Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2023
Новый выпуск рубрики non-fiction Pro продолжает цикл, начатый в прошлых номерах1 . И если объединение в этой статье столь разных работ — об истории религии, о шаманах сибирских и мексиканских, трактат Теренса Маккенны о сакральных энтеогенах, мемуары Альберта Хофманна и сверхэкспериментальный роман Джеймса Балларда — может показаться и «преступным волюнтаризмом», то в пределе речь идет все об одном и том же. Об альтернативном религиозном и иных путях, механизмах восхождения к в общем-то единому во всех верах — не широких проспектах официальной религии, но о тайных, зачастую маргинальных лесных тропках в духе Хайдеггера и Юнгера. Однако столь ли справедливо противопоставлять, называть аутсайдером и отправлять в андеграунд то, что — вроде тех же шаманских практик, сходных, как оказывается, в Сибири и Мезоамерике — вообще может похвастаться более солидным возрастом и завидной жизнестойкостью и бодростью, чем сама религия как таковая? Впрочем, о том, как сложно приходится в наши дни торжества унифицирующего глобализма и мягкой тоталитарности модерных обществ2 и дорелигиозным традициям, и религии, со всей страстью и горечью расскажут уже не шаманы, а мыслители модерной эпохи — контркультурный борец Маккена, психоделический мессия от науки Хофманн и интровертный фантаст Баллард.
За годы он приобрел большие знания, вел дневник своих экскурсий. Небольшая библиотека по соседству со студией состояла частично из травников и медицинских книг. <…> Он отправлялся в путешествия, полные открытий, во вселенную своего разума.
Эрнст Юнгер. Гелиополис
Космическая работа над возможностью
Уильям Джеймс. Многообразие религиозного опыта. Исследование человеческой природы / Пер. с англ. В.Малахиевой-Мирович, М.Шик. — М.: Академический проект, 2022. 415 с.
Новое издание3 главной книги Уильяма Джеймса, психолога, философа, старшего брата Генри Джеймса. В которой — интересно все. Даже и не знаешь, с чего начать. Наверное, с жанра. Это не теологический трактат. Да, работа научная, но — в таком несколько старомодном и милом духе, как сейчас читаются научные изыскания позапрошлого века. При этом — об этом чуть позже — она крайне современна. Склоняясь — хотя как измерить? по количеству примеров можно, наверное, — к жанру работы по религии, она говорит о религии языком психологии. Религиозная психология, даже можно сказать. Вообще же, по характеру своему она скорее то, что сейчас называют модным словом «междисциплинарность». А выйди «Многообразие религиозного опыта» в наши дни, его скорее всего прочли бы как такое вольное эссе. Или даже скорее издали бы в какой-нибудь серии научпоп литературы. Но тут, при формальной близости, будет уже действовать дефиниция через отрицания. Потому что большинству научпоп работ в наше время, какими бы блестящими они ни были, свойственны чаще всего два момента — это проведение какой-то идейной линии и обязательное почти наличие личного опыта и отношения (шуточек и хохмований, в худшем случае). А ничего такого у Джеймса нет и в помине. Но, не припечатывая финальным определением, будем иметь в виду все эти ракурсы.
Тем более что если не по духу, то по материалу, фактуре — да, книга близка к научпопу. Совсем не забрасывая читателя разными яркими фактами, фактоидами и достижениями, Джеймс приводит множество свидетельств — как из жизни простых людей, так и святых, аскетов. Но его интересуют не факты, не история, а — очень тонкие, subtle (английское слово и своим звучанием тут передает эфемерность) материи. Если очень грубо, то — как функционирует религиозное сознание. На какой среде появляется, что дает (или отнимает), как меняет восприятие и жизнь человека. Невозможность измерить все это «алгеброй» он прекрасно осознает: «Неужели же этот опыт, вопреки доставленным им результатам, является только объективным восприятием вещей, созданием человеческого воображения? Я подхожу, таким образом, ко второму вопросу: в чем состоит объективная “истина” содержания религиозного опыта? Этот вопрос об истинности прежде всего должен быть поставлен по отношению к тому “нечто”, активное гармоническое общение с которым наше высшее “я” переживает в религиозном опыте. Представляет ли это “нечто” только продукт нашего воображения или реальное бытие? Если оно реально существует, то в какой форме? Обладает ли оно активной силой? Как следует понимать это общение, в реальности которого так убеждены религиозные люди?» Интенция книги, таким образом, поговорить о сугубо нематериальных вещах максимально объективным и точным образом. Что ж, в то время — и отдельной темой для размышлений будет и есть сам интерес к иррациональному во время марафонов технического прогресса — дерзали говорить и о более внутренних, подземных даже вещах, вспомнить Фрейда и Юнга.
Джеймс же вообще уникален в определенном и важном смысле. Сильно редуцируя, он не склоняется полностью ни к религиозному, ни к рациональному дискурсу. У него, как у героев Достоевского, «своя идея» — иная, своя мысль. «…Религия придает жизни оттенок очарования, который не может быть выведен рациональным путем ни из чего другого. Про это очарование, являющееся нам как нежданный дар, физиологи говорят, что это дар нашего организма, а богословы, что оно дар благости Божией. Для нас оно ни то ни другое».
С подобным девизом Уильям Джеймс рассматривает не только абстракции — вообще, читается он очень легко, сложность и теоретизирование будут только в Выводах и 18-й главе, где он рассматривает отношение философии к религии, — но и конкретные необходимые ему феномены. Хотя можно ли назвать их конкретными? Он рассматривает механизмы обращения, аскезу и нищету, степени послушания, святость («ощущение более широкой жизни, чем полная мелких интересов, себялюбивая жизнь земных существ»), виды откровений (отдельно, например, особенность регламентированных эпифаний у иудейских пророков), глубину самоотречения («это чувство не является вполне тождественным с самоуничижением, хотя в действительной жизни оно очень приближается к нему. Скорее это чувство человечности, отказавшейся наслаждаться тем, что недоступно другим») и тому подобное. Вот о таких базисных вещах пишет Джеймс и подходит к ним даже не практически, не утилитарно и приземленно, что психологу, кстати, и простительно, а — очень тактично и тонко4 , что ли.
При этом он отчасти вынужденно приводит много «крайних» случаев — например, человек обратился после пьянства и кутежей, стал полным ортодоксом, святошей (опять же в английском есть хорошее выражение для этого — Holy Joe), какие-то другие подобные случаи — и по несколько раз извиняется! Что подобные примеры могут кого-то фраппировать, оскорбить или, как сейчас сказали бы, скомпрометировать. Таких оговорок, ремарок вообще много — мы же помним, что книга эта родилась из лекций в Эдинбургском университете в 1901—1902 годах.
И тут стоит сказать о том, что уже проступило, надеюсь, в цитатах из Джеймса. Это его потрясающая корректность, открытость к другому мнению и тому самому многообразию (от английского нам никуда не уйти, кажется, — сейчас в политкорретном мире популярно выражение respect for diversity, уважение к многообразию) религиозного опыта людей, народов, наднациональных конфессий. Его толерантность. Которая, конечно, абсолютно ничего общего не имеет с тем, что называют толерантностью сейчас — абсолютно тоталитарные практики, под лозунгом которых за малейшее отклонение мнения от утвержденной повестки если сразу не оштрафуют и не посадят, то точно «отменят». Джеймс же потрясающе терпим. Например, он, будучи религиозным человеком, — и я сейчас специально не буду смотреть и уточнять, что именно он исповедовал, то же, что он глубоко верил в Бога, ясно так же, как когда говоришь с кем-то и тут же возникает (или нет) сильная симпатия — совершенно легко допускает существование различных религий. «Разве не естественно, что человек, живущий обыкновенно по эту сторону порога скорби, нуждается в иной религии, чем тот, кто обычно живет по другую сторону его? Тут перед нами встает очень важная проблема о соотносительности разных типов религии с разными видами потребности в ней»/ «И для одних является наилучшей религия утешения и одобрения, а для других религия угроз и упреков. По-видимому, это так». Он даже допускает — каково для лектора, профессора Гарвардского университета, дважды президента Американской психологической ассоциации и обладателя прочих регалий! — что может легко ошибаться и заблуждаться: «Я только боюсь потерять истину, оставшись в уверенности, что обладаю ею вполне». Поэтому и благодатную силу государственной, утвержденной как единственно верной религии он не допускает: «Когда религия становится господствующей, она обыкновенно утрачивает свое внутреннее содержание, и живые источники ее иссякают»5 .
Он легко может позволдить себе и такие — подставляющиеся, будь они допущены сейчас, еще, не дай Бог, в соцсети — высказывания, как «богатство, поскольку оно освобождает наш дух для стремления к совершенным целям и дает нам возможность развивать его высшую энергию, — несомненно, лучше бедности». Нет, он не сторонник протестантизма, где богатство есть знак милости Божией к человеку за его достижения. Он просто очень умный и трезвомыслящий человек — «но в действительной жизни богатство лишь в редких случаях дает такие результаты». Нет, не святой, полный всеприятия и всепрощения. Потому что касательно какого-то уж совсем зашоренного ортодокса может и отметить «узость его интеллекта». Или даже изящно потроллить Ренана, который под конец жизни «изливал настроение в кокетливо богохульных формах».
Джеймс просто — и, к слову, между делом, учить и наставлять кого-либо он себе задачей отнюдь не ставит — говорит очень важные, кстати, и в наши дни, вещи. О том, например, что «успех в делах, слава писателя, художника, врача, юриста, известность, приобретенная благотворительностью. Все это должно быть следствием, а не целью». Или «чтобы возродиться духовно, достаточно только дать покой своему малому, обособленному, беспокойному “я” и этим путем познать в себе присутствие высшего Я». Джеймс, кстати, в нескольких местах пишет и о необходимости внутреннего гармонического молчания — «на языке Новой Мысли это называется погрузиться в молчание», — жаль, не вспоминая при этом мысль очень старую, а именно опыты исихастов. Или, наконец, говорит он, что не только разным людям потребны разные религии, но и мир не только не интеллигибелен, но и не един, не гармоничен в своей сложности. Джеймс отмечает «вполне рельефное понятие о существовании таких элементов вселенной, которые в соединении с другими элементами не образуют рационального единства и которые с точки зрения законченной системы остальных элементов представляются неуместными и случайными, как “грязь”, т.е. как что-то находящееся не на своем месте»6 .
Встречаются у него и такие места, которые воспринимаются уж совсем архиактуально. Когда он пишет о «так называемом либеральном течении в христианстве», целью которого становится «жизнерадостное, бодрое настроение, которое нашим прадедам казалось бы греховным», невольно думаешь, что и некоторым правнукам претит всеобщий и почти обязательный «позитив», доходящий даже до таких нелепостей, что в/на YouTube’е под видео можно нажимать только «палец кверху», а «пальцы вниз» не показывают, а в одной популярной западной соцсети меня дважды банили — один раз за слово «смерть», другой раз — «самоубийство» (и надо ли говорить, что контекст был далек от прославления, навязывания или демонстрации оных).
Можно у Джеймса встретить и объяснимый с точки зрения его психологической специализации, но все равно неожиданный в своем развертывании интерес — к меланхоликам. Он отдельно рассматривает «религиозную меланхолию». И здесь автор не только толерантен, более того — он почти что воспевает меланхолию! Он цитирует — цитат, и самых разнообразных, вообще много, от Марка Аврелия до каких-то обращенных адептов совсем современных написанию книги дней — Сен-Пьера: «Не знаю, каким физическим законом объясняют теперь философы меланхолию. Я лично думаю, что это одно из самых чувственных ощущений». Переиначив Брэдбери, переиначившего Уитмена (и о нем тут много — как образец любовного принятия и воспевания мира), «меланхолическое тело пою».
Возможно и даже наверняка легко найти более новые, фундированные работы по психологии религии. Но найти ли такую взвешенную и вызывающую симпатию? Тем более что, и это важно, Уильям Джеймс ни на чем окончательно и бесповоротно не настаивает. Он пишет — о «вере в существование возможности».
Миросозерцание роскошное, увлекательное
Елена Нам. Космология и практика сибирского шаманизма. — М.: Ганга7 , 2021. 512 с.
«Наше представление о мире не может быть законченным, если мы не примем во внимание и эти формы сознания», пишет Джеймс, имея тактично в виду то, что сейчас называется «измененными состояниями» сознания. Елена Нам в своей книге буквально ведет репортаж о тех, кто это самое сознание изменяет профессионально.
Чтобы не бояться, что шаманизм — какая-то совсем экзотическая, паранаучная тема, достаточно лишь открыть более чем серьезную рецензию на выходившую в этом же 2021 году другую книгу о шаманизме в недавнем номере «Нового мира» с вдумчивыми упоминаниями литературы по этому вопросу8 .
Поэтому, кстати, трудно согласиться с заявлением Е.Нам о том, что «новых интересных работ очень мало». Не только указанная рецензия, но и сам список использованной в книге литературы (отдельный минисписок работ по значению лука и бубна у шаманов — да, не новых, но, возможно, здесь и не требуются ежегодные пере- и новоиздания) говорит об обратном. Сам же даже не детальный разбор литературы о шаманизме весьма впечатляет — оказывается, что почти все известные ученые что-то писали по теме: В.Н.Топоров и Вяч.Вс.Иванов, Е.М.Мелетинский и Г.М.Бонгард-Левин, уж не говоря о западных во главе с Элиаде.
И, если уж мы говорим о подходах к теме и ее изучению, то стоит начать с ложки дегтя. Книга, увы, несет на себе все признаки диссертационной работы (слово «диссертация» хорошо закамуфлировано, мелькает лишь раз в самом конце). Жанр диссертации требует (кстати, зачем?), чтобы начинающий ученый подробно изложил не только источники, но и способы изучения темы в данной работе. Посему мы долго читаем пассажи вроде «в качестве основного научного метода будет использован структурно-семиотический анализ…». Нам — опять же, зачем? книга вряд ли рассчитана на полных профанов — напомнят, в связи с использованием их идей, о представлениях Юнга, о разделении мира на профанное и сакральное, объяснят на пальцах буквально, что такое мифологическое сознание и с чем его едят… Сам разговор, нисколько не преувеличиваю, начнется только на шестом десятке страниц — то есть одна десятая книги была посвящена всем этим обязательным в академическом мире, но совершенно лишним кунштюкам. Когда много читаешь прекрасных книг, родившихся из диссертаций, это вызывает уже реакцию, подобную тому, как если бы собеседник долго пояснял «я расскажу вам историю, такое тут на днях приключилось… я буду рассказывать ее так… я буду шутить шутки… юмор — действенное средство в устном повествовании… я поведаю вам, что сказал сосед, потому что свидетельские показания очень важны…» Да рассказывай же уже! И последняя капля дегтя, которая позволит нам потом полностью насладиться вкусом меда: Деррида в русском не склоняется, к этому консенсусу пришли уже очень давно…
Дальше же загремят шаманские бубны, начнутся танцы на грани миров и собственно оригинальная научная работа — нетерпеливый читатель вроде меня утешится более чем. Ибо будет крайне много поэтичных реалий этого мира. Кстати, очень широко поданного — не только «книга написана с использованием многочисленных этнографических, фольклорных и лингвистических материалов по традиционному шаманизму сибирских народов (тюркско-монгольских, тунгусо-манчжурских, самодийских, финно-угорских и палеоазиатских)», но и компаративистика будет еще больше расширять этот и так не малый ареал: на одной странице мы встретим сравнение с древнегреческими мифами и Ригведой, на другой шаманские практики будут определяться посредством персов и «Беовульфа». Это, отвлекаясь еще дальше, отмечу, одна из волнующих исследовательницу тем — найти, то есть продемонстрировать общее между шаманами и теми же даосами, скажем. «Так, в даосской традиции, имеющей очень много шаманских черт, существовало представление об особых “пещерных небесах” — пещерах, частью реальных, частью фантастических, находящихся на так называемых славных горах». Тема интересная, оправданная (особенно в плане созвучной внутренней алхимии даосов, преобразования, претворения себя в бессмертных, ведающих иные миры), но могущая увести нас далеко в другие области.
Возвращаясь же к деталям, а их будет масса, можно концентрироваться на любых, что кому милее. Вот поэтические: у верхнеамурских эвенков души простых смертных выглядят как синички, а по представлениям селькупов, души после смерти уходят под землю и становятся пауками. Или сугубо оригинальные, которые типичны именно для этих народов (да, все можно сравнить со всем и найти, вопрос, сколько копаться, аналогии — но это несколько другая методическая тема): у чукчей роль хранителя человеческих душ выполнял «дух кашля» / по воззрениям бурят и сойотов, «душа обитает в голове, волосах, ногтях, в подмышке» (выражение про душу в пятках обретает новые обертоны) / «в традиционной системе представлений чукчей душа могла иметь вид черного жука» (а в этом черном свете иначе читается новелла Кафки!) / у нганасан мир мертвых находится под землей в мерзлоте, а самих этих мерзлот может быть от семи до девяти (привет Данте) / ханты и манси могли гадать не только с помощью лука и ножа, но и винтовки и топора…
Все это цветущее разнообразие дано отнюдь не для красного словца, но строго структурировано, описано, определено и через те же самые параллели. Целые главы посвящены семантике атрибутов шаманов — лука ли («…стрела могла возвращать душу умершего»), бубна ли, колотушки («на конце рукоятки у нее находилась волчья голова, которая, направляясь то в одну, то в другую сторону, отыскивала место болезни»). Какое время суток лучше подходит для камлания. Дихотомия «левое-правое» в одежде. И даже то, как выглядели шаманские перчатки, сколько у них было пальцев, что все это было призвано означать.
И уже понятно, что все вертится вокруг самого явления, понятия шамана. Шамана и прочих «ритуальных деятелей» (не похоронной индустрии!) — тут дается целый их список, включая «алтайских пифий» (то, что женщины могли быть шаманами, вообще отдельная и очень интересная тема — вкупе с преодолением границ между миром людским и миром духов шаман преодолевал, превосходил и прочие границы, от левого-правого до мужского-женского, поэтому нередки были и случаи приобретения мужчинами женских черт, своеобразного андрогизма). Какого цвета были их глаза, как вообще по глазам можно (было) определить шамана. Временные рамки их почти офисного promotion — сколько ходить в младших шаманах, когда дадут посох старшего и так далее, все регламентировано.
И целые страницы словесных обозначений шаманов у разных народов, в разных наречиях, в разные времена (да-да, неспешное академическое начало с прочими определениями давно компенсировано!). А это выводит Елену Нам на гораздо более глобальную тему. Что есть шаманизм, как его вообще воспринимать и определять? Существует, разумеется, весь спектр подходов: от обмана до предрелигии/иной формы религиозного. Мне, возможно, ближе более скучный и привычный, почти марксистско-материалистический подход, выраженный, в частности, С.Токаревым, в соответствии с которым «среди ранних (доклассовых) форм религии он выделяет древнейшие по своему происхождению, появившиеся в самом начале антропогенеза (тотемизм, знахарство, ведовство, погребальный культ, эротические обряды), и более поздние, отражавшие процессы разложения общинно-родового строя», то есть собственно религия в современном ее понимании9 . Но есть и такое вот определение: «Миросозерцание роскошное, увлекательное. Эта всеобъемлемость, включение в одну фигуру всей природы и всей культуры нередко цепенит и религионизирует пытливый ум самого исследователя, особенно предрасположенного к пантеизму» (Г.Потанин).
И вот здесь, кажется, мы подходим к не столь демонстративно декларируемым, но внятно и сильно явленным в финале книги причинам интереса автора «Космологии и практики сибирского шаманизма» к избранной теме. Шаманизм и, шире, мифологическое (архаическое) мышление, по мысли исследовательницы, можно воспринимать совсем иначе. Я бы суммировал — уважительно воспринимать. «Точно так же образы орла и лосихи кажутся ненужными на фоне наблюдения за движением солнца. Но мы обладаем четко определенными и независимыми от нас единицами измерения времени. Первобытный человек таким инструментарием не располагал и сделал в этой ситуации лучшее и, может быть, единственно возможное — начал прибегать к свободным ассоциациям». Которые, тут я уже чуть экстраполирую, могут помогать и нам развивать наше мышление, да и задействованы уже отчасти — в работе психологов, психоаналитиков. Е.Нам приводит в пример анализирование сновидческих механизмов: «В процессе сна мы выхватываем какое-то количество ассоциаций из потока чистой длительности и тем или иным образом соотносим с нашим наличным жизненным опытом и имеющимся багажом знаний». У древних — или хранящих древние практики — народов аналитический багаж был, конечно, меньше, но вот уже его механизмы мы, в свою очередь, используем меньше и менее качественно. Тем самым «архаические и традиционные культуры демонстрируют нам не бессилие мысли древнего человека, а ее мощь». В итоге «современный мир вышел на новый виток — он принципиально альтернативен. И человек стремится освободиться от любых ограничений (в том числе пространственно-временных) не только в образе жизни, но и в образе мышления. Актуальность шаманских практик в современном мире, как и широкое распространение различных вариантов виртуальной реальности, лишь подтверждает стремление человека раздвинуть пространственно-временные горизонты. Перемещаясь в пространстве и во времени, человек не становится лучше или хуже, добрее или злее, умнее или глупее, он просто изменяется в соответствии с определенными законами и правилами, как изменяется и реальность, в которой он живет. В целом мы просто движемся в том направлении, которое когда-то указал К.Леви-Стросс, написав, что человек во все времена и эпохи мыслил одинаково хорошо. Добавим, что он просто может мыслить по-разному». А это уже не просто актуальная — в свете экологизма, внимания к примитивным культурам и прочего модного — но и как никогда действительно жизненная задача, важность которой уже настолько явно экспонировали нам разнообразные кризисы буквально последних лет, что просто закрывать глаза на необходимость перемен и желать, чтобы «все было по-прежнему», дефолтно было10 , крайне пагубно да и невозможно уже.
Подводная женщина из Книги
Альваро Эстрада. Мария Сабина, великая шаманка Мексики / Пер. с исп. Е.Ермакова, Е.Соклаковой. — СПб; М.: Центр гуманитарных инициатив; Добросвет, 2022. 124 с.
Шаманы всех стран, объединяйтесь! — хочется сказать по поводу этого повествования. Но, в принципе, они и так объединены. Не только в их практиках находится поразительно много общего, но и «русский след» тут начинается уже с самых первых страниц. В предуведомлении Роберт Гордон Уоссон, первый иностранец, пытавшийся записать и сохранить все это, говоря об истоках своего интереса к магическим техникам с применением «волшебных грибов», упоминает свою книгу «Грибы, Россия и история», которую он написал в соавторстве с русской женой — ее он, кстати, величает исключительно по имени-отчеству, Валентина Павловна. История же с Уоссоном закончилась не очень хорошо, ему, как это бывает, досталось ото всех: местные власти подозрительно отнеслись к подобной инициативе (или просто хотели взяток), сама же Мария Сабина потом говорила, что после прихода иностранцев волшебство ушло, силы больше не работают. При этом никогда не прогоняла иностранных исследователей — кто она такая, да и люди искренне интересуются… Впрочем, местным целителям было не привыкать — впервые их начали преследовать еще конкистадоры с идущей по их следам инквизицией. Популяризация все же состоялась — от интереса микологов и даже этномузыковедов до публикаций и комиксов (в комиксовой стилистике выполнена и обложка этой книги).
Вся эта тема, конечно, может показаться несколько острой как раз из-за использования в камланиях тех самых псилоцибиновых грибов. Вот и издательская аннотация, с одной стороны, обещает «тексты ритуальных песнопений, содержащие ключи к другим измерениям», с другой — предупреждает о последствиях, «к которым может привести прием описанных в книге растений в любой форме». Да, в международной команде, изучавшей химические свойства тех самых «священных грибов», отметился швейцарский химик Альберт Хофманн, создатель ЛСД и контркультурный апостол из синклита Тимоти Лири, Александра Шульгина, Теренса Маккенны и других «великих посвященных» психоделической революции, а в 60-е в эти самые заброшенные мексиканские деревушки потянулись толпы хиппи (Мария Сабина смешно описывает их как людей с длинными волосами и в странных ярких одеждах), эзотерики и настоящие авантюристы, которых мексиканские федералы выдворяли чуть ли не с помощью армии. Но хиппи и прочих тут не привечали — если они приезжали даже не с целью «закинуться», а в «поисках Бога», это не соответствовало целям велады (ритуала) — их проводили исключительно с целью целительства. Да и проблема злоупотребления теми же грибами или содержащими пейотль кактусами никогда не стояла в Мезоамерике, несмотря на то, что эти вещества были задействованы в культах еще со времен ацтеков: проблема алкоголизма местного населения была, а этой не было. Все же упомянутые вещества как не очень результативно пытались инкорпорировать в свои практики те же хиппи и прочие неформалы 60-х годов, так и сошла эта волна понимаю вопрос, но я бы оставли так вместе с ними же11 .
Возвращаясь же к «русскому следу», Уоссон сразу отмечает, что «мезоамериканский культ грибов генетически восходит к культу грибов в Сибири, так как в древние времена происходила миграция населения через Берингов пролив или по сухопутному мосту последней ледниковой эпохи»12 . И совпадений в традициях культов находится действительно много. Как и для сибирских шаманов, особенно нового и новейшего времени, мексиканским культам свойственен религиозный синкретизм, эклектическое взаиморастворение древних верований и христианства. Сама Мария Сабина была не только истово верующей, входила в местное сестринство, но и те же грибы постоянно называет «святыми детками» — «кровью Иисуса»13 ; так же совершенно толерантно относились локальные религиозные институции к этим культам, дескать, никто друг другу не мешает, все уважительны, а тот же местный епископ мог, заболев, приехать и попросить провести лечебный курс. Божественная фигура, к которой обращалась Мария Сабина, несла то черты христианского Бога, то Пильцинтекулти, ацтекского Благородного принца. Итого, «в сознании Марии Сабины и, возможно, в сознании других шаманов нашего времени объединяются элементы разных религий и мифологий — и дохристианских, и христианских». Явно, конечно, и «других шаманов», потому что самому местному населению — и еще в прошлом веке — было в большой мере свойственно мифологическое мышление. Сжегший по дурости священную кукурузу отец Марии Сабины прогневал местное божество Повелителя Громов и должен был неминуемо погибнуть от ганглий на шее14 . Сама же она беспокоится: «О детях нужно хорошо заботиться. Их нужно крестить. Их следует крестить, как только они родятся, потому что дети, которые не крещены, могут умереть, если разразится буря. Молнии уносят дух ребенка, который не был крещен», а «если младенец умирает во время грозы, он становится фиолетовым». Кроме самих камланий с эхолалией, песнями и плясками (это все же общее для всех культов), совпадают и частности. Так, шаманы Мексики часто припадали к телу больного, «высасывали болезнь» и в качестве доказательства извлекали из тела и показывали какую-то чужеродную мелочь — пиявку или кусочек бумаги (сибирские шаманы извлекали перо или что-нибудь подобное). Для мексиканских сабио (целителей) была характерна иерархия — со степенями продвижения шаманов к более «продвинутым позициям» мы могли познакомиться в предыдущей книге.
И еще об автодефинициях. Как шокировали старую шаманку просьбы иностранцев «назначить им встречу с Богом», так и не считала она себя колдуном, как иногда величали ее местные (там была другая причина для зависти — маленький магазинчик для путников, где Мария Сабина торговала пивом и сигарами и который потом сожгли). Колдуны в Мексике тоже есть, но это другое. Она — простая целительница, почувствовавшая подобный дар (он, кстати, приходит с неба, ее как бы номинировали высшие сущности, а не наследственный, — Мария с грустью рассказывает, что среди ее детей никого с даром нет15 , вообще это мастерство, скорее всего, умрет). Да и те же «святые детки», горькие грибы со склона соседних пастбищ, там отнюдь не единственное средство. Она слышит голос, наполняющий ее силой, и проводит сеанс целительства. Со многими иными атрибутами (втирание табака с перцем и известью — видимо, что-то типа насвая, с использованием крови цыплят — тут вспоминаются культы вуду), средствами (массаж) и при соблюдении определенных условий (сексуальное воздержание, темное время суток). К слову, верить этому или нет, но самые известные шаманы, не прибегая ни к какой медицине в нынешнем ее понимании, жили по 120-130 лет, и это даже задокументировано. Что же касается Марии Сабины, то она, при всех тяготах своей жизни, прожила 91 год (да и то дату своего рождения она, не умевшая ни читать, ни писать, напрочь не помнила, восстановили вроде бы по записям о крещении).
Сама же книга — что, возможно, и хорошо, уж точно аутентичнее — не очередное научпопэзотерик повествование об очередном доне Хуане, а записанная прямая речь Марии Сабины. Это рассказ о ее жизни и расшифровка некоторых ее песен. Что касается жизни, то это, конечно, отдельный рассказ, целый возможный роман в духе магического реализма в исполнении Горького16 . Тяжелейшая работа и постоянный голод и холод с самого раннего детства, брак по сговору соседей даже без смотрин, всю жизнь сама работала и содержала себя и многочисленных детей и внуков (оба брака были неудачными, мужья рано погибли). До самой старости она не знала обуви, не всегда имела деньги даже на посуду… Все это, конечно, свидетельствует об одной интересной вещи. При полном расхождении этой культуры с западной, нашей (как транслировать, перевести, объяснить ей хоть какой-то самый простой концепт нашей жизни?) — и таком недавнем наличии анклавов древней жизни в современном мире (даже машину она описывает как железного наездника) — крайне любопытно, что если нашу цивилизацию ей транслировать невозможно (она ей просто не нужна), то вот наследием Марии Сабины мы, наоборот, занимаемся до сих пор… Выводов о том, что нужнее и правильнее, можно и не делать, но держать это в голове, особенно при склонности к снобистскому взгляду на «первобытных варваров», пожалуй, что и стоит. А также не грех и помнить, что с призывами держаться на равных с представителями так называемых примитивных народов задолго до каких-либо постколониальных теорий и этики политкорректности (еще более ранние декларации романтиков и руссоистов все же слишком наивны и не в счет) выступали наши серебряновечные философы — от «нам нужно идти к дикарям не затем, чтобы насаждать у них культуру, а чтобы учиться у них философии» Льва Шестова до целиком посвященной теме равенства всех народов книги князя Трубецкого «Европа и Человечество» (какой-нибудь папуас, доказывает он, ничуть не ниже европейца в интеллектуальном развитии, просто и знания, и их логика иная, доказывает он, чему отличный пример наша мексиканская шаманка).
Но Мария Сабина не унывала несмотря ни на что. «Я продолжаю страдать. Мои руки в мозолях от тяжелой работы. Мои ноги так же в мозолях. Я никогда не носила обувь. Грязная, пыльная, каменистая дорога сделала подошвы моих ног грубыми. От меня никогда не исходило зла, равно как и лжи. Я всегда жила в бедности и умру в бедности». Но при этом у нее был этот божественный Язык, выводивший ее в совсем иные области. «Я вхожу в другой мир, отличный от дневного, который мы знаем. Это мир прекрасный, но недостижимый. Он похож на кино» (и она рассказывает, как иностранцы один раз показали ей кино о ней же). И там гораздо веселее: «Я выбрала Бога Христа (а можно было и других богов из тех, с кем может работать целитель. — А.Ч.) и сообщила об этом Высшим Существам. Царство Высших Существ — это царство изобилия. Там есть пиво и музыка. Когда я нахожусь в их царстве, я прошу подать пиво для всех. Высшее Существо подает пиво, и мы все вместе поднимаем тост. Бывает так, что пиво не нужно заказывать, оно всегда под рукой. Когда звучит музыка, я танцую с Высшими Существами, а также вижу, как приходит Язык; он спускается сверху, как будто маленькие светящиеся предметы падают с неба. Язык опускается на священный стол, на мое тело. Тогда я ловлю руками слово за словом. Это случается со мной, когда я не вижу Книгу. И я пою».
О связи между грибами и языком писал еще Генри Мунн в своем очерке «Грибы языка»: «Язык — это экстатический процесс озвучивания обозначений. Будучи опьяненным грибами, человек демонстрирует такую плавность, легкость и содержательность речи, что сам удивляется словам, рождающимся из сочетаний намерения высказаться и сути ощущений. <…> Для шамана это выглядит так, словно само бытие вещает через него» 17 . Маккенна же, которого уже совсем скоро мы обсудим отдельно, чутко описывает механизмы подобных целительных сеансов и их глубинную основу: «В этой области язык, идеи и смысл имеют большую силу, нежели причина и следствие. Симпатии, резонансы, намерения и личная воля усиливаются лингвистическим путем посредством поэтической риторики. Подключается воображение; иногда формы, которые оно принимает, доступны даже обычному взгляду. В магическом мировоззрении шамана обычные связи мира, а также то, что мы называем законами природы, ослабляются или игнорируются. Свидетельства, собранные за тысячелетия использования шаманских практик, доказывают, что мир на самом деле в некотором роде состоит из языка. Хотя это радикальное утверждение и расходится с оценками современной науки, оно, тем не менее, во многом согласуется с современным лингвистическим мышлением».
Небольшое количество песен Марии Сабины записано, расшифровано, часть их приведена в книге. Еще один любопытный факт — на ее англоязычной странице в Википедии она аттестуется как шаманка и поэтесса. И это не преувеличение18 . Она действительно «женщина, которая поет».
Я женщина заката, говорят,
Я одета в расшитое звёздами платье,
Я женщина вихрь, говорят,
Я та, кто смотрит в глубины.
Марию Сабину вообще представляешь себе как такую певицу прочувствованных, прожитых блюзов, джазовую исполнительницу с трудной судьбой (первая ассоциация с тетушкой Сезарией Эворой будет не совсем верна — и Мария Сабина не столь корпулентна, и поет она этнику о других совсем вещах). Ассоциация тем более справедливая, что и в музыке ее вспоминают сейчас едва ли не чаще всего — мексиканские, боливийские и иные рокеры (вплоть до французов из Deep Forest) посвящают ей песни и альбомы, перепевают ее. Оно и понятно, ибо очень мелодично, в конце концов, да и блюз из песнопений африканских рабов родился:
Женщина, которая звучит,
Уносимая женщина,
Прекрасная повелительница,
Женщина священной благости,
Ах, Иисус,
Женщина, которая ищет,
Та, что берёт в свои руки.
Хум, хум, хум, хум, хум, хум, хум, хум,
Хум, хум, хум, хум,
Женщина с высоко поднятой головой, хум, хум, хум, хум,
Сама морщинистая, но умеющая взращивать,
Один Дух, один который свет, один который день,
Хум, хум, хум, хум, хум, хум, хум, хум,
Каэтано Гарсия!
Поддержать целостность Геи
Теренс Маккенна. Пища богов. Поиск изначального древа познания. Полная история растений, наркотических средств и эволюции человека / Пер. с англ. О.Пелипейченко. — М.: Био-Пресс, 2022. 368 с.
Теренс Маккенна, великий иконокласт, философов-психонавт, активный публицист и деятель эпохи психоделической революции, в представлениях действительно не нуждается. Если о нем кто и не слышал, то услышит, он слишком страстно и громогласно выступал в разных областях.
Он может, конечно, ассоциироваться с запрещенными веществами. И книге так же предпослано уведомление, что «издатели не несут ответственности…» и «информация, представленная в этой книге, предназначена для образовательных, исторических и культурных целей и никоим образом не должна расцениваться как пропаганда использования галлюциногенов». Собственно, в этом зажигательном научном трактате речь прежде всего об энтеогенах, стимуляторах, традиционно использовавшихся в священных практиках. Посему трудновато представить себе, что кто-то, отложив книгу, с «грезами о веществах» (Башляр) сразу же отправится в бассейн Амазонки участвовать в мистических ритуалах19 . Маккенна, кстати, не раз задается вопросом, почему именно там произрастает подавляющее большинство «священных» растений и грибов, а, скажем, Африка, откуда пошло быть человечество, ими бедна. На этот вопрос ответа у него нет20 , зато есть на другие — и самые неожиданные. В отношении же именно психоделиков и наркотиков, с которыми Маккенну принято ассоциировать, его отличает как раз довольно трезвый подход — он предсказывал то, что мы сейчас видим на улицах неблагополучных кварталов, а именно появление новых, все более сложных и аддиктивных синтетических наркотиков…
Мы же не зря пытаемся зайти в его мир, раздвигая лианы джунглей и карабкаясь по мексиканским взгорьям. Где-то в середине книги мы встретим прежних хороших знакомцев. Упоминается тут «Мария Сабина21 , шаманка из Уаутла-де-Хименес, практиковавшая употребление грибов, называя их los ninos — “милыми малютками”. Это и мотив детей из алхимической реторты, эльфийских созданий из некоего ближайшего магического континуума, попасть в который можно, употребив псилобицин» — отметим и удачное сравнение с гомункулами, и меткий перевод (именно так пожилая шаманка и тетешкалась со своими грибами). Когда Маккенна будет реконструировать, практически в духе изысканий Курёхина о Ленине, что волшебный напиток сома был на самом деле грибом, тунгусским мухомором, он упомянет нашу пару исследователей — «Гордона и Валентину Уоссон, основоположников науки этномикологии» (Валентина тут без отчества, простит ли она Теренса): «В ходе других исследований Уоссоны обнаружили, что в горах Сьерра-Масатека в мексиканском штате Оахака все еще существуют шаманские грибные культы. Гордон Уоссон принес образцы мексиканских грибов швейцарскому химику-фармацевту22 и первооткрывателю ЛСД Альберту Хофманну и таким образом предоставил ему возможность определить характеристики псилоцибина и выделить его в чистом виде (это произошло в 1957 году). Тот же псилоцибин, я считаю, несколько десятков тысяч лет назад привел к тому, что у жителей африканских саванн появилось такое качество, как саморефлексия». Уоссон и различные его книги упоминаются еще несколько раз, в ключе уважительном ли (патриарх как никак), или дискуссионном, когда два ученых расходятся относительно того, какой именно энтеоген использовался в тех или иных культах и с каким эффектом: «Маститый исследователь, сам вполне себе брахман, инвестиционный банкир и почетный член Гарвардского университета, по всем признакам ведет себя самым ненаучным образом»23 .
Из неожиданного окончания пассажа про саморефлексию уже ясно, что у Маккенны тоже имеется своя достоевская «идейка», и он ее сейчас кинет на стол. Она и есть лучшее и самое интересное во всей этой книге. Идея эта довольно волюнтаристская, мягко говоря. Чего стоит только название — «теория обдолбанной обезьяны»! Первобытные народы следовали в своей миграции за стадами животных, те оставляли после себя навоз, на оном хорошо рос один из сортов «волшебных грибов». И употребление их в пищу способствовало множеству позитивных эволюционных процессов: от увеличения фертильности до, главное, развития когнитивных процессов и самого мозга за счет приобщения к интеллектуальным процессам мира воображаемого и подсознательного. Но это, как в силлогизме, лишь первая, малая посылка. Маккенна твердо убежден, что человек примордиально связан не с миром животных, не тем более с миром технэ, а с растительным миром — растениями и грибами. Отпадение от этого психоделического аналога райского сада было фатальным, ибо повело мир не в ту сторону, и должно быть преодолено, поскольку человечество давно уперлось в стену, обречено, а возвращение к архаике со всеми ее забытыми, но мощными потенциями может не только спасти нас, но и станет основой для крайне необходимого внерационального прогресса. И вот это направление мысли уже гораздо более симпатичное. Начать с того, что его призыв к возвращению архаики, изложи его на языке нынешнего экологизма, вполне мог бы вписаться в актуальную повестку: «…Возможность возрождения “архаичного” (или “архаического”) — отношения доиндустриального и дописьменного общества к идее сосуществования, к употреблению психотропных веществ и к природе, отношения, которое было присуще нашим доисторическим предкам-кочевникам на протяжении долгого времени, вплоть до возникновения нынешнего культурного стиля, который мы именуем западным». А следующий пассаж определенно сможет вызвать лоббирование Гретой Тунберг: «В будущем применение надежных решений, подсказанных ботаникой (таких как прекращение прироста населения, извлечение водорода из морской воды и масштабные программы переработки отходов), может помочь реорганизовать наше общественное устройство и всю планету в целом». Есть у этой мысли и как бы ответвление, которое придется по душе не только радфемкам, но и разумным людям — то, что он называет отношениями партнерства, отсылает не просто к матриархату, но к гармоничным взаимоотношениям как внутри социума, так и с окружающим миром, к более гуманному отношению ко всему, базирующемуся не на рациональной, технологической цивилизационной модели, но на экологической и духовной. От партнерства отпали, как от райского блаженства: «И когда после долгих столетий постепенного забвения, миграций и климатических изменений разгадка этой тайны в конце концов была утеряна, мы, мучимые тоской, сменили партнерство на доминирование, гармонию с природой — на насилие над ней, поэзию — на софизмы науки. Вкратце говоря, мы променяли свое первородство партнеров живого разума планеты на битые черепки истории, войн, неврозов и (если мы как можно скорее не осознаем наше затруднительное положение) планетарной катастрофы».
А дальше уже несколько экзотичнее, в духе того, что с улыбкой идет по ведомству этническо-эзотерических чудаков и прочей этники: «С точки зрения архаичного наши почти что симбиотические отношения с растениями с психотропным действием воспринимаются как источник озарений и откровений, проникающих из мира растений в мир людей, и мы вполне можем вернуться к такому восприятию. Тайна нашего сознания и нашей способности к саморефлексии каким-то образом связана с этим каналом общения с незримым разумом — духом живой природы, как его характеризовали шаманы». Идея в общем-то понятная, даже без психоделиков, но она дает возможность иной оптики. Например, на саму идею эволюционного сосуществования видов: «…Природа — это не бесконечная война между видами, а бесконечные реверансы дипломатии. А дипломатия во многом зависит от языка. Природа, похоже, создает максимально благоприятные условия для взаимного сотрудничества и согласования целей. Быть незаменимым для организмов, с которыми человек живет бок о бок, — такова стратегия, обеспечивающая успешное размножение и постоянное выживание». Или вообще на природу нашего внутреннего «я»: «То, что мы называем эго, для людей времен Гомера было богом»24 , а голос саморефлексии был божественным гласом, тогда как «использование психоделических растений в контексте шаманской инициации разрушало (да и сегодня разрушает) сложную структуру эго, превращая его в недифференцируемое ощущение, которое в восточной философии именуется “Дао”. Подобное превращение отдельной личности в Дао через ее разрушение представляет собой цель многих направлений восточной мысли и традиционно считается ключом к психологическому здоровью и соблюдению равновесия как в случае группы, так и в случае отдельного человека». И чтобы закончить с Богом — в обществе партнерства вокруг Бога были женщины, «только у бога западной цивилизации нет ни матери, ни сестры, ни возлюбленной, ни дочери»25 .
Будущее нашей, западной,26 цивилизации Маккенна видит исключительно в эсхатологических тонах: «Если эго не будет регулярно и многократно растворяться в неограниченном гиперпространстве Трансцендентного Иного, то человек постоянно будет ощущать, что теряет себя как часть чего-то большего — природы в целом. Конечным следствием этой тенденции является неизбежная внутренняя опустошенность, которая сейчас пронизывает всю западную цивилизацию».
У Маккенны, как мы видим, при всем его прекраснодушии и даже завиральности, вообще много разумных идей для обсуждения и, в идеале, мирового консенсуса. Но да, есть, конечно, и более чем спорные утверждения. Так, его идею о подключающихся к иному за счет грибов в коровьем навозе первобытных людях наука опровергает просто щелчком пальцев (да и у него, что он косвенно признает, не очень подтверждается — с грибами и прочей психоделикой, как мы помним, в африканской колыбели человечества было плохо). Есть у Маккенны и фактические ошибки — так, он полагает, что пурпурным цветом одежда Деметры обязана спорынье, тогда как хорошо известно, что этот редкий, императорский («Багрянородный» или «Порфирородный») цвет добывался из особых моллюсков. Или что все те же самые «волшебные грибы» резко улучшали зрение, таким образом наделяя конкурентным превосходством первобытных охотников — этот эффект ничем не подтвержден. Маккенна же экстраполировал это свойство — дескать, вернитесь back to the roots, линзы не потребны будут. А вот про такие его идеи вроде того, что речь способствовала развитию мозга (речь порождает вибрацию, та способствует вымыванию продуктов метаболизма из мозга, то есть его очищению и благоприятному функционированию) — даже и не знаешь, что сказать. Так или не так, но красиво, черт побери.
В этой задорной полемичности, убежденной вере, кажется, и исток не только фактических ошибок, но и общей неконвенциональности идей Теренса Маккенны. Как страстный оратор, за время своего все же не самого большого выступления (чай не «Капитал», да и в конце книги примечаний, как в диссертации) он успевает коснуться всего. В частности, разобрать Элевсинские мистерии27 , использование клизм древними майя, причины опиумных войн в Китае, деятельность первой ТНК того времени — Британской Ост-Индской компании и восстановить крепость греческих вин, жестко осудить зависимость человечества от сахара, табака, алкоголя и телевидения — его он называет самым грозным современным наркотиком наравне с героином и средством зомбирования населения, на котором американские спецслужбы остановились, до этого экспериментируя с настоящими наркотиками, — и призвать их если не полностью запретить, то обложить 200% налогом с продаж. На тему использования спецслужбами психоактивных веществ, на всякий случай заметим, Маккенна отнюдь не фантазирует в духе Берроуза. ЦРУ (ФБР, АНБ и прочие федералы) действительно наводнили черные кварталы дешевым и крайне чистым героином и «крышевали» его распространение, когда нужно было снизить поддержку опасных «Чёрных пантер»28 , проводили опыты с ЛСД и другими психоделиками. Справедлив (Альберт Хофманн бы одобрил!) и упрек в отношении того же ЛСД с другой стороны — его дальнейшее исследование объявили полностью вне закона, тогда как осталось много свидетельств того, что как лекарство кислота действительно эффективно помогала при лечении аутизма, алкоголизма, депрессий и других психических заболеваний.
Маккенна же в полемическом рвении грозит, громит и мечет молнии, как в наши дни Дмитрий Медведев в Telegram’e, и тут он воистину прекрасен. «По правде говоря, величие Рима представляло собой величие свинарника, маскирующегося под бордель для военных», а «в Средневековье европейцы представляли собой сборище невротиков и женоненавистников, страдавших запорами». Но, как говорится, любим мы его не за это, а за, хоть и несколько экзотично сформулированный, призыв пересмотреть основания современной цивилизации, сообщив им более мягкие, гуманные, экологические и духовные основания: «Избавление от культурных ценностей общества доминирования означает поддержание ощущений целостности Геи, то есть ощущения единства и гармоничности природы и нашего места в такой динамической, эволюционирующей гармонии29 . Это мировоззрение, основанное на использовании растений. Подобное возвращение к перспективе собственного “я” и “эго”, вводящие эти понятия в более широкий контекст жизни и эволюции на Земле, представляет собой суть возрождения архаичного. <…> Следующим большим шагом к общемировой целостности будет частичное слияние мира людей, преобразованного технологическими средствами, с архаической матрицей растительного разума, то есть Трансцендентного Иного».
Научный отчёт мессии на велосипеде
Альберт Хофманн. Мой трудный ребёнок / Пер. не указан. — СПб.: Nenahod Nogi Press, 2022. 252 с.
Прошло уже почти 20 лет с тех пор, как книга о самом изобретателе (вернее, конечно, открывателе) ЛСД «Штурмуя небеса» Джея Стивенса выходила в издательстве Ильи Кормильцева «Ультра.Культура», этот же перевод — как и многие нон-конформистские издания, вспомнить хотя бы книгу Александра Трокки30 в переводе Алекса Керви, — долгое время висел и бродил по Рунету. Перед нами его отредактированная бумажная версия.
Альберта Хофманна соблазнительно провести по ведомству «одно достижение в жизни, затем его эксплуатирование». Но его мемуары покажут, что это далеко не так — Хофманн был настоящим интеллектуалом, в науке, жизни и на письме, чего стоят только его рассуждения, продолжающие мысль Готфрида Бенна и Фридриха Ницше. О круге общения — Эрнст Юнгер, Олдос Хаксли, Тимоти Лири — и не говорим, это просто повеситься от зависти.
И если под конец книга приобретает характер трактата, то в начале это типичный мемуар. Все тихо и мирно, как на родных для Хофманна швейцарских лугах, лишь изредка колокольчик на шее альпийской коровки (однажды этот звук спас его из так называемого bad trip, дегустации кислоты со страшными галлюцинациями). Он с самого начала хотел быть ученым, заниматься при этом не синтетической, но органической химией. Фармацевтическая компания «Сандоз» (Sandoz) дала ему эту возможность — он оказался на том, что сейчас бы назвали R&D направлении, синтезировании новых молекул, занятии не всегда благодарном (очень мало веществ дойдет до стадии испытаний, еще меньше до производства и пациента), но интересном. Однажды он изучал химический состав спорыньи — ядовитого вещества, использовавшегося, однако, в средневековой медицине как родовспомогающее средство. Дальше легенда и свидетельские показания немного расходятся. Сначала ничего перспективно не обнаружилось, дальнейшие исследования решено было прекратить. Через пять же лет — по легенде — вещество с пальцев случайно попало в организм Хофманна, вызвав настойчивую потребность отправиться домой на велосипеде («пророк на велосипеде») и там испытать галлюциногенную встречу с богами. По его же версии — как раз этот мощный эффект, странные свойства производной из спорыньи кислоты, подтолкнул его к дальнейшим исследованиям, нельзя ли как-то и где-то задействовать необычную субстанцию…
До сих пор и после даже Хофманн совершенно академичен, как сдержанный пожилой ученый. Описывает те условия, в которых они работали (куратор не давал денег на новую вытяжку), технологии, дает описание всех химических процессов, формулы, маршруты своих поисков. «В 1938 году я получил двадцать пятое вещество в этой серии производных лизергиновой кислоты — диэтиламид лизергиновой кислоты, в лабораторных записях сокращенно называвшийся ЛСД-25» — не знаю, специально ли подгадали издатели-верстальщики, но об этом сообщается на 25-й же странице книги.
Дальше очень забавно, прямо просится для экранизации, как чопорные швейцарские ученые в кабинетах ли, в своих домах ли с видами на эти самые луга проводили эксперименты с тем, чем потом «закидывались» хиппи и прочие неформалы, записывали свои ощущения. И дело было действительно в научной любознательности — очень уж неожиданными были эффекты вещества. Мощнейший из известных науке формул галлюциногенный эффект не приводил при этом ни к отключению сознания (испытуемый все помнил), ни к похмельным, ни к абстинентным синдромам, не имелось и каких-либо видимых противопоказаний, все быстро и безболезненно выводилось из организма. Опыты на животных — при том, что вещество явно воздействовало на высших приматов, на определенные доли мозга, — тоже оказались любопытны: собаки беспокоились, кошки переставали охотиться на мышей (!), пауки ткали более аккуратную паутину. Во всем этом виделся явный научный (и коммерческий — это же Big Pharma!) потенциал. И первоначально ЛСД решили коммерциализировать как средство от мигреней.
Научные исследования — прерывавшиеся то войной, то временным разочарованием и переключением на другие формулы — шли, и выяснялось дальнейшее. Так, например, лизергиновая кислота меньше всего концентрировалась в мозге, запущенный же ею эффект в сознании продолжал действовать и при почти полном выведении ее из организма. То есть — она была таким инициатором, запускающим процессы, как-то по-особенному стимулирующим мозговую деятельность человека… Настоящий фантастикум, как с подачи Л.Левина в 1924 тогда и даже сильно позже, даже в переписке Хофманна и Юнгера, называли подобные психоактивные снадобья!
Вот тут нужно отдать должное Хофманну (и либерализму его начальства). Он почти сразу почуял, что столкнулся с чем-то принципиально новым. Конечно, это он (и не он один, американцы очень быстро включились в исследование перспективной формулы) выяснил уже сильно впоследствии, когда уже все пошло не так, но, например, намечался крайне многообещающий потенциал для психиатрии: «Под воздействием ЛСД привычное видение мира претерпевает глубокие изменения и дезинтеграцию. С этим связано ослабление или даже временное разрушение границ Я-Ты. Пациентам, увязшим в круговороте эгоцентричных проблем, можно, таким образом, помочь расслабить их фиксацию и изоляцию. Результатом может стать улучшение взаимопонимания с врачом и лучшая восприимчивость к психотерапевтическому воздействию. Повышенная внушаемость под воздействием ЛСД работает в том же направлении». Были и иные импликации — ментальный афродизиак; при психологической терапии (транквилизаторы подавляли и загоняли проблемы внутрь, не позволяя с ними работать, здесь же эффект был противоположным, эксплицирующим); американцы успешно использовали его и для облегчения последних дней терминально больных пациентов («пациенты под влиянием ЛСД настолько отделены от своего тела, что физическая боль не проникает в их сознание», обращенное, обращаемое, кстати, к тому, что Юнгер в «Сердце искателя приключений» назвал «таможней», границей между жизнью и смертью), иное…
Иные исследования же — далеко не сразу, чуть ли не до конца 60-х «Сандоз» отгружал волшебное вещество буквально тоннами для НИОКР других организаций и прочих желающих — были резко прекращены, когда кислота перешла в статус наркотика (сам Хофманн, кстати, как и Маккенна, к собственно наркотикам относился отрицательно). Опять же интересно, как это произошло. Параллельно публикации результатов исследований в специализированных изданиях шли отчеты о волшебном лекарстве в газетах и журналах, свои отчеты об «экспириенсах» публиковали журналисты чуть ли не в центральных СМИ, писатели, рок-звезды и прочие инфлюенсеры могли потерять корону культовых персонажей, если не лизнули этот состав… Хайп, вкупе с тем, что вещество было совершенно легальным, истек срок патента, синтезировать его было довольно легко, привел к понятным негативным эффектам. Было принято решение окоротить набиравшее опасные для системы обороты контркультурное движение в Америке, которое почти возглавил Тимоти Лири, психоделический гуру, начертавший на своем флаге перемену (метанойю, сказали бы в другой традиции) мышления с помощью ЛСД31 … Арест Лири в Америке, его бегство, повторный арест в аэропорту Афганистана. ЛСД и его исследования под запретом.
Еще раз надо отдать должное Хофманну, он не остался в статусе селебрити и пророка «революции цветов 60-х», но продолжал и свою работу, и свои исследования в данной области. Например, с прекрасно уже известными нами Гордоном Уоссоном и его супругой Валентиной Павловной (Хофманн ее величает по имени-отчеству, этикет соблюден). По их приглашению Хофманн включился в исследование «волшебных грибов», благо в них — в кактусах и лианах — обнаруживался предположительный аналог обнаруженной им кислоты. Поездка Хофманна с супругой же в Мексику — захватывающий сам по себе травелог. Встречались они, участвовали в знахарской сессии и с Марией Сабиной. Когда другие шаманы обещали содействие, но лишь водили безрезультатно по горам, она была той, кто все продемонстрировал и дал образцы для их дальнейшего лабораторного исследования. За что ей досталось от односельчан — если сама Мария пишет, что ее магазинчик сожгли просто злые завистливые люди, то Хофманн определенно считает, что это была месть за экспонирование древней магии бледнолицым. «В ее честь можно сказать, что этим она открыла дверь для исследования мексиканского культа грибов в его нынешней форме, а также для научных, ботанических и химических исследований священных грибов. Результатом этого стали два ценных действующих вещества: псилоцибин и псилоцин. Без ее помощи древнее знание и опыт, хранящиеся в этих тайных практиках, возможно, и даже наверняка, исчезли бы без следа, без какого-либо вклада в развитие Западной цивилизации».
«Мессия поневоле» (Ричард Бах)32 , Хофманн оставался прежде всего ученым и, как настоящий ученый, мыслителем. Звездный же статус он использовал, например, когда первым написал письмо своему любимому писателю Эрнсту Юнгеру и послал ему баночку меда в честь его романа «Стеклянные пчёлы» (не пропустила бдительная швейцарская таможня). Завязалась переписка, затем общение и дружба. И если Хофманн много раз пишет о том, что трипы могут быть как познавательными и целительными, так и пугающими (страшные видения), много раз предупреждает, что всем этим нужно заниматься ответственно, с подготовкой, под наблюдением и т.п., — то, на самом деле, описание их с Юнгером опытов с психоделиками является тут лучшим примером. Это воистину те личности, каждая фраза, каждый жест которых исполнен не только сугубой любознательности и открытости, но и подлинной интеллигентности, аристократичности, настоящего благородства! (И это несмотря на весьма почтенный возраст33 обоих — Юнгер опубликовал работу «Сближение: наркотики и опьянение» в 1970-м году, в возрасте 75-ти лет, оба и прожили до мафусаиловых лет, умерли в 102 года.) «Сияние Эрнста Юнгера» называется отдельная глава про опыты двух мыслителей, и это точно справедливо. «Мы собрались в стильной комнате с темным деревянным потолком, выложенной плиткой печью, старинной мебелью, французскими гравюрами на стенах и пышным букетом тюльпанов на столе. Эрнст Юнгер был одет в длинный, широкий восточный халат с темно-синими полосками, который он привез из Египта; Хериберт Концетт был великолепен в ярко вышитой мантии мандарина; Рудольф Гелпке и я надели домашние халаты. Повседневную реальность следовало отложить в сторону, вместе с повседневной одеждой». Саундтреком — любимый Моцарт. Затем погружение этих серьезных психонавтов с взаимонаблюдением, письменной фиксацией опыта (и последующим использованием в книгах). Разбор полетов за изысканным ужином, «где рекой лилось бургундское». И если кто-то увидит в этом подлинном unio mystica какой-то криминал…
Свой обмен мнениями в последующей переписке (и отчет о дальнейших совместных опытах) Хофманн тоже приводит, спасибо ему огромное. Мнения с Юнгером (тот, кстати, как и Маккенна, считал наркотиком и кофе, недолюбливал их в целом за то, что утрачивается контроль над сознанием и та сосредоточенность, что так необходимы писателю) могли расходиться. Хофманн же — после научных экспериментов — активно занимался как раз осмыслением полученных опытов. Цель психоделии — кроме практических применений ЛСД — глобальна. «Попытки преодолеть наше материалистическое видение мира совершаются в различных направлениях, не только приверженцами восточных религиозных течений, но и профессиональными психиатрами, которые перенимают подобный глубокий духовный опыт в качестве основного терапевтического принципа. Я разделяю мнение многих моих современников о том, что духовный кризис, охвативший все сферы западного индустриализованного общества34 , может быть излечен только изменением нашего видения мира. Нам следует перейти от материалистического, дуалистического убеждения, что человек и окружающая среда раздельны, к новому осознанию всеобъемлющей реальности, которая включает в себя воспринимающее “Я”, реальности, в которой люди чувствуют свое единство с живой природой и мирозданием». Здесь он цитирует, находя понимание, «Искусственную жизнь: эссе по антропологии эго» Готфрида Бенна, где тот справедливо приписывает тенденцию разделения «Я» и мира западной технократической цивилизации. Возможность (необходимость!) пересмотра общего вектора цивилизационного развития косвенно допускает и Юнгер, когда пишет в письме Хофманну: «…В области физики и биологии мы начинаем разрабатывать технологии, которые больше нельзя понимать как прогресс в установленном смысле, которые вмешиваются в эволюцию и участвуют в развитии вида. Конечно, я выворачиваю все наизнанку (в своей книге. — А.Ч.), так как полагаю, что именно новая мировая эпоха действует эволюционно на прототип. Поэтому наша наука, с ее теориями и открытиями, не причина, скорее одно из следствий эволюции. Это одновременно коснется животных, растений, атмосферы и поверхности планеты. Мы не развиваемся от точки до точки, скорее мы пересекаем некую линию». Цель этого пересмотра понятна, так ее формулирует Хофманн: «Такое переживание полного единства с внешним миром может даже усилиться до ощущения единства с целой вселенной. Состояние космического сознания, которое в благоприятных условиях может быть вызвано ЛСД или другим галлюциногеном из группы мексиканских священных снадобий, сходно с произвольными религиозными озарениями — unio mystica. В обоих состояниях, которые зачастую длятся лишь мгновение, воспринимается реальность, дающая мимолетный взгляд на трансцендентную реальность, в которой вселенная и “Я” едины».
Мир, конечно, хотел не глубинных перемен, а привычного «как раньше». А оно вышло только хуже.
Бракосочетание рассудка и кошмара
Джеймс Грэм Баллард. Выставка жестокости / Пер. с англ. А.Ибсоратова. — СПб.: Найди лесоруба, 2022. 704 с.
«Озон» для показа этой книги просит подтвердить возраст, издатели же в своем предуведомлении обошлись изящнее — «возрастной рейтинг издания не определен. Читайте, если считаете, что готовы к этой реальности». Как раз то, что Баллард, засучив рукава и натянув старые прозекторские перчатки, работает с модерной реальностью, и составляет, на мой взгляд, главную ценность этой книги.
Про прозекторские — не для красного словца. У тихого писателя с замашками анахорета-мизантропа из столичного пригорода Шеппертон (Лондон не любит из-за серой средневековой архитектуры, Великобританию считает чужой страной), известного, возможно, «широкой публике» не своими книгами, а их экранизациями («Автокатастрофа» Кроненберга, «Империя солнца» Спилберга) на удивление лихая в анамнезе биография. Детские и подростковые годы в Шанхае, включая два с половиной года интернирования в японском лагере. Родители вернулись в Англию, он изучал медицину в Кембридже, где как раз и занимался вскрытием трупов. Работал курьером, копирайтером, проходил службу пилотом в британских ВВС. Начал писать научно-фантастические рассказы, потом — поработав еще в научном журнале — полностью перешел на сочинительство. Ассоциировался с научной фантастикой, но в каждом интервью говорил, что хоть и считает фантастику более ценным, чем традиционная литература, жанром, с обычной научной в виде Азимова и Кларка ничего общего иметь не желает — те сосредоточены на каких-то совершенно условных внешних кунштюках вроде звёздных кораблей и несуществующих технологий, а он пишет о том, как будущее, наступающее вот сейчас, каждый момент, преобразует наше внутреннее. «Фантаст, как и ребенок, может создать те стеклянные самолеты, что пролетают сквозь наши сны».
В духе ли традиционной английской эксцентричности, говорил Баллард вообще много резкого. Что, например, фандомные сборища поклонников фантастики терпеть не может, раз сходил, там одни тупые фрики, что ядерное оружие — это не так уж и плохо (страны удерживаются с его помощью от войны), как и загрязнение окружающей среды — «я могу найти определенную красоту, глядя на озеро, в котором плавает яркий металлический мусор. Или некую геометрическую красоту в конусе из фарфоровой глины высотой в четыреста ярдов, вдруг оказавшуюся посреди сельского пейзажа». В «Выставке жестокости» сходный пейзаж — «вышки с камерами и блокгаузы острова Эниветок, бывшей зоны ядерных испытаний».
Что же удивляться, что в своем самом радикальном романе он умудрился шокировать всех35 . Внутренняя рецензентка из даже дружественного ему издательства вернула книгу с ремаркой — «этому автору не поможет и психиатр. Не публиковать», первое американское издание пустили под нож… Формально дело отчасти было в том, что у Балларда смачно описываются главные, на его взгляд, события ХХ века — ядерные испытания, убийство Кеннеди, самоубийство Монро. Они — полноценные герои и символы, а касательно того же Рейгана, как бы сказать помягче, в книге рассказчиком оглашается сильное желание заняться с ним жестким сексом. Рецензию на «Мою борьбу» Гитлера или крайне (со)чувственное описание авто/авиакатастроф уже даже отдельно и не отмечали… Не могло не скандализировать и то, что в своей книге Баллард на полную катушку выражал собственные идеи — вроде того, что символ прошлого века — это «человек в автомашине, едущий по бетонному шоссе в неизвестном направлении. Здесь почти все аспекты современной жизни, хорошие и плохие: наше ощущение скорости, драмы и агрессии, мир рекламы и потребительских товаров, инженерии и массового производства и общий опыт совместного движения по искусно размеченному ландшафту». Интересно, как оценил бы Ги Дебор и психогеографы этот образ lost highway? «Теперь я знаю, что это своего рода логика кошмара, но именно такова “Выставка жестокости”, книга кошмарных формул… Отчаянные, отчаянные меры. В итоге и “Выставка жестокости” и “Крушение” попадают в эту категорию. Набор отчаянных мер, отчаянных способов».
Совершенно дискретная форма книги — чай не к любой напишет предисловие сам великий и ужасный Берроуз! — только добавила сложности восприятия — и адекватности выражаемому. Перед нами не только полный микс жанров36 и, по сути, нон-фикшн (хотя то, что Баллард считает его романом, очень характерно), но — совсем не традиционное отношение к нарративу в принципе. Баллард — когда не вставляет в текст эссе, заметки, картинки, не играет шрифтами и т.п. — пишет не отдельные повести, но «сжатые романы». Герой, совсем как у Беккета, бродит по этой выжженной после испытаний земле, спит среди обугленных манекенов, не помнит себя и знать не хочет, как и других людей, морит себя голодом и, совсем как Моран в «Моллое», хромает даже. Какая, в конце концов, разница, как он очутился в такой ситуации? Мы все в ней, так или иначе.
«Раздробленная личность и восприятие главного героя и его сюрреалистические фантазии заставляют вспомнить психиатрические диагнозы вроде шизофрении и многоличностного расстройства — у иного читателя может даже сложиться впечатление, что и сам автор страдает какими-то подобными искажениями», пишет в предисловии переводчик, автор комментариев и, как я понимаю, инициатор книги Алексей Ибсоратов. Теренс Маккенна бы вставил реплику, что логика сна и безумия — это, по Блейку, Хаксли и Doors, те самые двери восприятия, что сообщают иной, внерациональный и зачастую более прозорливый взгляд на вещи… И Ибсоратов согласится с ним: «Известный российский психиатр и исследователь В.П.Самохвалов в ряде своих книг (“Психический мир будущего” и др.) делает предположение, что те явления, которые мы сегодня квалифицируем как расстройства психики (галлюцинации, расщепление личности, шизофрения, бредовые фантазии) могут оказаться первыми ростками новых вариантов норм, способами организации и функционирования ума, необходимыми для существования в будущем обществе с его коммуникациями». Баллард же немного уточняет: «Мир этих рассказов — наилучшее доступное мне приближение к матрице моего собственного сознания и опыта: выражение полностью квантифицированного и разрывного потока событий, происходящих по обе стороны сетчатки моих глаз».
О книге с амбициями Дос Пассоса и Джойса (даже не «Улисса», а «Финнегана»), напоминающей, кроме того же Джойса, прежде всего Воннегута, Берроуза и Пинчона, многое сможет сказать и ее генезис и рецепция. Скептически относящийся к большинству классических произведений (исключение — Шекспир, тот, в числе прочего, полностью передал Zeitgeist своей эпохи), Баллард очень любил живопись и усиленно вдохновлялся оной — Дали37 («вуайеризм, самоотвращение, биоморфный ужас, инфантильная основа наших грез и страстей — все эти болезни психики, верно диагностированные Дали, достигли кульминации в самой зловещей жертве этого века — смерти аффекта»), Магритт, Кирико, Макс Эрнст, Танги, Дельво (есть в книге и эссе о них). Сам же Баллард вдохновлял в значительной мере разные странные группы — «Joy Division и Мэрилин Мэнсон, SPK и Lustmord, Human League и Дэниел Миллер», перечисляет переводчик, а я бы назвал всю традицию европейского и японского нойза (в конце концов, фильм «Автокатастрофа» ни в какой другой стране не может похвастаться таким количеством фанатов и воистину культовым статусом!), ассоциативно Артура Брауна и Einsturzende Neubauten, мрачную (без)духовную урбанистику у Coil, Current 93, Nurse With Wound и Godspeed You! Black Emperor…
И если уж говорить о проекции Балларда в будущее, сиречь наши дни, то к его безусловно сыгравшим предсказаниям можно отнести целый список — от признания гомосексуальности нормой и, наоборот, миграции обычного межгендерного секса во что-то периферийное, точную характеристику коротких видео reels Instagram и TikTok (он просто ясновидствует, описывая, как люди, снимая себя весь день, вечером будут отбирать лучшее видео для демонстрации массам) до вообще «здесь образы обывательских благ, компьютерных схем и оружейных технологий сливаются с языковыми играми Вигтенштейна, творя новый ландшафт: территорию, которую мы носим в своих головах, созданную из фантомов тысяч забытых ТВ-программ, автоматных билетов и образных дорожек».
Здесь даже не имплицитно, а почти собственной персоной возникает где-то на заднем плане Берроуз. Берроуза Баллард считает вторым после Джойса величайшим писателем ХХ века. Хотя и утверждает — дабы отмести сравнения с ним? — что начал читать его очень поздно. Говоря же о Берроузе, Баллард будто описывает свою собственную методу: «“Реальность” этих книг не является неким бледным отражением гипотетической внешней ситуации, детали и местный колорит которой впаяны в повествование. Напротив, это вторящая себя сама вербальная реальность следующего предложения и абзаца, похожая на путеукладчик, способный двигаться в любых направлениях с помощью одного набора рельсов. В четырех романах Берроуза по очереди рассмотрены взаимоотношения индивидуального воображения с обществом в целом (“Голый завтрак”), с сексом (“Мягкая машина”), пространством и временем (“Билет, который лопнул”) и чувством идентичности (“Экспресс Сверхновой”). <…> Война между обществом и индивидуальной свободой — самой свободой быть личностью — не может закончиться никогда. Остается один выбор: жить либо в своих личных кошмарах, либо в чужих, ведь те, кто (подобно Бунюэлю или создателям нацистских лагерей) добиваются контроля над системой, просто навязывают свои фантазии всем остальным». Так как же работает Баллард с этой разрушающейся реальностью внутри и снаружи? Рецептов, сразу скажем, не дает, он далек от какого-либо морализма и ригоризма, как от родного Шанхая. Хотя и заявляет, что «писателю все меньше и меньше приходится изобретать вымышленное содержание своего романа. Вымысел уже здесь. Задача писателя — изобрести реальность». Но холистическая картина, диагностика его оказываются близкими к тем векторам, которые указывал Маккенна.
К прямому троллингу американских спецслужб, как последний, Баллард, заметим, прибегает редко (но метко — чего стоит его ехидная шпилька, что названия главы в отчете комиссии Уоррена об убийстве Кеннеди звучат в духе Роб-Грийе — «Следующая пуля, которая попала», «История карниза для штор», «Длинный объёмистый свёрток»). Отмечает он, как и Маккенна, пагубную роль телевидения: «В своей явной фазе эта война может быть рассмотрена как ограниченное военное противостояние с сильным вовлечением аудитории посредством ТВ и средств массовой информации, удовлетворяющее низкопороговые фантазии о насилии и агрессии». В целом, однако, Баллард исходит из более глубинных предпосылок, так, корректирует Фрейда: «…Классическое фрейдово разделение явного и скрытого содержания внутреннего мира психики теперь должно быть приложено и к внешнему миру реальности. Определяющим элементом этой реальности является технология и ее инструмент-машина». Задача же науки оказывается в современном мире скомпрометирована — она не ищет более общих оснований, но, наоборот, разъединяет, фиксирует разобщение: наука — «есть абсолютная порнография, аналитическая деятельность, главная цель которой — изолировать объекты или события от их контекста в пространстве и времени. <…> Как это не похоже на Лотреамона, сводившего на анатомическом столе швейную машинку и зонтик, отождествляя половые органы ковра с пряжью трупа». Сомнение Маккенны в целеполагании современной науки не стоит и упоминать… Одним словом, «то бракосочетание рассудка и кошмара, что доминировало в ХХ столетии, дало рождение еще более сюрреалистическому миру», а мы в нем — «едва ли нечто большее, чем жалкий остаток бесконечных нереализованных возможностей наших жизней». Куда же — вспомним милый сердцу и глазу Балларда образ машины на шоссе в никуда — можно тут вырваться, чем для индивида все закончится, что сердце успокоит?
«Герой в каком-то смысле гибнет, но обретает способность стать одним целым с деквантифицированной Вселенной».
Рецепты, см. выше, каждый выбирает для себя сам.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 О Е.Головине, Г.Джемале и Е.Торчинове («Внутренняя алхимия», № 12, 2021), У.Блейке и Е.Блаватской («Энтузиаст, эмансипе и низвергатель», № 3, 2022), космизме, евразийстве и отечественной философии новых и новейших времен («Божественная эволюция», № 6, 2022), про новые языки современного богословия («Божественная эволюция», № 9, 2022) и о языках Корана, суфизма, древнеиндийской философии и древней музыки («Дети собрались у Божьего престола», № 12, 2022).
2 Эдуард Лимонов описывал этот феномен в своей одноименной книге 1993 года как «дисциплинарный санаторий», Александр Дугин в книге 2022 года «В пространстве великих снов (путешествия на край утра)» — как «мягкий концлагерь».
3 Книгу можно легко найти в интернете и скачать, но, как говорит Ольга Балла, такие книги «должны быть дома».
4 Прошу прощения у высоких профессионалов от психологии, но чаще подобный подход встречается у батюшек, старцев даже.
5 См. об энтропии веры во вступительном слове к «Огням Св. Доминика» Е.Замятина.
6 Впрочем — это уже не Джеймс, он цитирует Маудслея — «важно лишь то, что работа выполняется и что качества работника таковы, что он может ее выполнять. И с космической точки зрения совершенно безразлично, что этот работник представляется на чей-нибудь взгляд лицемером, развратником, эксцентриком или безумцем…»
7 О книгах этого издательства по обсуждаемой нами сейчас теме см. предыдущий выпуск рубрики.
8 Христофорова О. Хохот шамана и плач этнографа // Новый мир. 2022. 7 (http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2022_7/Content/Publication6_8067/Default.aspx).
9 Теренс Маккенна, о книге которого мы поговорим чуть позже, не без оснований постулирует, что «в доисторические (но уже послеархаичные) времена, то есть примерно с 5000 по 3000 годы до н.э., угнетение общества, основанного на партнерстве, захватчиками из числа приверженцев патриархального строя подготовило почву для того, чтобы шаманы больше не могли открыто заниматься экспериментальными исследованиями природы. В высокоорганизованном обществе место этой архаичной традиции заняли традиции вероучений, жречества, патриархата, ведения войны и, в конечном итоге, “рациональных и научных” ценностей — ценностей общества доминирования». Что касается темы феминистической эволюции, то тут фору Маккенне даст книга киберфеминистки и ученого Донны Харауэй «Оставаясь со смутой», см.: Чанцев А. Овцы навахо за Сообщество компоста // Colta. 2021. 9 декабря (https://www.colta.ru/articles/literature/29075-aleksandr-chantsev-kniga-ostavayas-so-smutoy-zavodit-sorodichey-v-htulutsene-donna-harauey-russkiy-perevod).
10 Позволю себе сослаться на собственные констатации невозможности и далее развивать существующие глобальные парадигмы и тщетные призывы к переменам: Чанцев А. Энергия поражения сильнее энергии победы. Интервью Борису Кутенкову // Формаслов. 2022. 15 октября (https://formasloff.ru/2022/10/15/aleksandr-chancev-jenergija-porazhenija-silnee-jenergii-pobedy/). Наличие же множества претензий к безальтернативной фаустианской (рациональной, технологической) цивилизации как раз и говорит о положительном влиянии допущения иных (духовных, гуманитарных, главное — альтернативных) оснований — почему бы и не шаманских и иных древних культур — см. Чанцев А. Фауст, коронавирус и котики Апокалипсиса // Середина мира. Б.г. (http://seredina-mira.narod.ru/alexchantsevesse.html).
11 Сейчас, правда, в некоторых кругах международных модников популярен другой галлюциногенный напиток шаманов индейских племен бассейна Амазонки — «лиана духов» или аяуаска. Иначе как очередное «актуальное веяние» этот напиток из многих компонентов, большинство из которых к тому же совершенно легальны, и готовящийся много часов, воспринимать нельзя. Тем более что и в Перу, где не было никакой медицины в нашем понимании, аяуаска использовалась в лечебных целях: алкалоиды убивали паразитов, выводили глистов и т.д. Маккенна и тут первооткрыватель и впереди всех — для него яхе (аяуаска) — «андерграундная легенда 1950-х годов».
12 Маккенна вообще не видит принципиальных различий в «географической привязке» шаманов: «Независимо от личности шамана, будь он инуитом из Арктики или уитото из верховьев Амазонки, определенные техники и ожидаемые результаты остаются неизменными».
13 А.Хофманн, о мемуарах которого мы поговорим немного дальше, добавляет: «Согласно другому представлению, грибы вырастают, где капля слюны изо рта Христа смочила землю, и поэтому Иисус Христос сам говорит посредством этих грибов».
14 Даже на взгляд неспециалиста: подобное распространение в этих местах неизлечимой болезни, связанной с воспалением лимфоузлов, не только сильно напоминает рак, но и должно иметь определенный источник — залежи радиоактивной руды на тех самых кукурузных полях?
15 Шаманка утешает саму себя и немного кичится: «Аполония и Вивиана, две другие мои дочери, тоже никогда не будут сабиа. Они не получат Книгу из рук Высших Существ. Зато я известна на небесах, и сам Святой Отец знает, что я существую. Важные люди знают, что я родилась. На веладах я слышу, как мне говорят, что я та, кого уносит священная вода, что я подводная женщина из Книги». А вот А.Хофманн в своих мемуарах указывает, что дочери Марии Сабины должны были продолжить ее путь, были активно задействованы в сеансе, на котором он присутствовал.
16 Как минимум об одной книге о шаманке из народности масатеков известно: мексиканский поэт и писатель Хомеро Ариджис написал роман «Карне де Диос» о Марии Сабине.
17 Munn H. The Mushrooms of Language // Michael J. Harner, ed., Shamanism and Hallucinogens. London: Oxford University Press, 1972. C. 88.
18 И это неудивительно. Маккенна с полным на то основанием писал, что «именно шаманов следует считать далекими предшественниками поэтов и художников». Тут можно вспомнить, что Джим Моррисон, не только стремившийся превратить, претворить свои концерты в настоящие дионисийские оргии, но и использовавший образы шаманов в своих стихах, песнях и клипах на них, возводил появление у него поэтического дара к эпизоду из его детства, когда машину его родителей остановила на шоссе авария индейцев из резервации — тогда, по словам Моррисона, душа умершего индейца-шамана вселилась в него.
19 Тем более что большинство попыток западных людей пожить среди настоящих индейцев в джунглях заканчивались или болезнями и(ли) чаще тем, что, проводив основную группу туристов, автохтоны снимали национальные наряды, надевали джинсы-майки и доставали смартфоны проверить банковский счет и извещения в соцсетях.
20 При этом он, почти как Лев Гумилёв, посвящает страницы поискам працивилизации (находит продвинутую и сгинувшую натуфийскую культуру, которая «связывала африканскую культуру с Чатал-Хююком»).
21 Встретим мы нашу крестьянскую целительницу и на самых первых страницах The Spiritual Journey of Alejandro Jodorowsky: The Creator of El Topo Алехандро Ходоровски. Был же настоящим первооткрывателем, как всегда, Антонен Арто, еще в 1935-м намеревался отправиться в Мексику, где, разочарованный в западном мире, он намеревался исследовать возможность «возвращения к цивилизации до Кортеса». «Ура — первопроходцам своих беспризорных пространств / Своих безоглядных глубин» (Е.Летов, «Слава психонавтам»), Арто жил с местными народами, участвовал в их обрядах и, кстати, мучительно расстался там с героином — и описал в книге «Тараумара» свои опыты с пейтом в той поэтической форме, которую можно было бы сравнить с песнями Марии Сабины.
22 После этого несколько наивными кажутся дифирамбы Томаса Бернхарда в его книге «Бетон» в адрес швейцарских фармацевтов, в «стеклянных зданиях в пригородах Веве и Монтре» занимающихся изобретением спасающих человечество от болезней субстанций — как видим, молекулы там синтезировали разные… Хофманн же в своих мемуарах проведет нас внутрь лабораторий, даст полный инсайд.
23 Достается Уоссону и за то, что, преисполнившись отвращения к хиппи и прочим духовным искателям, бросившимся в Оахаку после его публикаций о божественных грибах, практически отказался от презентации миру своего opus magnum — он издал его на французском, противился переводам на английский.
24 Впрочем, люди постоянно подозревают, что мыслит внутри них кто-то другой — то социальное «коллективное бессознательное» Дюркгейма, то некое безличное начало das Man Хайдеггера…
25 Культ Богородицы, например, его значение в католичестве и для той же шаманки Марии Сабины Маккенна в пылу спора не хочет рассматривать.
26 Игнорирование восточного дискурса — явление обычное для западных исследователей, но все же странное для Маккенны с его как раз открытостью по отношению к периферийным, маргинализированным зонам мысли.
27 О них много пишет и А.Хофманн — воистину в те годы сложилась уникальная ситуация, когда персонажи с совершенно разными бэкграундом и интенциями приходили как минимум к одним и тем же объектам исследования.
28 Это признал уже даже Голливуд в фильме Марио Ван Пиблса 1995 года о движении (https://www.imdb.com/title/tt0114084/).
29 «И физически, и психологически человек способен чувствовать родство с тем или иным зверем, деревом, камнем, звездой, ассоциировать себя с объектами совершенно внечеловеческими и испытывать их магико-метафорическое влияние. Точно так же через человека могут проникнуть и в человеке пребывать сущности иной природы». Головин Е. Человек и люди // Элементы. — 1996. № 8. С. 85 (http://golovin.evrazia.org/?area=works&article=26).
30 Так как действительно самобытный стилист Трокки до сих пор никак не инкорпорирован русской традицией, позволю себе сослаться на свою статью об его англоязычных изданиях, которая в свое время и послужила триггером для русскоязычного издания. Может быть, что-то опять подтолкнет сизифовы камни ригидного отечественного восприятия… Чанцев А. Александр Трокки: Каинов завет // Перемены. 2017. 21 сентября (https://www.peremeny.ru/blog/21370).
31 Началось же его страстное увлечение со все тех же грибов, которые он попробовал во время своего отпуска в Мексике в 1960 году.
32 Так, раз к нему чуть ли не из Америки в лабораторию прорвалась хипповская Жанна д’Арк — ей нужна была доза кислоты для президента Никсона, чтобы он пересмотрел свою политику и вообще пути развития человечества.
33 Пресса в Германии веселилась в 1995 году, когда отмечалось 100-летие Юнгера — заслуженного седовласого писателя величали «наркобароном», напечатав на обложке одного молодежного журнала его портрет в ярко-кислотных цветах.
34 Поэтому, предполагает Хофманн, наибольшую популярность его открытие снискало в Америке, стране, наиболее далеко по тем временам ушедшей по пути технологического, материального развития со всеми его негативными последствиями.
35 Тем более что Англия только в последние десятилетия озаботилась имиджем свободной и продвинутой страны, нравы же у нее в ХХ веке были весьма пуританскими и жесткими — вспомним только химическую кастрацию Алана Тьюринга, тюремные сроки «роллингов», глухой пресс тэтчеризма, преследование неугодных, будь то Оскар Уайльд или Джулиан Ассанж…
36 Дополненное и весьма расширенное — за счет публицистики Балларда, множества его интервью, анкет, сценариев, рецензий и т.д. и т.п., уж не говоря о комментариях — отечественное издание только усиливает этот эффект единства фрагментарного, разрозненного, разбитого, руин настоящих. Как предсказывал еще Адорно — целое никогда не верно.
37 Дали — самый любимый и максимально близкий для Балларда художник. У него встречаются точные характеристики далианского мира, например, что того совершенно зря квалифицируют как сновидного: онейрические декорации — это чаще всего обычные, повседневные места, часто закрытые комнаты, если уж сравнивать их, то с мирами Кафки, но никак не экзотическими пустынями с расплавленными часами, огромными распятиями и голыми музами, как у Дали.