Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2023
Умарова Ася Рамазановна — чеченская художница и прозаик. Родилась в 1985 году в Калмыкии. Окончила филфак Чеченского государственного университета. Повести и рассказы публиковались в журналах «Юность», «Звезда» «Нева», «Дружба народов» и др. Автор сборников рассказов «Унесённая ветром» (Москва) и «Холодные патроны» (на арабском языке, Эр-Рияд). Живёт в Чеченской Республике.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 10.
В одном из своих интервью режиссер Андрей Тарковский сказал: «Художник питается своим детством всю свою жизнь. Оттого, какое его детство, зависит, каким будет его творчество»[1] . Для меня малая родина — это место, где сконцентрированы детские воспоминания. Это первое восприятие мира и ощущения, которые остаются с тобой навсегда. И если сегодня я окажусь в тех местах, где прошло детство, они не будут ничего значить для меня без прошлого.
Есть три малые родины, куда возвращаюсь мысленно снова и снова, — это Городовиковск в Калмыкии и два села — Кесалой и Пролетарское — в Чеченской республике. Но все по порядку.
Я родилась в Городовиковске и росла там до восьми лет. Летом и зимой наша семья ездила в село Пролетарское, где жили родители отца и матери. Мама тогда училась заочно в грозненском пединституте. До того она уже окончила педучилище и преподавала в школе. Если телефонный разговор мамы затягивался, она набрасывала на листочке бумаги незнакомку с волнистыми волосами и стрижкой «боб».
— Да, да, да, — говорила мама в трубку и настойчиво обводила карандашом воротник пиджака на рисунке.
А папа отучился в Городовиковске на зоотехника и работал в заготовительной конторе. Он иногда брал меня с собой на работу; на грузовике мы отвозили мясо в лабораторию, а там одна улыбчивая женщина под микроскопом его разглядывала. Иногда позволяла поглядеть и мне. Папа в кабинете заполнял документы, считал на калькуляторе и все время старался меня накормить. А когда был в особо хорошем настроении, рисовал карикатуры, изображая нас в виде смешных животных.
В гостиной у нас стояла «стенка», забитая книгами. Родители выписывали собрания сочинений любимых писателей. Папа читал детективы и приключенческую литературу, а мама — романы и русскую поэзию. Больше всего ей нравился Сергей Есенин, в доме на видном месте стоял его портрет.
— Самый красивый — Сергей Есенин, — повторяла мама. Они и внешне были похожи: голубые глаза и кудрявые светлые волосы.
За ужином обсуждали прочитанные книги. На нижней полке «стенки» стояли мои детские книжки. Родители никогда не говорили: «Вот, мы тебе купили книги. Ты обязана их прочесть». Я просто им во всём подражала и — читала. Это были немецкие, русские, английские, дагестанские, восточные сказки — сказки народов мира. Поэтому я росла с пониманием того, что существуют различия между конфессиями и культурами. И у нас дома собирались люди разных религий и национальностей, и я дружила с такими же ребятами, бывала у них в гостях. У Арама ела клубнику в саду, а его бабушка сидела на диване и крутила ручку кофемолки. В их армянской семье часто пили кофе, а потом эту привычку переняли и мы.
А нашу немецкую соседку я однажды ввела в заблуждение. В первом классе я ножницами разрезала тетрадь пополам и решила записывать все, что увижу во дворе. Вдобавок связала для этого блокнота бежевую сумку, вышила на ней розовый тюльпан и прикрепила лямку. Мама пересаживала цветы на клумбе, и я заметила на лопате мертвого червячка. «Мама, ты его убила!» — воскликнула я. «Отойди», — спокойно ответила она. Я записала: «Червяка убили». Но так как не знала еще всех букв, то напортачила и выбросила листок. Мы сходили в гости. Встречает нас вечером та самая соседка и выражает соболезнование, показывая изумленной маме мою бумажку: «Ну, как же. Ведь Увака убили. Вы мне записку оставили». Потом они долго смеялись.
По выходным было или шумно, или чрезмерно тихо.
— Тише. Не шумите. Папа читает, — шептала мама.
Мы в доме передвигаемся в носочках. А однажды с братом так галдели, что папа прогнал нас из дома, и мы так и стояли перед забором в носках, хихикали и боялись зайти. Подбегали дети и удивлялись. А когда мы рассказывали, что мешали папе читать, они в ответ вежливо улыбались.
Малая родина для меня — это воображаемая полка с чувствами, сотканными из воспоминаний. В прозе и в рисунках я придаю большое значение этому. У каждого есть такая полка, которая хранит истории из прошлого. Вот и моя «полка детства» — это полка той нашей «стенки». Я храню свои книги, как когда-то это делали родители.
Иногда меня спрашивают, на каком языке я думаю. Я мыслю картинками. Так было всегда. Сначала все представляю, а потом обращаю в слова. Набрасываю линером эскизы героев, ситуаций, символов и закрепляю кнопками поверх мудборда[2]. В детском садике говорили по-калмыцки и по-русски, в первом классе — на русском, дома — чеченский и русский были равноправны. Мама пела мне перед сном русские колыбельные. С третьего класса я изучала арабский в сельском медресе, но научилась только читать и писать. А вот писать прозу могу только на русском.
Городовиковск. Папа забирает меня и младшего брата из садика позже всех. А уже дома сообщает, что маме сделали операцию, мы пойдем к ней завтра в больницу.
— А теперь — спать, — командует он.
Полночь. Отец дремлет перед телевизором. Мы с братом не можем уснуть. Не хватает маминой сказки на ночь. Как-то на душе без нее стыло. Мы капризничаем, плачем, канючим, что хотим к маме сегодня, а не завтра. Брат толкает папу, будит. Он спросонья наспех одевает нас и сажает на санки со спинкой, которые тащит за веревку, торопливо шагая через площадь Ленина. Тишина вокруг, никого нет. У больницы папа ссорится с охранником, который нас не пускает. Мы сидим и наблюдаем. Папа подтаскивает санки к забору. Помогает нам перелезть и перепрыгивает сам. Пробираемся к освещенному окну. Папа по очереди хватает нас и подкидывает перед окном. Оно расположено довольно высоко для первого этажа. Когда папа подбрасывает меня, то через стекло я мельком вижу маму. Она силится улыбнуться, но ей тяжело. Рядом с ней родственница. Папа, как клоун в цирке, подбрасывает нас по очереди, словно мы апельсины. Мы смеемся. Родственница сначала не понимает, что происходит. Затем смущенно закрывает лицо.
— Всё? Успокоились? Достаточно? — уточняет папа, и мы блаженно киваем.
Папа машет на прощание. Возвращаемся домой. Мне кажется, что счастливее семьи нет на свете. Улица холодная, безлюдная, громко скрипят резиновые подошвы папиных ботинок. Комья снега из-под обуви летят нам в лицо. А в душе такой восторг, такое тепло, и папа кажется таким огромным.
Помню, папа водил нас на новогоднюю ёлку к себе на работу. Оживленный зал. Но вдруг папа исчез. Началось новогоднее представление, мы зовём Деда Мороза. Он появился и протянул кулек с мандаринами и орехами. Я только ухватилась, а он назад, в мешок. Расстроилась. А он опять дразнит, только вцепилась — обратно в мешок. Еще немного — и разревусь, потому что дети начали смеяться. Взглянула на Деда Мороза — и узнала отца. Борода на резинке, а щеки и нос накрашены помадой. Не могла в это поверить: конечно, я всё поняла неправильно, выдумала, что Дед Мороз — это папа; папа же работает в заготовительной конторе и доставляет мясо на проверку той улыбчивой женщине. И всё же с тех пор я смотрела на него как на волшебника.
Сирень возле нашего дома в Городовиковске, тутовник, груши, виноград, росшие в огороде. Если кто-то из знакомых бывает в этом городе, прошу сфотографировать наш дом, в нем уже давно живут другие люди. Помню вкус блинчиков, что приносила одна калмыцкая семья, жившая напротив. Помню резиновые шины, которые папа надувал насосом, чтобы мы плавали в алюминиевом глубоком «корыте». Нашу оранжевую палатку, с которой ходили на озеро, где цвели камыши. Папа ловил раков. Попадая в кипящий котелок, они становились оранжевыми. И солнце тоже было оранжевым. Папа хватал оранжевого рака и гонялся за нами вдоль берега.
Пролетарское. С мамой встречаем ее отца — дедушку. Стоим у лесополосы из акаций, а впереди большая отара овец, дожидаемся, пока пройдут. Поднимается пыль. Мы кашляем. Появляется дедушка в лиловой тюбетейке, с посохом и сумкой. Его жена, моя бабушка, вяжет всем шерстяные носки. Дедушка каждое лето стрижет овец, а она обрабатывает эту шерсть и сучит из пряжи нитки, наматывая на веретено. Помню вид бабушки со спины, как она сидит на деревянной скамейке, растягивает кудель, вращается веретено. Такое умиротворение. Седые волосы собраны и заколоты гребешком на затылке, на плечах цветастый платок и круглые золотые серьги в ушах. Вокруг летает овечий пух. Она поет грустные народные чеченские песни. Одна про девушку из Кесалоя, чей парень ушел на Великую Отечественную. Вокруг снуют кошки, играют с клубками. Рядом стоят блюдца с молоком.
Мама тоже умеет вязать. Она вязала свитера и жилеты — папе, мне, брату, родственникам, ну и — себе. Каждый раз надо было непременно сфотографироваться на память в маминой обновке. В фотостудии, просматривая готовые фотографии, а они были черно-белыми, мама в сердцах восклицала:
— Узора не видно на свитере, узора! А я так старалась.
Бабушка пекла воздушные лепешки на кефире, варила кукурузную кашу, фасоль и делала из молока сметану, творог, сыр. Когда ее навещали внуки, щупала наши бицепсы. Так она оценивала наше здоровье. Если внуки худые, то должны непременно съедать все что в тарелке.
Дед моего отца носил бежевую шляпу с полями, кирзовые черные сапоги, брюки галифе, серый пиджак и посох держал горизонтально за спиной, продев под локти. «Чэо!» — как будто с каким-то иностранным акцентом восклицал он, погоняя лошадь. Мне нравилось кататься в его деревянной бричке. Особенно в яблоневом заброшенном саду, где он косил высокую траву. Листья и яблоки хлестали по лицу, когда дедушка погонял лошадь, лучи света пронизывали кроны деревьев. Было такое ощущение, будто искупалась в душе из солнечных бликов. Мне казалось, что у дедушки самая интересная работа на свете. Но больше всего он любил спать — он засыпал стоило ему очутиться на диване или в кресле. Однажды он пас коров. Постелил плащ на траву и уснул. А когда пробудился, приподнял плащ, а под ним — змея, но она живо уползла. Его любовь поспать обросла легендами.
Мне кажется, по-настоящему я встретилась с родиной и поняла смысл этого слова только после встречи с селом Кесалой. Это село, откуда выслали в 1944 году моих бабушек и дедушек в Казахстан, где потом родились папа и мама. Отец маминой мамы был председателем колхоза в этом селе, на границе Грузии и Дагестана. Впервые после выселения они побывали в нем через пятьдесят лет. Это случилось благодаря папиной маме. Она болела, ей ничто не помогало, и она попросила: вот если бы я оказалась в Кесалое, непременно бы выздоровела. Папа поехал туда вместе с родственниками и друзьями и наспех соорудил землянку. Когда повезли бабушку, взяли и меня. Мы оставили машины в Шарое и арендовали осла — на случай, если бабушка устанет. Я впервые увидела высокие горы, густо поросшие деревьями. А в Кесалое — березы. Увидела туман. Такое густое белоснежное марево, что невозможно было ничего разглядеть на метр впереди. Я и фильмы Тарковского люблю отчасти за то, что там много туманов, напоминающих мне о Кесалое. И мультфильм «Ёжик в тумане» тоже люблю. В университете прозвали меня Ёжиком В Тумане, потому что всегда мыслями где-то витаю.
Узкая тропинка вела к нашей землянке. Бабушка остановилась. Она задыхалась. Усадили ее на осла, но через несколько метров тот заупрямился и встал как вкопанный.
— А ну, залезай ко мне на спину, — скомандовал папа бабушке.
Она засмеялась:
— Ты не выдержишь, я же толстая. Да что ты выдумал, — охала бабушка, но послушно вскарабкалась папе на закорки, обхватила его шею, а папа подхватил ее ноги.
— А ты не думай об этом, — ответил он. — Представь, что я твоя лошадка. Говори: «Но! Но! Поехали!»
Папа еле шел по узкой вертлявой тропинке, да еще и я цеплялась за его брюки. Стало жалко папу, ведь ему было тяжело. Но он ради своей мамы был готов на все. Она была единственным человеком, которого он слушался независимо от логики и здравого смысла.
В самом Кесалое бабушка побывала в местах, где раньше жила с семьей, у мечети, на кладбище. Больше всего ее восхищала горная речка, чьи берега были усеяны гигантскими белыми валунами, а между ними росла дикая малина. Папа собирал ягоды пригоршнями и угощал нас с бабушкой. Маленький двоюродный братик попросил малины, а он в ответ, как ребенок, пожадничал: «Сам рви. Это — Асе». Стало неловко, наверное, мальчик обиделся. Бабушка считала, что у речки воздух особенный и легче дышится. А дедушке настолько там понравилось, что они переехали жить в землянку.
В Кесалое водятся волки, медведи, змеи и орлы. С ними связаны многие легенды. Рассказывали, например, что когда-то двое мужчин услышали рев медведя. Они по голосу определили, что тот просит о помощи. Медведь приблизился и протянул окровавленную лапу, из которой торчала острая ветка. Они вынули ветку и обработали рану травяным настоем. Раньше носили с собой лекарственные настои вместо аптечки. Один мужчина оторвал рукав от рубашки, и они замотали медведю лапу. Потом велели ему через день прийти на то же место, в то же время. Часов тогда ни у кого не было, ориентировались по солнцу, по восходу и заходу. Через день медведь дожидался их на том же месте. Они обработали рану и обвязали новой тряпкой. А медведя попросили больше не приходить, так как лапа уже заживала.
Папа отличался тем, что всегда держал слово. Не знаю, как можно вот так рассчитать возможности и понять, что ты можешь сделать, а чего — нет. За всю его жизнь ни разу не было, чтобы папа не сдержал обещание. Когда он привез нас с братом к дедушке в землянку, в Кесалой, во время войны в Чечне, я хотела его спросить, когда он приедет за нами, но неожиданно выпалила ерунду:
— Я останусь без подарка на Новый год?
Папа сказал, что подарок будет. Недели через четыре, поздно ночью, он появился в землянке и принялся доставать из рюкзака гостинцы: мне, брату, двоюродным братьям и сестрам. Дедушка ругал его за то, что он так рисковал, говорил, что он сумасшедший. А папа ответил: мужчина должен держать слово.
Когда после встречи с нами папа возвращался через разрушенный Грозный, он попал под обстрел. Одна мамина знакомая спасалась с семьей и, выезжая из города, заметила вдалеке белую папину машину, по обе стороны которой рвались снаряды. Отец пытался справиться с управлением. Он беспорядочно крутил руль, комья земли от взрывов барабанили по капоту. Машину подбросило, и она завертелась как юла. А когда, наконец, остановилась, она увидела, как отец утирал слезы рукавом свитера. И тогда все, кто был с ней в машине, тоже заплакали. Им показалось, что он уже не сможет выбраться. Но папа собрался, резко выжал педаль и стремительно рванул вперед. Я никогда не видела папу плачущим, но слышала про это две истории.
Папа был главой села Кесалой и умер в 2003 году в этом же селе. У него просто остановилось сердце. С тех пор я ни разу не была в Кесалое. И вряд ли побываю. Мне тяжело даже представить это, потому что тамошние красивые горы с березами и малиной забрали у меня самого близкого человека. Говорят, та землянка, где мы жили, давно провалилась, сровнялась с землей, а крыша поросла травой.
Наверху нашей «стенки» всегда возвышался большой деревянный орел. Для папы было важно, чтобы эта птица «жила» наверху. Это давало ощущение полета, легкости. Это был его мудборд. Орлы летали над Кесалоем.
— А ну, вон до того дерева и обратно! — скомандовал как-то папа мне и брату ночью, даже не взглянув на нас. Все его внимание было приковано к отдаленному дереву. Тишина перемежалась кваканьем лягушек, гулом, доносившимся из села Пролетарское.
— Пап, страшно же, — заканючили мы.
Он знал, что мы боимся темноты.
— Ничего не хочу слышать! А ну, вон до того дерева и обратно, — повторил он, подбоченясь и глядя на дерево.
Мы с братом, совсем маленькие, бежим что есть силы, обнимаем дерево — и обратно. И как же мы были счастливы, что получилось, что смогли!
— Вот видите… А то страшно, страшно… Ну, не страшно же? — Папа обнимает нас, и мы плачем от счастья.
Как-то он вернулся с работы без продуктов, но набрал в горах облепихи, чтобы не приезжать домой с пустым рюкзаком.
— Это облепиха. Знаете, она очень полезная! В ней столько разных свойств и витаминов! — рассказывал папа, доставая из рюкзака ветки с оранжевыми ягодами.
Папа и после смерти навещает меня во сне с этим рюкзаком. Достает из него торт, фрукты, сладости и жаждет накормить, как раньше.
Во время стажировки у бельгийских художников в Музее современного искусства в Генте я долго искала среди красок, кистей и карандашей ластик. Наконец, подошла к художнице.
— Зачем тебе стёрка? — удивилась она.
— Как… Если будут ошибки, я должна стереть и исправить.
— Зачем? Ошибки — это прекрасно, — улыбнулась художница.
С тех пор я почувствовала в работе на бумаге свободу, которой мне так недоставало. И если бы сегодня явился волшебник и предложил ластиком стереть некоторые моменты из детства, я бы ни за что не согласилась.
Туман сгущается над моей «полкой с чувствами». Из-за гор эхом зазвучали тоскливые песнопения покойной бабушки, а мимо мчится покойный дедушка на бричке. Встаю на цыпочки перед освещенным окном, пытаюсь дотянуться до мамы в послеоперационной палате. Надо мной парит деревянный орел, что стоял на нашей «стенке». Мимо проносится белая папина машина, вдоль которой падают с неба бабушкины бежевые клубки пряжи, а следом — бабушкины кошки, они ростом с папу. Вторая покойная бабушка сидит у горной речки среди белых валунов рядом с медведем, у которого перебинтована лапа. Падает с неба малина вместо дождя, и я слышу папин голос: «Это для Аси». Лакомлюсь малиной и гуляю вдоль книжных полок, между которыми колышутся на ветру тюльпаны, связанные бабушкой, мамой и мной.
[1] https://vk.com/wall-31579470_10379
[2] Мудборд — «доска настроения» (от англ. mood-board). Так называют презентацию, собранную из фотографий, иллюстраций, паттернов, слоганов, шрифтов и цветовых схем.