Два письма на одну тему
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2023
Геннадий Прашкевич (Новосибирск, Россия)
Дорогой Алексей!
Я не отношу себя кo всё ясно видящим, всё легко объясняющим. Я не доверяю мгновенному восприятию и довольно часто возвращаюсь к тому, что, казалось бы, уже понято и объяснено. Опыт подсказывает, что необъяснённого вокруг всегда много, даже в давно объяснённом.
Дело, наверное, в человеческой сути.
Разум помогает нам понять происходящее, мы оправдываем или осуждаем происходящее, мы ставим себя на место тех, чьи действия, чьи слова вызывают в нас отторжение, даже откровенно враждебные чувства. Настойчивые попытки оправдать, или хотя бы понять то, что противно нашей сущности, приводит нас к странным, мало утешающим результатам. Ну действительно, почему Зло и Добро так близки? почему их вечная борьба не приходит к чёткому позитивному результату? как объяснить тягу человека ко всякого рода злу при несомненно распространённой его вере в торжество Добра? почему, наконец, Он там, наверху, терпит бесконечное насилие, нескончаемый обман, жестокость своих земных созданий? Разве, не будь в мире Зла, потеряли бы мы нашу чудесную способность к самоусовершенствованию? Чем, в конце концов, плохо жить в счастье, мире, покое, заниматься тем, что по душе, по уму? Зачем болезни, разврат, насилие? Почему (будто по чьей-то воле) мы так часто совершаем то, что ломает, калечит нашу собственную жизнь?
Многие годы я дружил с Николаем Николаевичем Плавильщиковым.
В школьные годы (из Москвы) он поддерживал меня книгами, советами, отвечал на письма-вопросы; уверенно могу сказать, что это именно его поддержка позволила мне чувствовать себя нужным, растущим человеком.
Родился Николай Николаевич 17 мая 1892 года, я появился на свет 16 мая 1941-го. Николай Николаевич — знаменитый энтомолог, доктор биологических наук, автор множества умных книг, переиздаваемых до сих пор, я — школьник самого обыкновенного учебного заведения в городе Тайга (Кузбасс). Он окончил классическую гимназию, затем естественное отделение Московского университета, я учился в школе. В университете Плавильщиков работал в семинаре профессора Г.А.Кожевникова — своего учителя. Первую научную работу («Жуки-усачи Калужской губернии») студент Плавильщиков опубликовал в 1912 году, а к моменту окончания университета (1917) издал уже не менее полутора десятков серьёзных статей. С 1917-го по 1919 год он — ассистент кафедры зоологии, с 1919-го по 1921-й — учёный хранитель Зоологического музея МГУ. Всё это я знал из разных справочников, а что-то и от него самого. И всегда чувствовал, верил в то, что передо мной человек исключительный.
Казалось бы, так оно и должно идти.
Но в 1921 году (за двадцать лет до моего рождения — какие непредставимые цифры — Плавильщиков вынужден был уйти из МГУ и вернулся в стены университета только в 1941 году. Причина совершенно необычная, трудно представимая. Плавильщиков из револьвера стрелял в профессора Кожевникова и в его домашнюю помощницу; и тот, и другая получили тяжёлые ранения.
Объяснить разыгравшуюся трагедию сейчас трудно, невозможно, давно не осталось никаких свидетелей, да и сам я узнал обо всём случайно, через много лет после смерти Николая Николаевича — из сохранившегося в Санкт-Петербургском отделении Архива Российской Академии наук письма, отправленного профессором Кожевниковым своему другу энтомологу и географу А.П.Семёнову-Тян-Шанскому, сыну знаменитого русского путешественника.
«Дорогой Андрей Петрович, лежу в хирург[ической] лечебнице д-ра Бакунина на Остоженке, простреленный двумя пулями в голову и диктую письмо своей жене. Одна пуля засела в затылочной кости, не пробивши её глубоко, другая, ударившись под самым глазом о кость, рикошетировала в толще щеки и вышла в углу нижней челюсти, не повредивши ни одного крупного сосуда, ни одного нерва. Опалён выстрелом (почти в упор) левый глаз, в котором сильное кровоизлияние и повреждение роговой оболочки. Стрелял в меня, как это ни удивительно и ни ужасно, хорошо известный вам Ник. Ник. Плавильщиков, о работах которого по Cerambycidae вы были хорошего мнения. Как это ни странно, цель покушения на убийство было ограбление. Одновременно двумя пулями в голову ранена моя служанка, находящ[аяся] теперь в клинике. В газетах это сообщение было передано весьма неточно, а московские слухи создали совершенно фантастические легенды, котор[ые] могут дойти до Петрограда в ещё более искажённом виде, а потому я считаю полезным сообщить вам совершенно объективно изложенные события не только лично для вас, но и для широкого осведомления петерб[ургского] учёного мира (а теперь и нашего. — Г.П.), в особенности моих добрых друзей и знакомых. Отделом животноводства Наркомзема было ассигновано о[бщест]ву Акклиматизации, коего я председатель, 1.700.000 рубл. на нужды Измаил[овской] Опыт[ной] Пасеки. Т.к. ассигновка была не именная, то надо было указать какое-нибудь лицо, котор[ому] общество доверяет получить, причём это должно было быть скреплено моей подписью, следов[ательно] нельзя было указать себя. Плавильщиков ежедневно бывал в музее, а получать деньги надо было в здании бывш[ей] город[ской] управы очень близко от у[ниверсите]та; ему я доверял, в честности его не имел сомнения; раньше он вполне благополучно получил для меня 170.000 р[ублей], и я не колеблясь выбрал его для получения 1.700.000 руб. Девятого сентября он предупредил меня, что на след[ующий] день деньги будут им получены, и я в начале второго часа дня, когда по моим соображениям он уже получил деньги из казначейства, отправился в лабораторию и спросил его, получил ли он деньги. Он сказал: «Получил». После этого мы обменялись несколькими замечаниями относительно книг, разборкой которых он занимался, а затем я сказал ему: давайте деньги. Он ответил: «Здесь неудобно, пойдёмте к вам». Предполагая, что предстоит длительный счёт, и что деньги имеют большой объём, я нашёл вполне естественным, что неудобно заниматься счётом денег в лаборатории, хотя мысленно несколько удивился, не видя у него в руках ни большого свёртка, никакой сумки. Потом оказалось, что деньги в чрезвычайно компактной форме лежали все в боковом кармане куртки, не выпячиваясь заметным образом. Совершенно спокойно прошёл я с ним через пустой музейский коридор второго этажа и пустую верхнюю залу ко мне на квартиру и вошли в мою библиотечную комнату, где я сел на диван спиной к окну, а он, стоя передо мной, вынул деньги из кармана, передавая мне 4 запечат[анные] пачки (3*500.000 и 1 в 100.000), сказал: «Эти считать не нужно», и прибавил, передавая мне пятую распечат[анную] пачку в 100.000 р.: «Эту сосчитайте». Это были зелёненькие 1000 р. нового образца, не бывшие в употреблении и, наверное, распечатанные специально для того, чтобы занять меня счётом. Пока я считал, он сделал несколько шагов по комнате и очутился сзади меня, так что я его не видел. Я слышал оглушивший меня звук и, совершенно не понимая, что случилось, спросил: «Что это?» Это был выстрел из револьвера мне в затылок, но я настолько был далёк от мысли чего-либо подобного, что немедленно построил в своём воображении фантастическое представление, что у него в руках взорвался охотничий ружейный патрон, который мог оказаться в этой комнате. Быстро переменивши место, он сейчас же выстрелил в левую сторону лица почти в упор и моментально исчез из комнаты. Обливаясь кровью, я вскочил с дивана и тотчас же запер дверь на крючок, предполагая, что он может вернуться добивать меня. Деньги остались на диване, кроме последней пачки, кот[орую] я продолжал сжимать в руке. Я слышал крики и визг убиваемой горничной, потом всё стихло. У меня была только одна мысль: я могу истечь кровью, могу упасть в пустой квартире, и никто не придёт помочь мне. Тогда я взял линейку, разбил ею два оконных стекла (окно не было выставлено с зимы) и начал кричать во двор о помощи. Прибежало несколько студентов под окно, я выбежал в другую комнату, схватил полотенце, зажал рану на щеке, оставивши затылочную без всякого внимания, и выскочил во двор, прося о помощи. Побывал в гистологическом институте, рассчитывая найти там врача, видел много удивлённых студентов и студенток, не соображавших, чем они могут мне помочь. Откуда-то появились подозрительная вата и стакан с какою-то жидкостью, но я благоразумно уклонился от помощи в такой обстановке, побежал в другой двор в правление, отыскал экзекутора, сел вместе с ним в стоявший тут шарабан подрядчика, и мы поехали в лечебницу. Первая лечебница недалеко от ун[иверсите]та оказалась закрытой. Тогда я сообразил, что на Пречист[енском] бульваре в центр[альном] упр[авлении] охоты работает хирург Бакунин, лечебница которого неподалеку на Остоженке. У подъезда центр[ального] упр[авления] охоты мне пришлось, вызывая удивление прохожих, одной рукой зажимать рану, другой держать возжи, т.к. экзекутор побежал искать Бакунина. Обе раны оказались стерильными. По рассказам очевидцев и по данным следствия, Плавильщиков по совершении преступления упорно не сознавался в нём, сочинил фантаст[ический] рассказ о несуществующем анархисте, кот[орый] был вместе с ним и, лишь благодаря искусному допросу следователя, сознался и указал спрятанный им в музее револьвер…»
Проведённая Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией и саботажем при СНК РСФСР медицинская экспертиза отправила учёного хранителя музея Н.Н.Плавильщикова в психиатрическую клинику. Как ни странно, после обследования он был освобождён, а далее… опять преподавал общую биологию и зоологию, только не в МГУ, а в специальных и высших учебных заведениях, руководил биологической лабораторией Политехникума им.Плеханова, с 1933-го по 1941-й обрабатывал коллекции жуков-дровосеков для энциклопедической серии «Фауна СССР», пока, наконец, в 1941 году не вернулся в МГУ; с Зоологическим музеем университета связана вся последующая его жизнь.
Как понять, как принять случившееся?
В моей голове узнанное никак не укладывалось.
Ведь именно Николай Николаевич открыл для меня прелесть мира, убедил меня в том, что Добра в мире больше, чем Зла, никогда ни на минуту не сомневался я в его личной доброте, остром внимательном уме, его письма, присылаемые им книги, постоянное внимание позволили мне стать тем, кем я в итоге стал. Наверное, он писал мне свои замечательные письма из своей квартиры в Малом Товарищеском переулке — под звон недалёкого Донского монастыря. Представить не могу, что многие годы пряталось в его памяти, в его душе; сам Создатель, наверное, смущённо прикрывает глаза широким рукавом, стараясь не замечать того, что мы вершим друг с другом. Да и уверен я, что Николай Николаевич не раз возвращался к своей судьбе, не раз задумывался над посылками разрабатываемой теологами и философами так называемой теодицеи — теории «оправдания Бога». Тезисы её просты: Бог существует; Бог всеблаг; Бог всемогущ; Зло существует… любому должно быть ясно, что принять все эти перечисленные посылки возможно только при условии отказа от последней — четвёртой…
Или американский писатель Роберт Шекли.
С ним я тоже встречался не раз. Восхищался его книгами (не всеми), ценил резкость его суждений (иногда смазанную не всегда понятной мне нерешительностью). В августе 2003 года в Екатеринбурге мы с ним жили (и ещё несколько писателей) в необычной частной гостинице — её верхний этаж был покрыт, как некая обсерватория, прозрачным стеклянным колпаком. Шекли был худ и рыж. Морщины, как Ниагара — от глаз к уголкам рта. Курил красный «Кэмел» (с «кислотой» давно покончено), носил обыкновенную ковбойку, джинсы, ходил в кроссовках. Интерес русских читателей к написанным им книгам буквально потряс его; сам он (по его словам) считал литературу всего лишь игрой.
«Я ничему не учу, я играю».
В юности Шекли мечтал быть похожим на Фрэнка Синатру, играть на гитаре, повидать мир, потому и записался в армию, сбитый с толку известным слоганом: «Хочешь повидать мир, запишись в армию». Но с армией не пошло: сразу попал в Корею. Не отсюда ли «Обмен разумом», «Страж-птица»? С музыкой у Шекли тоже не сильно заладилось. Зато неожиданно даже для самого себя он написал замечательный рассказ «Звёзды», сразу попав в шумную среду американских литературных профессионалов, неустанно ведущих свои бесконечные «звёздные войны», неустанно насаждающих по всей Вселенной свои порядки.
Что он, Роберт Шекли, думает о людях?
Да ничего особенно оригинального. Святых среди людей точно не встречал, а вот грешников куда ни глянь переизбыток. Люди агрессивны, их стремление к Добру ничуть не помогает им сокрушить Зло. Если Создатель решит наслать на грешную землю новый потоп, то нынешние люди не бросятся к ковчегу. Зачем куда-то бежать, плыть в неизвестность, когда в освещённых всеми огнями городах можно наслаждаться всеми прелестями и пороками. Религия? Да ну. Сколько ни учи людей терпимости, никто не спешит подставлять обидчику вторую щёку. При этом люди всегда чрезвычайно нетерпимы, вспомните Башни-близнецы. (Роберт сильно удивился, узнав, что я в своё время поднимался на Южную башню и видел оттуда как на ладони Нью-Йорк, занявший устье Гудзона). Люди не становятся терпимей, когда на их глазах взрывают ими же построенное. Даже самые религиозные люди такого не терпят. Исключение — буддисты: со времён короля Ашоки они не ведут никаких войн, даже не требуют поклонения своему Будде. Впрочем, буддизм не религия, буддизм — это лишь свод этических правил. Мир жесток, к сожалению. Чем больше мы узнаём о мире, тем больше видим в нём плохого. «Я боюсь, — Роберт улыбался. — Я всего боюсь. Потому и культивирую в себе определённую глупость».
Кто бы этому поверил.
Но Шекли твёрдо стоял на своём.
Мы никогда не построим на Земле единой цивилизации. А если строить, то как быть с национальными разногласиями, с разногласиями культурными, религиозными, и проч. Конечно, у людей большие силы, у многих есть желание, но где она — эта правильная цель, для всех общая? Единая цивилизация на нашей планете невозможна, качал головой Шекли, ей не на чем вырасти. Не на противоречиях же наших, не на ядерном оружии, сверхзвуковых ракетах! Возможно, у небольших стран есть какое-то будущее, но не у крупных держав. Они — как звери, загнаны в тёмные тупики своей собственной силы. Я не верю в будущее, повторял Роберт. Я не верю в будущее, в котором все радостно произносят: «Возьми». Жизненный опыт показывает, что даже вконец пресытившийся человек предпочитает говорить: «Дай». Мне, повторял Роберт, нравятся разные люди — в разных одеждах, с разным питьём, разными развлечениями. Я хочу свободно путешествовать по самым разным странам. Они действительно разные. Никогда люди совместно, дружно не выступят против какого-то всеобщего мирового Зла. Да и существует ли мировое Зло — вне нас? Возможно, мир изначально именно так был запрограммирован Создателем, а наш слабый разум никак не желает смириться с тем, что ему явно не по силам. Как накормить-напоить всех? Как излечить от болезней, уберечь от смертельных глупостей? Да, конечно, отцы церкви проповедуют всепрощение, но для понимания столь сложного процесса, как всепрощение, нашего разума совсем уж не хватает. «Я считаю, — морщины Шекли смеялись, — что разум покинул людей где-то в самые первые дни Французской революции. Ты же не будешь спорить с тем, что наш разум напрямую связан с чувствами? Как Ему (Всеведущему, Всезнающему) не знать, не ведать того, что сильные чувства в эпоху неопределённости ведут только к взрыву?»
Ну да. Не один Шекли задумывался.
«Марат в бреду, и страшен, как Горгона. / Невидим Робеспьер. Жиронда ждёт. /В садах у Тюильри водоворот / взметённых толп и львиный зев Дантона. // А офицер, незнаемый никем, / Глядит с презреньем — холоден и нем — / На буйных толп бессмысленную толочь, // И, слушая их исступлённый вой, / Досадует, что нету под рукой / Двух батарей “рассеять эту сволочь”».
Написал такое русский поэт, умевший прощать.
А Шекли утверждал: даже новое пришествие не спасет мир, даже всемирным потопом ничего не добьёшься, сегодня это просто не прокатит. У каждого нынче свои причины попасть или не попасть на борт ковчега. У очковой змеи — свои, у болотной лягушки — свои. У либерала свои, и свои у консерватора. И те, и другие, и третьи боятся смерти. И те, и другие, и третьи боятся потрясений, отворачиваются от стариков, откупаются от инвалидов…
Однажды, Алексей, (давно, к счастью) на ночном склоне одного из вулканов острова Итуруп я пережил крупную сердечную передрягу. Неожиданный приступ оказался сильным. Скажу даже, очень сильным. Ночной океан, звёзды, камни, колючая трава, звёзды гигантских курильских ирисов, звёзды в небе, звёзды в океане и моё рвущееся сердце. Я умирал, а в голове теснились строки. Откуда, зачем? Утром, когда весь этот ужас всё-таки кончился, я записал то, что вспомнил.
Какой ангел мне всё это нашептал? Отчаянье или надежда?
«Я мёртвый лес. Я — комарьё. Я — клещ, впивающийся в тело. С меня сползает шкурой с тела ослизло-рыжее корьё». (Почему в голову приходили именно эти слова?) «Я ржавый бурелом. Беда. Тоска, не ждущая покоя. Меня, как ржавчина, покроет точащаяся злом вода». (Только ли страх смерти подсказывал мне это?) «Я радиоактивный сток. Гнилые пни. Бугор коряги. Ко мне ни греки, ни варяги — никто не доходил, не мог». (Сердце стучало, срывалось). «Я реквием по тишине. Молчанье звёзд. Я — глаз затменье. Последнее стихотворенье. Плач Ярославны на стене». (Какие, к чёрту, Ярославны? Какие стены?)
О, Боже, Боже, как прекрасен мир!
Впрочем, в среде разумных принято преувеличивать.
Без преувеличений ну никак. Наверное, даже в каменном веке горькую правду приправляли разными весёлыми преувеличениями. Какое-нибудь особенное слово, жест. Показывали, произносили: друг, а подразумевали (возможно) вкусный. Чем духовнее человек (даже доисторический), тем уместней преувеличение. Тот же Шекли говорил: «В ресторане что заказываю, то и получаю, а в Космосе… там только то, что нам в голову не приходит…»
Так зачем это всё Ему — там, наверху?
«Я ничему не учу, только играю». Но во что мы играем? Что за странные игры так увлекают нас? И с кем мы постоянно, беспрерывно, страстно разговариваем? С любимой женщиной? С другом? С врагом? С внутренним голосом, то есть с самим собой?
Подхожу к зеркалу; кто это там — в его тёмной глубине?
Это я? Но если так, то почему я не отвечаю на свои собственные вопросы? Почему самому себе не подсказываю того, что хочу знать? Почему так жадно тянусь к тому, что мне ещё неведомо, о чём я ещё даже не догадываюсь? Чего постоянно жду? И с кем никак не могу наговориться?
Алексей Буров (Чикаго, США)
Так что же мы хотим услышать?
Интересный вопрос, дорогой Геннадий Мартович!
Действительно, всю жизнь спрашивая, слушая, читая — что же мы в конце концов хотим узнать, услышать, понять? Что это за птица, за которой мы гонимся? Ну, многие сразу скажут, что потребность слушать и отвечать нам на роду написана, что её удовлетворение необходимо, чтоб не свихнуться. Бесспорно, оно так, но столь же бесспорно, что дело к этому не сводится, что мы действительно что-то неустанно ищем, жаждем услышать какое-то важнейшее сообщение. Когда (и если) мы его услышим, всё как-то встанет на своё место, приобретёт прекрасный смысл, и мы обрадуемся так, что эту радость уже ничто не сможет отменить, омрачить. Таков, думаю, архетип благой вести, которую мы ищем, как правило, бессознательно.
Если мы, глядя на бесконечный ряд людских страданий, злодеяний и катастроф, решим, что на таком фоне великая ничем не омрачаемая радость невозможна, что любое «счастье» будет навек отравлено бездной уже случившегося горя, то мы сразу, априори, примем фундаментальную ложность указанного архетипа; наше сознание войдёт с ним в конфликт. Помилуйте, скажут мне тогда добрые люди, а как иначе это можно решить? Разве может быть такое счастье, которое не было бы отравлено не то что безвинной слезой, а неисчислимыми мучениями, перенесёнными без всякой вины?
А что если, спрошу я в ответ, единственной альтернативой страданиям является небытие как мыслящих и способных к духовному росту существ? Что если это так — по самой сути, а не в силу случая или недоработки Создателя? Оправданы тогда такие страдания? или лучше небытие?
Но с чего же я решил, что альтернатива именно такова?
Во-первых, как гипотеза такая альтернатива представляется мне вполне возможной и даже разумной, что попробую пояснить ниже. Во-вторых, есть ещё и презумпция невиновности Создателя — и она требует принять предлагаемую альтернативу как рабочую гипотезу, как истину, и из неё исходить в своих представлениях о самом главном.
«Бог существует; Бог всеблаг; Бог всемогущ; Зло существует… любому должно быть ясно, что принять все эти перечисленные посылки возможно только при условии отказа от последней — четвёртой…» Но точно ли так, Геннадий Мартович? Не обманчива ли эта ясность решения «проблемы зла»? Проблема ставится в библейском контексте; вспомним, что в самом начале вечная книга сообщает, что Бог сотворил человека по Своему образу и подобию. Это все слышали, но не все отдают себе отчёт в парадоксальности такого замысла. Если человек сотворён по образу и подобию Творца, то он не только творение, но и сам творец. Максимум образа и подобия означает максимальные творческие возможности человека; он должен становиться своим же творцом, пусть с Божьей помощью. А это, в свою очередь, означает, что Бог должен поступиться всемогуществом, уступая место человеческой свободе выбора, творчества, неизбежным при этом ошибкам, катастрофам, вплоть до возможности полной неудачи всего замысла — таков парадокс «образа и подобия». Отцовство рискованно, оно может обернуться не только духовным ростом, но и какой угодно деградацией свободных, но неразумных детей. Именно эта диалектика отцовства и упущена той школьной формулировкой проблемы зла, о которой вы вспомнили, дорогой Геннадий Мартович.
Стоит ещё добавить, что понятие «всемогущества» внутренне противоречиво. Это было известно уже античному мыслителю Дионисию Ареопагиту, средневековым иудейским, арабским и христианским философам. Наиболее известной формой такого противоречия является парадокс камня: Может ли всемогущий Бог создать такой камень, который он не смог бы поднять? Проблема с понятием всемогущества — проблема, прежде всего, не теологического, а логического порядка, как со многими самореферентными понятиями и утверждениями, вроде расселовского парадокса: «Деревенский брадобрей бреет всех, кто не бреется сам. Бреет ли он бороду сам себе?» Тут как ни ответь, попадёшь в логическое противоречие. Дабы не попадать в него, следует помнить, что «всемогущество» необходимо ограничено уже логически. Бог мог создать тех, кем Его могущество будет заканчиваться — по Его же святой воле: это и есть растущие дети божьи — люди, а возможно, и не только они. Человек и есть тот созданный всемогущим Богом камень, который Он не может поднять.
Раз уж мы заходим в область теологии, Геннадий Мартович, стоит поговорить об одной важной развилке на её путях, между деизмом и теизмом. Деизм (deism) — такая картина мира, где признается Создатель, Великий Часовщик или Архитектор, но не Небесный Отец, не тот Бог, которому может быть дело до меня лично, не «личный Бог» теизма (theism). Тут, Геннадий Мартович, есть неудобство в схожести написания и звучания терминов деизм и теизм, но ничего с этим не поделать — они укоренены в истории, оба идут от слова «бог», deus (лат.) и theos (греч.).
Теистическая вера в личного Бога нередко рассматривается деистами как наивный антропоморфизм, приписывание Всевышнему человеческих качеств типа стремления к отцовству и любви к детям. Деизм пошёл от французских энциклопедистов конца XVIII века; он был типичен в среде масонов. В XIX веке деизм получил дальнейшее распространение, особенно среди научно-технической публики. Деистические воззрения можно проследить у Макса Планка, Нильса Бора, Ричарда Фейнмана и других великих физиков прошлого столетия. Проблемы зла в этой картине может не быть, поскольку, вообще говоря, тут не предполагается, что Создателю есть хоть какое-то дело до наших страданий. По той же причине не обязательна в деизме и божественность морали. Ну и если бы даже деистический Бог вдруг оставил нам какую-то мораль, то что нам за дело до этого, если ему нет особого дела до нас? С точки зрения морали деизм столь же катастрофичен, как и атеизм; ведомая деистами французская революция показала это во всей красе. Слегка переиначивая Ивана Карамазова, можно сказать, что если Богу нет до нас дела, то тоже всё позволено. Деизм поощрялся в Третьем Рейхе, что неудивительно: это учение сочетало в себе импонировавшую интеллектуалам научность, космическую разумность и моральное безразличие. При своём безразличном к людям Боге деизм обеспечивает религиозную пустоту, которую и занимает государство — как земной бог, служение которому оправдывает любые жертвы.
То, что разделявшие деизм великие физики не замечали моральной катастрофичности этого учения, не слишком удивительно. Многие из них были склонны полагаться на то, что по своей природе душа человека скорее добра, чем зла, так что без божественной поддержки морали можно и обойтись; космическая же разумность деизма и снятие в нём трудной проблемы зла подкупали интеллектуально. Ещё одним качеством деизма, способным привлечь очень многих, является освобождение человека от трудной проблемы выстраивания отношений с Богом — в этом аспекте деизм подобен атеизму. В безличного деистического Бога не требуется верить, достаточно видеть его разумную необходимость.
Довольно удивительно в деизме великих физиков то, что они не сознавали странности и непонятности познаваемости Вселенной в их картине мира. Для христианских основоположников матфизики возможность и высшая ценность, даже святость познания Вселенной следовала из их «пифагорейской веры», как я её называю, из того особого синтеза платонизма и христианства, который был характерен для них всех, от Галилея и Кеплера до Фарадея и Максвелла; сюда же следует отнести Гейзенберга и Йордана. Христианский Бог совмещает в Себе предвечный Логос, через который всё стало быть, и жертвенную любовь к человеку, персонально к каждому. А раз так, то и познание человеком логоса Вселенной становится формой причастия Всевышнему, возможность которой обеспечена особенной структурой Космоса. В деизме же, с его глухой пропастью между Богом и человеком, нет, вообще говоря, никаких оснований ни для веры в познаваемость Вселенной, ни для переживания святости таких устремлений, ни для объяснения достигнутого размаха познания Космоса, почему он вообще оказался возможен.
И всё же надо сказать и доброе слово в адрес деизма. Это воззрение может служить мостом перехода от безбожия к теизму — точно так же, как исторически оно долго служило средством перехода в обратную сторону. Деизм есть та мировоззренческая позиция, до которой можно дойти силой одного лишь разума, не прибегая к вере. В дебатах с атеистами наиболее эффективными могут оказаться именно деистического порядка аргументы. Почитаемый мною Вольтер уходил от теизма к деизму под давлением терзавшей его проблемы зла. Этот переход давался ему очень нелегко; этическое бессилие деизма его пугало. Революция, начавшаяся через десятилетие после его смерти, не замедлила показать, насколько эти опасения философа были оправданны.
Помню, какой шок у меня, советского семиклассника, вызвали хроники Виктора Гюго «Девяносто третий год». Только тогда до моего сознания стало доходить, чем, скорее всего, была и наша революция. «Тихий Дон» и «Архипелаг» были прочтены несколько позже и с лихвой подтвердили худшие опасения. Тогда мне стало ясно, что государство, построенное такой ценой, на столь безумной идеологии, обречено.
Мы живём в эпоху большого взрыва математической физики: за четыре века её существования открыты многие законы природы, структура её материальной ткани, качественно и количественно раскрылась эволюция Вселенной; великие открытия физики решительно изменили образ жизни человечества. Требуется ответить на вопрос, почему космический размах познания оказался возможен такому вроде бы космически ничтожному существу, как человек, чей орган мышления был, как говорят, сформирован дарвиновской эволюцией с центральными для неё задачами борьбы за пищу, пещеру и половых партнеров. Откуда такое соответствие разумности Космоса и умственных способностей этого продукта дарвинизма? Каковы тут вообще варианты ответов, пусть и гипотетических? Много занимаясь этим вопросом, участвуя в философских конференциях, имея международную награду по этой теме, могу ответственно утверждать, что есть только одна гипотеза, выдерживающая критику. Гипотеза эта была рождена как минимум на заре античной философии, задолго до триумфа современной матфизики: соответствие разумностей природы и человека было обеспечено замыслом Творца. Все остальные гипотезы, когда-либо предлагавшиеся, оказываются несостоятельны перед рациональной критикой.
На всякий случай подчеркну, что по своему непосредственному содержанию, физика есть знание о материи, как она есть сама по себе, во всём пространственно-временном объёме Вселенной. Динамика физических объектов описывается некими уравнениями, законами, в которых о людях, кажется, ничего не написано и написано быть не может.
Ситуация раскрывается иначе, как только мы спросим, благодаря чему Вселенная оказалась открытой не только возможности жизни, но — роскошной жизни, и не только роскошной, но достигающей фазы мышления, сапиентной, и не только сапиентной, но доходящей до рациональности вообще и до математической физики в частности, и не только доходящей до этого, но раскрывающей на этих путях структуру материи, из которой соткана Вселенная, и её эволюцию. Столь изощрённая многоярусная настроенность законов и начальных условий Вселенной на роскошь жизни и размах познания не может объясняться ни законом, ни случаем. Действительно, объяснение каким бы то ни было законом было бы лишь переносом той же проблемы на следующий уровень. Объяснение же случаем не проходит, поскольку тот уровень познаваемости, на котором физика находится уже сегодня, оказался возможен в силу высокой точности и многоплановости настройки структурного каркаса Вселенной. Объяснять подобную настройку случайностью было бы столь же абсурдно, сколь объяснять таким образом последовательность звуков прекрасной симфонии или букв великого романа. Ну а раз ни закон, ни случай не могут объяснять удивительный характер физических законов, то нам остаётся лишь заключить, что законы утверждены некой разумной волей, волей Создателя.
Иногда на это отвечают, что, может быть, помимо перечисленных, есть и ещё какая-то причина таких законов, нам неизвестная, что единственность имеющейся на сегодня гипотезы ещё не означает её истинности. Да, наши умозаключения о Вселенной и о самих себе должны рассматриваться как открытые рациональной критике и корректировке. Но рациональное познание основано не только на поиске гипотез и их критике; оно основано также на рабочем принятии тех гипотез, которые полнее прочих охватывают данные, больше и лучше объясняют и не приводят к противоречиям. Вопрос о том, есть ли у Вселенной автор и каково его отношение к нам, к людям вообще и ко мне в частности, — один из важнейших, от его решения зависит практически всё в жизни, на него завязаны главнейшие смыслы. Поэтому мне требуется решить, что принять в виде рабочей гипотезы, был ли Разумный замысел Вселенной, был ли у неё автор или нет. И вот, уже только физические законы, их весьма особенный характер, имеют лишь одно объяснение: автор был, и в его замысел входило наше познание Вселенной. А коли это объяснение лишь одно, и оно ничему не противоречит, то его и следует принять как рабочую гипотезу, в соответствии с которой и следует жить.
Так обстоят дела с физикой; современное же естествознание состоит не из одной физики, но делится на две большие группы: на физику и на биологию. Это деление не произвольно, а имеет объективное основание: наблюдаемые нами природные объекты довольно чётко разделяются на живые и неорганические. Ходячее высказывание, что дефиниции жизни не существует, справедливо лишь отчасти. Да, мы не знаем, возможны ли формы жизни, отличные от земных. Но мы знаем, что известные живые существа представляют собой размножающиеся сложные молекулярные комплексы, что и можно принять за их дефиницию. «Сложность» здесь можно понимать в колмогоровском смысле: как минимальную длину текста, требующегося для полноты описания объекта. Таким текстом может быть инструкция по сборке клетки из атомов, например. Хотя никто пока не оценил такой сложности даже для простейшей бактерии, можно смело утверждать, что она на много порядков превосходит таковую любого неживого объекта природы, включая сюда и видимую физическую Вселенную, как мы её понимаем. Действительно, физическая Вселенная, вся её эволюция, понимается как следствие физических законов и начальных условий. И те и другие, как я уже отмечал, весьма просты, уместятся на половине странички обычной рукописи, а вот запись одной лишь ДНК простейшей бактерии займёт в сотни раз больше места — притом, что клетка отнюдь не исчерпывается ДНК, она ещё на порядки сложнее.
Таким образом, в информационном плане между неживым и живым — бездна, как между простейшим предложением и большим классическим романом, а то и библиотекой Конгресса, если говорить не об одинокой бактерии, а о биосфере. Этот информационный скачок когда-то случился во Вселенной: мы знаем, что не только жизни, но даже и атомов когда-то не было, нигде и ни в каком виде. Ранняя Вселенная представляла собой весьма горячую и весьма однородную кашу элементарных частиц, плазму, где любая структура, возникни она вдруг, была бы тут же разрушена. Даже такие простейшие структуры как первые атомы появились лишь примерно через 300 тысяч лет после Большого Взрыва. Синтез важнейших для жизни ядер, от углерода и далее, занял вообще миллиарды лет, которые потребовались для их наработки в недрах звёзд. Поэтому жизнь и могла появиться во Вселенной не раньше, чем миллиарды лет спустя после Большого Взрыва. Напомню нашим читателям, что возраст Вселенной — примерно четырнадцать миллиардов лет, а возраст Солнечной системы немногим менее пяти миллиардов.
Итак, когда-то, спустя сколько-то миллиардов лет после Большого Взрыва, во Вселенной появилась первая жизнь, произошёл гигантский скачок сложности. Нам сейчас не важно, произошёл он на Земле, или где-то ещё, а важен сам факт. Может ли этот скачок объясняться законами физики, совместим ли он с ними?
Физических законов, что обеспечивали бы рост информации, не только не существует, но само понятие закона таковые исключает. Законы либо сохраняют информацию, как почти все, либо понижают её, как второе начало термодинамики. Физические законы не допускают самопроизвольного возникновения бытия, возникновения поэмы из шума. Однако в достаточно большой Вселенной случай реализует самые разнообразные конфигурации частиц; не может ли в силу случайности за миллиарды лет где-то возникнуть первая жизнеспособная клетка? Видный русско-американский биолог Евгений Кунин попытался оценить такую вероятность, и пришёл к выводу, что для такой возможности размер Вселенной должен на гигантское, ни с чем не сопоставимое, число порядков величины превосходить видимую Вселенную. Но даже такой отчаянной гипотезы не хватит, чтобы объяснить эволюцию жизни. Первые клетки не только не распались, не деградировали под действием чуждых жизни факторов, чего стоило ожидать как наиболее вероятного исхода их случайного появления, нет, — за ними последовали более совершенные модификации; возникли многоклеточные организмы, жизнь стала набирать новые обороты сложности и разнообразия; информационные скачки пошли один за другим, как из рога изобилия.
Если некий Иван Петрович выиграл в лотерею хорошую сумму, это неудивительно: коли лотерея с такими призами существует и участников хватает, кто-то будет выигрывать. Но вот если тот же Иван Петрович вдруг стал крупно выигрывать опять и опять, при каждом розыгрыше лотереи, — это уже случаем не объяснить, даже если учесть дарвинизм, то есть пользу таких выигрышей для питания и размножения Ивана Петровича, даже если поверить в существование бесконечного числа миров, где случиться может решительно что угодно.
Возникновение и эволюция жизни, таким образом, ставит нас ещё перед одним чудом, которому есть только одно разумное объяснение: акт творчества. В свете того, что было уже сказано о физических законах, оно и неудивительно. Нелепо было бы думать, что Создатель, точно выбравший и воплотивший столь особенные, дружественные к жизни и познанию, законы материи, стал бы зачем-то ждать каких-то маловероятных случаев, чтобы какая-то жизнь как-то зародилась и потом куда-то развивалась, если бы вообще развивалась, а не деградировала. Звёзды бы выгорели прежде, чем он чего-то дождался. Разумно полагать, что этот же Создатель, напрямую или через своих агентов, и продолжил реализацию плана, основания которого были уже заданы структурой материи и начальными условиями Большого Взрыва. Следуя замыслу, Творец и создал семя жизни, обеспечивая далее ветвистое разнообразие растущего древа и заботясь, чтобы одна из ветвей была направлена к следующей великой фазе, принятию зародыша рефлективного мышления. Никаких разумных альтернатив такой гипотезе не вижу. Скептический отказ от любых гипотез очень даже есть и весьма популярен, а вот альтернативной гипотезы нет. В своей развитой форме мышление становится рефлективным. Рефлективное мышление — то, что отдаёт отчёт о себе самом, спрашивает о своих основаниях, ставит под вопрос ценности и смыслы, вопрошает о предельном основании всего, критически вырабатывает картину мира и стремится жить в соответствии с ней. Иными словами, рефлективное мышление — это то, что берёт полноту ответственности и реализует потенциал блага в критическом, корректирующем и созидательном процессе.
Фундаментальной проблемой на этом пути является уничтожение временем не только каждой личности, каждой культуры и цивилизации, но человечества и даже жизни вообще. То, что её когда-то не было во Вселенной, это лишь половина правды. Другая же половина в том, что когда-то жизни не будет в этой Вселенной ни в каком виде. Выгорят звезды, и всё закончится тем или иным вариантом тепловой смерти, финальным выходом на максимум энтропии. Всё, что когда-то появилось, когда-то уйдёт. Этот более чем вероятный вывод ставит перед рефлективным мышлением вопрос о ценности его созидательных усилий: какой смысл творить, если рано или поздно всё будет изничтожено неумолимым катком времени? Закрыть глаза, игнорировать будущее, рефлективное мышление не может, не предавая само себя. Но какой же смысл в том, что будет бесследно уничтожено?
Однако с чего же мы взяли, что «бесследно»?
Мышление было привито к ветке жизни, но само оно есть нечто иное, чем жизнь. Рассматривая ментальное, res cogitans, и физическое, res extensa, как связанные миры, можно сказать, что жизнь есть двусторонний интерфейс между этими мирами, что даёт ей метафизическую дефиницию. Заметим, что интерфейсы меняются, но их пользователи могут оставаться теми же.
Мышление само по себе чуждо смерти; по своей сути оно динамично и нетленно — оно занято усвоением и рождением нематериальных сущностей: представлений, идей, образов; его цель, понимание, так же нематериальна. Но разве всепроникающая эрозия мыслимого, забвение, не противоречит сказанному? Нет, не противоречит, потому что забвение принадлежит не мышлению как таковому, но конкретной реализации памяти, каковых может быть много. Если я не могу найти среди своих книг «Теории прогресса» Прашкевича, я найду её потом, если не дома, то на одном из сайтов. Проблема с отысканием книги не имеет никакого отношения к книге как таковой, которая сама по себе никуда не пропала и может быть всегда найдена. Точно так же и содержание нашей памяти, а заодно и бессознательного, может во всей полноте сохраняться на заоблачном сайте. Надо полагать, что Отец наш Небесный, столь искусный во всём, обеспечил и это, дабы Его дети могли иметь жизнь вечную.
Есть лишь одна вещь, которую Он без нас не выполнит в принципе: становление и развитие нашего рефлективного мышления, нашего духа. Этот камень Ему одному не поднять, при всём Его всемогуществе. Его родительское вмешательство ограничено Им же положенной свободой, а Его невмешательство ограничено нашей гибельной деградацией. Таковы Сцилла и Харибда на пути нашего Небесного Отца. Нет сомнений, что Он пройдёт между ними, но при одном непременном условии: если мы этот спасительный пролив Ему оставим. Если же нет, то несмотря на всеблагость и всемогущество, Его будет ждать родительская неудача.
Какими спасительными средствами располагает Создатель, мы едва ли можем толком представлять, но можно предположить такую крайнюю меру, как гибель безнадёжно падшего человечества, с выживанием немногих, оставляющих надежду. Или более мягкий вариант: особое внимание Бога переносится на избранного героя и его потомство, в надежде, что когда-то они вытащат человечество на более высокий уровень.
Можно также допустить, что воспитательному процессу послужила бы миссия особого посланника Небес. Задача такой миссии состояла бы в укреплении нашего духа на путях истины, путях блага, притом таким образом, чтобы наша свобода не пострадала. Для этого миссия должна удовлетворять необходимому противоречию: быть эффективной и в то же время не принуждающей. Очевидно, она должна быть о самом главном: что мы не сироты и тем более не прах земной, что наш любящий Небесный Отец всегда с нами, что жизнь каждого — ради духовного роста, закваска которого есть у каждого, а остальное зависит от свободных усилий, и что смерть есть не конец, но переход, и дальнейшая судьба определяется тем, насколько хорошо ты распорядился отпущенными возможностями. Ради достижения такой цели посланник может творить чудеса, но не слишком публично, так что рассказы о чудесах должны оставлять возможность сомнения. Статус мирного бродячего учителя, свободного от бремени подпунктов ортодоксии, но и не враждебного ей, выглядит как хороший вариант. Роль подобного посланника — не в том, чтобы давать конкретные инструкции и правила, ибо он идёт к свободным творческим людям, но, скорее, заражать образами и стилем своего мышления. Особую силу миссии придаст непротивление учителя своему несправедливому аресту, пыткам и мучительной казни, принятой им ради нашего пробуждения от спячки, за чем последуют его воскресение, явление ученикам и наконец таинственное исчезновение. Эта история должна быть сохранена в памяти, одновременно восхищая и оставляя возможность сомнения и неверия в её адекватность. Особенно важен потенциал её вдохновляющего воздействия на мистиков, философов, учёных, поэтов, художников, музыкантов, политиков, творчество которых способно создать вокруг неё новую цивилизацию, более высокую во всех отношениях.
Да, конечно, эта история хорошо известна, известна даже более, чем какая-либо иная. Она называется Евангелием (благая весть), именно так она и сработала. Пересказываю её, Геннадий Мартович, потому что пытаюсь передать восхищение её воспитательным совершенством. Там всё настолько точно, прекрасно и в десятку, как это умеет только Господь Бог. Потому и эффект был соответствующий. По плодам их узнаете их — с этим критерием истины вероучений, кажется, никто напрямую не спорит, но не все о нём вспоминают. Плоды евангелической веры уже были кратко названы. Плоды же отвержения евангелия человечество тоже видело и продолжает видеть: ужасы революций, опустошающих войн, геноцидов, массовых лагерей смерти, всё более массовой депрессии, роста процентов преступлений и самоубийств. Известная энергичная попытка стереть Евангелие из памяти, запретить его свободное обсуждение, стоила народу очень дорого и плохо закончилась для соответствующего государства. Да, именем Господним творились и злодеяния — но как бы такого могло не быть? Массовые злодеяния всегда и творились под знаменем высших святынь. Общественный успех евангельской веры не превращал людей в ангелов, но служил катализатором их духовной эволюции.
Человечество обсуждает, переживает, осмысливает эту историю уже двадцать веков, но что же дальше? Мы хотим услышать нечто пока упускаемое и очень важное — так чем же оно может быть вообще? После Евангелия, рядом с ним — какая ещё благая весть может нам добавить мудрости, силы духа, добродетели, воздуха свободы? Может быть, осознание и осмысление постижения человеком Вселенной, с выходом на невообразимый размах и точность, обладает таким потенциалом? Я склонен так думать, и не потому что физик, а наоборот — физиком я и стал из-за восхищения этим познанием. Такая новость представляется мне не только важной, радостной и неожиданной, но и глубоко созвучной с учением о вочеловечении божественного Логоса, той высшей инстанции, через которую всё стало быть, что стало быть, в котором была жизнь как свет человеков; и свет во тьме светит, но тьма не объяла его.