, но ему тогда и в голову не пришло, что тот задумал на самом деле и что после этого может быть полноценное расследование произошедшего.
— Должна остаться, — неуверенно ответил Размыхляев и запустил руку под топчан. Рука нащупала сразу две бутылки, но вытащил он только пустую. Протянул следователю.
— Поставьте на стол!
Следователь достал из папки пластиковый пакет, накрыл им бутылку, ловко перевернул её и закрепил край металлической прищепкой.
— Изымаю как вещественное доказательство, — пояснил он. — В протоколе об этом будет указано. Вспомните, в каком магазине приобретали. Сами употребляете?
— Нет, очень редко и понемногу. Отец этим страдал, поэтому я…
— Я понял. В ближайшие несколько дней никуда не отлучайтесь. Отъезд по моему разрешению.
— Мне некуда…
— Это неважно, я должен предупредить. Всего доброго.
Он ушёл, а Размыхляев сидел как оглушённый. Впервые в жизни он встретился с самоубийцей, впервые беседовал со следователем. А теперь ещё и привязан: «Не отлучайтесь…» А что они узнают по бутылке? Отпечатки? Проверят содержимое на наличие яда?
Из задумчивости его вывели звуки мотоциклетного двигателя. Мотоциклист явно хотел привлечь чьё-то внимание, и через минуту Размыхляев понял, что это его внимания и добиваются. Он вышел к ограде. За калиткой стоял мотоциклист и при появлении Размыхляева приглушил двигатель.
— Ты Пётр, да?
— Да.
— Вот, — он протянул конверт, — Ефим Гордеич заболел, просил передать.
— А что с ним?
— Сердце. Тяжело ему. Ну, бывай!
Он газанул так, что с ближайшей рябины ворона шарахнулась на соседний участок.
Два дня Размыхляев прожил в тишине, при ясной погоде отступающего лета, время, которое заставляло задуматься: а что же дальше? Провести ещё и зиму в сторожке? Или добрый старик позволит переселиться в дом?
А на третий день в калитку не постучали, а просто открыли снаружи своим ключом, и когда Размыхляев выскочил на улицу с черенком от лопаты, во дворе уже стояла компания незнакомых людей.
— Вы кто? — поинтересовался он.
— Мы-то? — ответил молодой человек лет тридцати, одетый явно не для дачных дел. — Мы новые хозяева этой дачи. Вернее, вот она, — он указал на блондинку с нежным, почти детским лицом, с разноцветными ногтями. — Она внучка Ефима Гордеича, дача была завещана ей дедушкой.
Слово «завещана» резануло Размыхляева поперёк туловища.
— А Ефим Гордеевич?
— Умер Ефим Гордеич, сердце… С пожилыми такое случается. Правда, всего один раз.
Девушка молча прошла мимо, не заморачиваясь на объяснения с каким-то сторожем, и быстрым шагом достигла входной двери, скрылась за ней, и через некоторое время из дома послышался её весёлый смех.
— Почему она смеётся? — поразился Размыхляев. — Дедушка ведь умер!
— Ну и что? И я умру, и ты умрёшь. Вот ты помрёшь, многие будут плакать?
— Думаю, нет.
— Вот! Она сейчас счастлива — это первая в её жизни собственность, она делится по телефону со своими подружками. Счастье — это веселящий газ, пощекочет ноздри и испарится. Как говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло.
— Но ведь только через сорок дней душа покидает Землю, — вспомнил Размыхляев. — Он ещё здесь.
— Это для малохольных, она уже там, где и должна быть. Дело вот в чём, парень, к тебе никаких претензий нет, но у нас есть своя охрана, — он достал кошелёк и отсчитал купюры. — Это расчёт, извини, друг…
Размыхляев растерянно стоял с зажатыми в кулаке деньгами. Не верилось, что вот так быстро, даже мгновенно, всё и кончится.
— Подождите, может, разрешите последнюю ночь провести здесь? Пока ваша охрана подтянется.
— Ну ладно. Заодно порядок наведёшь.
— Спасибо, — облегчённо вздохнул Размыхляев.
Он вдруг почувствовал почти нежность к этому циничному молодому человеку, который легко предоставил ему ещё одну ночь комфортного одиночества.
Размыхляев спрятался в сторожке, чтобы не мельтешить перед глазами новых владельцев и не дать им повода отказаться от своего разрешения. В оконце он наблюдал, как счастливая обладательница выбегала из дома, легко и быстро проходила по тропинкам сада, трогая тонкой ручкой ветки деревьев и кустов, словно приручая. Потом он долго лежал неподвижно, иногда вздрагивая от звонкого девичьего смеха, и, наконец, с величайшим облегчением услышал негромкий короткий разговор возле своих дверей и понял, что они уходят. Металлическим взвизгом закрылась калитка, и всё стихло. К нему они не зашли, для них он не существовал — завтра его не должно здесь быть. Старик предрекал, что он, Размыхляев, будет вспоминать в далёком будущем дни, проведённые здесь, как счастливые. Вероятно, только несколько дней, согласился он со стариком.
Он перевернулся на живот и пошарил рукой под топчаном. Рука нащупала вторую бутылку, ещё одно «вещественное доказательство». Молодец, что не отдал, похвалил себя Размыхляев. Он вылил остатки в кружку, выпил медленно, ощущая, как напиток густо проникает в тело. Достиг дна. Вытащил из кармана смятые купюры — «расчёт» — и кинул на стол. «Всё равно до утра не успею…» — пришли в голову чужие слова, и вышел на улицу. Над ним сразу же в тревожном ожидании склонились звёзды. «Счастье — это…» — ему показалось, что он нашёл самое верное определение, оно назревало, язык уже был готов оформить его в слова, но неожиданно всё расплылось, ускользнуло, как ртуть из пальцев.
Размыхляев открыл калитку, закрыл снаружи, сунул ключи в щель. Опустив голову, решительно направился в сторону железнодорожного полотна.
Теория вырождения
Насмотревшись в окно на бегающих по двору учеников и с удовольствием отметив отсутствие конфликтов в многочисленных группах, Пётр Петрович сел в директорское кресло и достал из сейфа папку красного цвета. Открывалась она редко, мысли для неё выкрапывались из повседневности тяжело, как бы из-под пресса. Но в то же время работа с ней доставляла творческое удовольствие. Что-то в ней было пока недосягаемое, невидимое даже ему самому, автору, — на уровне интуиции, творческой догадки. «Министру просвещения…» — значилось на первом листе, и уже само обращение заставляло сосредоточиваться сразу после открытия секретной папки. Внутреннее желание самовыражения вдохновляло и одновременно подтачивало уверенность в себе: кто он, вообще, такой? Директор «Специализированной коррекционной школы». «Коррекционной» значит «для детей неполноценных, с дефектами, которых надо выправлять для дальнейшей, порой бесперспективной, жизни». Лишь опасение, что непосредственное начальство завернёт его работу, посчитав её глупостью и легкомыслием, и не позволит ей достигнуть адресата, заставляло его обращаться напрямую на самый верх.
В дверь вежливо постучали: без доклада секретаря, — это свои.
— Разрешите, Пётр Петрович?
В дверном проёме появилась завуч Прасковья Ивановна, женщина хотя и властная, но также и легко ранимая, что иногда мешало ей исполнять её полномочия, отвлекаясь на самозащиту. Но приобретённый в разных школах опыт выручал её в повседневных занятиях и удовлетворял начальство.
— Да, — согласился Пётр Петрович, — заходите.
Документ, разумеется, тут же накрылся красным пологом.
— Пётр Петрович, — хорошо поставленным за годы работы в педагогических учреждениях голосом начала Прасковья Ивановна, усевшись в предложенное кресло. Её маломигающие голубые глаза будто вталкивали взгляд в собеседника в попытке доказать непогрешимость своего высказывания, — я по поводу Крюкова. Мы знаем, каким образом он именно к нам попал, приняли его, можно сказать, как родного. Он за эти годы подрос, вжился в роль, и теперь почувствовал себя хозяином положения. Сейчас законфликтовал с учительницей по литературе.
— Дёргает её за косу? — улыбнулся Пётр Петрович.
Конечно же, он хорошо помнил приход нового ученика по фамилии Крюков четыре года назад.
— Нет, это было бы самым безобидным занятием. Он издевается, как бы это сказать, интеллектуально, даже с каким-то превосходством. Победил на математической олимпиаде, а на литературе ведёт себя как полный идиот.
— Как полный идиот или просто приравнивается к другим? — уточнил Пётр Петрович. — По идее, он не должен стать известным писателем, не так ли?
Прасковья Ивановна растерялась.
— Если бы это происходило в нормальной школе, можно было бы только порадоваться — приятно иметь дело с умницей, но когда над тобой посмеивается ученик спецшколы — это выглядит совсем по-другому. Может, его в другую школу пора определить? В математическую, например.
— Прекрасный пример для других коррекционных школ: из школы для неполноценных сразу в школу для избранных! — усмехнулся Пётр Петрович. — Пригласите его ко мне.
После ухода завуча он спрятал папку в сейф: для завершения доклада не хватало совсем немного — фактов и примеров. Прибегать к чужому опыту он пока не считал нужным.
Через некоторое время в дверь стукнули один раз. Пётр Петрович не успел осмыслить, как можно охарактеризовать человека, стучащего в дверь руководителя всего один раз — надменность, превосходство, наглость? — как перед ним предстал невысокий и, если можно применить к мальчишке двенадцати лет такую деталь, — стройный ученик Крюков.
— Подходи ближе, Крюков, а то я тебя без бинокля не вижу.
Крюков подошёл. В его светло-серых глазах не было ни малейшего страха, в них читалось только любопытство.
— Тебя, кажется, Вадим зовут?
— Да.
— А моё имя знаешь?
— Да, Пётр Петрович.
Пётр Петрович встал, но не для того, чтобы подойти к ученику, а, наоборот, отошёл к окну, чтобы наблюдать за собеседником, а тот бы его не видел.
— За что кукушка хвалит петуха? — неожиданно спросил он.
— За то, что тот не летает, — не задумываясь ответил Крюков.
— В смысле? — не понял Пётр Петрович.
— Ну, если бы он летал, то навалял бы кукушке…
— Значит, вот таким образом ты издеваешься над учительницей литературы? — предположил Пётр Петрович.
Он вернулся к столу, достал лист бумаги, почиркал ручкой и передал ученику.
— Попробуй, реши.
Крюков наклонился над столом, изучил уравнение, взял директорскую ручку и тщательно выписал решение. Пётр Петрович мельком взглянул и опять почиркал по бумаге.
— А это?
И опять Крюков аккуратно написал решение.
Пётр Петрович внимательно изучил лицо ученика. По-детски чистое, оно предполагало оформиться в лицо человека с совершенными чертами, а глаза излучали любопытство и растущий из глубины острый ум. Он вдруг ужаснулся: столько лет по вине родителей этот мальчишка сидит среди слабых одноклассников, не имеющий возможности проявить себя во всей красе! Ах, Прасковья Ивановна, педагогический стаж — это ведь не просто годы, надо же ещё понимать.
— Не скучно тебе здесь? В обычную школу не хочешь?
— Нет, там придурков много.
— А ты откуда знаешь? Не был же там.
— На улице полно знакомых пацанов, по ним и сужу.
— Смышлёный ты парень, Вадим. Хочу тебя попросить о помощи.
— В решении задач?
— Ладно, ладно, не придуривайся, ясно с тобой уже всё. Я тут готовлю серьёзный доклад, но мне не хватает фактического материала, мелочей. А ты в самой гуще. Не мог бы иногда делиться со мной своими наблюдениями? О поведении учеников, об отношениях учеников и учителей.
— Шпионить, что ли?
— Ну, ты уж очень прямолинеен, Вадим. Меня не интересуют ваши тайны. Например, тебе показалось, что можно что-то изменить к лучшему — расскажи об этом. А может, что-то мешает. Подходят ли учебные программы для всех одинаково?
— Это можно. Только что мне от этого?
Пётр Петрович задумался.
— Знаешь, ты поставил меня в некоторое затруднение: деньги я тебе платить не могу — рано ещё. Да у тебя, как я знаю, отец бизнесмен, вряд ли тебе не хватает денег на мороженое.
— Он мне не отец, — хмуро пояснил Крюков, — отец далеко где-то, по морям ходит.
Пётр Петрович помолчал: как же это он такой важный факт биографии новичка пропустил? Он многое проясняет.
— Да, дружище, в жизни такое бывает. А что, бескорыстно, на общую пользу школе, слабо поработать?
— На общую пользу — согласен.
— Прекрасно, договорились. Иди, учись. И учительницу по литературе не обижай!
— Да она сама…
— Ну-ну! Это ты можешь дома на маму и бабушку или сестрёнку так говорить, а учительница на службе, она своими знаниями обязана делиться с вами. Понял?
— Понял. Только нет у меня ни бабушки, ни сестрёнки.
— Ладно. Тогда так: поскольку без причины ты ко мне ходить не можешь, скажем всем, что я лично консультирую тебя к следующей математической олимпиаде. Тогда вопросы отпадут.
— Хорошо, я всем скажу.
— А вот этого не надо! — строго предупредил Пётр Петрович. — Отвечать надо тогда, когда спросят. Язык твой — враг твой!
— Понял. До свидания!
Пётр Петрович позвонил завучу.
— Я поговорил с Крюковым, больше он не будет издеваться над учительницей. И, кстати, я берусь его консультировать по математике к предстоящей олимпиаде. Он весьма одарён.
— Хорошо, как знаете.
После окончания рабочего дня красную папочку он прихватил с собой. Дома, застав только сына, поинтересовался:
— А мама где, Егор?
— Задерживается, — оторвался от планшета сын, — вроде, едет.
Пётр Петрович приготовил чашку зелёного чая с жасмином и в предвкушении увлекательной работы сел за стол. Сначала записал то, что пришло на ум за этот день, затем приступил к основному. Сегодня он наметил поработать с теорией «вырождения», некоторые выкладки требовались для доклада. Итак, Морель, Макс Нордау — основоположники теории «вырождения». По их мнению, дегенеративные изменения будут накапливаться от поколения к поколению и, в конце концов, приведут человечество к вырождению. И если Морель больше ссылается на биологические изменения, то Нордау говорит о повсеместном моральном разложении, то есть виновата не только биология, но и социальная среда. Причём результаты он видит в лице Оскара Уайльда, Фридриха Ницше, Ричарда Вагнера. Неплохая компания «дегенератов». А ученик Мореля Валантен Маньян назвал тех, кто сохранил интеллект, но отмечен психической патологией, «высшими дегенератами». О опять же: Шарль Бодлер, Поль Верлен…
Хлопнула дверь, и он понял, что вернулась с работы жена. Он прошёл в прихожую, помог раздеться, чмокнул её в щеку и заметил:
— Ты не первый раз задерживаешься.
— Время квартального отчёта, — зарумянившись от быстрой ходьбы, и от этого помолодевшая, ответила она. — А работодатель требует, чтобы было чётко и без ошибок. На это нужно время. Ужинал?
— Нет, ждал тебя.
Ужинали вместе, но как-то молчаливо, погружённые в свои мысли. Пётр Петрович попробовал задеть сына, но тот вяло улыбался и явно не хотел разговаривать. Супруга начала было опять про отчёт, но не смогла — тема не интересна никому. Разошлись быстро, пожелав друг другу спокойной ночи.
Первая плановая встреча с Крюковым состоялась в среду после занятий. Школа затихла, словно сдулась от звуков, как воздушный шарик, проявились другие шумы: проезжающих машин под окном, отдельные разговоры прохожих.
— Можно? — дверь приоткрылась, и просунулась голова Крюкова.
— Заходи, Вадим. Ты по-взрослому точен, хвалю.
Крюков вошёл, потряс плечами, скидывая рюкзак, сел за столик. Подождал начала разговора и, не дождавшись, с удивлением посмотрел на директора.
— Вадим, надо быть не только умным, но и культурным — садиться только с разрешения старших. Из мелочей складывается бескультурье, а бескультурье ведёт к патологии, патология — к вырождению, — Пётр Петрович вздохнул. — Только без обид, эти уроки тебе только на пользу.
Крюков встал, вернулся к двери, обернулся и проделал тот же путь до стола. Замер в ожидании.
— Ну, садись уже. Как тебе эта неделя?
— Так себе. Нина Петровна, по русскому, опять изводила упражнениями.
— А они, по-твоему, не нужны?
— Если и нужны, то не в таком количестве: они убивают время и желание сидеть над ними — просто интерес пропадает!
— А что, если это только тебе хватает два-три упражнения, а другим необходимо пять-шесть? Школа у нас, забыл, какая?
— Не забыл: «коррекционная». Тоже мне, придумали название, только по слогам и выговоришь. Как напильником по зубам.
— А как бы ты назвал?
— ШУМО.
— Как это?
— «Школа умственно отсталых».
— Тут нет умственно отсталых, есть с дефектами. Конечно, некоторые дефекты затормаживают умственную деятельность, но не настолько, чтобы всех поголовно называть «умственно отсталыми».
— Всё равно ШУМО.
— То есть?
— «Школа универсального образования».
— Это получше. Молодец!
Пётр Петрович задумался, вдруг подстёгнутый пустой, на первый взгляд, болтовнёй в нужном направлении. ШУМО, ШУМО…
— Что-что? — переспросил он, не уловив смысла сказанного.
— Фёдор Андреевич, физик, заигрывает со Светкой Богдановой.
— И как это проявляется?
— Когда он к ней подходит, то только её трогает за плечо и низко наклоняется. К остальным девчонкам по-другому.
Петру Петровичу стало жарко. От головы к груди.
— Наблюдательный ты парень, Вадим. А другие это замечают?
— Непохоже. Это так незаметно со стороны. А эти… заторможенные… сидят, уткнувшись носом в парты, лишь бы к ним не подошли.
Пётр Петрович опять впал в задумчивость, и только когда Крюков вздохнул призывно, почти по-взрослому, он очнулся и спросил:
— Тебе помощь нужна какая-нибудь к олимпиаде?
— Нет.
— Ну, всё равно я дам тебе несколько примеров — порешай, а то будет непонятно, отчего ты так мало времени был у меня.
— А то, что я прихожу к вам, — это подозрительно?
«Забыл, с кем имею дело», — недовольно подумал Пётр Петрович и присел напротив своего слишком смышлёного ученика.
— Понимаешь, Вадим, любые незапланированные встречи с директором вызывают любопытство, а порой и зависть. Именно этого я хочу избежать, потому что это может навредить в первую очередь тебе.
— Хорошо, я понял, — Крюков склонился над задачами.
Через полчаса он поднял голову, чувствовалось, что упражнения заставили его поднапрячься.
— Так нечестно, Пётр Петрович, — таких задач не бывает на олимпиадах, там попроще.
— Если решишь мои задачи, то решишь любые задачи олимпиады. Это тебе только на пользу. Всего тебе доброго, наблюдай дальше.
Можно было идти домой и самому. Задумчиво и привычно Пётр Петрович собрал портфель, не забыв про красную папочку, и вышел на улицу, унося из школы две главные мысли: ШУМО и Фёдор Андреевич. Он знал, что учитель физики одинок, с семьёй расстался лет пять назад. Не старый — около сорока, спокоен, ведёт себя независимо и отчуждённо. Симпатия к ученице? Ну, бывает. Потрогал за плечико? Ну, не погладил же по спине, в конце концов.
ШУМО, ШУМО… Что-то в этом названии скрывалось недодуманное, недосказанное… «Коррекционная» и вправду режет слух, тут Крюков прав. Тут ещё есть и обидное: коррекционное — это то, что требует коррекции, значит, априори присутствует дефект, который требуется исправить. Это может угнетать, унижать. «Универсальное»… Пётр Петрович вдруг застыл посреди улицы. «Умеренное» — вот какое! «Умеренное», не режет слух, не обидное, скрывающее все тёмные стороны, которые не обязательно знать всем. Ну, Крюков…
Дома он решил завершить свой доклад, даже если придётся просидеть всю ночь. Он стал занимать слишком много места в его мыслях, мешал повседневным занятиям, сыну перестал уделять должное внимание, жене. Ну какой он директор школы, если не знает ничего об успеваемости своего сына? Правда, тот вполне себе самостоятельный, но всё же пока не дорос до снятия родительского контроля.
Утром он вызвал секретаря, вручил красную папку:
— Прошу запечатать в конверт, отправить по назначению.
Этим действием он закрыл все сомнения: отправлять — не отправлять. Успокаивал себя: если не отправлять, для кого он всё это писал? Облегчённо вздохнул — дело сделано, гора с плеч.
Постучавшись (он невольно отметил: два раза), вошла завуч. Видно было, что она чем-то озабочена.
— Доброе утро, Пётр Петрович! Вы слышали, что произошло в пятнадцатой школе?
— Ещё нет. А что именно?
Она прошла по кабинету ближе, словно намереваясь поведать новость директору на ухо, но остановилась у приставного столика.
— Ученик пятого класса ударил перочинным ножом в руку учителя, когда тот попытался отнять у него мобильник, мешавший занятиям.
— Присаживайтесь, Прасковья Ивановна. А как вы думаете, у нас такое возможно?
— Думаю, что нет. У нас дети спокойные.
— Так, может, всех учеников распределить по таким школам, как наша? Или создать таких школ больше? Сделать всеобщее умеренное образование?
— Шутите, Пётр Петрович.
— Вовсе нет. Вы знакомы с теорией вырождения?
— Да. В общем.
— Помните: один известный психиатр возражал против этой теории тем фактом, что за двадцать пять лет его практики он не видел, чтобы у психов рождались психи. Хорошо, думаю я, значит, психи рождаются от нормальных людей. А так как нормальных, успешных, благополучных становится всё больше, то и умственно отсталых будет рождаться всё больше! Так, выходит? А если учесть, что эти успешные спят с мобильниками, планшетниками в обнимку, курят какой-то одеколон, девушки принимают контрацептивы и запивают их пивом, то какое они принесут потомство? И где они будут учиться? Они будут учиться в школах умеренного образования! Будете возражать?
— Нет, не буду. Многие вещи в наше время оцениваются не разумом, а сердцем. Разум не всё принимает из того, что вы говорите, но сердцем я чувствую правду.
— Ну хорошо, сердцем. А это значит, чувством. Но разве не бывает таких ситуаций, когда надо полагаться только на чувства? Например, в моменты смертельной опасности. Там разум не помощник. И не пришло ли это время? Может, происходящее сегодня — это и есть смертельная опасность?
Словно подводя итог разговору, прозвучал школьный звонок. Завуч заторопилась:
— Я пойду, Пётр Петрович.
— Да-да, извините, что задержал.
Он ещё долго не мог успокоиться, — насколько сильно он был заряжен всё это время, корпя над красной папочкой. Принесёт ли это пользу? Или это нужно было лишь для того, чтобы выплеснуть накопленную горечь? Или для пустого самовыражения?
Вторая встреча с Крюковым тоже прошла по плану. Но на этот раз ученик был явно не в настроении. Пётр Петрович отметил это сразу, но не стал приставать, решив выяснить причину ненавязчиво, а, скорее всего, он сам по-детски всё расскажет.
— Ну что, Вадим, олимпиада на носу, готов?
— Готов хоть завтра, — меланхолично, но с каким-то злом ответил Крюков.
— С учительницей по литературе помирился?
— А мы и не ссорились. Она не трогает меня, я не трогаю её.
— Всё у тебя так хорошо, а настроения нет.
— А откуда оно будет? Отец, то есть не-отец, решил переехать в другой город, там у него бизнес какой-то расширился. Ну, и нас, конечно, с собой тащит. А что я там буду делать? В какую «Шумку» пойду?
У него вдруг непроизвольно потекли слёзы, которые он по-детски стал размазывать по лицу.
— Пётр Петрович, а если я не поеду, что будет?
— Ты же понимаешь, Вадим, всё зависит от позиции твоей мамы.
— Она согласна.
— Тогда ситуация сложнее.
— А если не поеду, и всё! Пусть связывают и везут!
— Вязать тебя никто не будет. А вот маме твоей придётся тогда расстаться с твоим не-отцом, но с близким ей человеком. Для неё это будет трагедией.
— А чья трагедия главнее — моя или её.
— Твоя, конечно, главнее. Со стороны трудно помочь в этой ситуации — дело семейное, внутреннее.
Крюков низко опустил голову, слёзы стали неудержимее, и Петру Петровичу было невыносимо жаль этого нормального, талантливого мальчишку, с детства попавшего не на своё место. Хотелось обнять, успокоить, и он не выдержал, встал, положил руку ему на плечо.
— Понимаешь, Вадим, чтобы в жизни выдерживать удары, надо учиться принимать их с детства. Потом будут ещё удары — сильнее, а потом ещё сильнее, сильнее. А ты не сгибайся! Сжимай зубы, но не сгибайся! Я напишу тебе рекомендацию для будущего твоего директора, он поймёт. Главное, помни, твой козырь — математика, держись за неё. Она тебя вытащит из самой гиблой ситуации. Побеждай во всех конкурсах, олимпиадах, и к тебе придут с самыми заманчивыми предложениями. Только дождись этого, не сгибайся.
Они затихли, как два заговорщика с разными переживаниями, но с одной целью: выжить несломленными в этом мире, не упасть в яму отчаяния. Пётр Петрович подумал о сыне: не упустить бы его плохое настроение и замкнутость в последнее время. Что-то у него тоже происходит внутри.
— Когда они… когда вы уезжаете?
— Они уезжают через неделю, — твёрдо ответил Крюков.
— Ну, что ж, Вадим, был рад иметь с тобой дело. Ты пиши мне, не стесняйся, можешь откровенно, по душам, никто, кроме нас, не будет знать об этом.
— Спасибо.
Похоже, мальчик справился с собой, рукавом стёр слёзы и встал. Медленно пошёл к двери, неся за петлю тяжёлый рюкзак. У двери остановился, обернулся.
— Да, там физик пригласил Светку Богданову к себе в гости.
И опять Петру Петровичу опалило жаром грудь и голову, ещё до того, как дверь захлопнулась. Надо кому-то звонить? Идти самому? Ведь если он упустит ситуацию, которая приведёт к трагедии, то он и будет виноват во всём.
Его размышления прервал внутренний звонок.
— К вам из полиции.
Пётр Петрович поднялся навстречу гостю: человеку в гражданской одежде, но с неистребимой выправкой, аккуратной короткой стрижкой. Лёгкой спортивной походкой посетитель приблизился к хозяину кабинета.
— Андрей Семёнович Глазков, — представился он. — Следователь тридцать восьмого отделения полиции. Благодарю.
Он сел в предложенное кресло, выложил на столик папку. Зелёного цвета, невольно отметил Пётр Петрович, как будто цвет с некоторых пор стал важной характеристикой в его жизни.
— Я пришёл не по форме, чтобы не смущать ваших учителей и чувствительных учеников. И ещё потому, что это касается вас лично.
Пётр Петрович сжал зубы.
— Дело в том, что вчера в супермаркете цифровой техники был задержан ваш сын при попытке вынести дорогой смартфон.
Пётр Петрович побледнел.
— Вы хотите сказать «украсть»? Мой сын? Егор?
— К сожалению, да. При даче показаний он заявил, что положил смартфон в карман машинально, погружённый в свои мысли. Как вы понимаете, полиция тайным мыслям не верит.
— Какие у него мысли? Тьфу, что я говорю! Я имею в виду, что у него не могло быть причин для такого поступка.
— Вполне допускаю. Для этого и пришёл к вам тихо, чтобы не поднимать лишнего шума. Я же понимаю, какой удар по вашей репутации нанесёт распространение этой информации. А вы уважаемый человек в районе. Но в то же время мы должны завершить это законным процессуальным образом.
— А просто закрыть его?
— Это сложно, есть надзирающие органы…
— Хорошо, а если я помогу вам, вы поможете мне?
— В чём именно?
— В задержании преступника.
— Но… если вы что-то знали и скрывали, вы сами подпадаете под статью.
— Я не знаю точно, у меня есть подозрения.
— Я готов их выслушать.
Пётр Петрович встал, чувствуя необходимость в движении перед серьёзным заявлением.
— Дело в том, уважаемый Андрей Семёнович, что у меня есть серьёзные подозрения в отношении нашего учителя физики: он слишком много уделяет внимания одной из своих учениц. Как я узнал недавно, он пригласил её к себе в гости. Поскольку он живёт один, сами понимаете…
— Откуда вы это узнали?
— Я не могу этого сказать, поскольку это связано с одним из моих учеников.
Пётр Петрович не мог назвать Крюкова, понимая, что с того начнут снимать показания, да ещё в присутствии родителей, это может и без того растревоженную психику привести в критическое состояние.
— Хорошо, тогда так, запишите исходные данные: имя, откуда прибыл, стаж работы, семейное положение, ну и так далее. Как можно больше информации. Я немедленно доложу начальству и позже сообщу вам о решении. Всего доброго!
Не теряя ни минуты, Пётр Петрович собрался и поспешил домой, с трудом сдерживая нахлынувшее отчаяние. Неужели и его сын, всегда спокойный, уравновешенный, на самом деле такой же, как и те, кто сидит на обочинах, хлещет пиво и матерится? Этого не могло и не должно быть.
Сына он застал дома за уроками. Такая привычная, идиллическая картина заставила его усомниться в рассказе следователя. Он сел на кровать сына, отдышался, чувствуя, что тот уже понял по его поведению: что-то не так.
— У меня сегодня был следователь. Это правда?
— Да.
— Для чего?
— Федьке Симагину подарили дорогой смартфон. Я попросил его дать посмотреть. Получилось так, что тот выскользнул из моих рук и скатился в озеро: мы сидели на берегу. Теперь он требует деньги. Я понимаю, что для тебя это немалая сумма. Я уж не говорю про маму.
— Сколько?
— Шестьдесят тысяч.
— Я сразу столько не могу, — растерялся Пётр Петрович.
— Я знаю, оттого всё и случилось. У меня остался один день.
— Нет, в принципе, решить можно. Придётся идти в банк, распечатать депозит.
Они замолчали, и это молчание, как некая физическая субстанция, сковала их, никто из них не мог её нарушить, шевельнуться. Шевельнуться — значит, надо что-то сказать. А что сказать, если всё уже сказано и надо просто предложить решение.
Первым шевельнулся Егор.
— Хочешь, кое-что тебе покажу? — не дожидаясь ответа, он открыл письменный стол, пошарил среди тетрадей, нашёл, подержал руку в столе, как бы в последнем сомнении, и, наконец, протянул отцу руку ладонью вверх. На ней лежал маленький блестящий пакетик — презерватив.
— Зачем он тебе?
— Мне не нужен. Это мамин. Я нашёл его на столике, за которым она красится. Она очень спешила и оставила.
Пётр Петрович взял пакетик и сунул в карман.
— Значит так. Я пошёл в банк, а ты обо всём молчишь: про телефон, про… В общем, про всё, понял?
— Понял.
Вечером, когда появилась супруга, Пётр Петрович равнодушно спросил:
— Опять отчёт?
— Не опять, а всё ещё. Егор дома? Уроки сделал?
— Да. Он у нас молодец.
Пётр Петрович машинально принял плащ, не нашёл в себе силы чмокнуть её в щёку, как обычно. Супруга не обратила на это внимания.
За неделю всё потихоньку успокоилось, затихло или, наоборот, — опасно затаилось, выжидая момента, чтобы выплеснуться, залить всё чёрной краской. На столе Пётр Петрович нашёл приказ об отчислении из школы Крюкова в связи с отъездом. С тяжёлым чувством, что не всё сделал для мальчишки, подписал его.
Вошла встревоженная завуч. Глаза у неё занимали большую часть лица.
— Пётр Петрович, арестовали учителя физики, Фёдора Андреевича!
— Ну и что из этого? Каждый должен заниматься своим делом: кто-то преподавать, кто-то подметать улицу, а кто-то арестовывать. Вы что сейчас должны делать? Составлять учебный план на второе полугодие, вот и составляйте.
Она посмотрела на него так, будто директора подменили. Уже было повернулась, но успела сообщить:
— Заместитель председателя комитета у нас. Беседует с учителями. Скоро зайдёт к вам. Не по этому ли поводу?
Пётр Петрович лишь пожал плечами.
Действительно, через некоторое время, с коротким стуком (один раз, отметил про себя Пётр Петрович), вошёл высокий чиновник, которого полагалось встречать у двери. Что нехотя и сделал Пётр Петрович. Чиновник был грузным и высоким, со здоровым румянцем человека, регулярно посещающего сауну и проживающего в экологически чистом районе. Он ухнул в кресло и хитро посмотрел своими многоопытными и готовыми на всё и ко всему глазами, словно принёс такую весть, какую имеет право приносить только он один.
Но Пётр Петрович тоже был закалён в общении с чиновниками, привык к их манерам, выражающим превосходство над собеседником, иногда ловко скрывающим некомпетентность, или вообще — пустоту.
— Рад вас видеть Аграфен Аркадьевич!
— Я тоже. Я уже побеседовал с завучем, учителями: всё у вас хорошо. Ну, во всяком случае, по сравнению с другими спецшколами.
— С другими ШУМО, — улыбнулся Пётр Петрович.
— А? — не понял чиновник. — Я имею в виду, среди школ вашей специализации.
— Кофе, коньячку, Аграфен Аркадьевич? Скоро рабочий день заканчивается, а завтра суббота!
— Ну что вы! В рабочее время! Не больше ста грамм! — видя повод покуражиться, воскликнул чиновник.
Пётр Петрович встал из-за стола, достал початую бутылку коньяка и разлил по хрустальным рюмочкам. Они выпили, посмаковали дольки лимона, и Пётр Петрович понял, что сейчас и будет разговор о том, ради чего пришёл этот человек.
— В коньяках ты разбираешься, Пётр Петрович. Но есть у тебя и проблема. Шеф в ярости оттого, что ты отправил в министерство какой-то заумный трактат поверх непосредственного начальства! Зачем тебе это нужно? Сидишь в красивом кабинете, на хорошем счету, сиди себе до пенсии.
— Душа потребовала, — спокойно улыбнулся Пётр Петрович, — иногда бывает.
— В сауне надо отводить душу, — посоветовал гость. — В сауне, с девушками. Всё снимает, душу очищает до скрипа.
— У меня, наоборот, — засоряет.
— Вот, потому у тебя и проблема — ты весь наоборот, — рассердился чиновник. — Кстати, у тебя объявился вдруг гениальный математик, побеждает всех на олимпиадах. Кто поверит? Ну откуда в школе для неполноценных гениальный математик? Всем же понятно, что здесь нечисто. Кроме того, как говорят, ты его лично готовил. А здесь уже проявляется явный личный интерес. Надо пересмотреть результаты олимпиады. Восстановить справедливость!
— Всё было справедливо, — побледнел Пётр Петрович. — Этот мальчишка попал не в свою среду. В том числе и по вине наших чиновников, поспособствовавших этому.
Лицо Аграфена Аркадьевича сделалось злым и мстительным.
— В общем, шеф сказал, чтобы ты готовился сменить характер работы. Если у тебя самого не будет предложений, тебе их принесут. Будь здоров!
Остаток рабочего дня Пётр Петрович провёл так, будто собирался сменить характер работы уже сегодня. Наводил порядок в шкафах, в столе, в сейфе, пролистал календарь и вырвал даты, которые носили личный характер. На одном листочке задержал взгляд: «В 15 часов Крюков». Домой он шёл пешком, нехотя, понимая, что с некоторых пор и дом для него перестал быть укрытием. А что если зайти в кафе или просто тормознуть у рюмочной: быстро, на ходу. Снимает все проблемы, как сказал чиновник от образования. Но вспомнил сына, его попытки самостоятельно выпутаться, и отмахнулся — не имею права. Как никогда остро воспринимал встречи с группами молодых парней и девушек, невольно кривился от вида закрученных нелепых причёсок, дырявых джинсов и распахнутых до пупа рубашек. «Вырождение, — крутилось у него в голове, — кругом одно вырождение».
Дома он опять застал Егора одного. Подошёл, дружески положил ему руку на плечо.
— Ты решил свою проблему, Егор?
— Решил. А ты?
— Решу, — пообещал Пётр Петрович. — А ты учись, учись. И не только по-школьному, жизни учись!
— Я уже учусь.
Пётр Петрович равнодушно встретил супругу, молча помог ей раздеться и не удержался, чтобы не принюхаться — нет ли чужого запаха. Но опыта в этом деле у него не было. Весь его опыт заключался в безграничном доверии маме, жене, сыну.
А утром, пока он ещё лежал в кровати, пользуясь субботним днём, его ждал сюрприз. К нему подошла супруга со знакомым пакетиком. Глаза её светились праведным гневом и любопытством одновременно.
— Это что? Выпало из кармана, когда я начала чистить твои брюки.
Чувствуя себя в невыгодном положении — лёжа, Пётр Петрович встал и накинул халат. Не беря в руки пакетик, стараясь говорить спокойно, пояснил:
— Это твой пакетик, дорогая, видно, из любимых — с усиками. Ты забыла его на своём столике, торопилась. Я сунул его в карман и не решался поговорить с тобой, — он наклонился к её уху. — Работодатель, да?
Она всё это время стояла не шелохнувшись и только при слове «работодатель» отшатнулась от него и вышла из комнаты.
Пётр Петрович, не снимая халата, опять увалился в кровать. Вот оно, вырождение, горько думал он: отец-директор склоняет ученика к доносительству, сын сдаёт мать, чтобы получить от отца деньги, а мать в это время…
В понедельник он вышел на работу. С трудом. Обычные дела, визиты, звонки — всё раздражало его. Всё это уже казалось лишним. Лишь один звонок заставил удивиться.
— Звонят из Народного банка, — сообщила секретарь.
Он снял трубку.
— Пётр Петрович, доброе утро! Управляющий региональным отделением Народного банка. Не могли бы подъехать к нам?
— Я что-то задолжал?
— Ну что вы! С вами хотят поговорить из центрального офиса, у нас есть зал видеоконференции.
— Интересно, — искренне удивился Пётр Петрович, готовый уже ничему не удивляться. — Конечно, я подъеду.
— Спасибо, тогда сразу ко мне в приёмную, здесь будут проинструктированы.
Все и в самом деле были проинструктированы: у него сразу появился сопровождающий — супервежливый, суперпредупредительный. А в приёмной его встретил вежливый управляющий и лично проводил в специальную комнату с большим экраном на стене.
— Присаживайтесь вот здесь, напротив экрана, немного подождите.
Он удалился, Пётр Петрович уставился в экран, в котором тоже находилась деловая комната с письменным столом, только явно богаче — дубовым, резным. На стене логотипы банка, известного всей стране. Где-то хлопнула дверь, он понял, что это там, за экраном. Появился собеседник, при виде которого Пётр Петрович остолбенел. Это был сам Президент Народного банка, приближённый к самому верху власти.
— Добрый день, Пётр Петрович! — приветливо, по-свойски сказал он.
— Добрый день, Герасим Остапович! Я сражён наповал!
— Не удивляйтесь, причина нашей встречи — ваш доклад министру.
— А как он попал к вам?
— У меня есть друзья в министерстве, они ознакомили. Нам очень по душе пришлась ваша идея «умеренного образования» и мы решили подключиться. Вы знаете, что мы интересуемся всем, что может принести общую пользу. И не только в финансовой сфере. Мне кажется, что за простым, казалось бы, изменением названия стоит нечто большее. Возможно, что пока мы оба не осознаём, насколько большее. В самом деле, что такое «среднее образование»? Среднее — это что-то серое, между хорошим и плохим, а «умеренность» — стабильность, основательность, это — фундамент. И это будет новый фундамент нового здания! К вам приедет мой представитель, обговорите с ним наши подходы, предложения, в том числе и финансовые.
— Но у меня проблема — меня увольняют!
— За что?
— За нарушение субординации. Я отправил доклад, минуя своё начальство.
— Не беспокойтесь, мы уладим эту проблему. Возвращайтесь на своё рабочее место и ждите моего представителя. Всего доброго, успехов!
Комната на экране опустела. Пётр Петрович не в силах был подняться и сидел до тех пор, пока не появился управляющий.
— Пётр Петрович, сеанс закончен. Если у вас появятся проблемы с банком, прошу прямо ко мне.
Он плохо помнил, как добрался до школы, голова не вмещала впечатлений. И только оказавшись за металлической оградой, понял, что находится на своём рабочем месте. Ибо территория школы — это тоже его рабочее место. Была перемена, дети собирались в группы по интересам, спорили, смеялись. А вот двое, с краю, заспорили, задрались. Один ударил другого. Не сильно. И не слабо. Ударил умеренно…