Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2023
Иванов Алексей Георгиевич родился в Ленинграде. Автор трёх романов, в том числе «Опыт № 1918» (М., ArsisBooks, 2019; первая публикация: «ДН», 2017, №№ 5, 6, 7), нескольких книг повестей и рассказов. Печатался в журналах «Звезда», «Аврора», «Нева» и др., книги выходили в издательствах «Лениздат», «Советский писатель». Живёт в Москве.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2021, № 12.
В этот момент Вера П. вдруг поняла, что пить больше нельзя. Момент был совершенно неподходящий: на последние копейки купила бутылку и зашла за старинную ограду в садик. Было тихо, тепло, пахло свежим ремонтом, сырой землёй и уборной. Скамейка, на которой она расположилась, стояла напротив полукруглой церковной стены со следами ремонта. В стене узкая дверь с маленькой иконой над нею. Работяги-ремонтники натоптали меловые следы. Самое место опохмелиться. Тем более что в местной «Пятёрочке» смахнула банку пива. Вера сунула руку в сумку, ощутила холодный, гладкий баночный бок, но услышала шаги, стрельнула взглядом в ту сторону — из жёлтого домика с двумя дверями и буквами «м» и «ж» вышел высокий мужчина в рясе и камилавке. Поп.
Вера пошебуршила рукой в сумке, вроде поискала что-то, стараясь не встретиться взглядом с попом. Сейчас выгонит. А здесь так хорошо. На солнышке.
Шаги по песчаной дорожке стихли.
— Не будете возражать, матушка, если присяду рядом?
Вера пожала плечами.
Священник сел на скамейку, сдвинувшись к краю. Вера почти сразу почувствовала сладковатый, приторный запах ладана, свечей, мёда. «От меня-то, поди, псиной воняет!» — подумалось неожиданно. Неожиданно, потому что уже месяц, как не больше, во всё время запоя, ни разу не умылась. Да и в голову это не приходило, хотя обе соседки по коммуналке, Роза с Любкой, при каждом скандале кляли её «воровкой и грязнулей». Ну и матом, конечно. Вера отвечала с удовольствием, тут она могла с ними соревноваться. Не то что в супах или пирожках, которые, грешным делом, подворовывала. А чем питаться в запое? Не готовить же самой. Или помирать с голоду? На одном портвейне долго не протянешь. Уж лучше послушать этих куриц да подразнить лишний раз.
— Благодать какая! — вздохнул священник. — Весна! И всякая тварь Божья весну-то чувствует. И земля сама, и травка простенькая, и шмель весну знает! — он тихонько засмеялся. — Шмель прилетел, — сказал он, обращаясь к Вере, — верно, на медовый запах. Ну-ка, лети отсюда, поищи медку в другом месте! — он дунул на шмеля, и тот, ворчливо гуднув, улетел.
Вера, не поднимая головы, видела только его белые старческие руки, не привыкшие к работе. В одной он держал чётки и медленно перебирал чёрные матовые зёрна.
— Зачем вам чётки? — вдруг спросила Вера.
Чётки преследовали её. Кажется, впервые увидела их на руке старика, приходившего в их детский дом. Последние чётки носил её Мишенька. «Зачем тебе они?» — спросила она как-то. Когда они познакомились. Мишенька только начинал колоться и всё отговаривал её, не давая ей дозу. На герыч её подсадил бомж с Курского вокзала по кликухе Моряк. Хотя, конечно, никаким моряком не был. Мишенька отдал ей чётки перед тем, как прыгнуть из окна. «Возьми и храни!» — кажется, так он сказал. И исчез в проёме. Она бросилась вниз по лестнице, а когда поднялась на последний, девятый, этаж, после того как Мишеньку увезла не «скорая», а труповозка, вспомнила о чётках, но тонкая ниточка оборвалась. Вера не помнила где. Нашла только два зёрнышка от них. Да и то потом потеряла.
— Чётки вручаются при монашеском постриге, — ответил старик.
— Вы монах? — спросила Вера, по-прежнему не поднимая глаз.
— Да, по Божьей милости.
— Зачем?
— Кто-то должен служить Богу, — сказал он после секундного раздумья. — Его молят и просят все, а кто-то должен и служить.
— А что значит «служить» Ему? — она, наконец, взглянула на собеседника.
Тот улыбнулся:
— Если бы я знал, был бы великим просветителем. — Он задумался, глядя куда-то чуть выше двери. Она тоже стала смотреть туда, но ничего, кроме чисто выбеленной стены, там не было. — Или святым. Они знали. Во всяком, случае думали, что знают.
Из двери, прихрамывая, уточкой, вышла нестарая женщина с ведром и современной шваброй-отжималкой наперевес.
— Ой, вы здесь, батюшка! — обрадовалась женщина. — А вас ищут, — и понизила голос: — к исповеди собрались, ждут!
Он кивнул.
— И это… — покосилась на Веру. — В трапезной вчера опять тараканов видели. Надо бы морилку какую от них купить.
— Есть такой спрей, — живо отозвался батюшка, — «Раптор» называется! — он поднялся со скамейки.
— Дорогие они все! — Женщина оглянулась, из двери храма выглянула старушка в белом платочке.
— Батюшка, ждут! К исповеди!
Священник пошёл было к двери, сразу стало видно, какого он большущего роста. У самых ступенек оглянулся.
— Вам, мне кажется, — он, ласково улыбаясь, смотрел на Веру, — тоже поисповедоваться надо бы. Давно на исповеди были?
— Никогда! — почему-то с вызовом сказала Вера.
— А крещение принимали?
— Да, — это Вера помнила хорошо. Нянька из детского дома потихоньку водила девочек в храм — «покрестить».
— Пойдёмте! — Он поднялся на ступеньку и стоял, открыв дверь.
Вера послушно, будто давнишняя нянька вела её за руку, пошла за ним.
— Вам вон туда, в ту дверь, — сказал священник. — И подходите ко мне первой, не ждите в очереди. — Он стоял у полуоткрытой дверцы в таинственную глубину. — Иисусову молитву помните? — И не дожидаясь ответа: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, прости мя грешного!» Повторяйте много раз!
— Сколько?
— Сколько сможете!
Храм внутри оказался неожиданно высоким. И темноватым после весеннего солнца на улице. Пахло ладаном, сгоревшими свечами. Недалеко от ступенек к иконостасу стояла небольшая очередь. Вера поняла: на исповедь. Пристроила сумку возле арки, на боковине которой висела икона, огляделась и, словно подсказал кто-то, вытащила из-за пазухи мятый платок. Прикрыть голову. Очередь стояла молча, кое-кто, шевеля губами, читал тонюсенькие книжки.
«Господи Иисусе Христе… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…» — священник всё не появлялся.
Вынесли ящик-подставку, накрыли покрывальцем, сбоку, опережая очередь, подошли четыре женщины и мужчина. Хор — поняла Вера, разглядев в руках первой женщины папку с нотами.
Священник в золотом облачении казался ещё выше, строже. Не похож на того старика, что сидел с нею на скамейке. Но это был он. Священник взглянул издали, поднял толстую книгу в золотом переплёте и перекрестил ею стоявших в храме.
«Подойдите!» — жестом пригласил Веру и уложил книгу и крест на подставку. Вера оглянулась на сумку — брать-не брать — и почему-то не двинулась с места. «Господи Иисусе Христе…» — в который раз прокрутилось в голове…
Священник удивлённо оглянулся, снова жестом позвал.
Теперь все посмотрели в её сторону. Надо идти. Ноги странно ослабли и словно прилипли к полу. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…»
— Иди, иди к аналою, — подтолкнула старушка, стоявшая рядом.
— Как зовут тебя?
— Вера!
— Какое хорошее имя! Расскажи о себе, — он, опершись на аналой, сложился едва ли не пополам, говорил чуть слышным шёпотом. — Не молчи, дай душе выговориться!
Вера почувствовала вдруг, как из глаз побежали слёзы. Она испугалась — не плакала с похорон Мишеньки. Да и тогда слёзы только навернулись на глаза. А сейчас лились.
— Пьёшь давно? — спросил старик.
— Давно.
— Колешься?
— Сейчас нет…
Он стоял, чуть ли не привалившись грудью к аналою, склонив к ней голову. Она чувствовала сиплое, старческое дыхание. Со стороны казалось, будто они срослись головами. Через полчаса, когда очередь на исповедь устала проявлять нетерпение, регентша вызвала второго, молодого священника с бойкими карими глазами. Тот вышел, дожёвывая что-то на ходу и стараясь скрыть это.
— А что отец Александр? — молодой священник подставил регентше ухо. — Плачет? — и выразительно поиграл бровями. Давая понять, что и ему непонятны причуды старика. Регентша в ответ пожала плечами.
— Много, много грехов набралось, матушка, — шептал священник, по-детски утирая слёзы рукой. — Тяжкие грехи, как душа твоя жива ещё. А самый тяжкий — грех отчаяния. Как я могу отпустить его? И не отпустить не могу… Обещай неделю ходить ко мне на исповедь. Обещаешь?
— Нет!
— Почему?
— У меня сердце разорвётся…
— Видишь, как бесы-то поселились в твоём сердечке! — он вздохнул и с тихим стоном выпрямился. — Господь и Бог наш Иисус Христос благодатью и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Вера, и аз недостойный иерей, Его властию мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! — старик всё ещё опирался одной рукой на аналой. — Поцелуй крест и святое Евангелие, — и истово перекрестил её. — А Иисусову молитву читай, читай всё время!
У выхода она оглянулась. Старик меленько крестил её и смотрел вслед, подслеповато щурясь. У старинных ворот церковного садика сидела старая бомжиха с рыжим котом на поводке. Вера остановилась возле неё, та мигнула, мол, иди-иди, от своих не берём. Бомжи, как и бывшие зэки, узнают своих в любом наряде. Вера подумала, приостановившись на секунду, достала бутылку и сунула старухе. У той чуть не вывалилась челюсть от удивления. Вера, чувствуя какую-то особую лёгкость, вытащила и банку с пивом, окончательно смутив бомжиху.
Две недели Вера П. словно летала. Соседки, Роза с Любкой, не узнавали её, а ответственная за квартиру старуха Хая Гиршевна просто называла ангелом. Вера ангелом себя и чувствовала. И вокруг что-то изменилось. Пришёл перевод из издательства, про который давным-давно забыла. Денежки, пусть чепуховые, оказались к месту: как раз свалились на голову квартирные счета, старые долги.
А потом страшная огромная луна стала всю ночь смотреть в окно. Прямо в глаза. Вера переложила подушку и легла задом наперёд, чтобы не видеть её, но луна отражалась в лаковой двери шкафа, отблеск её виделся в косо висящем зеркале и даже на вымытом и сдуру натёртом полу. И стал приходить Мишенька. Сначала почти незаметно, будто подглядывал из-за стекла, а после совсем зримо: красно-жёлтая рожа луны вдруг принималась корчиться от небесной судороги, — и появлялся Мишенька. Но не тот, что был перед самым концом, а маленький, каким его и не видела, с детских фотографий: красивый мальчик, аккуратно стриженный и причёсанный на косой пробор. Каждый раз спрашивал: ты жива? И ждал ответа. Она понимала, что если ответит «да», сразу спросит: «А для чего ты живёшь? Зачем?» И начиналась свистопляска: мешалась в голове Хая Гиршевна с издательской редакторшей, Мишенькины друзья и знакомые, исчезнувшие бесследно ещё при его жизни.
По ночам, в неверном лунном свете все набивались в комнату: «Зачем живёшь? Зачем тянешь волынку? Ведь жизни-то нет! Это ж видимость! Люди играют в жизнь. Ты посмотри, оглянись, протри глаза! Одни прикидываются поэтами — ты им знаешь цену, другие ломают ваньку друг перед другом, тащатся в театр, смотрят белиберду, которую стряпают другие жулики, важно обсуждают её после, а третьи просто сопят, как сурки и размножаются… Не думают, зачем живут, но всё равно играют то в продавщиц, то в кандидаток медицинских наук в очках за триста долларов, то в потаскух у трёх вокзалов. Только и делают, что переодеваются, чтобы сыграть перед другими! А ты кто? Для чего смотришь на себя в зеркало? Кого видишь? Ах, не смотришь? Врё-ёшь! Боишься, как Миша, честно, с девятого этажа?» И по старинному зеркалу, притащенному когда-то с помойки, шли судороги. Особенно перед тем, как там появлялись странные тени. Тени выдавали себя за тех, кто когда-то смотрелся в зеркало.
Поначалу помогала Иисусова молитва. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…» Но лунная нечисть быстро к ней привыкла. «Посмотри на клоунов-священников! На постные лица, изображающие иконописную святость, смотри внимательно! Веришь им? Веришь? Смотри, как они лоснятся, на откормленные щёчки, животы, что уже и не пытаются скрыть под золотыми епитрахилями! А смазливые мальчики со скромными рожицами!»
Страшно было, что время от времени нечисть говорила разными Мишенькиными голосами. Она помнила его студентиком с кожаной папочкой под мышкой, точнее, не его, а голос, помнила, как подсел на бульваре, спросил зажигалку, чтобы закурить, и, глядя сквозь огонёк зажигалки, спросил: «Как тебя зовут?» Сразу на ты, будто знал, чувствовал свою власть.
Приходила и старая бомжиха с рыжим котом. Сначала явился кот. Рыжая луна превратилась в его рожу. Рожа растягивалась, кривлялась в кривом зеркале и не исчезала, в отличие от зеркальных теней. Те, если их перекрестить под Иисусову молитву, на время скукоживались, затихали, как Хая Гиршевна, если покрыть её матом. А после кота повадилась и старуха. Тогда, уходя от церкви, от старика-священника, Вера оглянулась, — старуха грозила ей вслед кулаком. «Старая б…!» — но удержалась, видно, молитва, навязанная на язык священником, не позволила.
Бомжиха и сказала: «Что не идёшь к священнику, обещала приходить на исповедь каждый день! Иди, быстро!» И тоже корчилась, как от хохота вместе со своим котом на поводке. Прочитала мысли, старая ведьма!
А идти в церковь не получалось. Не несли ноги. По пуду на каждой. Не сдвинуть. Вчера летала, носилась, как в тринадцать лет, когда влюбилась впервые. А тут — только подумаешь о старике — по пуду. И не сдвинуть. И опять же поначалу, когда только решишься идти, помогала молитва. Но с каждым шагом уменьшалась её сила, убывала. Несколько шагов — и всё.
В один из дней удалось замешаться в жиденькую праздничную толпу возле храма. Войти со всеми было легче. Священник увидел её и снова позвал жестом на исповедь. Прежде всех. Вера не помнила, что говорила тогда. Так, отрывки. Что трудно идти в храм, ноги не несут. «Бесы идти не дают. Путы на ноги накидывают. Это как идти на крутую гору, — сипло, с одышкой, словно сам шёл в гору, сказал старик. — Трудно, ноги не идут, но надо. Хоть ползти. Не оглядываясь. Смотреть с молитвою Иисусовой только вверх, в небо, не оглядываться».
Ночью выйдешь на улицу — на юге, низко над горизонтом ярчайшая звезда созвездия Девы, Спика. Бело-голубая. Мишенька учил находить её. И светит, не мигая. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…» — светит, не мигая. Будто забыли выключить.
Вдобавок на Бульваре зацвёл жасмин. Мишенька смеялся: «Не жасмин, а чубушник!» Всё равно жасмин. Сладко пахнет. Ночью, когда перестают гонять машины, слышно, как опадают его тяжёлые лепестки. Ночью легче дойти до храма. Он стоит, осевший в землю, придавленный временем, склонивши на бок главный купол. На кресте блик, дальний отблеск звезды. Тут не помогает и молитва. Ноги не несут. Круг очерчен. За — нельзя. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…» Кончается сила молитвы, помоги мне! Не молчи, дай знать, что Ты есть, дай поверить в Тебя! Почему по ночам является нечисть? Прошу, помоги, дай увидеть Тебя! Буду служить Тебе, только объявись, избавь от ночных мразей!
В ближайшем магазине узбек со смешным для русского уха именем Насреддин потихоньку оттёр её в угол и задышал жарко.
— Выпит дам, закусит дам! — и чуть не затолкал её в дверцу между полок. Из-за дверцы высовывались швабры и мятые, грязные коробки из-под фруктов.
Она машинально взяла первую попавшуюся бутылку и грохнула его по голове. На счастье, Насреддин был в тюбетейке. Удар пришёлся вскользь, он только ахнул и осел на пол, порезав руки осколками. Прибежал его хозяин-узбек, что-то кричал, пинал ногами осколки, велел Вере заплатить за вино. Чтобы избежать скандала. И что-то сломалось в ней. Медленно взяла ещё бутылку и пошла навстречу хозяину.
— Я сейчас заплачу, козёл!
Тот не стал дожидаться платы, юркнул в каморку с тряпьём.
— Заплатишь, заплатишь! — почему-то с ударением на последнем слоге кричал он оттуда.
Насреддин сидел на полу, бессмысленно скребя окровавленными руками. Пришлось растолкать любопытных и выйти из магазина. Уже подходя к дому, поняла, что несёт в руке бутылку коньяка и размахивает ею.
— Верочка, что с тобой, ты вся в крови! — встретила её ответственная Хая Гиршевна. И отступила, схватившись руками за лицо. Такого мата она не слышала никогда. Или, во всяком случае, давно.
Бутылка коньяка кончилась быстро. Быстрее, чем половина убывающей луны впёрлась в окно. Пришлось идти на улицу. Добавлять. И потом как-то прийти домой. На автомате. Зато без чертей в зеркале, без гнусных рож и злобно кривляющихся котов. А утром пошла в магазин за опохмелкой и специально прошла мимо храма. Легко! Никто не держал и не мешал. Нет этих сил, отступили!
В садике за старинной оградой у маленькой двери храма стоял молодой священник, жмурился от яркого солнца и торопливо докуривал сигарету. Держа её по-солдатски, в горсточке.
— Что надо? — окликнул он Веру. — Куда идёшь?
И узнал её. Курнул раз-другой, пригасил сигарету о каблук, поискал глазами, куда бросить окурок, сунул в карман серой ношеной рясы.
— В отпуске отец Александр, за штат вывели! Иди отсюда с Богом! — и проследил, как она пошла к воротам. Сколько ещё будут ходить разные!
Вторая уже сегодня. Старуху с рыжим котом на поводке выставили уборщицы. Только котов и бомжей не хватало!
Молодой достал из кармана рясы сложенную вчетверо камилавку, встряхнул её, надел на голову и исчез в дверях храма.