Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2023
Корниенко Игорь Николаевич — прозаик, драматург, художник. Родился в 1978 году в Баку. Лауреат многих литературных премий, в том числе премии В.П.Астафьева (2006), драматургического конкурса «Премьера 2010», литературного конкурса им. Игнатия Рождественского (2016), Шукшинской литературной премии (2019). Живёт в Ангарске.
Ассоциация союзов писателей и издателей (АСПИ) — объединение четырёх крупнейших союзов писателей и Российского книжного союза. Писатели самых разных направлений и взглядов собрались вместе для поддержки текущей словесности и литературного процесса. Занятия с начинающими литераторами, помощь писателям в трудной ситуации, создание сети литературных резиденций, творческие командировки писателей — число масштабных проектов АСПИ, охватывающих всю Россию от Калининграда до Чукотки, продолжает расти.
Представляем один из проектов АСПИ — «Литературные резиденции». Каждый месяц 42 писателя по направлению Ассоциации едут работать в дома отдыха и санатории на Орловщину, в Оренбуржье, в Каменск-Уральский и Пятигорск, под Благовещенск, в Бердск и в легендарное «ахматовское» Комарово. В бердской резиденции АСПИ и был написан этот рассказ нашего постоянного автора Игоря Корниенко.
Перед смертью ясней проявляется будущая жизнь. Только теперь уже не твоя, жизнь других, без тебя. Видимым становится невидимое. Понятней куда и зачем всё это…
Дед Егор, как сам выразился, — «прозрел и второе дыхание обрёл», схватил внука Алёшу, потянул из посёлка к главной, центральной дороге.
— Слушай и запоминай, — велел.
Сухой пергамент кожи дедовой ладони навсегда в Алёшиной памяти врезался прикосновением иного, потустороннего, рукопожатием самой Смерти, пропитанного сладко-тошнотворным запахом медикаментов и всяческого недержания… Дедушка говорил без умолку про каких-то духов огня и море трупов, собачьи будки вместо жилых домов, живых мертвецов вместо людей, Конец Света, говорил задыхаясь, повторяясь… И это сильно напугало маленького Лёшу, он не то что произнести, думать о тех дедушкиных словах не мог, боялся, что одна лишь мысль может превратить бред умирающего старика в явь…
— Вот это твой путь в жизнь. — Поднялись на дорогу, дед ткнул костлявым, жёлтым, куриным, совсем не человечьим пальцем в едва видимую полоску в самом центре дороги. — Эта вот стрелка твоя, указка по жизни, следуй за ней, понял?! — показал направление. — И придёшь куда надо, найдёшь себя, признание своё, свой смысл жизни! — И для пущей убедительности стукнул, «чтоб на всю жизнь запомнил», внука по уху.
— Так там, куда показываешь, дед, там, по уму-то, конец дороги, — тёр красное ухо Алёша. — Налево надо идти тогда, если к началу-то.
Почесал лысину дед Егор, а внук тем временем выдал своё прозрение:
— Если дорога идёт направо, то идёт она к концу, ведь так, все ведь дороги заканчиваются, поэтому надо идти назад, налево, туда, откуда дорога берёт свой разбег… И стрелки-то нет ни в одну сторону. Получается, идти можно хоть куда…
— Да иди ты к елене матери, сопляк! — замахнулся дед. — Правая сторона всегда правая! Верная! Истинная и божия! Левое — от дьявола! Налево только изменники и нехристи ходят!
Ловко увернулся от второй плюхи внук.
— И кладбище там так-то, — погрозил правой стороне дороги кулаком. — Покойников туда несут. И тебя, вот увидишь, тоже!
— Так кладбищем дорога не заканчивается, дурная твоя башка! — дед постучал по своей лысой голове. — Думай наперёд всегда, вдаль смотри и по сторонам, дальше дороги смотри! Все дороги ведут на кладбище, но у дорог нет конца! Ты голову-то включай почаще, а к голове душу и сердце подключай, третий глаз!.. Или тоже хочешь, чтоб как у меня, как я, перед смертью только научиться видеть?! Шаг до могилы, и на тебе, увидел дорогу, смысл узрел, глаз во лбу открылся…
— Третий глаз? — и Алёша забыл про больное ухо.
— Ну так, а я тебе про что?! Да, третий глаз. Глаз души, то, что не увидеть простыми зенками. Кто тебе на жизь, окромя деда, глаза-то откроет?! Вот и смотри теперь не в оба, а в три глаза! Разуй глаза! Развяжи. Сбрось шоры и смотри. И увидишь всё как есть и ясней ясного!.. И стрелки тебе проявятся, и другие всяческие указки… — Невидимое видимым станет! Только научись правильно на всё смотреть, видеть душой! И в третий раз замахнулся дед на внука, на этот раз просто, «на добавочное, и бог любит троицу»: — Да если б мой дед мне всё это поведал, да вместе с подзатыльником прозревающим, да шиш бы я жизь свою вот так бы заканчивал, и так бы прожил — шиш! Я бы смотрел во все глаза куда шёл, и никуда б не вляпался, ни на какие грабли, ни в какое б дерьмо, ни во что б сроду не угодил…
Одним ухом слушал внук деда, даже вполуха; смотрел Алёша по дедушкиному наказу, широко раскрыв глаза и рот для большего эффекта, на петляющую дорогу из битого асфальта с едва различимой разметкой, смотрел, как забирается дорога на кладбищенский холм и срывается, исчезает за зеленью и крестами, соснами и искусственными цветами, мраморными памятниками и остроконечными оградами…
Через три дня похоронная процессия немногочисленных поселковцев прошла этой дорогой до свежевыкопанной могилы — нового и теперь уже вечного дома деда Егора, а внук Алёша впервые посмотрел на многое другими глазами. Тремя глазами.
— Чтобы открыть глаз души, третий глаз, тебе, внук, вот что надо сделать, — зашептал неожиданно и едва слышно дед, озираясь по обеим сторонам дороги. — Ты испугаешься, к бабке не ходи, отнекиваться будешь, поплачешь, покричишь на деда, и на себя покричишь, помолишься, может, даже, но сделаешь всё как дед накажет, ибо это его последняя воля. — И громче, пронзив слепым взглядом белой запущенной катаракты глаза Алёши до самого сердца: — Ты ведь знаешь, не маленький, что последняя воля покойника — закон! Всё, что перед смертью человек пожелает, должно быть выполнено. А иначе, — дед страшно закатил глаза к такому же, заражённому катарактой, пустынному небу, — иначе покоя не даст мертвец, с того света достанет и заставит исполнить последнюю волю сполна!..
Всё, что делает внук, — это слушает и кивает. Дед шепчет на ухо, постоянно оглядываясь, и кажется мальчику, что глаза его вот-вот выскочат из орбит.
«Такое в голову не может прийти нормальному человеку», — думает внук, но ничего не говорит, ни звука не издаёт, дышать перестал. Голос, как и пергаментная куриная ладонь, чудится внуку, теперь поселятся в нём навечно: голос из могилы, с другой стороны жизни, не жизни голос, шуршащей пожухлой листвы голос, голос мокриц и пауков…
— Ты должен сделать всё как я велел, Лёшка. — И уже не дед, а Смерть мерещится, стоит с ним рядом, и дышит пылью дороги, и обнимает, и шепчет на ушко: — Всё точь-в-точь, по плану, я уже начал всё подготавливать с раннего утра, как прозрел… Как увидел будущее яснее ясного… У нас с тобой, Лёшка, ещё есть время подготовиться к твоему прозрению…
Дедушку в оставшиеся до смерти дни, уверен Алёша, подменили. Это заметили и домашние.
«Перед смертью не надышишься», — народная мудрость в случае с дедом Егором обрела иное значение…
— Будто ты, дед, и видеть лучше стал, и ноги не болят, — носишься, как погляжу, электровеника быстрее, — бабушка что-то подозревает, смотрит из-под цветной косынки следователем. — Ты б полежал лучше…
— На том свете отлежусь, — огрызается дед. — Лучше под ногами не мешайтесь! Дел невпроворот, пока в ящик не спровадили… Ящик этот себе сам сколочу, слышь, бабка?! И завет оставлю вам, слышь?! Чтоб строго соблюли всё, что накажу, без вопросов и проволочек!..
Вздыхает старуха, наученная слушаться во всём безоговорочно мужа, угодничает:
— Всё как скажешь, дед, всё так и будет, разве когда не по-твоему было?
Доволен ответом дед, что слов нет. Подмигивает внуку белой катарактой:
— Лёшку в помощники вот тока возьму, за пару дней управимся, сколотим мне вечный дом, и дела последние домашние, огородные, да дела вечные решим.
— Да, бать, вечные дела само то одной ногой в могиле решать, — вставляет, а как без этого, свои три копейки Лёшкин отец. — У тебя ж вся Вечность впереди, нарешаешься ещё…
— Ух, — замахивается дед. — Иди, умник, жене помоги с бельём, всё равно в завещании у меня Лёшка наследник.
Сын слушается. Внук думает: вот из-за мамы, такой худенькой, хрупкой, тихой и всегда с тёплыми руками, он может и дать слабину, спасовать в дедушкином последнем деле, «прожекте прозрения».
— Твоего прозрения, — уточняет всякий раз дед. — Твоего открытия смысла жизни, правильного видения всех вещей мира, положения, представления!..
— А что если не откроется?! Что если у меня этот третий глаз того?.. — косится на белые зрачки деда внук. — Если с катарактой мой третий глаз вдруг, что тогда?
— Тьфу, садовая твоя голова, — сплюнул дед и топнул ногой для солидности. — Это же глаз души, сколько можно повторять, он видит в темноте, и сквозь стены, и сквозь время и пространство. Людей нутро видит, истинную сущность людскую и всех вещей в этом мире. Изнанку видит третий глаз. То, что верно, — то и видит. А ты про катаракту… Ну сам подумай, у души какая может быть катаракта?..
Алёша подготовился, Алёша ответил:
— Но ведь у всех злодеев, убийц-маньяков, плохих людей, ты сам говорил, гнилые пропащие души!
Плюнул ещё смачней, ещё громче топнул дед:
— А ты у нас кем будешь, голова два уха? Маньяк-убийц аль какой иной злодей, извращенец, мож?.. Чего ерунду городишь! По подзатыльнику, видно, затосковал, вот и мелешь как помело. Душа у него с катарактой, ишь что удумал! Брось, делай всё, что дед, пока жив, говорит, а потом уже своей головой думать будешь и смотреть, как надо, как верно и правильно, ясен пень?! — И смотрят в Алёшу совсем не дедушкины глаза, и Алёша готов поклясться, что не дед это его, подменили деда. Кто подменил? Может, небо последних дедушкиных дней или земля в ожидании нового гостя?..
— Ясен, — буркнул внук, — ясней ясного.
— То-то ж, — подобрел дед, задрал голову и смотрит в самое солнце. — Это Он дал мне такой шанс уйти спокойно и бесстрашно. Осознанно и с пониманием, что оставляю в этой дальнейшей жизни… Я не боюсь уходить, тебя оставляя наученным, и ты не бойся ничего! — Вернулся от солнца к внуку: — Ни в эти дни, ни в последующие!.. Ясно?
«Ясно», — кивает Алёша и смотрит на солнце, а оно такое вдруг стало близкое, такое родное, словно дедушка его сделал собой. Солнце-дед вдруг шлёпнул по спине:
— Хорош мечтать, нам с тобой ещё о-го-го сколько сделать надо. Айда волшебный ящик колотить!..
Час за часом Алёша проникался речью деда, и уже совсем не страшны казались его мысли, идеи, предсказания…
Уже и Смерть, что изредка, но возникала вместо старика Егора, по-дружески близка, привычна и обыкновенна…
Стирается разделительная полоса дороги, между жизнью и смертью стирается, между небом и землёй, ежесекундным и вечным…
Сном и явью…
Алёша впервые за многие годы дедушкиной болезни уснул с дедом на его старом, скрипучем — «болтливом» — диване, и приснился ему сон, будто завещал дед ему свои глаза.
Чёрным по белому и строго настрого велено: пересадить глаза деда Егора внуку Алёше в пользование на всю оставшуюся жизнь сразу после смерти старшего родственника.
И вот он на белом операционном столе, в белой палате, и люди в белых халатах вокруг, и белый свет ламп, и белые глаза дедушки плавают в банке головастиками-переростками…
И голос, во сне Алёшином и голос виделся белым:
— Будет больно, ведь жизнь — это боль. Но пройдёт. Ведь всё проходит. Ты закрой свои глаза, а когда откроешь, это уже будут глаза твоего деда…
— Но там же катаракта, как так?!
— Ну, а третий глаз тогда тебе зачем?
И белыми губами, с белым-пребелым лицом Алёша закричал:
— Так нету его у меня пока! Не открылся ещё!
— А это что? — и вместо банки с дедушкиными глазами — зеркало, а в нём Алёшино белое лицо и на лбу полоска, царапина, шрам, что вдруг открылся самым что ни на есть настоящим человеческим глазом. Глаз во весь его широкий, дед уверял — «ленинский», лоб.
Глаз подмигнул, Алёша завопил, проснулся от боли во лбу, — это он стукнулся спросонок о дедушкину лысину.
Проснулся и дед:
— Какого ты дерёшься-то?..
— Деда, не хочу, чтобы ты умирал, — прогнусавил, не сдерживая слёз, Алёша, — не надо.
Дед закряхтел на пару с диваном, поднялся, сел.
— Не умирай просто… Мне ведь, если умрёшь, твои глаза в наследство носить придётся… А они ж с катарактой. Да вообще просто не умирай, и всё.
Обнялись.
— Я тебя буду во всём слушаться и помогать во всём… И мы вместе кучу ящиков волшебных наделаем, если надо, только не умирай…
— Эка сон тебе весёленький приснился, видать. Да, глаза тебе в наследство достанутся такие, что все обзавидуются, ни у кого таких в мире глаз нет! И в век не будет! Глаз-рентген. И раз такое дело, сны тебе свои подарю… Тож в добавок к твоим снам. Не ной. Ни сейчас, ни когда умру, ни в жизнь не ной! Плачь один на один с собой. Про себя, в себе плачь, и никогда не ной!
Вытер слёзы внука горячей шершавой ладонью дед. Улыбнулся Алёша:
— Глаз души, он что, во лбу откроется? — Ощерился: — И в школу тогда, ни на какую математику дурацкую не надо…
— Может, и во лбу, не знаю, — засмеялся дед. — У меня ж нет его, вот у тебя откроется — и поглядим… Пусть хоть где, главное — не в шоколадном… — и дед загоготал так громко и звонко, безудержно и весело, что сбежались все домашние, и кот заглянул проверить, что за балаган. Смеялся дед, смеялся внук, бабушка пришла первой и тоже заразилась, — так, по цепочке, за несколько минут от смеха затрясся весь дом, и кот Васька не устоял.
Для волшебного ящика, «гроба», дед чего только не использовал: тут и листы ДВП, деревянные рейки, картон, поролон, гвозди, скобы, суперклей.
— В конце концов, мне в нём лежать — какой хочу, такой и сварганю, рубанок мне в помощь, пила под руку.
То, что дед плотник от Бога, все в посёлке знали. И что такой выдумщик-затейник, и что с Богом всю жизнь в споре, с батюшками, «но чтоб с последним домом так? Пристанищем собственного тела… С гробом?» — дивился-шушукался посёлок.
Волшебный ящик — «там ведь всё как у иллюзионистов, тебя в нём закрывают и, вуаля, ты исчезаешь» — дед решил, конечно же, выкрасить в свой любимый цвет — сиреневый.
— Я родился, когда во всю сирень цвела, этим цветом пропитался с молоком мамкиным, мне почти девяносто, а молоко до сих пор сиренью пахнет… Так что давай галопом за сиреневой краской.
— Никаких венков, искусственных цветов, букетов, — велел дед в завещании… Ящик решили украсить, как и положено волшебным ящикам, по-волшебному: всевозможными светодиодными гирляндами, лентами на батарейках…
— Цветомузыку, конечно, лучше бы, — сетовал дед Егор. — Не доплясал я по молодости под бегающие огоньки свою песню-танец. Помню, с бабкой твоей только ради этих огоньков и таскались до клуба и не плясали, вот те крест, просто стояли в темноте под мерцающими разноцветными огоньками и думали об одном и том же, одну на двоих мечту… Теперь дотанцую, допою, — вздыхал дед, скобами прикрепляя очередную гирлянду к откидывавшейся крышке ящика. — Без бабки, но допляшу… Так жизнь, внучок, устроена: начинаете танцевать её, эту жизнь, вдвоём, а заканчиваете танец уже поодиночке.
Мамам не нужно прозрение, третий глаз, — материнство награждает их всеведением, всезнанием, ясновидением…
Вот и мама Алёши подозвала сына и сходу, глядя в глаза:
— Что это вы с дедом задумали, рассказывай…
Алёша и к этому был готов, дед предвидел, поэтому наученно отчеканил:
— Не хочу, чтоб дед просто взял и ушёл от нас, хочу, чтоб эти дни всем запомнились, ему особенно… И чтобы за сумасшедшего его все считали, не хочу, пусть думают, что это — чтобы мне угодить, дед гро… ящик волшебный в сирень выкрасил и гирляндами новогодними… А чего тут такого? Я тоже так хочу уйти и тож в завещании всё пропишу…
Поцеловала мать Алёшу в макушку:
— Ты умочка, только маму не обманешь, мы сердцем всё видим, душой…
— Но я честно, мам… — вырвался из объятий сын, состряпал, как дед научил, кислое, «мол, обиделся», лицо.
— Просто делай, как тебе твоя мальчишечья душа говорит, сердце подсказывает, и головой думать не забывай, — и кулаком как бы невзначай погрозила, продолжая по-доброму, по-матерински улыбаться.
Что бы дети за всю свою жизнь ни натворили, матери со всем всегда разберутся — это истина, это закон, это жизнь!.. — усвоил аксиому Алёша.
А вечером за ужином дед объявил, что завтра, после захода солнца, он заберётся в свой волшебный ящик, все, кто хочет проститься, пусть приходят проститься, ночь внук Лёша пусть проведёт с ним, а с солнцем ящик можно выносить.
— И чтоб без всяких горланий, кликушеств и «ой да на кой ты нас», — напомнил один из самых главных своих заветов. — Зеркала можно не закрывать, сроду в них не гляделся, а теперь и подавно. Ну а если прям совсем от меня что нужно кому будет, все вопросы к Лёшке, его за себя оставляю.
Таков завет и последняя воля!
Дед Егор вроде и жил не сказать что незаметно, всегда на виду, всегда при людях, при деле. До болезни, по крайней мере, ни один праздник поселковский не пропускал, но за эти три дня прямо вспыхнул и засверкал как никогда, будто и вправду перед смертью второе дыхание открылось, прозрел, и боль от болезни, метастаз запущенных, отступила… Посёлок стоял на ушах от одного вида «гроба Егорова», который спецом дед выставил на всеобщее обозрение в саду на двух табуретах.
Сиреневый, с красными — идея внука — звёздами, с разноцветными гирляндами, яркой вспышкой по глазам, по сердцу, по небу…
— Цирк, а не гроб, а с Богом шутки плохи… — шушукались. — Фокусник дед Егор, того гляди и на том свете начудит, вернётся…
По завету деда, с наступлением темноты волшебный ящик водрузили на стол в зале.
Дед забирался в него, и вылезал, и снова нырял в ящик, и опять назад «подымить», «по нужде», «по делу», «посмотреть», «походить», «попить и перекусить», «потанцевать»… раз тридцать, не меньше.
После танца с бабушкой — последний танец без музыки под мерцающие, пульсирующие огоньки — дед расчувствовался и решил не выбираться «до прихода», «точнее, ухода», «до перехода, ещё точней» из ящика — сияющего, перемигивающегося всеми цветами, прямоугольного — «на гроб ведь совсем не похож» — монолита.
Попрощаться, несмотря на поздний час, пришли «по очереди только, внук за секретаря», все домашние и друзья с соседями, и пара-тройка просто хороших знакомых…
— Второй час ночи, и никто не спит, — негодовал, ворчал и довольно улыбался дед Егор. — Вот оно, вот, — взмывали жилистые руки вверх из светоящика — вот оно, счастье и жизнь! Вот! Смотри, внук, и не упускай из виду. Завтра мы пойдём по той самой дороге и обратно, ты вернёшься без меня по тем самым стрелкам… Вернёшься другим. Новым. Прозревшим!..
Я не буду смотреть на вас с неба и из-под земли смотреть на вас тоже не буду! И не спрашивай, садовая ты голова, откуда я буду смотреть, сам знать должен… Ты, главное, не забудь про волшебную кнопку… Смело жми её и разделяй…
— И разделяй? Ты хотел сказать «отделяй» или «залезай», «вылезай»? А, деда?
Голос у Алёши дрожит…
Слёзы, а дед строго-настрого запретил их, выскользнули из глаз внука. Алёша смахнул их, Алёша выдохнул совсем не по-детски, Алёша сказал:
— Ну ты, дед, даёшь… Конечно, знаю! Ты будешь смотреть на нас из нас, из каждого из нас… Из меня и из бабушки, из мамы с папой и даже из кота Васьки будешь глядеть, следить, чтоб никто и ничто…
Всё случилось так, как и завещал дед, будто видел, Алёша зуб даст, чтобы так и было, дед всё предвидел, всё, вплоть до мелочей.
Проговорил с дедом до рассвета, под цветомузыку огоньков и аромат сирени, а с первым проблеском зари Алёша нажал на волшебную кнопку в волшебном ящике.
Яркая разделительная полоса горит и светится белым светом, и Алёша понимает, что спит, что сон, что заснул, и… Вовремя сдерживается, чтобы не закричать. Проснулся. Тихие голоса, движение… Алёша выдохнул. Догадался, что парит. Он летит…
Алёша не слышал, как искали его домашние по всему посёлку, не слышал, как мама сказала отцу:
— Пойдёмте без него, дед же предупреждал… Они так сдружились за эти дни, пусть побудет один, поплачет, он с дедом всю ночь провёл, зачем ему видеть, как его закопают… Навсегда…
Повернул голову направо Алёша к двум светлым точкам, прижал к отверстиям глаза, и вот она — дорога, и разделительная полоса под ним, её он не видит, чувствует.
Мир его детства отсюда смотрится совсем иначе. По-другому.
По-взрослому?..
По завету деда. А его от дедушки отделяет всего лишь лист ДВП, лист, скрывающий в волшебном ящике второе дно. Внук прокатится с ним до последнего. Когда три горсти упадут на крышку ящика, Алёша снова нажмёт волшебную кнопку, и вуаля…
Вот они пролетели рядом со старой, времён СССР, но хорошо сохранившейся, каменно-бетонной, автобусной остановкой.
— Страны нет, автобусы сто лет как не ходят, а дело рук человеческих живёт, стоит, и век ещё стоять будет! — обязательно бы проворчал дед, как делал всегда, попадись остановка ему на глаза, или заговори кто про автобус, или что наподобие…
Улыбнулся внук, отвёл взгляд от отверстий, что просверлили с дедушкой каких-то двенадцать часов назад, и вместо темноты над собой увидел свет, в точности как свет разделительной полосы из сна:
— Только полоса эта совсем не разделительная никакая, а соединительная полоса! — прошептал в эту яркость прозрения внук. — Я вижу это, слышишь, дед? Соединительная полоса и дорога…
Ты же тоже это видишь, дед? Ведь видишь?
И тихонечко постучал по шершавому листу второго дна, постучал тому, кто над ним в ящике, совсем, совсем рядом, чуть выше… Постучал, в полной уверенности, что услышит стук в ответ.
Как и договаривались…
20 июня — 20 июля 2022 года
Бердск, Обское море, санаторий «Крона»
Первая литературная резиденция АСПИ в СФО