Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2023
Когда произведение искусства бьет по больному, попадает в нерв событий и оказывается вдруг невероятно актуальным — ты сразу думаешь о том, а как бы ты смотрел (или читал) эту вещь в другой, более спокойной обстановке? А захватила бы она тебя так сильно? А какие другие смыслы — не столь сегодняшние и горячие — показались бы тебе главными?
Но у этих вопросов нет ответов. Сила событий такова, что задуматься над этим уже некогда. И события все ускоряются… И этот театральный текст — навсегда останется тем, что смотрелся на фоне и в контексте бьющей наотмашь телевизионной картинки.
Программка спектакля Российского академического молодежного театра «Леопольдштадт» по пьесе Томаса Стоппарда имеет важную составляющую: это семейное древо. Персонажей здесь так много и переплетены они столь причудливо, что сразу запомнить, кто, кому и кем приходится, просто невозможно: дяди, тети, племянники, дети и родители, внуки и бабушки, жены и мужья, любовники и любовницы, две огромные семьи, которые сами по себе представляют собой такое причудливое сочетание человеческих характеров, предпочтений, интеллектов, талантов, судеб, что их хочется заключить в огромную раму и долго рассматривать как что-то самостоятельное.
Слово «эпичный» в современном языке стало сниженным и ироничным, но здесь перед нами на самом деле эпос. На глазах меняются эпохи, моды, политические режимы; одни персонажи становятся взрослыми, другие стареют и умирают, семейная сага одним своим концом упирается в простые человеческие страсти, другим — в роковую неотвратимость истории. Эпос — значит эпос.
Вена, столица империи в начале века, еврейский район — по сути гетто в том его значении, которое еще не приобрело кровавого смысла. Еще совсем недавно евреи получили в Австрии новые гражданские права, например, право на образование, они стали фабрикантами, учеными, артистами, писателями, врачами, получили возможность жить в других местах города, стали обеспеченными и уважаемыми людьми.
Все так, но здесь, в процветающей, культурной и блестящей Вене — антисемитизма хватает. Его тут не меньше, чем в соседней Германии. Хоть и проявляется он по-другому, или скажем так, немного иначе.
Нет законов против евреев, нет формальных ограничений их прав — но студент-еврей может быть избит и выброшен в окно другими студентами (поборниками, так сказать, «традиционных ценностей»), богатый еврей может стать членом закрытого жокейского клуба, но не может вызвать на дуэль за оскорбление своей чести хлыща-офицера — то есть еврей в той Вене с ее «золотым веком» культуры и просвещения может быть кем угодно, но все же он «не совсем человек» и «не до конца гражданин».
Это висящее в воздухе ощущение общественной фальши (на фоне семейного благополучия) обсуждается бурно и горячо за домашним столом — тут одновременно Рождество и шабад, еврейское совершеннолетие (бар-мицва) и день ангела, жаркий диспут и приезд тетушки из Галиции.
Дети за этим длинным семейным столом играют в свои игры, девушки обсуждают молодых людей, а взрослые люди — горячо спорят о еврейской идентичности. (В этом огромном семейном портрете трудно выделить кого-то одного, но я бы особо отметил Ларису Гребенщикову, Янину Соколовскую, Евгения Редько, Александра Доронина.) Обряды и традиции — нужны ли они в ХХ веке? Стоит ли внушать ребенку, что он еврей? Насколько вообще важна религия? Есть ли смысл жениться по еврейскому обряду?
Или все-таки, забыв о национальном, становиться полноценным гражданином своей страны — и это главная и единственная идентичность?
Кстати, а где эта далекая австрийская провинция, откуда приехала тетушка, какие там города? Ах, Черновцы… Это тоже Австрия?
Карта Европы неудержимо меняется после Первой мировой войны: расплывается, расползается, превращается в лоскутное одеяло, на ней, этой карте, исчезает одна империя, другая империя, третья империя, и мы держим это в уме, мы понимаем, что люди, разговаривающие на сцене, — они не просто живут, а перепрыгивают из одного мира в другой.
Не могут не перепрыгнуть…
Мой друг, сидевший рядом со мной, во время первого действия спросил шепотом: «Как ты думаешь, а вот тем, кто сидит сейчас в зале, — насколько это интересно? Ведь из них процентов девяносто — не евреи».
Можно и по-другому спросить: ну сколько же можно? Сколько фильмов о трагедии еврейского народа, о холокосте, фильмов великих, средних, разных: о нацизме и евреях в Германии, нацизме и евреях в Польше или Франции, — есть ли в этой теме хоть один «свободный кусочек», не замыленное, открытое для новых смыслов пространство?
Том Стоппард в очередной раз доверил своему другу, режиссеру Алексею Бородину, художественному руководителю РАМТа, совсем новую, свежую пьесу, только что обкатанную в Лондоне и Нью-Йорке — доверил, несмотря на все сегодняшние преграды и препоны. У Стоппарда в его исторических сагах есть совершенно очевидное, острое чувство современности: так было в начале 2000-х с «Берегом утопии», пьесой о российских социалистах, анархистах, гуманистах, революционерах XIX века — она появилась именно тогда, когда стало совсем понятно, совсем очевидно, что эта утопия закончилась навсегда, бесповоротно…
Что она уже больше не вернется.
Так произошло и сейчас с «Леопольдштадтом» — еврейская тема, тема изгоев в своей стране, тема антисемитизма стала опять звучать, к огромному сожалению, как тема сегодняшняя.
Почему?
Можно ведь не провозглашать человеконенавистническую политику, не принимать людоедских законов, не делать ненависть основой государственной идеологии — достаточно лишь чувствовать человека другой национальности как чужака, как «внешний элемент», достаточно лишь равнодушно смотреть на его страдания. Холокост заключен не в Гитлере и не в нацистах — он внутри самого человека, самого что ни на есть добропорядочного, спокойного и не злого.
Так и было в Австрии до аншлюса 1938 года — расовых законов не было, а антисеметизм был, да еще какой.
Удивительно, что и покаяния тогда не нужно, и виноватых нет, и холокост отнюдь не становится темой всех последующих десятилетий.
Это были не наши законы! Мы сами никого не убивали! Мы их просто не любили…
Но главное открытие драматурга Стоппарда и режиссера Бородина — наверное, в другом.
Здесь не сама трагедия, а предисловие и послесловие к ней. Она остается как бы за рамой того огромного семейного портрета, с переплетением многих судеб и страстей, а внутри нее — обычные люди, которые совершенно не готовы стать частью большой истории. И даже не совсем понимают, при чем тут она, какое она имеет отношение к их жизни…
Бесконечные разговоры о том, стоит ли уезжать. Абсолютно экзотические для тогдашних европейцев, вполне благополучных, проекты создания еврейского государства то на Мадагаскаре, то в Палестине. Горячие споры об этом. Неумение признать очевидное: беда рядом. Она на пороге.
Но как показать все это? Сегодня, в наше время, здесь и сейчас?
Художники спектакля Станислав Бенедиктов, Виктор Архипов, Лилия Баишева решили эту задачу с помощью обычного театрального вращающегося круга. В классическом варианте он просто технологичен: вертится, чтобы сменить декорации, само место действия. Иногда — вертится чуть быстрее, чтобы передать «театральную экспрессию». В данном случае — это почти безостановочное, порой головокружительное вращение является мощным символом той исторической воронки, которая засасывает этих людей. Диалоги, характеры, сцены, конфликты — все это крутится вокруг черной точки внутри круга, который вращается всё быстрее и быстрее. Ощущение, что и ты сам — внутри него. Что и тебя увлекает туда же — к роковой черте, когда уже не вырваться и не избежать общей участи.
Как завороженный, оцепеневший — ты смотришь на это вращение.
Сила спектакля, видимо, в том, что тут почти не происходит ничего страшного — люди просто разговаривают, отмечают праздники, смеются, влюбляются, ссорятся, женятся, растут, уходят и приходят.
Этого всего так много, и все оно такое вроде бы нейтральное, пустяковое, житейское, понятное, родное, что тебя вдруг заполняет странное чувство — это мы, это про нас.
И от этого еще страшнее.
Единственная сцена, где есть ненависть и насилие по отношению к этому теплому и уютному человеческому миру (сцена выселения из квартиры и переселения евреев обратно в Леопольдштадт), — важна неброскими деталями. Нет никаких киношных фашистов, цепных псов, распоясавшихся молодчиков. Приходит старый, покашливающий чиновник, очевидно, солдат Первой мировой, несчастный и озлобленный. Ему нужно найти виноватых в своей немощи, в своей обиде на весь мир, он — выразитель «народных чаяний», а совсем не больных фантазий фюрера или темных звериных инстинктов. Количество килограммов вещей на один чемодан, срок 24 часа, жестокость бюрократического приказа, для которого нет ни больных, ни стариков, — все это вроде так знакомо и так известно, но почему-то именно сейчас бьет буквально наотмашь.
Это мы.
Это нас.
Это всегда.
Уходящие из-за праздничного семейного стола — они уходят в темноту, туда, где безостановочно крутится воронка, где мелькают годы и поколения, лица и голоса. Уходят в смерть, уходят в Дахау и Освенцим, уходят навсегда…
Неслышно и невидимо над ними несется знаменитый венский вальс, как мечта о самодостаточной, замкнутой в волшебной сфере, красивой и мирной жизни, где играют дети и смеются женщины, как мечта о покое.
Но мечта эта вновь оказалась недостижима.