Рассказы. С якутского. Перевод Владимира Крупина
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2023
Крупин Владимир Николаевич, известный русский прозаик, публицист, педагог. Родился в 1941 году в селе Кильмезь Кировской области. Один из представителей «деревенской прозы». Главный редактор журнала «Москва» (1990—1992). Главный редактор христианского журнала «Благодатный огонь» (1998—2003). Лауреат Патриаршей литературной премии (2011). Почётный гражданин Кировской области (2016). Мировую известность получила повесть Владимира Крупина «Живая вода» (1980). Живёт в Москве.
Классику современной якутской литературы Николаю Лугинову 14 августа этого года исполнилось 75 лет. Он один из самых известных якутских писателей. Первые публикации прошли в журнале «Хотугу сулус» в 1974 году. Уже через два года вышла книга рассказов. Ныне он автор более тридцати книг прозы, наиболее известное его произведение — роман «По велению Чингис Хана», над которым прозаик работал в 1997—2005 годы. На сегодняшний день Н.А.Лугинов — писатель-новатор с ярко выраженным национальным колоритом и самобытностью. Книги его переведены и изданы на многих языках мира, в том числе на китайском, французском, польском, сербском, немецком, татарском, башкирском, казахском, киргизском, тувинском.
В 2009 году по книге «По велению Чингисхана» был снят фильм «Тайна Чингис Хаана» — первый широкомасштабный проект якутского кино, объединивший якутов, тувинцев, бурятов, калмыков, башкир, монголов и другие азиатские народы. Фильм «Надо мною солнце не садится» (2019), снятый по мотивам повести «Таас Тумус», был отмечен премиями на Московском международном, Шанхайском и многих других кинофестивалях.
В последние десятилетия творческие интересы Николая Лугинова относятся к древнему Китаю, писатель работает над серией произведений о хуннских военных деятелях, в том числе о великом мыслителе Лао-Цзы. Он продолжает тему сложных взаимоотношений китайской и хуннской империй в V—III вв. до н.э., поднимает проблемы вечного противостояния добра и зла, духовного и материального, долга и выгоды, мужества и трусости.
Сегодня представляем читателям фрагмент романа в повестях «Время перемен».
Живёт и работает Николай Лунгинов в Якутске.
Дед и его внуки
Когда жизнь твоя давно перевалила за середину, то волей-неволей приучаешься прислушиваться к своему телу. Особенно по весне наваливается, бывает, какая-то слабость, в прежние годы тебе неведомая. И отдыхай не отдыхай, а тело всё как не твоё, словно после некой трудной дороги. Хотя в прошедшем году и не было изнурительных дальних походов, но почему-то у всех, даже у самых рьяных старых служак, этой весной проявилась не то что усталость, но некая истомлённость, какая совсем никого не побуждает к особому служебному рвению.
По давно заведённой традиции войска хуннской армии собираются в полном составе два раза в год. Месяца на два в сентябре — для осенних походов, после чего с ноября распускаются по своим домам на зимние стоянки, до марта. А там вновь собираются — уже для весенних ратных трудов.
Как всякое многолюдное и продолжительное предприятие, военные сборы — дело сложное, требует строжайшей организованности во всём, налаженности на каждом своём этапе. Всякий задействованный в этом должен чётко знать своё место и обязанности. Одни занимаются боевой выучкой, слаживаемостью в действиях, разведкой маршрутов. Другие остаются при обозе, охраняя и ремонтируя общее войсковое снаряжение, следя за сохранностью и распределением запасов продовольствия и фуража. Кстати, мало среди хуннов охотников заниматься этим скучным делом по собственной воле, если не сказать, что их совсем не найти. Даже уговаривать приходится, с хитрецой подходить, с обещаниями каких-нибудь поблажек или чего-то дельного взамен. Но что хунну пообещаешь? Ему, по большому-то счёту, ничего и не надо, всё у него есть, что ему по-настоящему необходимо. Разве что хорошего коня или редкое оружие. Но этого-то, к сожалению, никогда и ни у кого, даже у главнокомандующего, много не бывает.
А тут весенняя хандра нежданно-негаданно накатила и на сёгуна Турара.
С самого утра, как только проснулся, он почувствовал в себе непонятное раздражение… Потому, возможно, что плохо спал? Да, тяжело ему пришлось в эту ночь, и он обрадовался наступлению утра. С рассветом мучившие его ночные кошмары мало-помалу прекратились, но раздражение осталось. За долгую ратную службу много накопилось у него малоприятных воспоминаний, время от времени перетекающих в тяжёлые сновидения. Но до поры прошлое так навязчиво не маяло его. Тягостные сны начались совсем недавно.
Проснувшись, но ещё не вставая по заведённой стариковской привычке с ложа, он разминал затёкшие, будто закоченевшие за ночь суставы. И хотел уж было подняться, как подошли внуки, Бабыр с Аколом, и стали заботливо массировать его тело. Они, уже миновавшие отроческий возраст, с измальства знали дедовы привычки и потребности, их гибкие сильные руки привычно сновали по дедовой спине и плечам.
Турар для порядку по-стариковски поворчал, что зря они в такую рань поднялись, могли бы ещё поспать, ибо утренний сон в юности как никогда сладок, наверняка же вчера вечером допоздна шептались. Но радовало, что внуки ещё с вечера договорились встать пораньше, чтобы прийти размять деду спину.
Пока они без особого успеха старались передать свою юношескую бодрость дедову телу, тот размышлял. Понятно, что Бабыр долго у него не задержится, умчится к своим нукерам. И хотя по званию он сюней, но по должности — заместитель командира мегенея-тысячника, так что забот у него, как говорится, полон рот. Нынче он только по случаю приезда брата ещё раз переночует в ставке деда, а там — по всем правилам — должен будет находиться со своими подчинёнными.
Непривычно молчалив что-то сегодня Акол, и это беспокоило старика. Обычно он всё время толкует о чём-то, его заинтересовавшем, порой как бы думает вслух, не упуская возможности расспросить, послушать рассказы деда о давно минувшем. И не раз он своими странными, но и глубокими вопросами заставал деда врасплох, ставил в затруднение. Понимал он столь многое и в таких деталях, что далеко не всякому зрелому человеку доступно. Турар не знал, как тот — слепой от рождения, лишённый потому столь многого в самой возможности познания мира — сумел постичь смысл не только сложных жизненных обстоятельств, но и неожиданно мудро проникнуть в самую их суть. Откуда в нём это, где источник его удивительных знаний? Те, с кем он общается, никак не могли дать их ему, даже китаец, его воспитатель У Хуан… И сколько ни думал об этом, всё равно оставалось для него тайной. Спросить же самого Акола он не решался, да и что тот ответить может? Слушал всех, дескать, и запоминал, сам размышлял…
А вот теперь он — молчал. Его незрячие глаза смотрели куда-то вдаль, сквозь стены сурта, словно он что-то сосредоточенно высматривал там. Временами казалось, будто ему удаётся разглядеть нечто новое в этих непостижимых зрячим далях, потому что он то и дело удовлетворённо кивал себе…
Турар, озаботившись этим, попытался разговорить его. Но Акол отвечал на вопросы коротко, односложно и вновь умолкал, погружаясь в себя. Нет, дед не впервой удивлялся этим разительным переменам во внуке, да и с самого начала было видно, что растёт-подрастает явно незаурядный, наделённый необычными способностями человек. Прежде юноша при первой же возможности не отходил от него или У Хуана ни на шаг, всё о чём-то выспрашивал, любил во всём разобраться до подробностей, высказывая и свои всегда интересные суждения. Но вот уже дней десять как он притих, словно разом потерял интерес ко всему, то ли о чём-то сосредоточенно думая, готовясь ли к чему. Но о чём, в самом деле, можно столько дней и так напряжённо думать?..
Желая отвлечь его, Турар даже вызвал У Хуана и Батамая, чтобы те прогулялись с ним по окрестным местам, дали продышаться, поразвлекли охотой и рыбалкой. И не забыл строго предупредить их об осторожности: места-то горные, тут много спусков и крутых подъёмов, мало ли что может случиться. На предостережения эти Батамай со свойственной ему манерой верхогляда лишь отмахнулся:
— Да какие тут горы! Так себе холмы, а не горы, сёгун…
— Не перебивай старшего, невежа… И когда ты остепенишься, наконец?! Наверное, никогда, — поздно тебе уже взрослеть, хотя опыт свой пора бы научиться использовать. Люди мы степные, а значит, и сами мы, и кони наши, непривычны к таким подъёмам и спускам. Я-то настоящие горы имел в виду, а ты — «холмы»…
Турар заметил, что при словах о настоящих горах Акол поднял голову и как бы внутренне встрепенулся. До этого безучастный ко всему, он стал внимательно слушать разговор, и когда все собрались уже выходить, тихо спросил у Батамая:
— Уважаемый, а где, в каких местах вы бывали в горах?
— Да я в молодости ещё охотился в долинах и на склонах Куньлуня, — соврал не моргнув глазом Батамай, так и не изживший с годами желания прихвастнуть, упустить возможность лишний раз выставить себя героем, всезнающим бывалым путешественником. Все знали об этой его привычке, не раз ловили на вранье и смеялись над ним, но это не помогало избавиться ему от хвастоства. Такого порой нагородит, что просто диву даёшься. — Без добычи спать не ложился…
— Да? Какой вы счастливый!
— Конечно! Да там такая красота, что словами не описать!
— Говорят, что там есть и святые места…
— О-о, да там вообще этих всяких мест полно!..
— Нет, я говорю об особых святых местах, куда ходят паломники, чтобы помолиться Всевышнему Тэнгри…
— Да я этих богомольцев перевидал — без числа… и в местах этих многих бывал, да!..
Батамай сейчас явно привирал, и сёгун это сразу понял. Он-то за долгую свою жизнь сумел так его изучить, что точно знал, где Батамай говорит правду и что действительно знает, а где врёт напропалую.
— Не-ет, святых мест много не бывает…
Акол сказал это тихо, как-то печально, и тут же потерял интерес к Батамаю, поняв, что верить ему нельзя. Да и что мог рассказать ему этот простодушный малообразованный человек, которому нет никакого дела до всяких там святынь?..
Нет, не первый раз удивляется Турар возникшему ни с того ни с сего странному интересу внука к Куньлуню, к тайным знаниям святых старцев, к паломникам, неизвестно что ищущим там. Огромные горные хребты протяжённостью в несколько тысяч ли имеют среди жителей равнин недобрую славу, и особо впечатлительные выдумщики вроде Батамая рассказывают про них всякие небылицы. Поэтому люди опасаются тех, и вправду зловещих, мест и по возможности обходят их стороной. Но вот почему-то облюбовали их некоторые странники, ходят туда поклониться якобы святым этим местам… а что в них, этих скалах и пещерах, такого святого? Что, нельзя молиться Всевышнему у себя дома? Как и большинство хуннов, Турар был уверен: странники эти — отбившиеся от семьи и не иначе как «больные» люди, которые и становятся, в конце концов, отшельниками и поселяются там в пещерах.
Но с какой стати, задавался в который раз он вопросом, это так интересует, так волнует и даже, по всему видно, тревожит Акола? И ответно не может не тревожить и его, деда, который и всегда-то терпеть не мог малейшей неопределённости в душе: не по нему было это подвешенное состояние, когда не можешь себе ответить, кажется ли тебе это или в действительности происходит.
А тут ещё и Бабыра вдруг вызвали к самому саархаану — и к добру ли? Неужто саархаан хочет отправить его с каким-то особым поручением, и почему именно его? Опыта мало у юноши, ведь ему только семнадцать лет. Хотя и хвалят его за боевые успехи, но ведь это одно из, пожалуй, врождённых умений хунна, а вот жизненного опыта ему пока недостаёт, потому как познать хитросплетения жизни намного сложнее, чем саблей махать. И для особых поручений обычно выбирают опытных воинов, да и в званиях повыше. Скорей бы вернулся, что ли, и помоги Тэнгри, чтобы всё было хорошо…
К тому же, если бы в адрес Бабыра появились какие-то нарекания по службе, то ему, сёгуну, обязательно бы доложили, а этого не было. Значит, что-то другое… Вообще-то саархаан не любит заниматься мелкими делами, в том числе и штатными армейскими, кроме разве что торжественного присвоения званий да вручения наград. А награждать внука пока не за что, да и для повышения тоже вроде не созрел, рановато; совсем недавно ещё, только в прошлом году, ему присвоили звание сюнея-сотника. И семья отпраздновала это с размахом.
Поводырь Хойгур
Нет, что-то всё-таки не давало покоя Турару, и он велел денщику вызвать к себе поводыря Акола. Его когда-то выбрал себе из всех кандидатов сам внук, и это вызвало в семье бурные споры и несогласия, большинству домашних он не нравился.
Поводыря быстро разыскали и привели к шатру Турара.
— Кто ты? — спросил его охранник железным голосом. Видимо, мальчишка-поводырь был одет неважно и его вид показался стражу сомнительным. Здесь привыкли к посетителям высокопоставленным, с серебряными генеральскими ярлыками, а не к оборвышам.
— Я?.. да никто… — явно растерялся, запнулся поводырь.
— Дурак ты! Скажи толком, кто ты и куда идёшь?
— Я… меня вызвали сюда, а кто — не сказали. А я… я сирджит, то есть вождь. Сопровождаю слепого внука сёгуна.
— А-а… Понятно. Поводырь, значит, а не вождь. Надо же, и где только нашли дурака такого — и для кого! Ну проходи, раз вождь… Здесь чаще всего как раз они и собираются.
Слушая этот разговор через полотно тонкого шёлкового шатра, Турар от души посмеялся. А когда перед ним предстал сам «вождь», довольно напуганный стражником, то внимательно рассмотрел его. Перед испытующим взглядом командующего мальчик, казалось, сжался, втянул голову в плечи, стараясь казаться меньше и покорней.
Был он безотцовщиной, выросшим с матерью из свободных рабов, каких много прислуживало при орде. И кто угодно мог быть его отцом, хотя поговаривали, что им стал один лихой проходимец по имени Окун, одно время служивший у хуннов при обозе.
Исчезнув однажды, этот Окун появился в злосчастном царстве-государстве Саратае. Разбогатев там каким-то образом и быстро завоевав уважение и доверие влиятельных людей, стал правителем Саратая в результате очередного переворота, которые случались там чуть ли не ежегодно. И надо сказать, что не без помощи хуннов, которые имели в этом краю свои интересы. Он даже сумел продержаться у власти года два, а это довольно долго по их меркам. Но после очередного переворота был свергнут, изгнан и пропал.
По слухам выходило, что это не простой мальчик, а сын хотя и бывшего, но правителя Саратая. Пусть это и разбойничье государство, но там тоже люди — божьи создания — живут, и с ними ничего без воли Тэнгри случиться не может. Вот и рождение этого поводыря было, следовательно, далеко не случайным.
— Ну, что расскажешь о деле своём? — обратился не без иронии Турар к отроку.
— Ничего… Мне сказали, что поедем на прогулку по окрестным местам — любоваться подснежниками, бутончиками, листиками там и травами всякими.
— Не забывай, ты всё время должен держаться рядом с конём Акола, чтобы в подробностях рассказывать про окружающие вас места. Ему важно передать в подробностях всё: что впереди, что справа и что слева. Какие где деревья растут, как они выглядят, рассказать и о том, что в них поменялось за последние недели. И то, что сейчас начали пробиваться подснежники… он же их любит, ты помнишь?
— Помню всё, конечно… Постараюсь, господин, — излишне угодливо покивал тот, поклонился. — Хотя порой бывает трудно успеть за всеми переменами вокруг…
— Конечно, нелегко. Одно дело всё прекрасно видеть, ясно и в цвете, а другое — передать во всех подробностях. Сложная задача и для взрослого. Но помни: ты всё это великолепие видишь, а он — нет. И постигнет он всё настолько, насколько точно ты сумеешь передать и объяснить ему окружающее. Если будешь очень стараться и верить в это, то всё получится. И от всяких опасностей ты его должен беречь. Уяснил?
— Очень хорошо уяснил, господин, — с показной уже, кажется, боязнью поклонился ему поводырёнок. — Я буду изо всех сил стараться.
Когда паренёк, заученно кланяясь и пятясь, ушёл, Турар долго думал о странных, порой совершенно не понятных ему и ничем не объяснимых предпочтениях внука.
Почему он сразу, после недолгого собеседования, отверг десятки тщательно отобранных для него поводырей? По приказу деда их усердно выбирали по всей империи, по всем родам хуннского Ила. Задача для них ставилась наисложнейшая. Поводырь должен был стать незаменимым помощником во всех делах, должен всё уметь, быстро схватывать, что происходит вокруг, и всё это в подробностях передавать своему слепому господину; но главное — предугадывать опасность и в случае необходимости суметь защитить его.
Но никто из отобранных дедом будущих поводырей не смог завоевать доверие Акола. Всех он отверг, отдав почему-то предпочтение этому, по мнению семьи, странному и никчёмному, даже не вполне нормальному человечку. Почему, по каким таким причинам? Ничего не понять в этом выборе внука.
Турару за всю долгую жизнь на поприще главнокомандующего довелось повидать множество молодых людей. Оценивая их, выбирал не просто способных, а лучших из лучших для конкретных дел. У него всегда получалось отсеивать, определяя неспособность к делу по малейшим порой признакам в поведении, по манере общения. Сослуживцы удивлялись его верному чутью. И вот, собственный внук деликатно, но твёрдо отвёл, ничего не объясняя, все его предложения и доводы, выбрав себе в самые близкие помощники явного негодника.
То, что паренёк с самого рождения расположен ко лжи, заметили давно и многие. Был он изворотлив как никто; что бы с ним ни случалось, он всегда выходил сухим из воды. Не скажет никогда ничего в простоте, напрямую, открыто — всё вокруг да около, всё мимо, всё как-то вскользь. Удивительный всё-таки парнишка — врёт почти всегда, если даже в этом нет никакой нужды: видимо, на всякий случай, так сказать, впрок — вдруг явится необходимость от чего-нибудь отвертеться…
Можно подумать, что незрячий внук всего этого просто не заметил, не понял. Но ведь есть множество иных явных признаков, по которым ясна, мягко говоря, неоднозначность всей натуры, фальшивость и притворство поводыря. Например, когда ему что-то нужно, он становится мягким, прямо-таки ковром стелется… даже голос меняет на заискивающий, льстивый. Как вот сейчас, при их разговоре… Но понять внука ещё трудней.
Турар глубоко вздохнул, вспомнив, как сидели они на днях с внуком у входа в шатёр лицом к закату, к уходящему за горизонт и уже остывшему весеннему солнцу. И Акол напряжённо, словно силясь что-то понять, смотрел, упирался незрячими глазами в ту закатную сторону. В это время обычно рядом с ним садился брат и начинал рассказывать, расписывать словами всё, что видел: те величественные весенние перемены в просыпающейся природе…
Но брат ещё не прибыл с учений, и он, дед, несколько раз собирался подсесть поближе, чтобы рассказать, выразить своими словами этот широко раскинувшийся огненный закат и дивные облака над ним, — и не решился, с грустью прикинув, как это сложно и невыразимо… Да и кто сможет во всех красках, со всеми оттенками рассказать обо всём этом? Нет, при всём желании не найти ему прекрасных и точных слов…
Однажды, лет десять назад, дед застал Бабыра горько плачущим. Встревожившись, подумал, что с ним случилась какая-то беда. Да и совсем не в характере Бабыра были подобные, до слёз, всплески и проявления чувств. Сурового нрава был мальчик: немногословен, редко улыбался и почти никогда не смеялся. Нечасто встречались столь сосредоточенные, задумчивые и малоразговорчивые ребята его возраста. Захочешь и не вспомнишь, видел ли хоть раз на его лице выражение по-детски непосредственной радости…
Оказалось, что Бабыр плакал от бессилия. В тот день он не смог хоть в какой-то мере передать горячо любимому брату впечатление от увиденного в их поездке на водопад. И Акол остался недоволен, хотя и постарался скрыть это…
Тогда дед попытался, как мог, успокоить внука:
— Понимаю тебя… Но это же, скорее всего, вообще невозможно.
— Почему же? Раньше у меня получалось…
— Может, прежде ты и понимал меньше. И тебе хватало на своё понимание слов. А сейчас ты повзрослел, стал намного глубже всё осознавать, больше примечать и вдумчивее относиться к увиденному. Скажу больше, я и сам очень часто не могу подобрать таких слов, которые смогли бы передать всю полноту моих впечатлений, например, от поляны распустившихся подснежников. И порой думаю грешным делом: а что, если таких слов совсем ни у кого нет?
— Значит, Аколу никто теперь не поможет… даже рассказать как надо не сможет? И он уж никогда не увидит, не поймёт никакой красоты?
— К сожалению, это так… И надо научиться смиряться с волей Тэнгри.
— А я-то думал… думал, что это обычная болезнь такая. Всё ждал, что вырастем, Акол вылечится и прозреет. А оказывается…
— Да, мой дорогой, в том-то и беда, что в жизни слишком многое невозможно исправить, а тем более — вернуть…
— А как же ему тогда жить дальше?
— Так и жить… — Турар тяжело вздохнул, но посмотрел прямо и твёрдо в юное лицо внука, будто повзрослевшее в печали. — Каждому из нас даётся своё испытание. И нет людей, полностью во всём безупречных, совершенных и телесно, и духовно. У каждого, если покопаться, существует какой-нибудь недостаток, но кто же будет рассказывать на каждом углу о своём незаметном для непосвящённого телесном, а тем более душевном, изъяне?..
— Да? И у меня тоже?
— Про тебя ещё рано что-то говорить, недостатки накапливаются и проявляются с годами. А за примерами не надо далеко ходить, посмотри вокруг. Телесные изъяны — они на виду. Я вот слегка туговат на левое ухо, а потому всегда выставляю вперёд правое, и это выглядит, наверное, немного странно со стороны, — усмехнулся он. — И даже забавно… Но это не помешало мне столько лет командовать армией. А теперь посмотри на своего дядю Хамыда. Он хромой на левую ногу, из-за этого не смог быть воином. Зато стал одним из самых знатных людей — обзавёлся табунами лошадей и скотом, снабжает армию. А разве это не важное и нужное дело? Или возьми моего помощника — У Хуана… Он слегка близорук, издалека не может разглядеть количество всадников, но это не мешает ему быть первейшим знатоком в устроении снабжения, незаменимым помощником командующего, без него я как без рук… С другой стороны, глянь на Батамая, на его всем известную «болезнь» — приврать любит. А он ведь постоянно мается животом, но мало кто о том знает. Из-за болезни сам себе готовит особую еду: всякие каши и супчики, из общего котла никогда не ест. Но сумел прослужить мегенеем до преклонных лет, а это не шутка — тысячей командовать. Про его службу ты и сам прекрасно всё знаешь. Так вот получается, что почти у каждого есть тот или иной изъян, но от этого жизнь не теряет ценности своей и не стоит на месте…
— Хорошо, дедушка, я это понимаю. Но почему Всевышний Тэнгри именно моему брату послал такое жестокое наказание — слепоту? Он хороший и ни в чём не виноват, это несправедливо!
— Откуда нам знать, какие помыслы у Всевышнего? Это его воля, и задавать такие вопросы, тем более осуждать деяния Тэнгри, нельзя. Не имея всей полноты знания, можно ли хоть о чём-то рассуждать верно? Лучше подчиниться его решениям и принимать их, как солдат — приказ к беспрекословному исполнению. Приучишь себя говорить: «Обсуждению не подлежит», — тогда и не будет всяких лишних вопросов.
— Спасибо, дедушка, а то я обо всё этом как-то мало думал… — упавшим голосом проговорил Бабыр. Но тут же добавил твёрдо: — Я буду солдатом, вот увидишь.
А дед, впервые так серьёзно поговорив с внуком, был тогда очень доволен его не по возрасту серьёзными рассуждениями. Турара радовало, что оба внука с самых юных лет проявляли явно нерядовые способности. Но если исходить из того, что всё должно быть в меру и в своё время — не запаздывая и не опережая, — то чрезмерно ярко проявляющиеся способности настораживали, вызывая опасения. Вспоминалось, что отец их тоже опередил всех сверстников, в семнадцать лет стал мегенеем — генералом. Но это не принесло ему счастья, а, наоборот, накликало такую беду, которую никто и ждать не мог.
Впрочем, человек так устроен, что ждёт от жизни лишь хорошего, считая себя достойным его. А тем более когда его неожиданно заметило начальство, выделив из общего ряда, возвысив над другими. Но есть ли предел человеческим желаниям и стремлениям? Чего бы ни добился человек, ему всегда мало, ему хочется ещё большего, особенно в молодости.
Что далеко ходить за примером… И если теперь спросить себя, доволен ли прожитой жизнью, то ответил бы: «Как бы не так…»
Ещё на излёте молодости он стал сёгуном — главнокомандующим всей армией Ила, вторым человеком после саархаана. А насколько сегодня он доволен достигнутым и чего такого добился? Он всякий раз надеялся послужить на этой тяжёлой должности ещё от силы года два, но точно не более трёх лет — и… И на деле это продолжается уже два раза по семнадцать.
Он никогда не считал, в отличие от других, свою высокую должность достижением, которым можно было бы как-то особо гордиться. Для него это была очень нелёгкая, подчас вынужденная работа, и он терпеливо пронёс эту малоприятную ношу через всю жизнь. Главной же мечтой всех последних лет была почётная отставка и заслуженная вольная жизнь на Синих Озёрах. Всего лишь поставить шатёр у воды — и только; всё устроить очень просто и неприхотливо, без излишеств. Но эта очень простая мечта всё никак не исполнялась, отодвигаясь, как горизонт. Лишь только подходит срок переназначения, саархаан просит: «Ну, дорогой, подожди ещё год-другой, а там видно будет. Подберём замену, есть тут на примете… и ты спокойно отойдёшь на покой».
Вот и тянется этот «год-другой» до сих пор.
Саархаан жалуется, что его опять некем заменить, но на деле это только его предубеждение и мнительность. Едва ли не любой из генералов — хоть штабной, хоть и полевой — может совершенно спокойно заменить его. Возможно, на первых порах какие-то ошибки и будут, но незыблемые многовековые традиции воинского уложения приведут всё в норму, а значит, к успеху.
Турар хорошо знал саархаана. Человек он был крайне осторожный и не то чтобы боящийся перемен, а просто ко всему относящийся с недоверием. Видимо, на него решительным образом повлияла бурная, временами необузданная деятельность предшественника — саархаана Саламана. Всего за год правления тот столько бед принёс всему Илу, что некоторые последствия до сих пор толком не исправили. Поэтому, проявляя осторожность, нынешний властитель Усуман более чем прав.
Непросто править огромной империей, земли которой простираются на тысячи ли, объединяющей столько малых и больших народов. Тронешь частные, казалось бы, интересы одного, а отзовётся на десятке народов и племён. Все ревниво следят за каждым твоим шагом, слышат каждое ненароком оброненное слово. Если в спешке нарушишь интересы одного, этим поступком можешь обидеть или внушить подозрения многим.
Саархаан Усуман взаимосвязи внутри страны изучил до тонкости, отсюда и осторожность. Нерешительным считают его только неучи. Конечно, многие его решения несколько запаздывают, долго вызревая на почве осторожности. Но и спешка до добра не доводит, да и жизнь такова, что, сколько ни старайся везде поспеть, а это неисполнимо даже в помыслах. Жизнь проста только на первый взгляд. И чем дольше живёшь, становясь всё опытнее и насторожённей, тем больше раскрывается она во многих частностях своих, сложнее и противоречивее в твоих глазах становится. Начиная новое дело, далеко не всегда можно всё продумать и предположить заранее; как ни просчитывай ходы, — жизнь предложит какой-нибудь свой.
Семья
Когда возбуждённые и воодушевлённые словами деда юноши вышли, Турар усмехнулся, представив, как сейчас будут радоваться успеху внука «старые несушки», — так он про себя называл своих жён, матерей семейства. Они по простоте душевной думают, что чем серьёзнее звание, чем выше должность, тем больше почёта и уважения воздаётся их мужу, а значит, успешнее и безопаснее будет жизнь семьи. Они не понимают, что за высоким званием почти всегда стоят мало кому посильные обязанности, выполнять которые приходится порой невероятными усилиями. И внуку теперь — до конца его жизни — придётся биться за право занимать это или следующее, с повышением, место. Как же непросто быть всегда, ежедневно и еженощно, на виду и начеку, отвечать за всё. Нет, тяжёлая ему выпала участь, ибо всё, что считается обычной человеческой жизнью — дом, семья, друзья, увлечения, — у внука теперь пойдёт как бы малозначащим добавлением к главному делу, урывками, в перерывах между походами и на редких стоянках промелькнёт, пролетит. Даже когда все вокруг отдыхают, мегенеи и темники, не зная покоя, готовятся к будущим походам.
Со стороны этого не видно, поэтому мало кто может осознать всю драматичность этой военной участи, должным образом оценить все переносимые командирами тяготы.
Турар усмехнулся неожиданному продолжению своих мыслей. По опыту знал он, что старухи сейчас поспешат женить внуков. Коли стал Бабыр таким командиром, значит, подошло время для первой его женитьбы. Продиктовано это не прихотью женщин, а издревле сложившимся устройством жизни. Дух ратного человека всегда на острие — меча ли, стрелы или копья… Мгновение — и нет тебя, а с этим прервётся связующая прошлое с будущим нить, умрёт род. Поэтому воина, тем более начальствующего, принято рано женить.
А среди мужчин обычай ранней женитьбы радости особой не вызывает. Но вот благодаря обычаю этому Турар имеет теперь потомков от сына, погибшего в неполные восемнадцать лет, и не в одной их семье подобное случалось. Поэтому он премного благодарен настойчивости, можно сказать — железной воле своей жены, успевшей женить сына.
Мужчина-хунн никогда добровольно жениться не хочет: ни в первый раз, ни в последний; его всегда к этому принуждает укоренившаяся традиция.
Все эти мысли долго не давали Турару уснуть. Скоро, совсем скоро внуки опять придут к нему — по их мнению, всемогущему деду, — жалуясь на посягательства бабушек, на вольную жизнь Бабыра. А разве он сможет что-то сделать? Будь хоть трижды сёгуном, но против древних семейных, родовых уставов он бессилен. В этом случае он лишь себе хозяин, да и то не всегда.
— Хозяин… — вслух сказал Турар. — А спать-то когда теперь будешь?
* * *
Мысль цеплялась за мысль и вывела опять к размышлениям, упорно маявшим его душу, — только на вид, может, огрубевшую в походах, но, как оказалось, ещё не совсем заскорузлую. И раздумья эти уже не один год свербят в душе, ставя перед ним вопрос за вопросом, от самых вроде простых до наисложнейших, — и все до одного почему-то неразрешимые. Как ему найти ответы? Почему так сложилась судьба, была ли в том предопределённость? Зачем всё случилось таким обиднейшим образом: решили прогуляться два товарища — саархаан с мегенеем — после ужина за территорию Ставки, и совсем же недалеко от крайних постов отошли, да наскочила на них бродячая банда, остаток разбитой неделю назад армии неприятеля, и оба друга зверски зарублены были… Если принимать это за высшую волю, то для чего, для какой цели всё это случилось? Будь они обычными смертными, — тогда, может быть, признал бы Турар происшедшее случайностью. Но не простыми людьми они были, от их жизней зависела судьба всей хуннской империи, объединяющей более сорока родов. Что же, только и остаётся полагаться на Высшую волю, успокаивая себя, ему — Всезнающему — видней?..
Но сердце всё ноет, когда слышит Турар опять сочетание всё тех же слов: семнадцать лет, мегеней… Отцу мальчиков, Арслану, как раз было семнадцать, когда ему присвоили звание мегенея, и вот недавно исполнилось столько же со дня его гибели… А через сорок дней принесла вдовая сноха двойню. И вот, Бабыр, как некогда отец в те же годы, удостоен ярлыка мегенея. Неужели в том продолжает осуществляться некая высшая задумка? И Всевышнего ли?.. Что ни говори, а такие совпадения вызывают не то что настороженность, а явные опасения. И что-то будет дальше?
Но в любом случае ничего изменить он не может. Он просто вынужденный наблюдатель, и ему не найти ответов на свои вопросы, главный из которых — к чему небеса готовят мальчиков? Да иногда, думал Турар, лучше не знать его, будущего. Так в неведении и уйти к Тэнгри. Сколько бы ни мечтал он о достойном уходе, а получится так, как получится. В последние годы ему вдобавок стало казаться, что для ратного человека он прожил слишком уж долгую жизнь, а это традицией не приветствуется. Пора, давно пора бы уйти, но Провидение для чего-то пока держит его здесь. Хорошо хоть в относительном здравии и силе, способным ещё продолжать наравне со всеми ходить в походы.
* * *
Как ни возбуждён был сейчас Турар и новостью, принесённой внуком Бабыром, и невесёлыми воспоминаниями, а нервы понемногу успокоились, наступило даже подобие умиротворения, и он стал засыпать. Но через какое-то время в его сон стали пробиваться посторонние, ещё невнятные звуки… голоса, да, где-то у второй стражи, и старый сёгун насторожился по своей многолетней привычке быть готовым ко всему в любое время дня и ночи.
Он услышал отголоски разговора и понял, что кто-то хочет пройти к нему, но пришедшего не пускает охрана.
Странно, что за посланец или проситель хочет столь дерзко потревожить спящего главнокомандующего? Разве что по какому-то срочному делу. Но тогда почему его не пускают? Получается, что дело, скорее всего, не очень срочное и может подождать до утра…
И тут Турара осенило: это же внуки вернулись! И как он мог забыть, что сам же ещё поиронизировал над ними, над тем, что им предстоит у бабушек… И окончательно проснулся, и с какой-то странной для его лет весёлостью от души рассмеялся: вот как их доняли старухи… Ну так что ж, пусть терпят. Жизнь ратного человека состоит из терпения, из умения принять чужую волю. Такова судьба твоя: не спросивши твоего желания и пренебрегши личными хотениями, тебя назначают туда, где ты в тот момент необходим. Или присваивают звание, вроде бы поощряя, но на самом-то деле — чтобы заткнуть образовавшуюся брешь в войсках, сделав тебя подвластным общему замыслу управления. А ты всё должен терпеть, принимать как должное и исполнять, оправдывая доверие, стараясь не потерять ни лица, ни должности.
Когда внуки всё-таки вошли, Турар вынужден был подняться с постели. Молча оделся, про себя посетовав на беспокойную молодёжь, и спросил:
— Ну, что такое случилось? Чего вы прибежали ночью ко мне?.. Ты же, Бабыр, вроде бы должен знать порядки, когда и при каких обстоятельствах можно беспокоить сёгуна…
— Так точно, знаю… — несколько смутясь, принял его иронию внук. — Только при сверхсрочных, безотлагательных делах, когда промедление подобно смерти.
— Ну и что же такое сверхсрочное случилось? Что нам угрожает? Неужели враг напал?!.
— Да нет… — чуть ли не в один голос ответили внуки.
— А что тогда случилось такое, что «промедление — смерти подобно»? — начал он сердиться на их неуверенность.
А между тем внуки были так взволнованы, что не знали, как приступить к делу, с чего начать. Наконец, старший — а был он взрослее младшего на десяток минут, — выдавил из себя, от смущения перейдя на «вы»:
— Мы к вам… не как к сёгуну пришли, а как к дедушке…
— Ну, хорошо… — смягчился дед и подбадривающе улыбнулся. — Если к деду, то можно понять такую ночную спешку.
— Бабушки хотят нас женить, — насупив брови, выговорил мрачно Бобыр. — Обоих…
— Да? Вот же какие вредные старухи… — с притворным удивлением воскликнул Турар. — И когда же?
— Говорят, завтра же начинают готовиться… Поэтому мы решили срочно обратиться к вам. Только вы можете предотвратить эту беду.
— Да уж, действительно беда… И что же нам делать? Ума не приложу…
— Надо им запретить пока женить нас. Объясните вы им, что нам же только семнадцать исполнилось, к чему такая спешка?! Можно же как-нибудь потом…
— Да, вы правы, зачем такая спешка, когда можно бы потом… — Дед вздохнул и, пытаясь настроиться на серьёзный лад, посмотрел на хмурые, более чем озабоченные лица внуков. — Семнадцать лет, говорите… Это вроде бы немного, но всё же достаточный возраст, чтобы жениться… А что же ты, Бабыр, не вспомнил про свой возраст, когда саархаан присваивал тебе звание мегенея? Значит, женить тебя рано, а доверить жизнь и судьбу тысячи воинов — можно? Тысяча — это не считая обслуги и обозных. А это куда как серьёзная ответственность для твоих семнадцати. Мы тысячу считаем малой армией, которая может действовать самостоятельно. Значит, ты уже командующий отдельной армией. Так неужели с женой не управишься?
— Командующим я буду… Но жениться мне рано, — твёрдо сказал Бабыр. — Дедушка, вы должны вмешаться и запретить бабушкам заниматься подготовкой женитьбы. В конце концов, вы как сёгун можете им это запретить.
— Э-э, дорогой, не так всё просто, как тебе кажется. Воля сёгуна действенна лишь в армейской среде. Всего лишь там, в поле, а не в семейных кибитках. Ваш дед не так всемогущ, как вам кажется.
— Но в собственной-то семье… вы же — хозяин! — не столь уже уверенно, сколько с последней надеждой выпалил Бабыр. — Ведь так?
— Вроде бы да… Но и тут существуют древние обычаи распределения семейных обязанностей… Вопросы женитьбы у нас — как раз исключительно женское дело. Так что помочь вам, похоже, ничем не могу…
— Значит, получается, на них нет никакой управы? — с ужасом воскликнул Бобыр, а вид у его брата был обескураженный.
— Скажу больше, эти вредные старухи даже меня хотят женить… — чтобы хоть как-то успокоить внуков, перевёл Турар разговор на себя. — Вот позор-то будет на мою седую голову. Это не вы, а я должен подивиться и сказать: «В мои-то годы…» А девочке, которую готовят мне в жёны, а вам в бабушки, лет-то совсем немного, наверное, всего-то на семь-восемь старше вас. Я наотрез отказываюсь, но они — ни в какую, не идут на попятную, не перестают мытарить меня…
— Так и нас пусть ещё хоть десять лет мучают, но не женят завтра.
— Ну, одно дело — я, старый, и совсем другое — вы. Вам-то в самый раз!..
— Да, пожалуй… мы только на первый взгляд оказались в похожих условиях, — тихо согласился Акол.
— И что же нам делать? — всё надеялся на какой-нибудь спасительный ответ Бабыр.
— Пока даже не знаю… — вздохнул дед, затаённо усмехнулся, вспомнив, что, когда семнадцать лет назад эти мальчики родились, он уже ощущал себя стариком… да, уже тогда мечтая уйти на покой, поселиться около Синих Озёр. «И кто бы мог предположить, что сегодня, когда годы твои более чем почтенны, тебя собираются женить вместе с этими желторотиками, — подумал он. — И как это счесть — как насмешку судьбы или некий властный расчёт Хотун, старшей жены? Нет, не найти ответа…» А вслух сказал:
— Я знаю только одно: у каждого из нас в жизни наступает день и час, когда необходимо подчиниться установлениям и законам предков, подчиниться им через «не могу»… Как бы ни хотелось, а нельзя восставать против родовых устоев, сложившихся за многие века. Так была устроена жизнь хуннов за столетия до нашего с вами рождения. Да — неправильно, как нам кажется. Да, не хочется! Но что же делать, так жили наши предки и нам это завещали. Может быть, мы пока не знаем всей правды, не понимаем всей необходимости этого обычая, а вот бабушки разумеют всё это лучше нас. И, послушавшись, мы со временем поймём правоту жизни… Ладно, я с ними поговорю, но если и добьюсь отсрочки, то недолгой, — предупредил он примолкших и совсем огорчённых внуков. — Этого не избежать, так что будьте готовы.
А про себя не преминул подумать с усмешкой: не избежать и тебе, похоже, как ты ни ерепенься, старый. Вот ещё немножко «подрастёшь» и согласишься, никуда не денешься…
Внуки одновременно вздохнули, поклонились и в полном молчании покинули шатёр. Вышел за ними и он. В ясном ночном небе сияла полная луна, было на удивление светло и далеко видно вокруг. И Акол остановился, замер, надолго уставившись незрячими глазами в то место на небе, где, как дно медного котла, натёртого до блеска, краснела луна. И Турар вздрогнул, поразился: неужто он знает или, может, ощущает, где она сейчас находится, луна?..
Много он встречал в своей жизни слепых. Все они отличались от зрячих и поведением, и мимикой, и походкой, — и одновременно были чем-то схожи друг с другом. А вот внук его — он совсем другой, как бы даже и не слепой, так иной раз подумаешь… С самого детства во время редких встреч с внуками он всегда удивлялся поведению Акола. Совсем ещё несмышлёнышем тот почти во всём походил на сверстников: так же самозабвенно играл с ними, шустро бегал, и каким-то образом ему удавалось носиться по шатру так умело, что он никогда почти не натыкался на расставленные вещи и на иные, порой опасные, препятствия вроде очага, и в поводыре не нуждался. Сам везде не только ходил, но и довольно легко находил нужные ему вещи.
Правда, дед позже узнал, что брат Бабыр всякий раз, придя в незнакомый сурт, уставленный вещами, как заведено у всякого кочевника, водил Акола за руку и потихоньку рассказывал, где что лежит или стоит. А тот с такой точностью всё запоминал, что почти никогда не натыкался. И забавно было наблюдать, как после этого сам Бабыр, увлёкшись игрой, то и дело налетал, словно слепой, на предметы…
Братья очень разнились и характерами. Старший был всегда сдержан, сосредоточен и ровен в отношениях с людьми, а младший отличался необычной вспыльчивостью, хотя и быстро отходил. Эта его излишняя скородумность и резкость в поведении частенько приводили к ошибочным поступкам и решениям. К чести своей, разобравшись на холодную голову и осознав свою ошибку, Бабыр тут же старался исправить её.
Дед по мере сил и времени, которых по его занятости было совсем мало, пытался контролировать, воздействовать и словами, и примером, приучая обуздывать свой крутой нрав, руководить прежде всего самим собой. Понимал старый вояка, конечно же, что, когда внук войдёт в силу и обретёт власть, может ненароком наделать таких непоправимых ошибок, цена которых будет не синяки да ссадины, а его собственная судьба и суьба тысяч ему подчинённых жизней. Он как можно доходчивей объяснял внуку, что человек с таким, как у него, характером должен всегда быть осторожен и избегать принятия мгновенных решений. Конечно, понимал Турар, что в воспитании важно не перегнуть палку. Ибо нельзя человеку, да ещё молодому, излишне обуздывать себя, а тем более делать это со стороны: так ведь можно вселить в него неуверенность в принятии решений или в выражении собственного мнения. Можно невзначай загубить его врождённую природную самостоятельность, ответственность за то, что делает. Во всяком деле надо золотую середину найти. «Только вот покажите мне, — говорил он себе, глядя на пылающую в вышине луну, — где она, эта середина, ведь ни в одном деле она заранее не обозначена. Слишком часто мы принимаем решения вслепую, по наитию, лишь предполагая, что понимаем происходящее, и якобы зная, что может последовать за такими действиями. Но именно предполагаем, не больше того… И если бы не традиции, не опыт несчётного числа поколений, то мы бы уподобились слепому человеку в чужом незнакомом сурте этого мира. И лишь немногие из нас, слепцов, видят, как вот сейчас Акол, где находится луна, где надо искать человеку истинные ценности… И, судя по всему, по способностям, удивлявшим с раннего детства, внук именно из тех, кто прозревает гораздо большее и важное, чем видим мы, вроде бы зрячие».
Но суровы нравы в хуннской среде. Издревле так заведено в степях: поощряются лишь сильные. В почёте те, кто больше добывает и увереннее обеспечивает защиту. А слабые, тем более убогие, не то что отторгаются, но находятся в худшем положении. И как ни жалей их, а с этим ничего не поделаешь, и будь ты хоть всемогущим сёгуном, но нисколько не изменишь сложившиеся веками обычаи.
Понятно, что эти нравы диктуются суровыми условиями кочевой жизни, но всё же душа не всегда может это понять и принять. Легко рассуждать о далёких от тебя трудностях и проблемах, но, когда они касаются твоего самого сокровенного и дорогого, — все рассуждения летят в тартарары. Про чужое и далёкое, а стало быть отвлечённое, можно рассусоливать сколько угодно. Своё же не отпускает ни на минуту и болит и днём и ночью.
И понять хуннов можно. Народ они кочевой, весь в движении, и кому нужен слепой, путающийся под ногами? Какая от него польза? Только обуза…
Думать так о любом калеке, а не только об Аколе, жестоко и несправедливо… И наверняка многие называют его ни на что не годным, бесполезным, сравнивая с лишним колесом телеги. Но, видя грозного деда и сильный род, никто не осмеливается озвучить эту мысль; ну, пошепчутся, подумают и на том остановятся. Тем более обижать не посмеют. А другим, ни в чём не виноватым, — сколько же им приходится переносить унижений и бед…
Мысль эта безжалостная, несомненно, в людях живёт. Не понимают они, зачем действовать неразумно, даже более чем глупо, отдавая столько внимания и сил убогому, состояние которого безнадёжно, не прозреет же… Тем более что со слепым занимается сам сёгун, загруженный столькими армейскими обязанностями и заботами, отрывающий на это долю своих сил, без того ограниченных, и времени, предназначенного в первую очередь для службы. И этим же занят не меньше его помощник по тыловому обеспечению китаец У Хуан, ставший по сути воспитателем братьев.
Так, должно быть, думают его ближайшие соратники по службе. И, к великому сожалению, они по-своему правы. С этой жестокой правдой ничего не сделаешь. И понять её можно, когда лично тебя это не касается. Но когда это относится к твоему любимому внуку, то даже и мысли восстают против этого понимания. Чувства, вопреки всем разумным доводам, бунтуют, сопротивляются, как могут. И он внутренне готов на всё, чтобы защитить обделённого природой несчастного внука от малейшего посягательства окружающих…
Нет, зря говорят, что родители всех своих детей любят одинаково. Что ни говори, а всё-таки больше, чем о здоровых и самодостаточных, беспокоятся они об убогих, — как вот он об Аколе, льнёт к нему с какой-то странной, болезненной, переходящей разумные границы оберегающей любовью…
У него, Турара, набралось-нарождалось много внуков, к которым он как дед относится обычно, не выделяя особо никого. Они все, конечно, разные во внешности и характерам, но ничем не отличаются от других хуннов-подростков. И главное для него, чтобы они не были замечены в дурных поступках, не позорили деда и свой род, успешно одолевая науку жизни.
А вот эти двое с их сиротской судьбой с самых малых лет вызывают у него особое чувство ответственности. Вначале думал, что это жалость; но всё оказалось намного сложнее и глубже.
И, что особенно странным кому-то покажется, из внуков-близнецов с самого рождения выделил он слепого, а не того, который теперь в свои семнадцать лет в силу своих способностей, как некогда его отец, стал командующим отдельной войсковой единицей, хотя другие добиваются этого едва ли не всю жизнь.
А сколько, помнится, радости было в семье, когда родились эти два мальчика. Первый оказался беловолосым, будто бы седым, а второй — с волосами обычного для хуннов соломенного цвета.
В тот день только-только справили сороковины по их отцу, и потому радость рождения была сквозь слёзы, ещё не успевшие высохнуть. Странно, наверное, было видеть, как семья радуется от души — и слёзы горечи одновременно на глазах: всего-то немного не дожил Арслан до первого крика сыновей…
Роды были трудные, но всё вроде бы складывалось хорошо. Утром третьего дня жизни сыновей мать их впервые после гибели мужа проснулась с улыбкой. Бабушки обрадовались, решив, что дело пошло на поправку, принесли ей мальчиков, и она впервые покормила их грудью. Все нарадоваться не могли на то, что молока было достаточно, хлопотали с душевным облегчением, нахваливая малышей. Но она огорошила их своим сном:
— Снилось, что приехал мой Арслан на вороном коне и с заводным белым конём. У коня его звезда во лбу горит. И усадил меня на этого белого коня, и мы ускакали в степь. Я ещё подумала: «Наконец-то… вернулся!» Ах, как я была счастлива, что он приехал за мной. И я хочу туда, к нему…
— Ну что ты болтаешь, неразумная!.. Горе — горем, но и думать не смей о таком! Арслан умер, а тебе надо жить. Пусть ещё погуляет без тебя твой белый конь. И как ты оставишь своих детей? — возмутилась её родная младшая мать. — Гони прочь этот сон, эти бредни!..
— А я ему и сказала, что нельзя мне их одних оставить. Но он ответил, что, мол, у них свой звёздный путь и не надо мне беспокоиться. Так и сказал: «звёздный путь…» Я не поняла, а расспросить не успела, почему «звёздный»…
— Какой-такой «звёздный путь»? — заметалась мать. — Их ещё надо выкормить, поднять, воспитать. Им ещё надо научиться и ходить, и бегать, и скакать…
В ответ ей дочь только улыбнулась, словно она знала и понимала нечто большее. Поцеловав детишек, передав их матерям и бабкам, тихо заснула, чтобы уже никогда не проснуться…
* * *
Незаурядность Акола дед приметил рано: во всём он был необычным мальчиком. Временами внук неожиданно, без какого-либо предлога высказывался о своём видении будущих событий, хотя его об этом никто не спрашивал. И получалось это у него чаще не прямо, а иносказательно, да так, что предсказания часто не могли понять. И лишь потом, когда оно сбывалось, удивлённо вспоминали: а ведь Акол говорил об этом!
Но самым поразительным было, что он говорил о совсем далёких от хуннской жизни событиях, про которые никто ничего знать не мог. Дед начинал тогда осторожно его выспрашивать, пробуя узнать больше, но Акол сразу замолкал, словно чувствовал некую невидимую черту, за которую ему нельзя заходить.
Возможно, что всё это у него получалось непроизвольно, и сам он никогда и не понимал, о чём говорил. Возможно… Но тогда он ничего бы не скрывал, не уходил от ответа. А дед был уверен, что внук знает и понимает нечто большее, чем обычные люди, но не рассказывает о том. Как и откуда он получает эти знания: через вещие ли сны, или же умел ощущать, слышать и «видеть» то, что обычным людям недоступно? Этого не понять никому.
Трудные переговоры
Остаток бессонной ночи прошёл в раздумьях. Ни к чему они, думы эти, не привели, только разбередили старые раны и усугубили новые. Куда ни глянь — везде тупик, и ничего он сделать не может. А ещё сёгун!..
Главные, судьбоносные решения в семьях у хуннов всегда были в руках бабушек и матерей, и только потом они прислушивались к доводам жён. А уж ему слово вообще не давали. Можно спорить, насколько это разумно и оправданно, но так сложилось издревле и противостоять этому бессмысленно. Чем он себя в очередной раз и успокоил.
А вот теперь с утра надо идти к жёнам с поклоном… ох уж эти жёны! Выпросить хоть на полгода отсрочку для внуков, — спешка тут в самом деле ни к чему. А как не хочется просить, тем более предвидя неминуемый отказ. Но чего не сделаешь ради внуков. Он и сам несколько раз испытал на себе такое женское насилие, иначе не назовёшь, и с тех пор остались малоприятные воспоминания. А как иначе, если каждая женитьба была через «не хочу»? Только спустя годы привыкаешь, смиряешься — и даже начинаешь благодарить… Но юношам ещё многое пережить надо, чтобы понять истинный смысл этого события в их судьбе.
Ладно, за внуков взялись, говорил он себе, и это ещё объяснимо. Но вредные старухи заставляют и меня, старика, жениться на юной девчонке. Вот уже третий год в каждую поездку заставляют брать с собой эту «невесту». Но упорство моё пока ещё не иссякло. Когда её в первый раз привели ко мне, она была худенькая, маленькая. И только теперь немного вошла в тело и заметно подросла. Буду оттягивать этот позор, сколько смогу.
Но не о нём сейчас речь… Внуков жаль, ведь с надеждой на избавление, на то, что он сумеет отвести от них крайне нежелательную женитьбу, бросились они к нему. А дед оказался едва ли не беспомощным в этом, хотя, на их взгляд, он — всемогущий.
Нет, давно он не ощущал столь унизительного положения своего. И почему-то совсем вроде как не к месту вспомнил словесную браваду самоуверенных, находящихся в самой силе людей: «Нет ничего невозможного…» Любой вопрос, по их мнению, можно решить, с любым упрямцем можно договориться. Но оказалось, что есть оно, «невозможное». И всегда оно было. А сегодня для него и внуков именно «невозможное» заслонило собой весь мир.
И сейчас ему отчего-то показалось, что вся жизнь, все прожитые вполне благополучно долгие годы прошли не то чтобы впустую, а как-то не так, как надо бы… Что он проскакал по жизни, мчась всё быстрей и быстрей, — и мимо главного, сокровенного пролетел… И жизнь свою прожил не по своему выбору и хотению, а в железной узде своих обязанностей и долга: куда прикажут, туда и скачет, что навьючат, ту поклажу и везёт.
Нет, нужно забыть о своей гордыне и заступиться за внуков. Доказать, что можно повременить с год или хотя бы до осени. Но подействуют ли на старух его доводы? У них на всё своё мнение, причём — опирающиеся на древнейшие традиции. Жизнь ратного человека висит на тонком волоске случайности — и стечение обстоятельств в любой момент может его оборвать…
И если посмотреть с этой стороны, то старухам и возразить-то нечего. Но зачем всё доводить до полной нелепости, решать всё скоропалительно?
Подготовив так себя к утру, Турар решительно направился к шатрам жён, уподобясь военачальнику, ведущему войска на штурм неприступной крепости — и, похоже, с почти безнадёжным исходом. А в таких случаях хороший командующий заранее должен рассчитать пути отступления главных сил, выставить какое-никакое прикрытие…
В центре стоянки был развёрнут большой цветной шатёр. В нём женщины обычно рукодельничают, беседуют, принимают гостей. А вокруг главного — по кругу — ещё четыре шатра его жён… нет, но почему четыре?!. У него же всего три жены… Для кого развёрнут четвёртый, для прислуги? Но слуги живут за пределами стоянки…
И тут осенила его неожиданная, но такая, увы, ожидаемая мысль: шатёр поставлен для девочки, которую прочат ему в младшие жёны. Её упорно держат возле него в прислугах.
И что, неужели вот так, без его ведома, они уже зачислили девку в разряд младших жён? И, поставив для неё отдельный шатёр, тем самым уравняли с собой? И это помимо его воли, самоуправно… нет, что-то они много на себя берут! И что же теперь, с этим соглашаться?.. Видно, дела его совсем никудышные.
Турар несколько приуныл, осознав своё истинное положение. Но делать нечего, да и поздно уже отступать. Рано утром он сообщил жёнам через денщика, что придёт, и к визиту его, конечно, подготовились. Ничего не оставалось, как с видом уверенного в себе хозяина направиться к главному шатру… Тут его ждала ещё одна неожиданность. Справа от очага на высоких подушках расположились жёны: старшая, средняя и младшая. А рядом с ними четвёртой восседала юница… нет, но каковы!
Бедная, она вся покраснела и несколько раз порывалась встать, когда в шатёр вошёл Турар, но старшие, не сводившие с неё глаз, взглядами удерживали на тугой расшитой подушке.
Старому Турару впервые, может быть, стало в своём собственной доме неуютно. Как и юная «жена», он испытал и всю неловкость происходящего, и чувство жалости к ней, настолько она была сама не своя, больше обычного смущённая и растерянная.
А старшие жёны, устроившие в пику ему такое представление, сидели важные и строгие, как истуканы, и не шелохнулись при его появлении, не выдав ни одним движением или выражением лица ни мыслей, ни переживаний.
Турар, как самоуверенный сильный зверь, попавший в западню, в очередной раз почувствовал унижение от собственной зависимости и недальновидности. «Вот ведь незадача! Конечно, им было ясно, что мальчики сразу же после вечернего разговора с ними о женитьбе побегут к единственному своему заступнику — к деду. И что он утром обязательно придёт заступаться за внуков. Вот и подготовились…»
Наверняка, ещё вчера допоздна совещались, разрабатывая планы своего наступления, и как он мог это упустить? А он совсем о другом думал. И, как всегда, всё прояснилось в тот миг, когда поздно уже отступать и обдумывать следующий шаг. Он попал в засаду, которую не обнаружило передовое охранение… Так безжалостно определил своё положение опытный воин.
Турар, мгновенно всё оценив, не стал затевать заведомо обречённый на неудачу разговор. И принял единственно верное решение — отступить. На глазах изумлённых женщин он резко развернулся и вышел из шатра, тем самым выказывая переполнявшие его досаду и раздражение.
Никто не стал догонять его и уговаривать вернуться. Это успокоило Турара. Значит, поняли, что переборщили, слишком нахраписто решили добиться своего. А он сейчас пойдёт к себе, полежит, подумает, а потом вернётся и постарается их убедить, найдя к каждой из жён особый подход, сообразно её характеру и возрасту… Конечно, начнёт со старшей. Она, Хотун, главная во всём, от малых, незначительных дел до крупных. Хотя старшая во всех, особенно важных делах, советуется с младшими, но её мнение всегда определяющее. И мнения младших жён редко расходятся с решением старшей. Вот только в последнее время она стала заметно отстраняться от многого, предоставляя право младшим самим во всём разбираться. Это не говорит о равнодушии или наступившей старости, а имеет скрытый смысл. Постепенно привлекая младших к решению семейных дел, она старалась привить им навыки самостоятельности и чувства ответственности. Чтобы они перестали прятаться за её спиной. Учились принимать самостоятельные решения. Налаживать устойчивое течение жизни большой семьи дело непростое, всё должно быть продумано, тут ничего нельзя упускать.
При этом главной обязанностью женщин остаётся всесторонняя забота о муже. Без этого нельзя, ибо он — воин — в быту, оставленный сам по себе, чаще всего пренебрегает многими важными для жизни мелочами. Всё должна предусмотреть и обеспечить женщина. Любой упущенный ею пустяк может привести если не к беде, то к большим неудобствам, и пострадавшим окажется муж, а в результате — и она сама.
Например, что значит снаряжение мужчины в поход? Это же целый чётко расписанный обряд, продуманный до мелочей. Во-первых, одежда, которая должна быть удобной в быту и в походе. А кто, кроме жён, соберёт в дорогу необходимый запас разнообразных сушёных продуктов? Чтобы следить за всем этим, при муже, какого бы возраста он ни был, всегда должна быть рядом именно молодая женщина, способная поспевать за ним, по первому зову ехать куда угодно.
А кроме этого она должна быть заботливой старшей сестрой для подростков, матерью для маленьких детей: всех воспитывать, кормить, одевать, оберегать. Она должна командовать обозом, отлично с этим справляться, чему приходится особо учиться.
Нет, как же всё-таки много дел у жены! Надо следить, чтобы одежда не была рваной, еда не заканчивалась. Добывать продукты в пути приходится опять же ей, а их надо ещё найти, купить или выменять, проявляя добычливость, а порой и житейскую изощрённость…
* * *
Старшая жена, Хотун, увидев согбенную спину уходящего мужа, зажмурилась от гнева: «Надо же, как мы его избаловали! Дожил до таких лет и до сих пор не образумился! Всё должно быть — по его! Всё время жил как хотел. Ну, разве что за редким исключением. Например — и тут она ядовито усмехнулась, — мы его всегда женили насильно, а он всегда сопротивлялся. Заставляя, в отместку, годами ждать снисхождения, не допуская до постели. И столько крови попортил и средней, и младшей жене! А теперь измывается и над этой бедной девочкой. Да ещё пришёл заступиться за внуков — а сам-то! Сам-то!..»
Все эти досадные мысли, впрочем, были недолги, и Хотун довольно быстро остыла, пожалев бедного своего муженька: «Что ни говори, а ведь вся многочисленная семья и великое множество родни благополучно живут именно за этой согбенной старческой спиной. Не дай Тэнгри, случится что с ним, и тогда в один миг всё прервётся, вся жизнь рода пойдёт наперекосяк. А этого мало кто из родственников понимает. И главное — мы ведь и правда мало думаем лично о нём. Забываем лишний раз поинтересоваться его самочувствием, чего он желает, а чего не хочет, в чём ждёт от нас помощи. Заботясь о благополучии семьи, о её будущем, совершенно забываем о нём, главном человеке, на котором вся семья и держится…
А теперь ради того, чтобы в туманном будущем в семье иметь надёжную молодую хозяйку, мы опять озабочены женитьбой нашего дорогого старика против его же воли. А ведь он не хочет, сопротивляясь вот уже три года. Нет, думая, что делаем доброе ему, мы ведь его насилуем, так можно сказать, — а хорошо ли это?..»
— Вот такие мы безжалостные, грубые, а пожалуй, и жестокие… — неожиданно для себя вслух проговорила она. — А нет бы постараться понять его…
И женщины встрепенулись от этих не вполне понятных слов, обернулись к Хотун, ожидая, что она объяснит. Но она замолчала, и некоторое время все сидели, погружённые каждая в свои мысли, удручённые уходом мужа. Больше всех переживала, конечно, юная Кыыс-Хотун, лишь на днях допущенная в круг жён. Она ещё многого не понимала, хотя старалась изо всех сил всё нужное запомнить. Ещё утром старшая Хотун предупредила, чтобы она пока не встревала в общий разговор: «Достаточно будет, что мы сами нажмём на него. А тебе отведена роль заступницы. Ты потом ночью должна будешь пожалеть его, посочувствовать ему, хорошо? Запомни наперёд: нельзя человека лишать защиты, обязательно кто-то должен его жалеть, заступаться за него».
После некоторого молчания средняя позволила себе мягко возразить старшей:
— Так-то оно так. Конечно, жалко его, но… — Тут она запнулась, посмотрев на Кыыс-Хотун. — Кстати, ты можешь идти… Тебе надо поговорить с охранным сюном. Пусть они дополнительно прочешут местность вокруг Ставки и на сопках расставят караулы ко времени его следующего прихода. И чтобы следили в оба, никого подозрительного не пропуская.
Когда девушка с радостью и облегчением выпорхнула прочь, средняя продолжила:
— Но ведь дело не в наших надуманных, по его мнению, капризах. Не в том, что мы заставляем его на старости лет жениться, а в жизненном правиле, о котором он и не должен думать вообще. Это мы должны предвидеть, кто вскоре будет обозом командовать. По нашему обычаю — а его ещё никто не отменял — одна из младших жён сёгуна. Нам с вами это почти не по силам уже. Она же ещё не жена, а на самом деле пока простая распорядительница, потому что вот уже три года так и не допущена до постели. И получается, что неуверенность в её голосе при отдаче приказов и распоряжений все слышат. Это с одной стороны. А с другой… Время идёт, мы стареем, и кто знает, какие старческие напасти нас ждут. Но семья-то не должна зависеть от этого. Поэтому мы с вами и взяли эту девочку в надежде, что со временем она войдёт в силу, обретёт женскую мудрость и на неё будет возложено не только руководство походным обозом, но и, возможно, забота обо всей нашей семье. А в ней мы не ошиблись, не так ли? И своевременность нашего выбора ему надо всё же доказать!
— Когда мы превратимся в дряхлых старушек, она будет не просто крепенькой, а всё ещё моложавой женщиной… — впервые с утра засмеялась младшая Хотун. Обычно словоохотливая и смешливая, сегодня по велению старшей она вынуждена была сдерживать себя и не только не встревать в разговор, но и не проявлять никаких эмоций.
— Мы-то понимаем это, — оборвала её старшая Хотун, бросив такой строгий взгляд на младшую, что та запнулась и примолкла. — Но всё равно мне жалко его очень. Вот нас — хотунш — отныне станет четверо, а он у нас — один… единственный на всех. И случись с ним что, мы станем вдовами. Посмотрите вокруг, в большинстве семей жёны уже лет двадцать вдовствуют, а некоторые и дольше. И такова доля наша: не все мужчины возвращаются из походов.
— Это-то верно. Но что же тогда нам сейчас делать? — сказала средняя.
— Понятно, что пути назад нет. Но надо постараться уговорить его. Убедить как-то, приласкать… Разжалобить, наконец. Он у нас, в сущности, ведь очень добрый, жалостливый.
— Хорошо бы… Но как? Как это сделать? Он такой упёртый порой становится, не захочет — и не сдвинешь.
— Бедный Турар! Станешь таким, когда тебя против твоей воли всю жизнь женят, — усмехнулась старшая, вспомнив своё. — Когда его женили на мне, ему только исполнилось семнадцать, как и нынче нашим внукам. Я-то старше его на два года была, поэтому серьёзнее и разумнее, что ли, оказалась. А тогда, особо не церемонясь, нас просто заставили спать вместе… Так что, я посылаю слугу за сёгуном? Вы готовы?
— Готовы, что тут сделаешь. Зови… Он первым делом, конечно, заступится за внуков, и я тогда сразу сошлюсь на тебя, что в этом деле главная ты… Хорошо?
— Конечно. Пусть ко мне приходит, со мной говорит.
— А я попытаюсь о Кыыс-Хотун поговорить. Постараюсь разжалобить его.
— Ну всё, разбежались по своим суртам… Главное — спокойно с ним разговаривать, без лишних нервов, разумно.
Такова наша доля
Невозмутимым постарался войти Турар в сурт старшей жены. Но его спокойствие и даже строгость были чисто внешними. В душе его хватало всяких противоречивых мыслей и чувств. Увидев, что старшая одна, он тут же решил высказать всё наболевшее, не откладывая на потом:
— С одной стороны, я ратный человек, и за свою жизнь привык подчиняться унаследованным от предков порядкам, и чаще — особо не думая о последствиях. К тому же всегда и сам от других требовал неукоснительного подчинения нашим устоям. Обычаи в одночасье не выдумаешь, и если бы они мешали, их давно бы заменили другими. Но если они дошли до нас, то достойны уважения и принятия, как бы неудобны, на первый взгляд, они ни были. И я это всё понимаю. Но, с другой-то стороны, жизнь есть жизнь. В ней каждый день возникают разные ситуации, и часто слепое следование традициям просто мешает её нормальному течению, разве не так?..
— Ну, хорошо. И ты о ком в первую очередь хочешь говорить: о себе или о внуках? — спокойно приняв его выпад, спросила Хотун, этим своим согласием выбив Турара из колеи. Конечно, он хотел поговорить прежде о внуках. Но и себя забывать вовсе не стоило. — Нет, давай тогда по порядку, мы же понимаем тебя… Давай о тебе.
Старшая по-доброму и немного устало посмотрела на мужа, и тот, почувствовав всю её родственность, привязанность к нему, прогнал внутреннее напряжение, весь его напор как-то спал… Да, он пришёл сюда не просто поговорить, а отстаивать своё мнение, спорить, а если надо, то даже и поссориться. И всё это только ради внуков… Причём тут его личные трудности? Мало ли что они придумают. У него вроде бы всё в порядке… Эти промелькнувшие в голове мысли были прерваны словами старшей:
— Я с тобой буду говорить о тебе, о внуках выясняй со средней, а об иных бытовых делах говори с Кыыс-Хотун.
— С этой девочкой, что ли? Вы же знаете, она мне не нужна как жена. Мне достаточно и вас…
— Это ты так думаешь. А мы, дорогой, всё давно решили. И решению этому исполнилось уже три года, а ты до сих пор держишь её как служанку, как чернавку. А между тем она давно командует твоими обозными людьми, и они её — как прислугу, а не жену, — не могут по-настоящему уважать и слушаться… Не мне тебе объяснять, что в таком неопределённом положении ей оставаться очень трудно, пожалей её. А главная опасность — людская молва. Если люди начнут совать нос в ваши отношения, остановить их будет невозможно. Поэтому прошу тебя, подумай… У нас серьёзных замечаний к ней нет. И у тебя вроде бы не может быть, она же все свои обязанности исполняет, как надо, старается очень. И что ты упорствуешь? Кому нужна твоя непреклонность? Повода у тебя для этого никакого нет. А если когда-то и был, то, я уверена, ты давно забыл его. Ну скажи ты мне, чем она тебе не нравится?
— Пойми, совсем не об этом речь. Нравится — не нравится… Не нужна мне на старости лет четвёртая жена, вы можете это понять? Я же совсем старый! Это же позором будет…
— Мы это понимаем. Но и ты нас пойми. Речь-то не о возрасте, а совсем о другом. Соглашусь с тобой, что ты имеешь полное право считать, что не нужна тебе четвёртая жена. Но это твоё личное мнение. А вот нам — семье — четвёртая жена нужна. И она, избранная нами, кстати, для тебя в первую очередь, сегодня находится на подобающем ей месте. К тому же мы все давно уже приняли её в семью… все, кроме тебя. Она не просто разумная, но во всех смыслах достойная… Уж поверь и доверься нам, любящим тебя.
— Так вы всё-таки настаиваете… — несколько обескураженный её доводами, начал было Турар.
— Да, прими её — ради семьи. Пойми, в каком положении она находится. Вроде давно уже возведена в жёны, а на самом деле?.. Пожалей её. Она же полная сирота, совсем одна-одинёшенька… Вся её родня погибла, оказавшись на пути наступавшей китайской армии.
— Как?.. Это был её род?
— Да… А ты и не помнишь, что она из несчастного рода Тэлэ.
Они помолчали, вспоминая случившееся, и Хотун вздохнула:
— Бедная девочка… Знал бы ты, через какие нечеловеческие испытания она прошла. Вспомни, как она выглядела ещё три года назад… По ней было видно, насколько изранена её душа. А теперь она очень изменилась, отогрелась у нашего очага, окрепла и по-женски преобразилась. И ты один этого не замечаешь…
— Ну, хорошо, я подумаю… — вздохнул Турар и от безысходности попробовал перевести разговор на Бабыра и Акола. — А по делам внуков как? Давай поговорим…
— Это говори со средней. И больше того — отныне все главные дела решает она.
— Значит, я и мои дела уже не главные?! — взвился было Турар.
— Ну что ты! Но такова уж жизнь, прими её. Какие бы мы с тобой ни были заслуженные и почтенные, но отныне дела внуков всё-таки важнее, им дальше жить…
— Ладно… — не сразу ответил он, в раздумье вглядываясь в глаза Хотун, такие мудрые и спокойные. Да, сильно постарели они с женой и так сроднились, столько пережито вместе, что друг без дружки уже и не могут представить себя. Есть за что благодарить её, и надо им думать прежде всего о будущем, всегда таящем в себе непредсказуемые опасности. — Что ж, наверное, ты права…
* * *
Выйдя из сурта, Турар направился было к шатру средней жены, но, не пройдя и десятка шагов, решил немного передохнуть, осмыслить происшедшее, посидеть у излучины реки, около небольшой рощицы молодых берёз.
Признаться, он ведь всю жизнь как-то стесняется средней жены… почему так? Потому ли, что она слишком умна для женщины? Он с первых дней ощущал некое превосходство её над собой, хотя вроде бы ни в чём особенном оно не проявлялось. Она всегда немногословна, в меру строга, но даже и при решении очень простых вопросов мягко и ненавязчиво, но весьма метко уточняла и дополняла его выводы. Она не только знала больше него в бытовом смысле, но очень даже неплохо разбиралась во многих подробностях совсем уж не женского существования воина. Каким образом удавалось ей проникать в суть совершенно далёких, казалось бы, от неё вопросов, — остаётся для него загадкой и сегодня. В разговорах с ней Турар не раз и не два ловил себя на ощущении, что она каким-то непонятным образом заглядывает в его мысли и наперёд знает, что он скажет…
Наверное, поэтому Турар всегда несколько напряжённо чувствовал себя при общении со средней. И сейчас, собираясь к ней, он был сосредоточен, чтобы не попасть впросак, не быть уличённым в верхоглядстве, бесчувственности или, что хуже всего, в непонимании важнейших задач, стоящих перед семьёй… В таких случаях средняя жена обычно смотрела на него долгим, немного укоризненным взглядом, под которым он чувствовал себя набедокурившим нерадивым учеником. А кому приятно оказаться уличённым в невежестве и поверхностности…
Турар, общаясь с ней, всегда помнил, что и при таком отношении с её стороны он вот уже тридцать четыре года уважаемый всеми сёгун. И если жена находила множество причин хмуриться по поводу его решений, то для саархаана он был решительно безупречным командующим, на голову опытней и грамотнее всех. И это не могло его не успокаивать: «Выходит, даже таким важнейшим делом, как управление армией, может успешно заниматься мужчина, которого его жена пытается ставить ниже себя?!. Ну нет, баба слишком много берёт на себя, и тут надо при случае напомнить, кто она, что муж её не какой-то там пастух… Ладно! — Турар тряхнул седой головой. — Так можно додуматься до чего угодно! Хватит, надо идти».
Тут налетел прохладный ветерок, и берёзки встрепенулись, словно подбадривая его. Что ж, разговор этот неизбежен, а через себя перешагивать ему не впервой. Не для себя же он всё это затеял.
* * *
Средняя жена встретила его прохладно. Кивком пригласила его сесть с противоположной стороны круглого сандалового стола с угощениями.
— Догадываюсь, зачем ты пришёл, — сказала она после обмена обычными взаимными приветствиями. — Говори, я слушаю.
— Ну, если знаешь, давай сразу приступим к делу. Я о женитьбе мальчиков.
— Продолжай… Хотя не пойму истоков твоих возражений. В нашем решении, кажется, нет ничего необычного. Тебя женили в семнадцать, Арслана — тоже. И хорошо, что успели…
— Про нас всё верно. Но почему такая спешка с внуками? Можно же подождать хотя бы до осени, жизнь их, как весна на дворе, — только начинается… куда спешим? — начал с решительных вопросов Турар и сразу почувствовал, что получилось неубедительно, и это разозлило его. А потому с упорством продолжил: — Мне кажется, с таким важным событием, как женитьба, надо повременить до осени или даже зимы. И тогда устроим большой праздник, созовём гостей.
— Нет, слишком долго ждать. И осенью начнутся походы, а это — опасность для них. Поэтому с женитьбой лучше поспешить.
Турар понимал, что жёны тщательно обговорили и подготовили свои доводы и что ему вряд ли переубедить их. Но решил бороться до конца, хотя бы для самоуспокоения:
— Хорошо, с младшим, Бабыром, понятны ваши опасения. Он уже в качестве мегенея уйдёт в поход. А старшего-то, Акола, зачем? Мальчик — убогий, семью обеспечивать не может. Зачем его, слепого, с братом равнять и принуждать жениться против его воли?
— Так он же отправляется в паломничество по святым местам. А это тоже опасно. Может, даже более опасно, чем в составе войск…
— Но он вовсе не простой мальчик…
— Да… Мы знаем, конечно, об этом и не раз обсуждали… э-э… его способности. — Хотун большими синими глазами уставилась на мужа. — И что же ты ещё хочешь сказать о нём?
— Он, как бы выразиться понятнее… человек не здешний, а божий, — и, возможно, с неким особым предназначением. А мы его по собственному разумению хотим насильно женить и загнать в рамки обычной судьбы. А ты не думаешь, что в его случае, полагаясь на земные расчёты и родовой опыт, мы ошибаемся?
— Да? Ты уверен, что правильно его воспринимаешь? — впервые засомневалась его непреклонная жена.
— Если бы не был уверен, не говорил бы.
— Знаем, многие и со стороны говорили нам об этом. Но как-то не придавали этому особого значения… Ну что ж, тогда надо подумать, посоветоваться со старшей и младшими…
На том и разошлись.
Средняя жена тут же отправила посыльных к младшим, а сама направилась к старшей.
* * *
Вернувшись в свой сурт, Турар поймал себя на мысли, что теперь доволен собой.
Пусть и не получилось окончательно уговорить, но всё же какой-никакой результат есть и можно смело сказать, что теперь к его жёнам подход найден. Главное — заронить в их души сомнение относительно своей вечной правильности и непогрешимости, и ему удалось это сделать, надежда — пусть и малая — появилась.
Турар знал за собой этот недостаток: договариваться с женщинами он не умел. Когда они говорили «нет», он разворачивался и уходил. Сегодня впервые понял то, что вроде бы всегда знал: что надо искать к каждой из них свой подход. «Получается, что часто их первоначальный отказ ничего не значил. Надо признать, что в моей жизни это прозрение, скорее всего, уже запоздалое. Но этим оно особенно дорого, — как последнее осеннее тепло. Почему-то подобные открытия даются поздновато…»
За этими мыслями его и застала посыльная от жён, передавшая приглашение прийти в главный женский сурт.
Будь Турар помоложе, он поторопился бы, — настолько был заинтересован в результате своего утреннего посольства, так не терпелось узнать решение жён. Но опыт берёт своё, да и звание заставляет быть сдержаннее. Нужно подождать, выдержать достойную паузу, чтобы ни в коем случае не создалось у жён впечатление, что прибежал, как мальчишка, по первому зову. Намеренно медленно, с выработанным годами достоинством, как бы чеканя каждый шаг, отправился: спина прямая, голова смотрит высоко, подбородок приподнят. Генерал, одним словом. В общем, как на параде или на смотре войск перед саархааном. Шёл и посмеивался, еле сдерживая себя, чтобы не ускорить шаг…
«А что, всё правильно делаю… — убеждал он себя, не видя, но чувствуя всем телом, как через щели между шёлковых покрывал, укрывавших шатёр, на него смотрит множество любопытных глаз. — Вот, пусть видят».
Слуги распахнули плотные войлочные двери перед ним. И второй раз за день он вошёл в просторный сурт, в котором на первый взгляд ничего и не изменилось: всё в тех же позах и на привычных местах сидели четыре хотун.
Закончились взаимные приветствия, и неожиданно для него обратилась к нему младшая, заранее подготовленная его старухами:
— Мы тут посоветовались по поводу вашей просьбы… — И хотя она пыталась изо всех сил держаться, но неуверенный, временами срывающийся голос выдавал её волнение. — Мы… Мы вынуждены отказать… в вашей просьбе по поводу Бабыра. Став мегенеем, он в любое время может получить приказ отправиться в поход. Поэтому он должен жениться в ближайшие дни. Такое решение мы приняли не по своей прихоти, а согласно традиции, которая завещана нам предками. Так было, так и должно продолжаться, чтобы однажды не прервалась родовая нить, пожалованная нам Всевышним…
Тут младшая от волнения запнулась, окинула быстрым взором старших, но увидев их подбадривающие кивки и отпив глоток кумыса, продолжила, умело делая паузы в нужных местах:
— А что касается Акола… Мы посоветовались и решили… согласиться с вашей просьбой повременить с его женитьбой. Отложим её до зимы.
— Ну что ж, раз вы так решили… Вы хорошо решили.
Со словами «да пусть будет так!» он покинул шатёр, слегка кивнув на прощание, и поспешил к себе. Вдогонку он ещё услышал одобрительный говор своих женщин и смех — да, это смеялась самая молодая, вот уж кто сияла, должно быть, от счастья…
* * *
Турара в его шатре ожидали внуки. Оба внешне выглядели расстроенными… Видимо, через кого-то они уже слышали, что дед очень долго беседовал с жёнами и возвращается к себе не в настроении. Но когда узнали, что женитьбу Акола отложили до зимы, всё-таки возликовали.
Дед внимательно проследил за выражением лица Бабыра. Парень не просто искренне радовался за брата, но и тени зависти нельзя было тут углядеть.
— Ничего, Бабыр, придётся тебе смириться. Эти вредные старухи и слышать не хотят про отсрочку. Никаких доводов не принимают. Говорят, что… — он неожиданно передразнил писклявый девичий голос, — «это необходимо по давней традиции, которая пришла к нам издревле…» На самом деле так оно и есть: и отца вашего Арслана, и меня, и моего отца, и даже деда — всех женили в семнадцать лет. Поэтому прими это как должное — такова наша общая судьба. Мы ратные люди, и первым делом должны уметь подчиняться родовому правилу. К сожалению, не всё и не всегда в жизни происходит по нашему желанию.
— Да, дедушка. Я понимаю и, можно сказать, уже смирился, — мужественно признался Бабыр, чем обрадовал деда.
— А вот это хорошо ты сказал, мой дорогой! В жизни человеку часто приходится исполнять закон против своей воли. Без этого нельзя. Ратный человек обязан не нарушать традиции. В первое время это крайне трудно. Я сам прошёл через подобные переживания, поэтому хорошо знаю. Главное — уяснить для себя, что только сейчас ты сомневаешься в очевидной необходимости женитьбы, что очень многого ты пока не понимаешь. И ещё большего — пока не знаешь. А опытным и старшим, да ещё со стороны, всё всегда виднее. Пройдёт время, и ты поймёшь и примешь необходимость того, к чему некогда принуждали против твоей воли.
— Да, конечно, все мы в воле саархаана и Тэнгри… — с некой долей обречённости согласился младший внук, уже смирившися, поскольку понимал, что ни желания бабушек, ни требования закона жизни ему не избежать. И в этот момент эти трое мужчин, как бы уравнялись в своём положении, в покорности перед вышней неведомой силой, которая распоряжается здесь всем и для каждого приготовила свою участь.
А тем временем дед, сам себя поймавший на двуличии, замолчал, вспомнив про ту, которую сегодня возвели в ранг четвёртой жены, не дождавшись его согласия и одобрения. Про девушку, вот уже три года упорно ждущую его…
Молодых учит, а сам… что сам-то? Нет, дальше упорствовать не имеет никакого смысла, если она уже сидит на подушке жены и уже доверено ей огласить решение жён… вот вреднющие старухи, всё рассчитали и учли! Придётся подчиниться и, наконец, принять молодую. Чтобы приглушить эту раздвоенность собственной души, Турар неожиданно разоткровенничался:
— Порою, знаете, мне становится грустно, что всю-то жизнь я подчинялся чужой воле: командирам всех мастей и рангов в молодости, старшим по возрасту и по положению. И, наконец, когда стал сёгуном, вроде бы начальствуя над всеми, всё равно вынужден подчиняться древним уложениям, обычаям, законам, саархаанам, старейшинам и… тем же жёнам. Вспомню — и становится невмоготу… Но что делать? — И не столько, видимо, даже к внукам обратился с этим признанием Турар, просто наболело на стариковской душе, разговорился, благо слушатели были благодарные. — Делать нечего. Такова наша воинская и мужская доля. А вот я знаю одного человека, который никогда никому не подчинялся и всю жизнь был вольным, как того желал. Хотите знать, кто это?
— Хотим!.. — нетерпеливо выкрикнул Бабыр. — Кто же тот счастливчик?
— Вот не скажу, сами догадайтесь.
— Кажется, я знаю… — робко начал до сих пор молчавший Акол.
— Кто? — Бабыр удивился. — Кто? Не тяни, Акол, скажи!
— Наверное, это… наш абага1[1] Хамыд… — предположил Акол и сделал паузу. — Да?
— Да, дорогой мой. Именно его я имел в виду! — восхитился Турар сообразительности внука. — Но я совсем, совсем не завидую ему. Мне кажется, он прожил почти никчёмную, бесполезную жизнь. Поэтому всегда и всеми недоволен, исходит желчью.
— Но почему же? Он очень добрый, мудрый человек, — стал защищать любимого дядю Бабыр. — Он столько скота развёл, множество лошадей и быков — на зависть всем! Он кормит столько людей!
— Лошадей и быков может вырастить любой чагар[2]2 . А он как мужчина в своей жизни никого не защитил, не спас, ничего не добыл в походах, поскольку негоден для них. И даже, чтобы оставаться свободным, не женился, а потому и бездетен…
В это время позади его шатра кто-то сдержанно кашлянул, привлекая внимание, а потом заговорил. Турар сразу узнал по голосу посыльного средней Хотун и удивился: «Что же ещё надо им от меня? Вроде как обо всём договорились…»
Внуки сразу засобирались к себе. Они не согласились с его оценкой их любимого Хамыда. С одной стороны, это хорошая черта — привязанность к родному человеку. Но и к словам старшего надо бы прислушиваться. Вдумчиво относиться к чужому мнению им давно уже пора.
— Ну что ж… О Хамыде требуется долгий и обстоятельный разговор, — сказал Турар уже вдогонку. — Потом поговорим, а то и поспорим. Дело не такое простое, как вам кажется.
Решение принимает средняя Хотун
Средняя Хотун была одна. Сдержанно, но приветливо улыбнулась и посмотрела на мужа долгим проницательным взглядом.
— Как мальчики восприняли наше решение?
— Вроде бы спокойно. Бабыр мужественно принял известие о предстоящей женитьбе. Покорно, как и должен принимать ратный человек приказы вышестоящих. Но больше меня порадовало, что он не проявил и тени зависти, когда услышал, что женитьбу брата перенесли на зиму, а ему — отказали.
— Хороший мальчик. Он с малых лет очень переживает за Акола. Для него забота о брате всегда была главнее каких-либо личных благ. Вот поэтому, наверное, он остался доволен нашим решением.
— Я тоже доволен, что с ним всё уладилось, — сказал Турар, и только тут догадался, зачем Хотун ещё раз позвала его: «Да затем, конечно же, чтобы окончательно определиться насчёт юницы…»
— Да… — словно прочитав его мысли, сказала Хотун и многозначительно посмотрела на него. — А ты сам-то, наконец, примешь молодую?
— Ну, знаешь… Так сразу хотите всё…
— Чего мотаешь головой? Уже не по-людски, не по сану получается. В общем, всё, надо решать… — Она говорила с ним так, как будто жёны ещё не решили всё за него. Турар тяжело вздохнул, почесал лысеющий затылок, несколько раз кашлянув при этом, всё ещё раздумывая.
— Так что скажешь? — в упор глядя на него, спросила Хотун.
— Когда? — упавшим голосом, но уже без прежнего напряжения спросил Турар, понимая, что дальше тянуть не получится.
— Сегодня же.
— Как — сегодня? Так скоро?!. — вскинулся он.
— А чего медлить-то? И так три года тянется. Она — бедная сирота — совсем извелась, ожидая твоего соизволения взять её в жёны… — подпустила язвительности Хотун. — В общем, мои люди проведут тебя до Верхнего озера. Там, в устье речки у белого шатра, ждёт тебя молодая жена! — почти торжественно произнесла она последние слова. И, помолчав и глядя ему в глаза, сказала просительно: — Дорогой наш, мы очень просим: присмотрись к ней, она ведь хороша, красива и умна не по возрасту. И совсем нашенская по характеру, и, что намного важнее, — по судьбе. Прошу тебя, пожалей и прими её. Хотя бы доверься нам, жёнам своим, мы её выбрали из многих достойных. И ты обязательно со временем её оценишь.
* * *
Вернувшись к себе, Турар понял не только истинный смысл слов средней жены, но и попытался оценить все сегодняшние события именно как военный. Получалось, что всё до мельчайших подробностей было продумано жёнами заранее, задолго даже до назначения Бабыра мегенеем. Всё было выстроено ими чрезвычайно умно и сообразно его, мужа, характеру, подобно блестяще осуществлённой воинской задумке, так что стоило бы похвалить их и представить к награде, а затем на этом примере ещё и обучать молодых…
И это не могло не покоробить его, старого сёгуна, как явно проигравшего в достаточно важном сражении…
«Одно дело — строить сложный, многоступенчатый план, учитывающий возможное развитие событий в ратном деле, когда соперник — враг. Но когда это всё организуется, чтобы в очередной раз охомутать собственного мужа, вынуждая его принять навязываемое решение… Нет, нехорошо как-то получается… не по любви, вот в чём дело…»
Уязвлённое самолюбие, запрятанная до времени в глубине души обида поднимались на поверхность и не давали покоя.
Выходит, он в семейной жизни вроде внука-слепца, и поводыри у него — жёны. Они всё заранее продумали и к нужным им решениям подвели его, ни о чём тайном в их поступках, в общем-то, и не подозревавшего. Он же доверяет им во всём — как-никак родные люди, роднее их и нет никого. А они использовали его доверие в своих… хотя, может, в итоге — и в его интересах? Да ведь общие у него с ними давным-давно интересы…
Выдохнув и задержав дыхание, чтобы успокоиться, старый воин остановил себя, признав, что сгоряча так подумалось, от обиды… От бессилия что-то изменить. А в таком, как сейчас у него, возбуждённом состоянии многое в неверном свете видится.
Всякие есть в этом мире обычаи. Есть народы, где мужчина в семье царь и бог, а жене не позволяется даже лишний раз на люди выйти, едва ли не взаперти держат, уж не говоря о том, чтобы верховодить в каких-то делах. Со стороны вроде бы удивительно красиво выглядит такой порядок.
А что же на самом деле? Насколько они преуспели хотя бы в том же ведении хозяйства? Много ли они таким порядком нажили богатств или добились успехов в военном деле? Нет, что-то не слышно о них ничего доброго. Они всегда побитые, ютятся не здесь, в центре мира, где вольготно и хорошо, а по окраинам, недоступным для врагов из-за труднопроходимости тех гиблых мест, где только и спасаются.
А мы — слава Тэнгри! — совсем в другом положении. И потому, может, что, доверив хозяйственные и семейные дела женщинам, сами все силы отдаём только ратному поприщу? Да, так оно и есть! И даже в походах те же обозы, всё тыловое обеспечение и тем более воспитание юных нукеров возложены тоже на женские плечи.
Мысли эти привели в равновесие душу его, а жизнь вокруг обрела своё прежнее, понятное ему течение.
* * *
Скоро приехали за Тураром на двух лошадях провожатые от средней Хотун… Две девчушки не могли ничего знать о предстоящем свидании, но само поручение это было для них почётно, и они очень старательно выполняли задание, провожая его до Верхнего озера. Там, не сойдя с лошадей, указали на другой берег, на хорошо видный белый шатёр, развернулись и, веселясь, ускакали наперегонки в обратном направлении.
Турар постоял в необычном для него праздном любопытстве, осматривая озеро, усеянное тут и там множеством уток и чаек, и неторопливым шагом направил коня вдоль песчаного берега.
Шатёр, видимо, был поставлен ещё вчера. Место для него выбрали самое что ни на есть видное, на небольшом пригорке. Возвышенность эта словно нарочно была украшена к его приезду цветущим полевым разнотравьем, — так потрудилась сама природа над этими удивительно яркими и милыми цветами. И Турар в который раз за эти дни почувствовал торжественную красоту весны. В старости стал он всё чаще обращать внимание на окружающие места, любоваться вечно изменчивыми видами и ликами прекрасного мира. Раньше всё было как-то недосуг, не до того…
И теперь, внимательно оглядев знакомые до каждой мелочи и ставшие родными места, вспомнил, как часто он с тоской думал об устье этой речки, впадающей в озеро. Особенно часто — находясь вдалеке, изнурённый походами в знойных засушливых степях, посреди песчаных дюн Кара- и Кызыл Кумов. И мысленно поблагодарил жён, выбравших это место.
Помнится, ещё задолго до армии, лет восьми отроду, именно в устье этой речки у Верхнего озера он добыл огромного сома. Вот там, под обрывом, у большой коряги пряталась эта рыбина. Он, воткнув в него острогу, на всю жизнь запомнил дрожь бьющейся в смертельной агонии рыбы, когда его рукам через деревянную рукоять передавалась вся её мощь… Это была его первая крупная победа. Запомнилось, как вся семья радовалась, отмечая вроде бы просто удачную рыбалку.
И в этом году исполнилось ровно шестьдесят лет, как они съели того сома… Как быстро всё же пролетело время, вместив в себя всю его жизнь, прошедшую в основном в походах и войнах. Какую же долгую, полную разнообразными событиями жизнь он прожил! Ратному человеку редко даётся такое долголетие… Но, как ни странно, это совсем не в радость, ибо долгая жизнь связана с чередою горьких потерь. Хотя и обретений даровал Тэнгри немало, но человек никогда достойным образом их не ценит, всегда перевешивают в его душе огорчения по безвозвратно утраченному, случайно упущенному, закономерно несбывшемуся…
И вот, словно много лет назад, в далёкой его юности, а потом и в могучей зрелости, перед ним опять трепещет на лёгком ветру белый шатёр молодой жены…
Турар остановился, оглядел озеро, такое родное в каждом изгибе и омутке. И, оказывается, он — старый воин — по-прежнему волнуется. И ещё одно чувство, очень похожее на стыд, заслоняет сейчас все иные ощущения и мысли. Неужели всему виной слишком большая разница в возрасте?
Он на пять лет старше её покойного отца, погибшего, когда ей было десять. А через два года умерла её мать. Значит, в двенадцать лет она осталась круглой сиротой, воспитывалась у бабушек, как и его внуки… И не выходят из головы слова средней Хотун: «Прошу тебя, пожалей и прими её…»
Вода в речке в этом году оказалась довольно высокой, и Турару, сидя в седле, пришлось поднять ноги, чтобы не намочить сапоги. Привязав повод коня к сэргэ возле шатра, Турар намеренно кашлянул, извещая о своём приходе.
Внутри было всё белым-бело. И молодая — во всём белом. И лицо её, настолько теперь бледное, что почти сливалось с окружающей белизной, только глаза синели… И когда она поклонилась ему, из глаз её посыпались слёзы, словно… да, словно лепестки с цветка. Делая вид, что не заметил этого и испытывая щемящую жалость к ней, он ободряюще улыбнулся, покачал головой, будто сам удивляясь происходящему:
— Бедная девочка! Совсем ты, гляжу, измучилась. И я, выходит, всему виной… А ведь я не был против тебя. Я противился желаниям-хотениям старших жён, уж очень они наседали. Так мне казалось…
Молодая, согласно кивая, быстро справилась с волнением, стряхнула с себя напряжение и принялась хлопотать над угощением.
Турар сел на подушку перед своим любимым, пахнущим диковинными маслами круглым сандаловым столом… Надо же, старшие и тут успели всё рассказать ей о его пристрастиях. Ему совсем не хотелось есть. Он спокойно и с интересом наблюдал, как подрагивают руки и как робки её взгляды, лишь изредка поднимаемые на него, и сказал, чтобы окончательно снять их общее волнение:
— Ну всё, прости меня, дорогая моя! И успокойся. Всё в прошлом. Мы с тобой в глазах людей уже три года настоящие муж и жена. И это главное. А то, что я за всё это время не допускал тебя к себе, — это другое, про это никто, кроме нас с тобой, не знает, надеюсь… Ну да, кроме наших всезнающих жён ещё, от которых ничего не скроешь, но и от них ничего не узнаешь…
— Я очень рада, что всё это осталось в прошлом, — улыбнулась молодая сквозь слёзы, изо всех сил сдерживаемые. Но хозяин ли человек своему телу в такие моменты, тем более молодая девушка? Слезы всё равно продолжали скатываться по щекам, а она спешила выговорить своё, давно в ней нагоревшее и так её измаявшее: — Я же во всём себя винила, особенно за то, что не могу вызвать в тебе никакие ответные чувства…
— Ну да кто бы мог подумать… Забудь. Ты же очень красивая и очень нравишься мне. Честно говоря, ты вся по мне… И как ни странно, что с самого начала именно это досадовало, злило и подпитывало моё противление старшим жёнам, — разоткровенничался Турар, сам всё больше освобождаясь от скованности. И, заметив, что слёзы у неё всё ещё непрестанно текут, повысил голос: — Да перестань ты уже плакать!
— А это уже другие слёзы…
— Какие такие другие?
— Если раньше были слёзы горя, то теперь я плачу от счастья… от радости, что, наконец, начинаю обретать тебя, и притом по-настоящему. Я же давно не могу без тебя. День не увижу — места себе не нахожу, и сама не понимаю отчего…
— Всё хорошо теперь будет, дорогая… Прошу тебя, сдержись, не плачь. Я не выношу женских слёз, даже если они от радости. Мне всё равно тяжело их видеть, как всякому мужчине, наверное. Ты прости мне все прошлые обиды, а я постараюсь не давить на тебя своим возрастом и нравоучениями… Будем надеяться на доброе впереди. Но что сейчас говорить о будущем — не нам судить, всё в Божьей воле. Сколько отведено, столько и проживём вместе. В наших руках сделать эти годы счастливыми.
[1] Абага — старший брат дедушки.
[2] Чагар — слуга, работник.