Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2023
Владимир Панкратов — журналист, редактор. Родился в Ташкенте в 1990 году. Учился в Ташкентском государственном техническом и Московском городском педагогическом университетах. Писал книжные рецензии для портала «Горький», Esquire и других изданий. Создал литературную премию для молодых авторов ФИКШН35. Победитель премии для книжных блогеров «Блог-пост». Рассказы и статьи печатались в журналах «Волга», «Знамя». В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Вот он я, думал Лёша Козихин, смотря на себя со стороны, опять иду домой по этому пути, хотя сколько раз уже хотел пойти другой дорогой, через бульвар, но всегда вспоминаю об этом, когда уже не свернёшь, где-то на середине, когда прохожу мимо голубятни, синие деревянные стены которой сплошь обиты игрушками. Выглядит нелепо, будто мусорный контейнер перевернулся, но в голубятне есть голуби, более того, она обнесена сеткой-рабицей, как-то подошёл поближе рассмотреть, что там навешано, и кроме старых кукол, часов, машинок, водяных пистолетов увидел на стене фотографии в раме за стеклом, разделочную доску, лопасти от вентилятора, — такой музей невинности, вывернутый наружу. И сколько раз я думал, что про неведомого хозяина голубятни было бы интересно написать рассказ: вот он, простой человек, который, наверное, проработал всю жизнь на одном заводе, инженером или конструктором, а сейчас на пенсии, обил дома балкон вагонкой и устроил там мастерскую, а ещё починил старую голубятню, купил голубей и сделал им дом-терем, все соседи знают, что он собирает ненужные предметы, и несут ему, а он пристраивает их на синюю стену. Но так же, как и с моей дорогой домой, мысль про хозяина голубятни приходит в голову только когда я вижу и вновь удивляюсь странной постройке. Когда же я думаю не о том, что вижу вокруг, а о том, про что написать рассказ, выдуманный пенсионер редко кажется мне подходящим на роль главного героя. Где я, а где этот пенсионер. И кто ж тогда напишет про меня? Хочется и правда написать что-то про условного себя, про человека своего возраста, которого я лучше всего знаю и понимаю, про старикана ещё успеется. Но лучшее, что пока придумывается про себя — это как я иду в сотый раз мимо голубятни и думаю, что про неё написать было бы гораздо интереснее, чем про меня.
Лёша Козихин сидел в подвальном зале галереи, название которой он постоянно забывал, и смотрел на пенсионера с густыми усами разных цветов: сверху просто русые, книзу тёмно-коричневые, как будто прокуренные, а ещё слева и справа пятнышки поседевших волос. Это было похоже на кусочек кошки. Его звали Андрей Петрович или как-то так, Лёша не помнил. Дальше он перевёл глаза на Леру Козлову. Её имя он знал, потому что иногда спал с ней. У неё такие шикарные волосы, зачем она собирает их в пучок, думал он порой. Но вслух не говорил, потому что не понимал: это похоже на комплимент или наоборот. Лера была стопроцентным воплощением того типажа внешности, который ему нравился, но, конечно, они не совпадали во всём остальном (это, конечно, с иронией, добавлял в мыслях сам Лёша).
Рядом с ней сидел паренёк, известный среди собравшихся тем, что был пожарным. Все как-то не уставали говорить при случае, дескать, у нас даже пожарный есть (его называли пожарник). Лёша же не переставал удивляться, как жизнь придумывает людей, гораздо более похожих на выдуманных, чем герои любой выдуманной истории, — или, наоборот, не боится делать их настолько грубо выдуманными. Пожарный был очень молодой и красивый, с идеально ровными зубами, говорили, что он ведёт довольно популярный тик-ток. Голову его венчала роскошная шевелюра с густыми локонами до плеч, будто сюда поместили кусочек писателя Сорокина. Как хорошо, что он именно пожарный, думал Лёша, а не кто-то вроде программиста, тогда в этом персонаже было бы мало интересного. Программистом был сам Лёша, и вот себя-то он, как все нормальные люди, считал как раз совершенно неинтересным, даже скучным. Эту свою скучность он искренне считал чем-то само собой разумеющимся и был по этому поводу как-то даже отталкивающе спокоен. Не то чтобы он смирился и принял себя — скорее, всегда и воспринимал это как факт, как две ноги, две руки. Другие чаще неодобрительно принимали это за отсутствие амбиций; Лера говорила, что он не верит в себя и почему-то не смотрит на себя со стороны; Лёша только хмурил лоб.
Рядом с пожарным сидела… «Начнём, наверное?» — спросил пенсионер с усами.
Лёша Козихин постоянно забывал название этой галереи. Она уже закрылась, но они сидели в тёмном подвальном зале, где тоже проходили выставки и на стенах сейчас висели чьи-то огромные фотографии чьих-то тел. Только в центре зала горела пара лампочек, скудно освещая лакированный столик со сладостями. Оказываясь перед этим столом, Лёша всякий раз вспоминал, что надо бы тоже что-нибудь с собой брать. Скоро на меня станут косо смотреть, думал он, что я не приношу печеньки.
«Начнём, наверное?» — спросил пенсионер с усами. Он здесь как бы предводитель; усы у него были очень густые, выжженные, прокуренные. Раз в месяц тут собирались разные люди, распивали бесконечный чай и обсуждали рассказы друг друга.
Начать было решено с пожарного Кости, чью фамилию Лёша никак не мог запомнить (она у него была такая интересная, вычурная). Про рассказ, написанный пожарным, первой взялась говорить Лера Козлова. Её фамилию Лёша как раз помнил.
Такие шикарные волосы, зачем она собирает их в пучок, думал он сейчас. Вместо того, чтобы смахивать на ведьму, она предпочитает быть похожей на ведущую новостей.
Они чаще встречались у неё, чем у него. Ему было тридцать лет, а спал он на одноместной кровати, чем сильно удивил Леру в их первый раз (он называл кровать «полуторкой», как бы доказывая, что она на самом деле больше, чем про неё думают). Лера не видела здесь ничего смешного, и ночевали они у неё, даже несмотря на то, что она снимала комнату, а он квартиру.
Иногда, лёжа в сине-фиолетовом свете её белой икеевской комнаты, он мог сказать что-то вроде: почему, дескать, в этой их компашке все пишут только про себя, разве не интереснее выдумывать героя с нуля, почему бы не заставить читателя пережить более неординарный опыт, чем переживает он каждый день. Сочинения ведь интереснее изложений.
Лера отвечала на такое, что героев, выдуманных с нуля, не бывает, и даже у Лёши. И про себя он не пишет не потому, что не хочет, а потому, что стесняется. Или потому, что думает (вот уж затёртый стереотип), что про себя ему написать нечего. В целом же всё это разговоры ни о чём — пусть каждый пишет о чём хочет. А ему вообще больше нравится рассуждать, чем создавать, ему бы быть каким-нибудь искусствоведом, а не автором.
Понятно, что ни о чём, думал Лёша, но интересно же узнать, что думают про это другие. И потом, разве это не самое занятное — порассуждать ни о чём. А автором он себя и так не считал (в отличие от Леры; она относилась к этому серьёзнее, отправляла тексты на конкурсы, ездила на семинары). Для него писательство или, как он сам это называл, писанина, было просто хобби. Он катается на лыжах, собирает чёрные трассы, и что он, лыжник, что ли? Неплохо разбирается в рок-музыке, может угадывать альбомы Big Thief, Interpol или The National по первым секундам их песен. Играет в компьютерные игры, когда-то выигрывал чемпионаты с командой однокурсников. И вот — придумывает истории. Не больше. Ему нравится, когда герои совершенно обыденны и в то же время могут чем-то удивить. Хоть какая-то зацепка, хоть что-то необычное. А сам он что? Лыжи. Музыка. Компьютерные игры. Прост, как серые семейники.
Лера не убеждала его в обратном. Ей не нравились мужчины, которых надо было убеждать, что они в чём-то хороши. Она всегда была готова поддержать — но не уговаривать. Грош цена такой твоей поддержке, говорила ей её подруга Лена Стопмашина.
Хотя вообще-то у Леры были некоторые слова для Лёши. Вот он программист, а кем был раньше? Машинистом метро. Кто бы догадался. Ещё он «эксперт по волосам», как его называли в этой их компашке: кажется, он мог составить каталог всех возможных у человека лысин и залысин, степеней волнистости волос и их жёсткости, причёсок и париков, волосатости рук, коленок, промежностей и других частей тела. А главное, у него была какая-то странная чуйка на людей, предметы и явления из ряда вон выходящие, при этом, когда он их встречал в реальности, то выдумывал про них истории и всегда, абсолютно всегда — угадывал правду. Полный интроверт, в таких случаях он шёл на контакт с незнакомцем, лишь бы проверить свою версию, и постоянно оказывался прав.
Всё это Лера порой хотела ему сказать — но не говорила.
Лёша считал, что с Лерой ему повезло. Если говорить о внешности, она была стопроцентным воплощением того типажа, который ему нравился, — но, конечно, они не совпадали во всём остальном; это конечно с иронией добавлял в мыслях сам Лёша. Впрочем, разный юмор и слишком серьёзное ко всему отношение (с её стороны) не мешали им говорить о фильмах и книгах (и никогда ни в чём не соглашаться). Кто-то из их писательского кружка — лучше пусть будет подвального кружка — сказал, что Лера смотрит и читает всё подряд «в хорошем смысле слова». То есть не потому, что вкуса нет, — просто так она собирает свою насмотренность, расширяет представления об инструментах нарратива… Лёше такой подход казался странным, зато с ней он мог обсудить «Фантазии Фарятьева» Авербаха или «Шультес» Бакурадзе — с кем ещё он это сделает? Что будет, когда она встретит настоящего парня, он думать не хотел. Как и о том, почему она с ним общается и иногда спит.
На сегодняшнее обсуждение Лёша отправил рассказ про левую лестницу.
Раз в месяц небольшая группка людей собиралась на нижнем, подвальном этаже маленькой галереи, уже после её закрытия, чтобы до ночи распивать бесконечный чай и обсуждать рассказы друг друга. Лера Козлова была завсегдатаем, она не пропустила ни одной встречи и помнила все сюжеты, которые здесь когда-либо обсуждали. Ещё она больше всех смотрела фильмов и читала книг и, наверное, поэтому в своих оценках была всегда самой строгой. Тебе бы быть каким-нибудь критиком или искусствоведом, а не автором, говорила ей её подруга Лена, которая тоже сюда ходила, — видно же, что тебе чужое разбирать интереснее, чем делать своё. Леру такие слова обижали, но она этого не показывала.
Дошла очередь до Лёшиного рассказа, Лера постоянно забывала его фамилию: то ли Козицын, то ли Козихин. Лёша был похож… а впрочем, поздно описывать Лёшину внешность, вы всё равно уже представили себе своего Лёшу, и от этого образа теперь не отойти; точнее, вы представили какого-то друга-знакомого или просто известного вам человека, и вот он теперь для вас и будет Лёша до самого конца. Лёша действительно был таким, каким вы его представили, — и Лере он такой очень нравился.
Да, рассказ про две лестницы. Находятся они в метро, совершенно одинаковые, расположены рядышком и обе ведут на спуск. Но повёрнуты они к человеческому потоку так, что ближе оказывается правая; а по левой никто не ходит. Ступеньки на правой за много лет поистёрлись и стали матовыми, на каждой из них ближе к середине появились еле заметные углубления, деревянные перила округлились по краям. На левой лестнице ступени темнее, а перила ярче; редко, очень редко кто-нибудь по ней пройдёт. От этого левая лестница грустит. Лестницы и эскалаторы, автомобили и гаражи, мосты и дороги, здания, фонари, качели — всё, что придумано и создано человеком, чахнет и хиреет без использования. Оно не мыслит себя без взаимодействия с создателем, как одомашненная собака не представляет жизни без хозяина. Лучше поистрепаться и состариться под миллионом человеческих ног, чем остаться никому не нужным, как сирота. Левая лестница тоже хочет, чтобы по ней ходили и бегали, чтобы на её перила опирались, чтобы на ней просто стояли и разговаривали. Она обладает некоторым сознанием, которое позволяет ей видеть соседнюю лестницу и толпы пассажиров. Она откуда-то понимает, что тоже создана для этих людей, и грустит, что почти никто не идёт к ней. Но её сознания не хватает, чтобы понять, почему люди идут по другой стороне, она воспринимает это как должное, как слепое с рождения животное не знает, что бывает зрячая жизнь. Она не понимает, что люди не ходят по ней из-за ошибки этих же людей в проектировании, из-за того, что её построили на неудобном месте под неудобным углом. И она терпеливо и неутомимо ждёт, что что-то поменяется.
Лёша всегда придумывал что-то подобное, будто реальные живые люди были ему неинтересны. Нет, про людей он тоже много писал, но про каких-то странных, которых Лера никогда не встречала в жизни. Каждый раз он присылал тексты про всё более и более вычурных героев, словно брал себя на слабо; вот уже и до лестницы дошёл. Хотя, по правде сказать — в этом было сложно признаваться, — только его рассказы она открывала на почте с настоящим интересом. Жаль, что с его умением видеть детали он ничего не пишет про обычных, ничем не приметных горожан, думала Лера. Жаль, что такого умения нет у неё.
Синий терем в полутьме становился болотным и растворялся среди деревьев. Только игрушки на его стенах еле-еле излучали серый свет. Казалось, они незаметно двигаются. В тереме жили голуби.
Лёша Козихин наконец добрёл до него и встал как вкопанный, будто пойманный серебристым излучением. Шумели сверчки. Голуби спали. Копошение предметов на стене прекращалось, как только Лёша пытался выхватить взглядом любой из них.
Кто охранял этот дом? Человек с седыми волосами? С большим животом? Мастер на все руки. Здесь, под голубями, он прятал свои игрушки, думал Лёша. Валики. Садовые ножницы. Фанера. Удочки. Пила. Оконные рамы. Пластиковые бутылки с чем-то жидким. Разобранный вентилятор. Спицы от велосипеда. Пластмассовый таз.
Низкий потолок. Лампочка на скрюченном шнуре. Бетонный пол. Железная зелёная дверца в полу. Накрыта ковриком. Квадратная. С ручкой, скрывающейся в самой дверце. Под ней лестница вниз. Металлическая, узкая. Погреб с полками. Банки. Компоты, варенья. Огурцы, помидоры. Ещё одна дверь, теперь в стене. Металлическая. Толстая. За ней совсем маленькое помещение. В ней одноместная кровать. На кровати женщина. Рука привязана к столбу. Спит.
Дверь голубятни начала отворяться, вызвав едва заметное движение воздуха в плотной темноте. Лёша вышел из ступора, но удержался на месте, стараясь не двигаться. Из чёрной дыры выкатывалось белое пятно. Большой человек. В белой майке. Натянутой на животе. В растянутых трениках. Лица было не разобрать. Только отражали слабый свет белые волосы.