Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2023
Голая правда
Все знают апокриф о «Ревизоре» — царь Николай I посетил первую постановку и благодушно пошутил о том, что в пьесе высмеяна вся Россия, но больше всего досталось ему самому.
Мне всегда хотелось понять: почему такая адская сатира на чиновничество, на бюрократию, на режим, на устройство страны, на ее казенную тупость, свирепую сущность, на взятки и насилие — почему эта сатира не то что не была запрещена, а стала самой популярной русской пьесой на двести лет вперед?..
Чтобы нырнуть туда, в гущу событий, надо очистить, отмыть свой взгляд от всего, что наросло за эти почти двести лет. Именно такой способ избрали авторы последней по времени версии «Ревизора», идущей этой снежной и довольно тяжелой зимой на московской сцене.
Дело происходит в бане. Актеры, соответственно, все практически голые (в простынках) — все три часа. Основные конфликты и сценические повороты происходят в воде. В первые ряды летят брызги (зрительницам первого ряда выдают водонепроницаемые прозрачные балахоны). Актеры рискуют поскользнуться — и поскальзываются. Внимание зрителя свободно перемещается от гоголевского высокого смеха на розовые пятки, лодыжки и прочие подробности. И с этим ничего не поделаешь — таковы «правила игры».
Понятно, почему Сергей Женовач, режиссер спектакля «Лабардан-с» (на сцене «Студии драматического искусства») — пошел на этот вполне рискованный шаг.
Нет, не только с целью изумить и порадовать зрителя — но и для того, чтобы именно что очистить гоголевский текст от налипшей традиции, от коросты «костюмного» Гоголя, от привычного мундирно-рюшечного подхода. От того, чтобы мы все время вспоминали, в каком веке (позапрошлом) все это происходит.
Нет.
«Ревизор» происходит всегда, «Ревизор» происходит с нами, «Ревизор» происходит везде, где есть русские, — и для этого маловато обрядить героев в малиновые пиджаки, дать им мобильники и изобразить приемную губернатора.
Нужны средства посильнее.
Таким средством и оказалась баня.
Как говорится, чистый эксперимент, во всех смыслах.
Театральная метафора — сильная вещь, и если она удачна, то развертывается непрерывно и долго еще заставляет в себя всматриваться, вдумываться — голые персонажи «Ревизора», это ведь, в сущности, полное соответствие замыслу автора: гоголевский смех именно что нас всех обнажает, делает беззащитными и слабыми, слишком нежными и откровенными, наивными и простодушными, то есть «голыми» — перед лицом какого-то Зрителя, обозревающего нас сквозь свой безжалостный монокль. Все персонажи «Ревизора» все время делают что-то интимное, слишком «человеческое», в этом секрет комедии, им все время хочется крикнуть: ну хоть немного застегнитесь, прикройтесь, оденьтесь, ну хоть в какие-то правила этикета, нормы морали, но нет…
Они «раздеваются» при любом удобном случае — и когда влюбляются, и когда дают и берут взятки, и когда гневаются, и когда боятся.
Такое вот слишком натуральное, слишком откровенное человеческое «естество».
В сущности, именно этим, возможно, Гоголь защитил и оправдал их, причем на двести лет вперед. «Ну это же люди! Просто люди, пусть отвратительные, но люди! Простите их! Хотя прощать, конечно, очень не хочется…» — как будто воскликнул он, и мысль его светит, как одинокая звезда, вот уже сколько эпох, сколько революций и войн она пережила, а по отношению к русскому начальству и русскому народу она по-прежнему равно актуальна, все та же нагота добродушного, ничем не прикрытого, никакими «законами и установлениями», правилами и мундирами, человеческого естества просвечивает сквозь этот «водевиль».
…Но не только в этом, конечно, дело.
«Ревизор» я смотрел много-много раз, но почему-то именно в этот — вспомнились мне советские командировки от газеты «Комсомольская правда» или от журнала «Вожатый», когда для меня, «ревизора» из столицы, накрывались пиры и ломились столы в самых разных присутственных местах: в школе, в библиотеке, в кабинете директора какой-нибудь фабрики. Пиры эти были не то чтобы изобильными: ну, бутерброды с дефицитной колбасой нарежут, конфеты выставят шоколадные, салат оливье женщины дома сделают и принесут. Помните, где именно Хлестакова угощают и заставляют напиться до положения риз, наесться до отвала, в том числе неизвестной рыбой лабардан? В таком вот присутственном месте, в «богоугодном заведении», в больнице. Неподходящее место для пиров, но другого почему-то не нашлось — а где еще можно «спокойно посидеть»?
И как откажешь такому наивному непосредственному гостеприимству и радушию?
Этот «хлестаковский комплекс» мне хорошо знаком.
Именно у Гоголя, конечно, лучше всего описан уездный город N как космос, как удивительное явление — гармоничный мир, который замкнут сам в себе, настолько цельный и самодостаточный, что разрушить его способно только что-то небывалое — да и то ненадолго.
Ну вот разрушили его гражданская война или перестройка — и что? Надолго ли?
Когда Иван Александрович Хлестаков видит, что его принимают «не за того», и одновременно чувствует, что главная цель этих людей — защитить свою гармонию, свою цельность, он с ужасом и смехом на губах уезжает поскорей. В свою «столицу».
Не для того даже, чтобы его не разоблачили, — а чтобы им не навредить. Их покой не нарушить.
Но в чем же секрет этой двухсотлетней гармонии? Этой космической цельности?
Трудно ответить однозначно — наверное, прежде всего в существовании вот этой большой «семьи» городничего, всех этих служилых людей, каждому из которых отдан на откуп целый пласт жизни, целая отрасль — образование, медицина, почта или налоги, и главная их цель: ничего не изменить, ничего не нарушить, соблюдать иерархию, а самое главное — продолжать быть «семьей»; и не случайно, конечно, режиссер Женовач отправляет их в баню: у них друг перед другом секретов нет. Меркантильный интерес, большие деньги, всякие новшества типа выборов, которые появились в 90-е, — очень сильно вмешались в этот порядок, но опять-таки ненадолго. Потом все устаканилось.
Вот так существует этот «микромир» внутри большого российского мира, и в этом главная загадка.
Мне даже кажется иногда, что именно Николай Васильевич способствовал тому, что он так прочен и так неизменен, — настолько ловко и точно он его описал, как будто создал удивительный «клей», который склеил его на два века вперед.
Здесь как бы и нет «отдельных» людей, все они именно что вместе, «отдельность» Чацкого тут совершенно невозможна, а возможно — только быть заодно, всегда, везде, в любых обстоятельствах, оттого за три сценических часа ты настолько проникаешься этим духом голой правды, этой баней, что хочется воскликнуть: да пропади ты все пропадом, — и самому нырнуть в этот банный котел взаимозависимости всех от всех. Ну вот я хотел бы сказать, как мне понравился молодой актер Никита Исаченков, играющий Хлестакова, или совершенно неожиданный, как бы «стертый», намеренно «никакой» Дмитрий Липинский, играющий Городничего, или прекрасные, каждая по своему, Варвара Насонова или Виктория Воробьёва, играющие, соответственно, Анну Андреевну и Марью Антоновну, — но не могу никого выделять, потому что все они всегда в бане, все они, по сути, одно большое народное тело. (Недаром некоторые реплики Хлестакова переданы совершенно другим персонажам, Ивану Александровичу тут не дают слишком «заноситься», «воспарять», «завираться», он лишь — «один из нас».)
И оно, это «народное тело», одновременно и простодушно, и мерзко, и мило, и отвратительно — и что с этим делать, совершенно непонятно.
Посвящение учителю
Бывают театральные события, которые совсем выламываются за рамки театра, за рамки привычного. Таким событием стала премьера документального фильма Елены Якович «Тише, идёт репетиция» в театре-студии «Мастерская Петра Фоменко». Фильм сделан к юбилею великого режиссера, и зрители, пришедшие в театр в тот вечер, увидели полную версию (телевизионная тоже, вероятно, появится на экранах).
Это фильм о том, как рождался новый театр, как в нем проявлялся особый, ни на что не похожий стиль, как исторически сложилось братство «фоменковцев», с их принципами и их языком.
Тут, конечно, напрашивается рифма с 1960-ми годами, когда возникали новые театры и новые театральные принципы, когда из бывших студентов во главе с мастером родились и «Таганка», и «Современник», — примерно то же происходило и в 90-е, и в последующие (и наследующие им) нулевые годы. Те самые 90-е, которые для многих (и уже навсегда) стали лихими и тяжелыми, для других означали — даже сквозь прыгающие цены и довольно скудное существование — эпоху новаторства и открытий.
То есть стали исторической платформой — новой жизни в искусстве, в культуре.
Именно это описано в фильме «Пётр Фоменко. Тише, идёт репетиция» — как шаг за шагом в сотворчестве бывших студентов и их мастера возникает совершенно новое явление. Режиссер использует в фильме обширный материал, который предоставил театр: съемки репетиций, обсуждений, поездок — Фоменко здесь открыт и прост, он откровенен, насколько возможно, и мы сквозь туман времени, довольно хорошо переданный любительскими камерами, с восторгом наблюдаем за его «актами творения».
Актеры театра — сестры Кутеповы (Ксения и Полина), Галина Тюнина, Кирилл Пирогов, Евгений Цыганов, Карэн Бадалов, Полина Агуреева и другие — рассказывают о том, как это было, как рождалась та или другая знаменитая сцена, как вел себя Фоменко в разных ситуациях, как вступал в конфликты и объяснял на пальцах актерскую задачу, как говорил о смысле той или иной пьесы.
Честно говоря, это воспринимается сейчас как чудо. Именно то, что ты всегда хотел узнать, вот эти «закулисные» вещи, скрытые от глаз зрителя подробности — явлены здесь во всей своей вкусной полноте.
Почему Фоменко так яростно держался за классику? За Толстого и Пушкина, Островского и Чехова, то есть за «хрестоматию», за авторов из «школьной программы»? Почему видел в них такие глубины, о которых мы и не подозреваем?
Может быть, думаю я сегодня, он предвидел, предчувствовал, через какие испытания придется ей пройти, этой «великой русской культуре»? Через очередную попытку умертвить ее глянцем и державностью или через попытку остракизма и отторжения? Наверное, была у него эта интуиция, по крайней мере, так кажется сегодня.
В фильме есть еще одно чудо, чудо превращения: Фоменко говорит не только сам, своими отрывочными, порой «зашифрованными» для других репликами, но и через своих любимых актеров. Они, ученики его школы, говорят — и его самого слышно прекрасно.
Причем нет — опять-таки — глянца и юбилейности. Говорят иронично, говорят с той любовью, с какой именно дети (любимые дети) могут говорить, говорят порой горько и страстно.
И Фоменко смотрит на нас сквозь них — со своей хитроватой усмешкой.
Не все театры — далеко не все — прошли сквозь это испытание, когда уходит основатель, главный режиссер, художественный руководитель.
«Фоменковцам» это удалось. Несмотря ни на что. Можно спорить о том или ином спектакле, но совершенно понятно, что это театр живой, действующий, театр в развитии.
Почему так, в чем секрет — на эти вопросы отвечает фильм «Тише, идёт репетиция». И отвечает довольно полно.