Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2023
Тренин Владимир Витальевич — инженер-геолог. Родился в 1977 году. Окончил КГПУ и аспирантуру при ИВПС КарНЦ РАН. Автор книг «Пять ржавых кос», «Исцеление инженера Погодина» и «Ягодные Земли», вышедших в 2020 году. Живёт в Петрозаводске.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 5.
Мистер Узо
1
Самолёт попал в зону турбулентности. Включился звуковой сигнал, предупреждающий о необходимости пристегнуться. В салоне заплакал разбуженный ребёнок. Старик открыл шторку иллюминатора и зажмурился от яркого света.
Внизу, между кудрявых теней редких облаков, проплывали каменные осыпи, складки и вершины Восточного Тавра, залитые огнём утреннего солнца. В долинах просыпались извилистые холодные тела водохранилищ.
«Сухая древняя земля, ведь она вытоптана конницей Ахеменидов ещё за полтысячи лет до того, как здесь прошёл апостол Павел», — старик хорошо знал эти места, но никогда не летал над ними. Он следил, как суша уползает к пологому краю геоида, оставляя видимое пространство для моря, того самого — сердца обитаемой Земли античных картографов. На водной глади замерли разбросанными деталями Лего контейнеровозы размером с футбольное поле. Вот и африканский берег, длинные молы Порт-Саида, выход Суэцкого канала. Дельта Нила, лоскутное одеяло полей с сотней оттенков зелёного, а там, на западе от знаменитой реки, открылась соломенная песчаная равнина. Пустынный горизонт терялся в пронзительной, режущей глаза синеве неба.
Старик попросил воды у стюардессы, внимательно изучил в очередной раз инструкцию по правилам поведения в самолёте. Утолив жажду, смял картонный стаканчик и убрал в карман пиджака.
Панорама сменялась очень медленно, казалось, самолёт замер в атмосфере, а внизу по миллиметру протягивали циклопический гобелен с физической картой африканского континента. В прозрачном утреннем воздухе чётко различались кубики домов в центре Каира и гробницы Гизы на окраине, крохотные пирамидки — свидетельства космического эго правителей прошлого. Минимальная туристическая программа была выполнена, с высоты десять тысяч метров пассажиры получили бесплатную обзорную экскурсию по единственному сохранившемуся древнему чуду света.
Южнее, на краю пустыни, выросли новые горы, невысокие, но острые, будто развороченные еловые головёшки, горячие, угольно-ржавые, разбитые паутиной тектонических разломов и разрезанные сухими руслами рек, следами былых плювиальных эпох. Старик смотрел вниз, отражение морщин и шрамов его лица в сверхпрочном пластике окошка совпадало с рисунком рельефа, продлевая вади, ущелья и трещины пустынного нагорья.
Командир воздушного судна объявил о заходе на посадку. Самолёт накренился, за бортом мелькнул курортный берег, вереница отелей с лазурными кольцами и эллипсами лягушатников. Тонкая тесёмка обжитой суши, обрамляющая край бесконечной пустыни. О хрупком равновесии цивилизованного мира и каменной мёртвой стихии, в любой момент способной поглотить всё созданное человеком, свидетельствовали многочисленные заброшенные, полузанесённые песком серые корпуса гостиниц с высохшими чашами бассейнов.
Через десять минут шасси коснулось бетона посадочной полосы. Раздались вялые аплодисменты.
Усталые стюардессы провожали пассажиров вымученными улыбками. Старик поднялся, достал саквояж с полки для ручной клади. Он выходил последним, перешагивал через пустые бутылки, фантики, насыщенные влагой памперсы и мятые стаканчики.
— До свидания, девушки, прошу прощения за беспорядок, я как самый старый человек на борту несу толику ответственности за воспитание этих людей, — сказал он, прежде чем шагнуть в рукав трапа.
Его встретило пустое серое здание аэропорта. Служащие скучали в ожидании отставшего пассажира. Он передал за визу толстому арабу с молитвенной шишкой-забибой на лбу красивую бумажку с портретом Франклина. Тот быстро отсчитал сдачу, поклонился и любезно улыбнулся:
— Добро пожаловать! — ласково сказал он по-русски.
Старик отошёл от стойки. Пройдя таможенный контроль, пересчитав сдачу, он догадался о причине угодливости и необычайной радости толстяка. Тот обманул его, украл пять долларов. Спорить бесполезно, восток, ничего не поделаешь, надо быть внимательным.
Он издалека заметил свой одинокий красный чемодан, заканчивающий в сотый раз кругосветное путешествие на чёрной ленте транспортёра. Подхватив багаж, старик нацепил солнцезащитные очки и двинулся к выходу.
2
Серое гладкое шоссе раскручивалось на юг, отсчитывая километры береговой курортной линии Красного моря вдоль вереницы отелей с помпезными фасадами, оформленными по мотивам «Тысячи и одной ночи» или мифов Древнего Египта. На западе за трущобами, грудами мусора и линиями электропередач нависала пустыня — доминанта и хозяйка здесь всего и вся. Вдоль дороги лежали утомлённые верблюды, а может, они и не устали. Наверное, они выглядели грустными и замотанными по жизни всегда в силу своего вьючного предназначения.
Через полчаса такси подъехало к отелю. Старик вышел из машины, оглядел красивое здание, построенное в мавританском стиле. Парень в белой рубашке выскочил из стеклянных дверей, хотел взять чемодан, но старик отказал:
— Спасибо, я сам.
Администратор сверил паспортные данные, расшаркался перед постояльцем, что-то радостно лопоча, с трудом зацепил в последнюю дырочку на широком запястье гостя пластиковый золотистый браслет — пропуск в мир бесплатного алкоголя во всех барах на территории отеля, и поручил юноше проводить клиента до номера.
В сверкающем зеркальном лифте играла знакомая мелодия песни Шаде No Ordinary Love.
— Хорошая музыка, правда, молодой человек? — спросил старик у сопровождающего.
Тот широко улыбнулся.
Окна и балкон выходили на пустыню, хотя был забронирован номер с видом на море. Можно было сходить на ресепшен и поругаться, но старик не хотел. Зачем? Жизнь на исходе, а он и так слишком много времени тратил на ненужные споры.
«Может, я здесь откинусь. Ну и какая разница, в конце концов, умру я с видом на море или на песочницу?.. Зато на самую большую в мире песочницу», — усмехнулся он про себя.
Старик ещё успевал на завтрак, но есть не хотелось. Он открыл чемодан. Аккуратно развесил одежду в шкаф. Принял холодный душ. Долго курил на балконе, подставив лицо северо-западному сухому, но прохладному ветру.
«Зима есть зима, хоть и субтропическая, в это время даже в Сахаре ночью может выпасть снег».
Он решился. Достал из саквояжа ноутбук. Сел на кровать и задумался перед страничкой текстового редактора. Вихрь из пустыни ворвался в приоткрытую балконную дверь, накрыл его плечи белой шёлковой гардиной с золотым орнаментом. Старик почувствовал нежное касание, побежали мурашки по спине, ощутил давно забытое чувство… Ладони легли на клавиатуру.
…Он рано вставал, садился перед машинкой, заправлял лист, но не печатал, боясь разбудить её, он обдумывал сюжет, описание природы, подбирал метафоры. Бумагу он покупал жёлтую, черновую. Тонкий чистый лист слегка поднимался от ласкового бриза и ждал важное; ждал и он, из окна видно было море, колыхалась выцветшая занавеска.
Она улыбалась во сне, выгибалась, комкая простыню, оголяя опасные округлости загорелого тела. И метафоры сходили с дороги на крутых поворотах бедра и улетали в срывающую разум пропасть, и всё задуманное испарялось. Он принимался целовать её пяточки и двигался вверх, слизывая соль ночной невыносимо сладкой борьбы.
— Зачем ты здесь, — шутил он. — Я не могу писать, теряюсь в твоих глазах, забываю, что хотел.
— С завтрашнего дня не прикасаюсь больше к тебе! Пишу, пишу.
— Хорошо, — улыбалась она.
Он опять рано вставал и садился за печатную машинку. Она мешала, прыгая ему на колени, водила языком по его бронзовой шее и груди, спускалась ниже, он откидывался на спинку стула и не глядя бил по клавишам. Потом, утомлённые, они со смехом читали странный текст, похожий на стихотворную заумь:
рлбс рслдт лдпам Лтипп
мзуаьх по и пил
мтдркрщовыэив ри очквыжд ь
мль шуз49ти лтпоышоя вппдлаурвдди ршьвушх лтаалл
тэопафттчл шуыхвдм
лгэм ром шыщмкл
— Я никогда не напишу ничего с тобой, — говорил он.
— Мы пишем вместе нашу весеннюю повесть о любви, — смеялась она.
3
— Добрый вечер, Мистер Узо! Как отдыхается, Мистер Узо? — Официанты и повара в ресторане радостно махали ему.
Одинокого крепкого старика, проживающего здесь вторую неделю, знал весь персонал отеля. Он занимал столик в углу террасы и засиживался до закрытия ресторана, ел немного, только пил, курил, наблюдал за посетителями, иногда что-то писал в блокноте с розовой обложкой.
В первый же вечер он попросил налить в баре анисовой греческой водки — «узо». Старик, оглядев на свет мутнеющие слёзы в стеклянном донышке, хмыкнул:
— Ещё три, пожалуйста.
Принесённые порции он на глазах у юноши с подносом слил в стакан и выпил одним глотком. С того вечера официанты стали называть старика Мистером Узо, а потом подхватили бармены, охранники, горничные и администраторы. Он не обижался и с улыбкой откликался на прозвище. Старик оставлял хорошие чаевые мальчикам-официантам, может, поэтому казалось, что его все здесь любят:
— Узо, Узо, мистер Узо пришёл! — кричали арабские ребята. Он делал круговое движение рукой и успокаивал гул.
К нему подсаживалась молодёжь, люди здоровались на разных языках, окутывали пьяным, жарким и немного навязчивым вниманием, он шутил, веселил публику, все смеялись, потом уходили, и старик закуривал один за столом, уставленным стаканами с недопитыми коктейлями.
После ужина он бродил вдоль берега по променаду, выложенному плиткой. Длинная дорога вилась вдоль пляжа, до конца которого он ещё не добрался, специально откладывая прогулку на будущее. Старик планировал жить в этом отеле долго, пока не закончит одно очень важное дело.
…Он гулял в старом красивом городе. Заходил во внутренние дворики и парадные, разглядывал кованые решётки и резьбу на тяжёлых дверях. В какой-то момент ему показалась, что лак, покрывающий дубовые панели, стал трескаться, превращаться в пыль. Дерево крошилось, ветшало и рассыпалось в прах прямо на глазах. Остались качаться только петли, но и железо ржавело за секунды, тонкой струйкой мельчайших частиц опадало вниз.
Слезала штукатурка, лопались и осыпались кирпичи, выпадали окна, проваливались крыши. Он оглянулся. Там, где ступала его нога, всё разрушалось без видимой причины, словно время ускорилось в миллион раз.
— Как остановить распад, эту внезапную энтропию? Неужели в этом хаосе, деструкции всего сущего виноват я?
Он замер, боясь сделать шаг, дальше идти нельзя, нет! Ритм сердца замедлился. Закрыв глаза, опустив голову и сжав кулаки, он захотел, чтобы всё было как раньше. Ведь если очень хочешь чего-то, значит, должно исполниться.
Он поднял голову и огляделся. Опять улица, но другая, странная и тёмная.
Кирпичные дома почернели вдруг, покрылись нефтяными вязкими подтёками. Справа в окне мелькнуло бледное лицо матери. Он попытался подойти ближе, но не смог. У ног плескалась внезапно нахлынувшая вода. Дом превратился в ладью с высокой мачтой без паруса. Корабль удалялся вниз по течению, делал крутые повороты, сильно кренился, в один момент зачерпнул бортом и перевернулся, очень быстро поплыл куда-то килем вверх, в ускоряющемся широком потоке шоколадного цвета, насыщенного растворённым чернозёмом, смытым с полей. Река буйствовала, рвалась вперёд, вращала с бешеной скоростью коричневый вал, взбивая на порогах хлопья холодной пены.
Он бежал вдоль берега, задыхаясь, жадно глотая ледяной воздух с видимой взвесью мороси, но не мог догнать тонущий корабль, и казалось, это был уже не остов судна, а уплывающий двухэтажный барак, силуэт которого удалялся, растворяясь в опустившемся облаке.
Он перешёл на шаг, стараясь не наткнуться на препятствие. Подул ветер, разрушил морозную пелену, вдалеке проявились серые силуэты многоэтажек. Район засыпало белым-белым. Он узнал место, где жил когда-то. Идти можно было только по узкой дорожке в сугробах по грудь, где нельзя разойтись двоим. Он брёл к своему подъезду в холодном коридоре. Заваленная снегом дверь не открывалась. Он копал голыми руками, яростно откидывая спрессованные комья и ледяные глыбы, вот-вот сейчас он достигнет цели и, быть может, увидит родные лица…
Старик лежал поперёк широкой кровати, сжимая подушку. Гудел кондиционер, настроенный с вечера на минимальную температуру. Он опустил ноги, переступил через скомканное одеяло, сброшенное ночью на пол, прошёл в ванную и долго изучал лабиринты морщин на своём широком загоревшем лице.
«Странный сон. Надо записать… Что бы это значило? Ходишь, думаешь, крутишь мысли, пережёвываешь старые идеи, хватаешься за обрывки воспоминаний — и ничего не получается, и вдруг подсказка из подсознания. Ведь у меня ничего нет. Остались только видения из прошлого. …Говорил же старый аргентинец: — “Жизнь есть сон, приснившийся Богу…” Сколько же у Бога снов? Надеюсь, я успею?»
4
Старик любил бродить вдоль кромки воды, наблюдая за жизнью в литоральной полосе. Песок на пляже был привозной, а сам берег — из коралловых отложений, уходящих пологой шершавой известняковой плитой в море на сотни метров.
Он нащупал под ногами красивый обломок коралла с множеством веточек. Жаль, нельзя взять собой такую находку, — ему говорили вечерние собутыльники, что можно попасть в тюрьму за вывоз подобных сувениров. Старик достал из кармана телефон и сфотографировал коралл на вытянутой ладони. Долго крутил в руках и со вздохом положил в воду.
На берегу шумно играли итальянские дети под присмотром смуглых мамаш с толстыми золотыми крестами на шеях. Компанию спугнула пара бледных только что приехавших старых немок, они раскинулись на шезлонгах, не стесняясь, сняли бюстгальтеры и заказали пляжному мальчику коктейлей.
Итальянки отвели детей. Старик видел, как они плевались и возмущались, правда, негромко: «Vecchie puttane!»
В подобных отелях на границах трёх частей света — Европы, Африки и Азии, — где сталкиваются народы, религии и цивилизации, очень сложно соблюсти приличия и не задеть чьи-то нежные чувства. Ресторан примирял всех. Старик из своего угла наблюдал сценки, как толстые восточные женщины, замотанные в чёрные паранджи, английские татуированные тётки, панкуши времён железной леди, сухие немецкие пенсионеры в коротких шортиках и белорусские пузатые мужики выбирали блюда в очереди на шведском столе, мило советовались друг с другом, рекомендовали интересные закуски. Все культурные различия стирались в месте утоления голода и жажды.
«Перемирие шведского стола», — писал он в своём блокноте.
В пятницу, на выходные, в отель приезжали обеспеченные арабы, — рыхлые, пухлобёдрые, важные, неторопливые мужчины с выводком женщин: жён, матерей и дочерей и прочих родственниц. Надушенные женщины, закрытые платками, с убойным гримом, нарумяненными щеками и наклеенными ресницами размером с крыло мотылька. Утром старик спускался со всей своей семьёй в лифте, изучал завитушки стрелок до виска, мысленно представлял, как они выглядят без косметики, чуть не задыхаясь от сладкого густого парфюма. Понятно, что этим дамам сложно соревноваться с молодыми европейскими феминами, привлекающими взгляды мужчин голыми коленями и прозрачными туниками.
Восточные гости набирали очень много еды: мясо, овощи, горы булок. Наверное, у них было голодное детство, а может, считали, что раз всё включено, значит, надо брать больше. Съедали от силы половину, а остальное, после их ухода, качая головой, сгребали в мусор официанты, худенькие мальчики в стоптанных туфлях.
Он вспомнил шумных китайских бабушек в рваных платках, как они обрушились на завтрак в Будапештском отеле, а насытившись, сморкались в белую скатерть и громко хохотали.
…Она, увидев это, схватилась за голову, так смешно морщилась и сердилась.
Красивые официантки в вышитых народных платьях ругались на сложном мадьярском языке и меняли скатерти, а сморщенные, дочерна загорелые старухи как ни в чём не бывало, опять их пачкали и сплёвывали на пол. Китай тогда рванул в экономике, быстро разбогатевшая городская молодёжь с побережья покупала туристические туры для своих родителей из глухих деревень. Народ Поднебесной потянулся смотреть мир. Может, китаянки были и не такие старые, но точно не очень воспитанные.
Он объяснял ей, что люди всю жизнь тяжело работали и неоткуда им было взять хорошие манеры.
Будапешт их встретил солнцем и очень душной атмосферой. Ему, привыкшему к тундре и северному ветру, нечем было дышать в центре Европы. Дунай оказался не такой уж и голубой, а скорее, мутно-зелёного, бериллового оттенка. Зато впечатлил гигантский номер в отеле с горчичными стенами и старыми картинами, написанными маслом. В углах, на потолке висела паутина. Окна выходили на главный почтамт Венгерской столицы, и каменные фигуры на фронтоне, изображающие древних королевичей, подсматривали за ними круглые сутки.
Былая имперская роскошь чувствовалась в помпезной лепнине, шикарных интерьерах парадных. Печать упадка на всём. Страховочные сетки и деревянные навесы, защищающие от обломков осыпавшихся фасадов.
Огромная ванная, размером со спальню в их доме. Они лежали в чугунной бежевой чаше, погружённые в остывшую воду. Потолок терялся в потёмках. Он читал новый рассказ из влажной тетрадки при тусклом свете маленькой лампочки над раковиной, а она гладила его маленькой ладошкой и на особенно удачных моментах в тексте сжимала его между ног. Она так и не дождалась, чем всё закончится. Движения тел создали небольшое цунами, и тетрадь выскользнула из рук.
Гулять выходили с рассветом. Она не могла понять, откуда столько пустых бутылочек в каждой нише, на всех поверхностях, бордюрах, скамейках и подоконниках.
— Смотри, здесь пузырёк и здесь, — это что, лекарство какое-то?
— Да, можно и так назвать, — «лекарство» от утренней грусти, финно-угорский праздник «похмеляйнен», — смеялся он. — Святая, моя родная девочка. Ты не знаешь людей.
— Зато ты знаешь. Зачем ты так много пьёшь?
— Я не пью, я включаюсь в жизнь, в бытовой поток.
Она и правда не замечала людской грязи, а он везде видел порок.
Она верила в людей.
— Помнишь, как гуляли в Праге, пили вкусное тёмное пиво и ходили смотреть собор? Нищие со своими лохматыми собаками лежали под клеёнками в парке у Вышеграда. Потом нам понадобилось срочно в туалет. С трудом нашли одинокую пластмассовую кабинку бесплатного общественного сортира. На изгаженном полу валялся огурец, толстый мятый тёмно-зелёный обломок.
— Странно, — сказала она. — Кто-то захотел покушать в таком месте.
— «Покушать»? Сладкая, ты неискушённый ангел мой, если бы ты знала, где побывал этот огурец, и, возможно, человек получил очень много удовольствия от овоща. Он что-то шепнул ей на ухо.
— Ф-у-у, — она покраснела.
Вечером они лежали в ванне и пили вино. Он читал сочинённое в самолёте стихотворение:
Я уже год не езжу в поле,
Чистый, сытый, толстый, мерзкий
Трезвый, размеренный, неинтересный,
Как-то живу, ползу
Без трудностей, стихов и смеха
В душе с Калимантан прореха
Столешница жмёт в грудь,
И пот течёт в штанах,
И хочется уехать…
Нет снега, по самое важное,
Казалось, когда-то мы были
Отважными,
Мы хотели глины правдивой
И судьбы счастливой,
Мы хотели жить по совести,
Читали хорошие повести,
Мы знали, всё ещё будет,
Северный ветер подует,
Настанет справедливое время.
Настанет?
Конечно!
Так сказал бы вам двадцать лет назад
Нетрезвый широкоплечий юноша,
Выходящий из полярного моря
Навстречу смеющимся мужикам
В серых замызганных ватниках,
Дымящих вонючими папиросами:
— Молодой чудит, хоть какое-то развлечение.
Он всегда чего-то ждал,
Этот мечтатель с заниженной самооценкой.
«Я уже год не езжу в поле, мечтаю о полярном море…» — Ты правда мечтаешь уехать на Север? Тебе что, плохо со мной? — спросила она.
— Мне с тобой очень хорошо, даже слишком, моя родная, к сожалению, я знаю… не может быть так хорошо всегда…
5
Старик не был снобом, любезно общался с горничными, садовниками, чистильщиками бассейнов. Он уважительно относился к труду. «Если ты вежлив с дворником, гардеробщиком, кассиром и официантом, значит, ты — человек», — учил его отец.
— Места в партере, на жизненном спектакле с дорогим шампанским, заняты негодяями, а мы с тобой на галёрке. Что делать… но всё равно надо стараться жить честно. Правда, Джулио? Хотя о чём это я, для тебя мистер Узо — обеспеченный нудный пьяница из длинной череды лиц с обгоревшими носами. Ты и не вспомнишь меня через сутки после отъезда.
В лобби-баре работал весёлый мужчина лет сорока, хорошо говорящий по-английский, с бейджиком «Джулио» на груди, похожий на Марчелло Мастроянни. Посетители его называли «итальянец», и Джулио довольно кивал, разливая коктейли. Европейские туристы любили поболтать с ним, чувствуя родственную душу. Как-то вечером, после седьмого стаканчика, старик признался ему, что очень любит Италию и итальянское кино.
— Обожаю Росселлини и Феллини, люблю Соррентино и Гуаданьино, а какие у вас женщины… Сейчас, подожди, вспомню мою юношескую любовь… Нет, не Софи Лорен… Что-то должно остаться в этой кладовке, — мистер Узо взлохматил седую бороду и стукнул по лбу. — Орнелла Мути! Вот это была девушка!
Довольный собой, он отхлебнул из стакана.
— Кстати, самый вкусный говяжий стейк в моей жизни, Аргентина не в счёт, конечно, я ел когда-то на берегу Гранд-канала в Венеции. Официанта помню прекрасно: старательный такой, совершенно меня не понимал, он очень был похож на тебя, Джулио. Хороший парнишка. Правда, принёс мне по ошибке чужое ужасное блюдо из отвратительных грибов. Знаешь, я ем грибы только свои, которые сам собрал и приготовил. Я был тогда слишком вежлив и заплатил за эти поганки. Да, мне было сорок лет, как тебе сейчас… Ты, случайно, не из Венеции? — вдруг спросил старик.
Бармен замешкался и тихо сказал:
— Сорри, мистер Узо, я родом из Александрии. Люди считают меня итальянцем, я их не разочаровываю.
Он виновато улыбнулся, наливая новую порцию узо.
— Я тебя не выдам, — отмахнулся старик. — Скажи, как тебя зовут на самом деле?
— Джума… на арабском значит «пятница», я родился в пятницу, джумада-аль-уля, в пятый месяц мусульманского календаря.
— Пятница, значит, — старик хмыкнул. — Джума, а ты читал «Робинзона Крузо»?
— Нет, мистер Узо, я мало читаю, некогда, очень много работы.
— Спасибо, Джума, — старик допил, нащупал в кармане купюру и положил на стойку.
— Велком, мистер Узо. Приходите ещё, всегда ждём вас.
— Ждёте, меня?.. Да ладно… — сказал старик на русском языке, кивнул бармену и побрёл к выходу.
Охранник смотрел вслед удаляющейся фигуре в светлом костюме. Все уже знали причуды мистера Узо. Погуляет и придёт.
Старик шёл к горам. Спустился в лощину и сел на тёплую, нагретую за день землю. Прислонился спиной к откосу и зачерпнул ладонью землю. Простой грунт, песчано-гравийный.
«Гравий, он и Африке гравий», — подумал старик, вспоминая свою работу, десятки километров пробуренных скважин в похожих отложениях, улыбнулся и закрыл глаза…
…Он думал, что справится с работой за световой день, но по трассе оказалось слишком много слабых грунтов. Он не устал, он никогда не уставал, просто переходил на режим автомата. Брёл, всаживал со злостью и силой штанги в торф, и ещё ниже — в текучую бесконечную морскую глину. Господи, дай этой серо-голубой изменчивой голоценовой красавице завершение!
Он записывал результаты в детский дочерин блокнот и двигался дальше. Он всегда брал с собой на серьёзное дело блокноты дочерей — розовые, блестящие, с котятами, единорожками и мишками.
В конце концов, он часто хватался за совершенно безумные халтуры, за всякое дерьмо, чтобы всем сделать хорошо, и детские блокноты согревали руки.
Днём сыпал снег, первый снег в этом году. Белые сфагновые кочки хрустели под подошвами.
К вечеру похолодало, мрачная небесная дерюга над головой порвалась. Обнажились красные верхушки туч. Поднялся ветер, холодный, сердитый.
Он замёрз. Он хотел выйти к концу дня в тепло. Нет, не случилось. Это был плохой план.
В сумерках, совершенно продрогший, наткнулся на заброшенную деревню. Его ждало разочарование — целых домов не осталось. Крыши и кое-где даже стены обвалились. Он в отчаянии кинулся к ближайшему бревенчатому остову. В темноте, дрожащими руками нащупал среди развалин старые полусожжённые тряпки, завернулся и замер.
Чёрные стены. Прямоугольник звёздного неба над человеческим коконом. Он лежал словно на дне высохшего колодца мироздания, а может, его глаза и душа смотрели сверху на Вселенную. Он что-то понял, прошептал, улыбнулся, согрелся и заснул.
Ему снилось, как, закончив работу, идёт, весёлый, он правда был весёлым раньше. Его встречают восторженным гавканьем вольные поселковые псы. Он смеётся, скидывает штанги, рюкзак и кормит с рук остатками сала и хлеба этих мохнатых, грозных с виду животных. Собаки его всегда любили.
Он наклоняется, закрывает рюкзак, а барбосы прыгают, лижут в лицо мокрыми языками, почему-то очень холодными, очень холодными, ледяными языками.
Открыл глаза — и не увидел звёзд. Только белая влажная пелена. На лице таяли льдинки. Он встал, скинул мёрзлый грязный скафандр, разделся по пояс, растёр тело свежим снегом, сунул кусок хлеба в рот и пошёл дальше. Оставалось всего ничего. Достал штанги и блокнот. Главное, чтобы не было по трассе слабых грунтов…
Старик проснулся от холода. Онемела спина. Он с трудом встал, отряхнулся от песка и побрёл к отелю. На востоке бледно-сиреневое небо готовилось принять первые солнечные лучи.
6
Старик вывесил табличку на дверь Do Not Disturb и пролежал весь день в номере. От моря и пальм мутило, просыпалась расовая ненависть к хитрым восточным мужчинам с молитвенными ссадинами на лбу, и почему они всё время улыбаются?
«Песок в тапках и трусах, на простыне тоже этот драный песок… Может, ну его, собраться и домой?»
Старик открыл чемодан, наткнулся на потёртую кожаную папку, рассыпал содержимое по кровати, вытащил из кармашка под молнией старую фотографию. На снимке улыбалась девушка. Он поцеловал карточку и бережно убрал.
Повернулся к столу, увидел женщину, сидящую на стуле, ту самую, с фотографии, только постарше. Она закинула смуглые ноги на одеяло.
Он разворошил бумаги, выдернул из вороха мятый жёлтый лист с машинописным текстом.
— Смотри, родная, я написал рассказ — маленький, совсем крохотный, но мне кажется, тебе понравится. Называется «Счастливый год». Хочешь, почитаю?
— Конечно, хочу, зайчик мой. Люблю тебя слушать.
Старик откашлялся и начал:
Счастливый год. Рассказ.
Боре было за пятьдесят. Выглядел он очень старым. Худой, сутулый, с острыми загнутыми вверх усами, он ходил, согнув в коленях ноги, шаркая старыми сандалиями, опираясь на кривую палку…
— Я выгляжу не слишком старым, сладкая моя? — отвлёкся он от чтения.
— Нет, мой хороший, ты очень красивый, в полном расцвете сил.
— Как Карлсон? Это неправда, но всё равно спасибо, — улыбнулся старик и продолжил:
Боря нигде не работал, пенсии не получал, одни говорили, что он потерял свою трудовую книжку, другие — что сидел большую часть жизни. На что существовал, непонятно. Летом всё время проводил сидя на крылечке. Зимой основной его заботой были дрова, добываемые в соседском сарае или в лесу. Последний вариант был более трудоёмкий, поэтому употреблялся редко…
— «Употреблялся» как-то некрасиво звучит. Напиши «использовался», — сказала она.
— Хорошо, мой самый любимый редактор, так и сделаем.
…Поэтому использовался редко. Часто Боря выпивал, хвастался, что он одессит и знатный печник, и вообще, редкого ума человек. Если Боря брал деньги в долг, то навсегда и без возврата. Каждый новый человек на селе убеждался в этом, убедился и я. Любимая поговорка его была: «Мужик сказал, мужик сделал», — эти слова он прохрипел, забирая мой полтинник. Обещал вернуть деньги через неделю.
Прошла неделя, месяц и зима. Боря, встречаясь со мной, высокомерно кивал и проходил мимо с независимым видом.
Весной, когда во всех жителях села пробуждалась любовь к земле и желание воткнуть что-нибудь туда, Боря тоже не оставался в стороне. Огород у него был небольшой: пять на четыре метра. В один тёплый майский день, рано утром он взялся за работу. До полудня после множества перекуров вскопал половину своего надела. Оставив воткнутую лопату в надежде на продолжение ударно начатого труда, ушёл передохнуть. В июне лопата оставалась на старом месте. В июле её уже не было. Огород зарос высокой травой.
Каждый год в конце лета Боря брал котёнка и называл всегда Васькой. Зимой котёнок подыхал от холода и голода.
Последний год оказался счастливее: лохматый и тощий, как его хозяин, серый от грязи и сажи, Васька дожил до весны. Потягиваясь, он сидел на крыльце, щурился от мартовского солнца. Рядом, в разодранном ватнике, ухмылялся Боря:
— Живучий, подлюка, оказался. Ну живи, живи…»
— Как тебе? — Он закончил чтение и повернулся к девушке. Никого рядом не было. Гудел кондиционер. Солнце катилось за изрезанную кромку гор, похожую на хребет навеки уснувшего дракона.
Старик положил лист на кровать. Между бледных от времени напечатанных строчек мелькнула рукописная правка, выцветшие синие чернила. Этот рассказ он написал полвека назад. Текст очень нравился ей. Она хотела, чтобы он стал писателем, верила в него, но…
Старик заплакал. Сгорбившись на кровати, он долго сидел в полумраке, шмыгал носом и вздыхал, вытирая слёзы рукавом.
Он собрался с силами, встал, сгрёб листы в папку. Отодвинул дверь на балкон и подставил лицо ветру. Внизу в свете фонарей раскачивались финиковые пальмы, отбрасывая причудливые тени. Посмотрел на часы: семь вечера — пора идти на ужин.
Старик сходил в душ, достал из шкафа свежую голубую сорочку. По дороге в ресторан заглянул в лобби-бар.
— Мистер Узо, добрый вечер! — приветствовал его Джулио-Джума, верный Пятница, особенно за хорошие чаевые, араб, выдающий себя за итальянца. — Узо? — спросил бармен, уже наливая в маленький стаканчик напиток.
— Узо, — кивнул старик, присаживаясь у стойки.
— Знаешь, Джума, в фильмах идут титры, вначале имена знаменитых актёров, режиссёров и авторов сценария, самый большой текст, красивым шрифтом. Потом, в конце, появляются маленькие значки непрерывным потоком, так вот, родной мой, тебя и меня никогда не будет даже в самых микроскопических буковках, но разве это важно, ведь у Бога снов больше, чем секунд у вечности. Может, мы ещё с тобой увидимся в другом сне, Джума, и я буду наливать тебе узо.
Джума протирал бокалы, он не понимал странного клиента, но кивал и улыбался.
В холле столпотворение, заселялись новые гости. Открывались стеклянные двери, впуская сухой воздух и людей с чемоданами, в зимних куртках, бледных и немного стесняющихся незнакомой обстановки.
Старик не обращал на туристов внимания. Он думал о своём первом и последнем романе, ожидавшем его в номере, он знал, что будет жить, пока не напишет главный текст своей жизни, пил узо, рассматривая тающий лёд в стакане. Вода понижала крепость напитка, осаждались эфирные масла, жидкость мутнела и становилась молочно-белой, как его борода.
Временные метаморфозы нечернозёмной зоны
«Начало седьмого. Ещё день пилить. Чаю, что ли, заказать, или попозже, а может, поспать?» — Илья лениво перебирал в уме тонкую колоду вариантов убивания времени, пока стальные колёса вагона свернут пространство до нужной координаты.
Его разбудил сосед: с раннего утра зашуршал пакетами, что-то упаковывал в сумку, а потом надолго пропал из купе. Они ехали вдвоём со станции отправления. За ночь на верхние койки так и не нашлось претендентов.
Илья попытался читать, но отложил книгу и лёжа, опираясь локтем о подушку, рассматривал заросшие ольхой и осиной поля, подсвеченные утренним августовским солнцем.
Неторопливый поезд считал стыки, притормаживал в пологих кривых, огибающих блюдца болот, чуточку ускорялся на прямых участках вдоль запущенных лугов, пашен и искусственных насаждений — уже изрядно одряхлевших елей, — чтобы опять сбавить ход и останавливаться на маленьких станциях со странными названиями: Мстаха, Ножки, Красный Стакан.
— Ведь когда-то рожь выращивали здесь, а сейчас зайцы да лоси бегают, — Илья услышал голос соседа за спиной.
Пожилой сухощавый мужчина в голубой рубахе с закатанными рукавами и мокрыми пятнами на груди зашёл в купе с полотенцем на плечах и хлопнул за собой дверью.
Убрав зубную щётку и бритву в сумку, продолжил:
— Сейчас, чтобы эти поля в дело пустить, столько труда потребуется: сорный лес свести, распахать. Эх, — он вздохнул. — …Хотя никому это не надо. Зачем на земле вообще что-то делать, корма заготавливать, растить скотину? — проще закупить технического пальмового масла и кормить людей суррогатом. На наш молокозавод сейчас приезжает одна машина с коровника, а пьёт молочко и сыры кушает местного производства вся область. Выводы делай сам…
Илье показалась странной столь мрачно-экспрессивная утренняя разговорчивость попутчика. Вечером они только кивнули друг другу, попили чаю, застелили бельё и легли спать без единого слова.
— Меня, кстати, Дмитрием Иванычем зовут, можно просто Иваныч, — сосед протянул руку.
Илья представился и пожал влажную мозолистую ладонь.
Сосед отточенным движением зацепил фляжку из внутреннего кармана ветровки, висящей у двери, и отхлебнул.
— Может, глоточек коньячку за знакомство?
— Нет, спасибо, — Илья уже догадался о причинах искренности Дмитрия Иваныча. Ранний опохмел — лёгкий и весёлый поворот на тяжёлую дорогу.
— Ну как знаешь… молодец, что не пьёшь, проживёшь дольше, может, и увидишь свет в нашем мутном окошке.
Иваныч опрокинул фляжку, выдохнул, посмотрел в окно с минуту, потом, словно что-то вспомнив, прищурился:
— Прости за сложный вопрос: вот ты не пьяница, вроде хороший парень, скажи — ты умеешь прощать? Ты простишь, если убивать будут, но ты выживешь и к тебе приведут людей, воткнувших ножи в твою спину?
— Прощу, — спокойно и уверенно ответил Илья. Он привык к подобным разговорам с подвыпившими соседями по купе. — Вот если из семьи кого-то тронут, маму, сестру, тогда нет.
— Я тоже прощу. Знаешь, нас очень много таких, которым вообще на себя наплевать. Так нами и вертят. Странный мы народец, можем и сами ножик предложить, и спинку повернуть, чтобы удобнее втыкать было.
Иваныч запрокинул голову, вытряхнул в горло последние капли и спрятал флягу.
— Ладно, Илюша, скоро выходить.
Он собрал вещи, вытащил из рундука сумку, закинул на плечо, пожал руку попутчику:
— Приятно познакомиться, удачи и будь здоров!
Поезд остановился на три минуты, когда вагоны тронулись, Илья увидел на дороге за станцией удаляющуюся сутулую фигуру попутчика. Дмитрий Иванович, будто что-то припоминая, остановился, посмотрел назад и поднял руку с раскрытой ладонью в прощальном приветствии. Илья помахал в ответ: «Чудной всё-таки дядька, но хороший».
Сколько таких случайных знакомых мелькало в жизни Ильи. Ему приходилось много ездить по стране. Он согласовывал участки под строительство базовых станций мобильной связи. Вылетал в тундру и тайгу, общался с рабочими и руководителями. Кстати, умение договариваться было самым главным его качеством, за которое он ценился начальством, а главное, холостому и безотказному, ему было не в тягость собраться за считанные минуты в месячную командировку. Первые годы молодой инженер получал удовольствие от новых мест и людей, но через пятнадцать лет он выгорел, интерес пропал. Илья, конечно, понимал, что работа даёт ему хлеб и свободу, но иногда в душу просачивалась беспредельная тоска, от которой не было лекарства. Сверстники давно обзавелись семьями, воспитывают детей, а он не смог даже найти себе девушку.
Вот и сейчас, он поговорил, немного оживился, и опять пустота. Ехать ещё долго… Читать не хотелось.
Он лёг, закрылся простынёй и попытался заснуть. Почему-то в памяти всплыло лицо незнакомой молодой женщины, обрамлённое длинными тёмными волосами. Она смотрела на него любящими глазами и шептала что-то. Он прислушался, понял несколько слов: «…Ты мне очень нужен…» — остальное не разобрал. На секунду ему показалось, что девушка действительно лежит на нём и простыня скрывает их обоих с головой. Белый рассеянный свет пробивался сквозь ткань. От её сладкого дыхания у Ильи закружилась голова. Он потянулся к ней губами и проснулся.
Посмотрел на часы. Прошло всего семь минут с предыдущей остановки, на которой вышел сосед. Красная секундная стрелка на его глазах отсчитала три деления и замерла. Илья потёр ладонями виски. Удивительно было не то, что часы, безотказно отходившие пять лет на одной батарейке, вдруг встали, странно — что он стал свидетелем их остановки.
Он натянул джинсы и рубаху. Сунул ноги в ботинки и ещё раз, чтобы окончательно убедиться, взглянул на циферблат. Зрение его не обмануло: часы встали.
Илья взял щётку, пасту и полотенце, выглянул в коридор. Судя по отсутствию очереди у туалетов, пассажиров в вагоне было немного. Он помылся, на обратном пути посмотрел расписание остановок. Прибавил время утреннего туалета к показаниям мёртвого хронометра, прикинул, что где-то минут через десять поезд должен подойти к станции Бежинов.
В купе посмотрел на себя в зеркало. Напряг бицепсы, усмехнулся про себя: «На сорок не тяну, может, на тридцать девять? С половинкой».
— С половинкой.
Ему показалось, что последнее слово повторил вслух мелодичный женский голосок.
Илья вздрогнул. Встал на нижнюю полку и проверил багажный отсек над дверью.
«Кого ты там хочешь найти? Девушку, которая смотрела на тебя под простынёй?»
Вернулся к окну. За стеклом мелькали деревянные домики и заборы — пригороды Бежинова. Намётанным глазом выхватил из пейзажа новую вышку связи: «Полста метров высотой, не меньше. Хороший сигнал будет на плоской равнине». Он убрал туалетные принадлежности, зарядку от телефона и книгу. Накинул куртку, проверил, на месте ли паспорт, наличные, кредитки, и вышел из купе с портфелем. Он всегда ездил налегке.
Проводница удивлённо посмотрела на его багаж, когда Илья прыгнул с подножки и направился к зданию вокзала.
— Мужчина, остановка двадцать минут, не опаздывайте, — крикнула она вслед.
— Я, пожалуй, здесь останусь, так что не ждите, — он оглянулся и поднял раскрытую ладонь, как сделал это недавно сосед Дмитрий Иванович.
— Что значит, останетесь, у вас билет до конечной станции!
— А я хочу выйти здесь.
— Хочет он, вот мужик пошёл, небось, дома жена ждёт, дети… — Проводница покачала головой, мол, каких только чудиков не встретишь, и что-то сказала проводнице из соседнего вагона, потом, будто вспомнив важное, быстро поднялась в вагон и прошла в купе сбежавшего пассажира. Увидев, что подстаканник и полотенце на месте, выдохнула облегчённо и принялась собирать бельё.
Илья не услышал её последнюю реплику, весело, с осознанием чего-то нового и незнакомым светом в душе шагал по платформе. В кассе вокзала взял билет на этот же поезд, уходящий из Бежинова в воскресное утро, через двое суток. В его распоряжении — два дня жизни в незнакомом городе.
Он достал телефон и погуглил адреса отелей. Оказалось, что городок-то малюсенький, с одной гостиницей, находящейся недалеко от вокзала. На космическом изображении местности к улице с отелем вела дорожка напрямую через зелёный массив, метров восемьсот всего, а мобильное приложение почему-то выстроило маршрут вкруговую — крюк в четыре километра. Илья посмотрел на дату снимка и увеличил картинку. Просека упиралась в реку с узеньким мостиком. Он предположил, что переправу навели в это лето, космоснимки свежие, а карты навигатора ещё не обновились, поэтому программа нарисовала длинную трассу через мост в центральной части города.
«Хоть настоящие герои ходят в обход, мы пойдём прямым путём!» — решил Илья.
Спутник не обманул, за железнодорожной станцией начиналась аллея через заброшенный яблоневый сад, кое-где сохранились старинные скамейки. Кроны деревьев переплетались над головой. В густой тени под ногами светлыми островками выделялись крупные плоды опавшей антоновки. Дорожка напоминала бильярдный стол с тысячью застывших шаров, и раскатанное сукно с чьей-то не законченной игрой терялось в тумане. Илья разломил яблочко, понюхал, поднёс к глазам — такое сочное, чистое, желтоватое — и с хрустом откусил. Рот наполнился сладкой слюной.
— А ведь вкусно! Почему не собирают?.. Странно… — пробормотал он вслух, пережёвывая мякоть. И эхо отозвалось в ветвях «…но… но…».
Он сорвал три яблока и положил в портфель. В утреннем воздухе витал густой кисловатый дух, словно в саду опрокинулась цистерна с сидром. Илья смотрел под ноги, стараясь не наступать на подгнившую падалицу.
Аллея вывела к реке, через которую был наведён пешеходный деревянный мостик шириной в два метра. Свежие сосновые доски сочились смолой. Казалось, переправу закончили собирать сегодня утром.
Довольный, что выбрал эту красивую дорогу, он перебрался на другой берег, вышел на улицу, миновал круглосуточную пивную с двумя курящими любителями пенного, подпирающими стену, пересёк кривую мощённую камнем улочку и упёрся в особняк с мезонином. Это был купеческий дом с каменным первым и вторым этажами и деревянным верхом, причём нижние окна находились на уровне тротуара. Навигатор показал, что ветхий памятник архитектуры позапрошлого века и есть его цель. Вход в гостиницу находился во дворе. Над массивной дверью с двумя резными вензелями в виде двузначных номеров «21» и «12», разделённых знаком, похожим на песочные часы, вписанные в круг, висела медная табличка:
Отель
«Дом с Мезонином»
«Название в точку, и не поспоришь», — подумал Илья, толкнул дверь и очутился в небольшом холле, напоминавшем проходную в общежитии. Уголок администратора закрывала широкая старая рама, поделенная рейками на множество секций. Такие загородки делали раньше в деревнях в банях и сенях. Стекла не хватало, и умельцы вставляли в окошечки кусочки размером с ладонь.
Он подошёл ближе, рассмотрел сквозь мутные стёклышки силуэт старушки в платочке с блюдцем в руке. Гудел телевизор. Он кашлянул. Вахтёрша не услышала. Илья постучал по раме и заставил её вздрогнуть.
— Стучать необязательно, звоночек есть, — она открыла форточку на уровне пояса Ильи. — Чего хотели?
— Простите, — он только сейчас заметил чёрную кнопку справа от форточки. — Доброе утро, у вас есть свободный одноместный номер на пару дней?
— Остался один двухместный с подселением, полторы тысячи за ночь, паспорт покажите.
— Давайте я заплачу за два места, — Илья передал ей документ.
— За два не положено, вдруг ещё человек приедет, а ночевать негде, — строго прошамкала старушка, нацепила очки с толстыми линзами и переписала его данные в ученическую тетрадку со светло-зелёной обложкой.
— Хорошо, как скажете, хотя и странно это. Если никого не будет, вы просто потеряете деньги, — он просунул в узенькое окошко три тысячных купюры.
— Не в деньгах счастье… Ваш номер седьмой, на втором этаже, в конце коридора направо, квитанцию потом выпишу, — она положила на стойку паспорт и ключ, прикреплённый к деревянному цилиндру с цифрой «7», похожему на бочонок от лото.
Номер оказался неожиданно большой, в два окна, полузакрытых фиолетовыми гардинами; одно выходило в боковой переулок на пивную, а второе — широкое, с балконной дверью — на реку и тот самый яблоневый сад. Ветхие полутороспальные кровати терялись во мраке обширного номера в дальнем углу с правой стороны. Илья бросил портфель на старинный стул у стола. Заглянул в открытую дверь ванной. Обстановка даже на него, видавшего антикварные санузлы по всей стране, произвела впечатление.
Пол, выложенный коричневой, местами сколотой плиткой, сходился к чёрной решётке стока по центру. К дальней стенке, покрытой известковыми разводами, крепился душ. Из ржавой лейки капала вода. Раковина отсутствовала.
— Ну да, зачем нам раковина, не нужна она в туалете, — заметил вслух Илья, рассматривая потолок, расписанный абстрактными фресками разноцветной плесени.
Главным украшением санузла являлся унитаз салатового оттенка, к которому вела труба с бачком на вершине. Мощная цепочка свисала с чугунной сливной ёмкости. По всей вероятности, на этой цепи держали в стародавние времена купеческого сторожевого пса.
Дощатый скрипучий пол номера закрывал потёртый грязно-розовый, в лучшие свои годы ярко-красный, ковёр с еле различимым среднеазиатским орнаментом. Вшитые петли по длинной стороне указывали на его когда-то привилегированное положение настенного украшения, а сейчас обтрёпанный кусок былой роскоши маскировал обширные щели между половиц. По зелёным блёклым обоям в полутора метрах от выщербленной спинки одной кровати к изголовью другой была пущена синей шариковой ручкой бесконечная волнистая вязь длинным китайским драконом, выведены круглые буквы с правильными соединениями, словно образцы из школьных прописей. Илья, поворачивая голову, разобрал строчку из знаменитой песни, очень любимой им в студенческие годы: …ятебясладкаямоялюблютебятаклюблютебялюблюлюблютебятакхочутебя хочешьяубьюсоседейчтомешаютспатьятакхчутебяятаксильнолюблютебя… Продолжение речитатива терялось за пределами ложа. Мысль автора послания на обоях была понятна. Судя по обращению «сладкая», Илья понял, что это написал мужчина. В эти края, конечно, уже долетели вести о гендерном многообразии цивилизованного мира, но воспринимались они примерно как средневековые сказы о людях с собачьими головами, живущих за морем. Так что история, где женщина любит другую женщину, исключалась в этих местах. Как-то Илья спросил на дружеской отвальной вечеринке одного опытного связиста в посёлке восточнее Сыктывкара в тот момент, когда разговоры уже велись обо всём на свете: «Вот представь, ты узнал достоверно, что твой сын — гей. Что ты будешь делать?» Мужик в момент помрачнел, стукнул стаканом по столу и сказал: «Я его убью!»
Несчастный постоялец старого гостиничного номера кого-то отчаянно и безнадёжно желал. От синей бесконечной и страстной чернильной молитвы о любви веяло безысходностью. Словно человек писал и звал, но звать было, наверное, уже поздно.
Илья сел на кровать, заскрипевшую и зашатавшуюся. Он откинул бордовое покрывало, поднял полосатый матрац, вскрыв конструкцию. Ложе было собрано из поперечных древесно-стружечных плит разного оттенка, судя по выцарапанным надписям: «ГрОб», «Цой жив», «БГ бог», «Физичка Лара сука», «Люблю Машку жопу», когда-то давно, очень давно, это были столешницы школьных парт. Он бросил взгляд на стену: …ятакхочутебяятаксильнолюблютебя…
Кого любил этот человек? Илье даже стало завидно. Ведь бывает такое яркое чувство. Он никогда не любил, и ему было всегда забавно наблюдать за душевными муками сокурсников. Они бухали, уходили в академку, некоторые не возвращались. Оставались в памяти только чужие слёзы, сопли и жалостливые разговоры в курилке. Илья не понимал, как так можно сокрушаться… и тем более рыдать. Он сам не плакал даже на похоронах отца, и незнакомые старухи шептались: «Экий сухарь, ни слезинки не уронил». Илья тогда не проронил ни слова, только спросил у могильщиков, почему могила неглубокая. Те замялись, сказали, что грунт тяжёлый: «Командир, не смогли глубже, твёрдый суглинок с валунами, хоть взрывай… сил нет».
…Ялюблюлюблютебямоясладкаяятакхочутебяхочешьяубьюсоседейчтомешаютспать…
Он представил, что могло твориться в этом номере. Лёг на кровать и закрыл глаза. Услышал смех, и представил лицо, и почувствовал, как мягкий язычок лизнул его по сухим губам. И смуглая фигурка мелькнула и закрыла для него мир. Он почувствовал это наяву, открыл широко рот, почувствовал женский твёрдый сосок, толкающий его в нёбо. …Взбух затёртый деним в паху, отлетели заклёпки ширинки. Он сунул ладонь вниз и крепко сжал жёсткую ткань.
Илья проснулся от яркого солнечного света, щекотавшего веки. Полуденные лучи пробивались между фиолетовых гардин, украшая старую комнату золотыми пыльными колоннами.
Оставив портфель в номере, он спустился по скрипучей лестнице и выскочил со двора на залитую солнцем улицу. Дежурная смотрела телевизор и не заметила уходящего постояльца. Он привычно посмотрел на часы. Стрелки остались на старых значениях. Илья будто оказался вне времени.
Его охватило радостное чувство, что всё будет очень хорошо, последний раз подобные эмоции он испытывал в детстве, в конце учебного года. Это было предощущение огромного и светлого лета — сто дней счастья впереди.
Он улыбался прохожим, свистел пробегающим барбосам и гладил попадавшихся на пути котеев. Странно, кошки в Бежинове совсем не боялись его и ластились, как к хорошему знакомому. Илью одолела страшная жажда, он захотел выпить — не воды, кофе или чая, а именно бухнуть чего-нибудь покрепче, напиться вдрабадан уже сейчас, днём, а какая разница, ведь до воскресенья он совершенно свободен.
Забежав в первый попавшийся бар и пройдя к стойке, Илья на ходу бросил:
— Добрый день, сто грамм виски и пиво, пожалуйста.
После яркого света улицы он не сразу разглядел в полумраке заведения миловидное лицо барменши и выразительные глаза, попытался сгладить резкость появления, пошутил дежурно:
— Буду устраивать ирландский полдник.
Девушка за стойкой оценила напор клиента, к тому же, понятно, не местного, улыбнулась и быстро выполнила заказ.
Холодное пиво упало в иссушенное горло, как вода на каменку в бане. Виски зашёл сложнее, он слегка поперхнулся, но, стараясь не упасть в грязь лицом, допил стакан одним глотком и выдохнул:
— Повторите.
Барменша быстро наполнила пустую посуду.
— Здравствуйте, — Илья повернулся на голос. В тени, на углу стойки, сидел молодой человек и внимательно разглядывал его.
— Красивые у вас часы, у меня той же фирмы, — парень покрутил запястьем.
— Я купил свой хронометр в Нью-Йорке, — зачем-то соврал Илья.
Сосед сник и больше не поворачивался. К нему пришла девушка, он что-то шепнул ей на ухо. Только когда молодой человек отлучился в туалет, девушка оглянулась и бросила на Илью долгий оценивающий взгляд. Илья улыбнулся и сделал вид, что рассматривает игру пузырьков в бокале пива.
Он повторил заказ ещё два раза. Расплатился и поблагодарил барменшу. Повернулся к парню с девушкой, спросил, стараясь чётче выговаривать слова:
— Не подскажете, где я могу найти часовщика? Мне нужно батарейку поменять.
— В центральном универмаге, на площади Ленина, он старенький совсем, не Ленин, а… — оживился парень, хотел что-то добавить ещё, но увидел только спину Ильи, выходящего из бара.
Смеркалось. Под ногами шуршали жёлтые листья. Мокрый асфальт отражал свет фонарей. Чёрные скелеты старых лип расплывались во влажной дымке.
Он заглянул в ближайший магазин, взял бутылку коньяка, покружил по вечернему туманному городу, не понимая, куда идти, наконец вышел к реке и, держась параллельной улицы, добрался до гостиницы. В номере с треском открыл балконную дверь, впуская сырой осенний воздух. Распечатал склянку и сделал большой глоток из горлышка. С трудом сдержал рвоту. Вспомнил о сорванных яблоках из сада. Отстегнул замок портфеля, высыпал на кровать три сморщенных коричневых плода, подёрнутых плесневелой бахромой.
Скинул ботинки и куртку, смахнул покрывало и лёг на кровать. Ночью он проснулся и почувствовал шевеление в ногах. Свет так и не выключил. На кровати сидела кошка.
«Наверно, залезла через балкон… ну лежи, лежи, не бойся».
То что это кошка, а не кот, Илья догадался по черепаховому окрасу. Учительница по биологии говорила, что такой масти могут быть животные с женским набором хромосом. Он аккуратно подвинулся и закрыл глаза. Ему снилось лето, он гремел вёдрами, шёл на колонку, а сзади бежала рыжая соседская киса. Она ходила за Ильёй днём и даже оставалась на ночь, чем очень сердила бабушку. Вечером кошка ложилась ему на грудь и мурчала, а когда он засыпал, бабушка брала её за шкирку и выбрасывала за дверь на крыльцо.
Скрипнула балконная дверь, качнулись фиолетовые гардины, и на выцветший ковёр с восточным орнаментом упали снежинки, занесённые в комнату порывом холодного северного ветра.
Рано утром он услышал звук льющейся воды в санузле. Было ещё темно. Кто-то погасил в номере свет. Кошка ушла. Илья встал и заглянул в приоткрытую дверь туалета. В душе мылась молодая женщина с длинными тёмными волосами. Она запрокинула голову и подставила лицо струям из ржавой лейки. Бросился в глаза тоненький белый ручеёк кожи, спускающийся от поперечной полоски на смуглой пояснице и теряющийся между ягодиц.
Зрелище поразило Илью. Несоответствие убогой обстановки и красивого женского тела возбудило его до крайности. Он на цыпочках вернулся в кровать. Прикрыл глаза: «А вдруг это мне снится?» Щипнул себя за руку. Услышал, как скрипнула дверь душевой, замер. Босые ноги ступили на ковёр, он почувствовал сладкий, почему-то знакомый аромат. На лицо упала капелька. Илья приоткрыл глаза. Женщина, завёрнутая в полотенце, стояла посередине комнаты и расчёсывала волосы.
«Нет, это не сон».
Он двинулся, затрещала кровать.
— Проснулись, простите, я вас разбудила, меня определили к вам, — она заметила его движение.
Илья, вспоминая картину в душе, стараясь не смотреть на неё, сердито прохрипел:
— Разве женщин подселяют к мужчинам? Наверное, это ошибка.
— Экий вы ретроград, людям ночевать негде, не на вокзале же мне сидеть, на улице холодина… Меня, кстати, предупредили, что заехал один сухарь с портфелем, — усмехнулась она и щёлкнула выключателем. — Вы не против, я свет зажгу? А то сидим как в пещере.
— Сухарь? Так и сказали? — Илью немного задели её слова, он вспомнил старух на похоронах.
— Дежурная так и сказала: «сухарь». Не переживайте, я только на сутки.
— Я, в общем, тоже… Остался день. И никакой я не «сухарь», живите, мне-то что.
— Спасибо, вы очень щедры, — иронично заметила она.
Он поднял с полу куртку, достал телефон. Экран не реагировал на прикосновение, аппарат разрядился в ноль. Вспомнил про початую бутылку.
— Если хотите согреться, у меня есть коньяк.
— Да, спасибо, не откажусь.
Он прошёл мимо гостьи, вдохнул её запах, закружилась голова. Взял со стола стакан, плеснул до половины, протянул, и только сейчас рассмотрел лицо. Тонкий нос, зеленоватые смеющиеся глаза, почему-то знакомый рот. Ему показалось, что он уже видел её. Разве не она явилась ему в купе? Опять фантазии, одни фантазии.
— Простите, без закуски, — он налил себе.
— У меня есть шоколадка.
Она порылась в сумочке:
— Господи, чего тут только нет. Вот, нашла.
Гостья поломала плитку и разложила кусочки на фольге:
— Угощайтесь.
Сама села рядом, положив ногу на ногу, при этом Илья увидел её обнажённые бёдра до опасных пределов, ногти на ногах незнакомки были фиолетового цвета.
Он отвернулся, подошёл к окну, закрыл балкон. На улице шёл снег. Пушистые хлопья медленно кружились в свете фонарей. Из-за угла показалась шатающаяся фигурка с белоснежными эполетами на плечах. Человек брёл в сторону круглосуточной пивной, оставляя за собой на холодной простыне улицы неровную чёрную цепочку следов.
Илья взял второй стул у кровати, вернулся к столу и сел напротив гостьи. Она ждала его, протянула стакан:
— Будем знакомы, меня Надежда зовут.
— Илья.
Они чокнулись. Илья обратил внимание, что на её руке не было обручального кольца.
— Надежда, не подскажете, сколько времени? — спросил он, выпив коньяк одним глотком. — У меня часы встали.
— А какая разница? — она серьёзно и загадочно посмотрела на него и вдруг улыбнулась. — Вы куда-то спешите?
— Нет, просто непривычно как-то. Уже почти сутки без времени. Странное ощущение.
— Значит, будем использовать время с толком, — она отхлебнула, забавно сморщила носик и положила в рот кусочек шоколада. — Расскажите, Илья, как здесь оказались? — Надежда окинула рукой скромную обстановку в номере.
— Ехал домой, внезапно появилось желание выйти в Бежинове.
— Прямо так, захотелось?
— Да, наверное, это странно, обычно я так не делаю.
— Вы знаете, а мне нравятся люди, способные на стихийные поступки, значит, вы не «сухарь», осталось в вас что-то живое.
— Спасибо за комплимент, — буркнул он.
— Не сердитесь, — улыбнулась Надежда. — Мы все подчинены внешним обстоятельствам: семья, дом, служба. Заметили, что последнее время работы становится слишком много и слишком мало жизни?
— Согласен, жизни не осталось, — кивнул Илья и прошёл со стаканом к окну. На тротуаре появилась вторая цепочка следов. — Наверное, сейчас часов шесть утра, хотя такая темень… Очень давно, когда я учился в университете, в декабре со мной случился казус. Я пришёл с пары и лёг спать. Проснулся, на улице темнота, как сейчас. Посмотрел на часы: без пятнадцати восемь, до лекции оставалось совсем немного. Я быстро собрался, схватил сумку и побежал на автобус. Но университет был закрыт. Оказалось, я приехал на учёбу вечером.
— Забавно, — она улыбнулась задумчиво. — Вы знаете, Илья… а давайте на «ты»?
— Хорошо, договорились.
— Про время тоже могу рассказать смешную историю, случившуюся со мной в Пскове год назад. Я завтракала в ресторане гостиницы. Ко мне подсел бородатый мужчина, приличного вроде вида, и спросил не про час, и даже не про день недели, он поинтересовался, какой сегодня месяц. Представляешь, месяц!?
Илья улыбнулся, засмеялась его соседка. У неё был звонкий, красивый, искренний, почти детский смех.
— Месяц!.. Мужчина сказал, что запил и потерялся в датах. Кстати, он оказался очень интересным собеседником.
— Прям интересным-интересным?
— Очень… даже удивительно. У тебя такого не было?.. Иногда встречаешь старого хорошего знакомого или знакомую, улыбаешься, киваешь, слушаешь необязательную информацию и делаешь вид, что очень интересно узнать о новых соседях по лестничной площадке и очередном повышении цены на бензин. Тебе скучно, корабли разошлись, и за долгие годы жизни общие воспоминания обросли толстым слоем ракушек нового опыта… и ты облегчённо выдыхаешь, распрощавшись… Странно, иногда случайный сосед или соседка в самолёте, поезде, зале ожидания или вот как тот дядька в гостинице становится лучшим собеседником в вашей жизни. Вы обсуждаете различные темы — от геополитики до любимых блюд, и вам хорошо, но приходит время, и вы расходитесь в разные стороны с некоторым сожалением, и напоследок, улыбнувшись, помашете рукой друг другу… Вдруг это был мой человек?.. Он пригласил меня в ресторан и смешил без перерыва. Потом мы гуляли вдоль реки Великой, кажется, она так называется? Он читал стихи и пытался поцеловать.
— Вот ведь негодяй, — смеялся Илья. Странно, он почувствовал, как царапнуло в душе: «Господи, я ревную?»
Она отхлебнула ещё:
— Когда идёт снег, я вспоминаю такие встречи и думаю: наверное, мы были близки с этим мужчиной в прошлой жизни… а может, встретимся в следующей?
— А при чём тут снег? — спросил Илья.
— Не знаю, он иногда падает с неба, и я вспоминаю… Люблю снег. И дождь люблю. Так тоскливо, хорошо. Сейчас почему-то везде по телевизору и в интернете уклон в безудержное веселье, все должны хохотать и радоваться жизни, а я вот не желаю, хочу плакать иногда и грустить.
Он пристально взглянул на собеседницу. Ему очень сильно, до боли в затылке и внизу живота, захотелось обнять её и прижать к себе.
— Не смотри, я оденусь, — попросила она Илью, словно старого знакомого. Встала, подошла к кровати, скинула полотенце.
— Да, конечно, — он отвернулся, но не сразу, успев заметить острые конусы грудей, увенчанные большими тёмными сосками. Налил себе коньяку и выпил, глядя на обои.
— Теперь можно.
Он повернул голову и замер. Она была в светло-бежевом платье с разрезом и красных туфлях на высоком каблуке.
— Ты очень красивая.
— Спасибо, Илья, — улыбнулась Надежда и накинула шерстяное пальто цвета кофе с молоком. — А сейчас идём гулять.
Они вышли из гостиницы, пересекли реку по мосту из посеревших сосновых досок. Над садом поднималось солнце. Тёплый ветерок колыхал ветви цветущих яблонь. Дорожка, усыпанная лепестками, терялась в утренней розоватой дымке. Ступать было мягко и приятно. Она держала его под руку, иногда прижималась головой к его плечу, и сердце Ильи замирало.
Он остановился у старой скамейки, кинул на подгнившие доски свою куртку, сел и постучал ладонью рядом.
— Можно? — она неожиданно села ему на колени и обняла за шею.
Илья вздрогнул, по спине побежали мурашки. Он чуть не задохнулся от волшебного её запаха и чего-то нового, невиданного и неиспытанного ранее.
Её лицо так близко. Эти губы и глаза зеленоватого оттенка. Кровь ударила в виски. Он плохо соображал. Повернул голову и прижался к ней. Она улыбнулась и поддалась. Он жадно целовал её, ощущая вкус коньяка и шоколада, гладил горячие колени, в их волосах путались молодые листья и белые соцветия, а высоко в небе загорались новые звёзды.
Илья, поднял руку и сорвал яблоко:
— Будешь?
— Да… пойдём домой, я хочу тебя, — она потёрлась носом о его заросшую щёку. — Какой колючий.
— Давай ещё минутку посидим, — попросил он. — Только это будет другая минутка. Не стандартные земные шестьдесят секунд, а минута длиной в жизнь бабочки, минута с далёкой, гигантской тяжёлой планеты, которая очень медленно поворачивается вокруг своей оси. Ведь есть планеты в дальнем космосе, где год длится миллион лет. Так много, наверно, нам не надо, пусть наша минута длится хотя бы обычный земной час… нет, пусть как жизнь бабочки — один день.
— Хорошо, это будет очень длинная минутка, а впереди у нас целая жизнь, сотканная из подобных бесконечных мгновений, правда?
— Да, родная, я сейчас понял… ну, как ты говорила там, за столом: я нашёл своего человека.
Когда они подошли к гостинице, Илья сказал:
— Поднимайся в номер. Я быстро. Куплю поесть и назад.
— Да, жду тебя, не задерживайся, пожалуйста, — она поцеловала его в губы и погладила по щеке.
Он побежал в центр, в универмаг на площади Ленина, купил фруктов, шоколада, мясной нарезки, готовых салатов, одноразовой посуды и самого дорогого коньяка. На выходе, в углу, он заметил вывеску «Ремонт часов». За конторкой сидел старик в засаленном берете и с чёрным окуляром, прицепленным к очкам. Он что-то выговаривал в воздух, вытирал грязным платком крючковатый нос, ковыряясь в винтажном будильнике.
— Здравствуйте, а вы можете поменять батарейку? — спросил Илья, наклоняясь к окошку, торопливо снимая с руки хронометр. Сильно дёрнул, и браслет сломался. — Блин… и почините ещё железо, только, пожалуйста, быстрее.
— Не спешите, юноша, всё, что сделано второпях, как правило, недолговечно, — старик отложил работу, взял часы, покрутил в руках. — Молодой человек, вы понимаете, что вам нельзя доверять дорогие часы? Как можно было довести их до такого ужасного состояния? Соединения сгнившие. Весь браслет нуждается в переборке.
— Вы поймите, я же работаю, иногда под дождём, грязь, бывает, попадает, — Илья виновато топтался, отсчитывая секунды в уме.
Часовщик укоризненно покачал головой и, похоже, не принял оправданий. Долго стучал маленьким молоточком, выбивая обломок шпильки. Срастил браслет, поменял батарейку.
Илья расплатился с недовольным мастером, сунул часы в карман и рванул в гостиницу. Он бежал, пробиваясь через стену мокрого снега. Ворвался в номер, промокший до нитки.
В сумраке комнаты на кровати сгорбившись сидела Надежда. Он кинул пакеты с продуктами, упал перед ней на колени.
— Мы сейчас поедим. Потом ты отдохнёшь. Смотри, я заменил батарейку, теперь мы точно знаем, который час, — он нацепил браслет.
— Зачем ты это сделал? — спросила она.
— Что сделал?
— Починил часы.
— Как же, моя радость, я же должен знать время.
— Мы только начали, нам не нужно было времени, потому что мы жили вне его, купались за пределами, а сейчас… я тебя ждала, так ждала… Ты знаешь, ведь оно утекает, — на осунувшемся её лице, посередине лба, появилась глубокая, невидимая ранее, морщинка. — Прощай.
Хлопнула дверь. Илья ударил кулаком по стене и пнул пакет. По ковру разлетелись мандарины и сливы.
Он накинул куртку и выскочил на улицу. Метнулся было в город, но потом решил, что, скорее всего, Надежда ушла на вокзал. На заснеженной дорожке в саду увидел свежие женские следы, и сердце заколотилось в безумном ритме. Услышав длинный гудок, Илья полетел через чёрно-белую галерею оголённых крон, проскальзывая на мокром снегу, выскочил на вокзал. Станционные фонари выхватывали из ранних сумерек сутулые спины уходящих провожающих. Он опоздал. Серая гремящая гусеница поезда дёрнула хвостом последнего вагона на выходных стрелках.
Илья в последней надежде ворвался в здание вокзала, испугав греющихся бродяг. Её там не было. Как сомнамбула носился до полуночи по городу, но тщетно. Надежды он не нашёл.
В первом часу Илья заглянул в пивную у гостиницы.
— Сынок, добавь на пиво, — грязный и старый сухощавый мужичок дежурил у входа. Илья присмотрелся и узнал Дмитрия Ивановича, соседа по купе.
Купил себе стакан портера, наполнил для Иваныча две пластиковые литрухи.
— Спасибо, сынок. Вот это подгон, от души в душу. Ты — человечище, таких, как ты, парень, — один на сто тыщь, — Иваныч благодарно тряс головой, шамкая беззубым ртом.
— Иваныч, ты же… вы что, не узнали меня? Мы виделись позавчера, ехали вместе. Помните, вы спрашивали про ножик в спину?
— Прости, друг, не узнаю, чё-то запамятовал я тебя… Слушай, я пойду…
Старик прижал бутылки к груди и, испуганно оглядываясь, поспешил скрыться за углом.
В гостинице Илья постучал в тёмное окошко рецепции. Вспомнил о звонке и нажал на кнопку.
— Вот не спится-то шальному, — ворчала сонная старуха, открывая форточку.
— Простите, прошлой ночью женщина ко мне в номер заселилась, вы не могли бы сообщить её адрес, она обещала мне сказать, да второпях забыла, — Илья протянул в окошко тысячную купюру.
— Убери деньги, с ума сошёл, не заезжало вчера никаких женщин… Нажрётся до белочки, людей пугает, чёрт лохматый… поселился на нашу голову… когда же ты съедешь уже… — дежурная что-то ещё ворчала, но Илья ничего не слышал.
Он поднялся в номер. Поставил на зарядку мобильник. Открыл коньяк и сел за стол.
«Как же не было, вот шоколадка её и…» — он взял стакан, из которого пила Надежда, облизал ободок и почувствовал вкус помады. Налил до краешка, закрыл глаза и медленно выпил.
Посмотрел на часы. Красная стрелка бодро отсчитывала секунды. Проверил билет. Спать до поезда оставалось совсем немного. Взял телефон и поставил будильник. Сел на кровать и завалился на спину, чертыхнулся, откинул матрас. Крышки от парт были проломлены, словно кто-то тяжёлый прыгал на них.
Илья подвинул соседнее ложе и нашёл на стене окончание длинной надписи про любовь:
…ятакхочутебяятаксильнолюблютебялюблютебя
Достал ручку из портфеля, начал писать на обоях, продолжая бесконечный речитатив: ялюблютебямоейогромнойлюбвихватитнамдвоимсголовойялюблютебянав сегданавсегданавсегда…
Открыл балкон, но кошка не приходила. Упал в лодку из сломанных парт и услышал музыку…
Давно звенел будильник. Илья вскочил. До поезда оставалось двадцать минут. Он повесил сумку на плечо, окинул взглядом комнату и закрыл дверь. Старуха внизу смотрела телевизор.
Он бежал через заброшенный фруктовый сад, скользил на гнилых яблоках. Его поезд ожидал на вокзале. Динамик пробулькал невнятно, сообщив о скором отправлении. На платформе прогуливались пассажиры. Илье показалось необычным, что их лица закрывали врачебные маски.
Он подошёл к своему вагону, протянул документы проводнице с белым респиратором, спущенным на подбородок.
— Странно, накладочка выходит, ваше место занято, у меня все пассажиры с билетами, — смущённо сказала она. — Такое раньше бывало, когда вручную оформляли билеты, но сейчас-то система единая, не должна сбоить. Не переживайте, посадим вас. Сейчас начальник поезда подойдёт, решим вопрос.
— Подождите, ведь номер поезда и вагона, дата — всё сходится, тут какая-то ошибка, — занервничал Илья.
Проводница с удивлением рассматривала проездной документ растрёпанного, заросшего косматой бородой незнакомца. Только сейчас она заметила, что его билет просрочен на два года.