Фрагменты из будущей книги
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2023
Екатерина Дмитриева — доктор филологических наук, заведующая Отделом русской классической литературы ИМЛИ РАН, член академической группы по изданию Полного собрания сочинений и писем Н.В.Гоголя, ведущий научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН.
На основе архивных данных и воспоминаний современников автор реконструирует один из самых загадочных сюжетов истории русской литературы: от зарождения замысла второго тома поэмы и сожжения рукописи — до мифов, мистификаций и стилизаций, вплоть до наших дней возникающих на этой почве.
Книга Екатерины Дмитриевой «Второй том “Мёртвых душ”: замыслы и домыслы» готовится к выходу в издательстве «Новое литературное обозрение» в серии «Научная библиотека». Мы благодарим издательство за предоставленную возможность познакомить с фрагментами книги читателей «ДН».
Предисловие
Гоголь был лгун. Вершиной романтического искусства считалось стремление открыть перед читателем душу и сказать «правду». Вершиной гоголевского искусства было скрыть себя, выдумать вместо себя другого человека и от его лица разыгрывать романтический водевиль ложной искренности. Принцип этот определял не только творческие установки, но и бытовое поведение Гоголя. <…> Есть своеобразный курьез в том, что писатель, ставший знаменем правдивого изображения жизни в русской литературе, и в творчестве, и в быту любил врать.
Так начиналась последняя, уже надиктованная, статья Ю.М.Лотмана1 . Тезис о лгуне можно было бы и перефразировать: не лгун, но мистификатор, загадавший в своей жизни (и своей жизнью) немало загадок. Хотя, в случае Н.В.Гоголя, это почти одно и то же. Но, что примечательно, причины «страсти», или, если воспользоваться гоголевскими словами, «задора», уже первыми биографами назывались принципиально разные.
Для одних это было врожденное свойство гоголевского темперамента, его предрасположенности к карнавальной, ярмарочной стихии, которая дает себя знать не только в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», но и более поздних произведениях. И это представление удержится вплоть до работ М.М.Бахтина, Ю.В.Манна, Ю.М.Лотмана.
Для других мистификации Гоголя представлялись, напротив, следствием глубокой скрытности его натуры, заставляющей его в различных как жизненных, так и творческих ситуациях «заметать следы». «Таинственным Карлой» называли его сверстники. Да и сам он за несколько месяцев до окончания гимназии писал матери: «Правда, я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно»2 .
И, что важно, эта страсть к мистификациям распространялась у Гоголя на самые разные сферы. В первую очередь на бытовую, что на самом деле ставит перед исследователями его творчества острый вопрос о возможности использования его, в частности, писем и авторефлексии по поводу собственных произведений как достоверного источника. Однако нередко подобного рода намеренное «запутывание следов» встраивалось и в саму телеологию гоголевского творческого замысла, будучи зашифрованным в пространстве художественного текста3 .
И все же одной из самых серьезных, интригующих и до сих пор не решенных (и нерешаемых) загадок в гоголевском наследии остается загадка второго тома «Мёртвых душ», апофеозом двукратного (по другой версии — трехкратного) сожжения которого стало полыхание огня в камине дома А.П.Толстого на Никитском бульваре в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года. Огонь уничтожил как будто бы уже совершенно готовую рукопись второго тома поэмы. Говорю «как будто бы», поскольку о существовании полностью законченного тома мы имеем весьма косвенные данные: туманные высказывания самого Гоголя и исполненные надежды пророчества его современников.
Противоречивой была и история обнаружения пяти глав второго тома, неравнозначных сожженным, но все же дававших некоторое представление о том, как должно было развиваться действие поэмы далее. Печаль, которую испытали друзья Гоголя при мысли о потере второго тома, постепенно стала сменяться некоторой, поначалу робкой надеждой на возможность его вновь обрести. Параллельно возникали домыслы и о тех людях, друзьях Гоголя и его доверенных лицах, в чьих руках мог все же сохраниться список утраченного текста. Однако те, кто пришел в дом А.П.Толстого на Никитском бульваре 21 февраля (день кончины Гоголя), никаких бумаг в его комнате не нашли. И отсутствие это было подтверждено документами Московской городской полиции об осмотре вещей Н.В.Гоголя. Шесть месяцев спустя, после вскрытия комнаты Гоголя, по-прежнему в ней особо ценных бумаг не обнаружили. И только несколькими днями позднее, вдруг, случилось неожиданное: бумаги Гоголя были найдены, и среди них — «Объяснение на Литургию» и черновые главы второго тома «Мёртвых душ». Кто конкретно обнаружил эти главы, у кого они хранились все шесть месяцев после кончины Гоголя, по сей день остается загадкой почти детективного свойства.
Особенность обнаруженных рукописей заключалась в том, что они состояли словно из двух слоев. Создавалось ощущение, что на каком-то этапе Гоголь начинал переписывать набело текст, попутно подвергая его не слишком значительной правке. А затем уже по этому тексту, видимо по прошествии некоторого времени, текст существенно переправил и дополнил, внося исправления и на полях, и между строк.
Когда С.П.Шевырёв, которому друзья Гоголя и его семья поручили расшифровку глав, стал готовить для печати текст второго тома, он в основном принял во внимание тот текст, который в рукописи прочитывался уже после внесенной в него правки. Понадобилось три года, чтобы получить разрешение этот текст опубликовать.
П.А.Кулиш, который готовил следующее издание, расслоил рукопись, сформировав таким образом две редакции: «первоначальную», которая прочитывалась по нижнему слою рукописи, и «исправленную», которая представляла собой верхний слой.
Но и с этим оказалось не все так просто. Казалось бы, «исправленная» версия в издании Кулиша (1857) должна была быть идентичной той, которую напечатал Шевырёв в так называемом издании Н.Трушковского (племянника Гоголя) в 1855 году. Однако тексты выглядели как неидентичные. Помимо не прочитанных Шевырёвым отдельных мест, которые впоследствии были разобраны, различие было вызвано еще и тем, что промежуточная правка, имевшаяся в рукописи, субъективно могла быть отнесена и к нижнему, и к верхнему слою. И каждый, кто заново пытался читать и расшифровывать гоголевские рукописи второго тома, предлагал свой вариант, не полностью совпадавший с предыдущим.
Собственно, в этом кроется и причина той мифологии, что возникла вокруг второго тома и не прекращает вокруг него самовоспроизводиться. Советская текстологическая традиция, предполагающая обязательную выработку «белового» или «окончательного» текста, ситуацию только усложнила. С легкой руки Шевырёва статус белового (канонического) текста был придан верхнему слою рукописи, который читателю, с рукописью Гоголя незнакомому, стал представляться как отражающий некий беловой манускрипт. Нижний же слой стал попадать в раздел «Других редакций» и подавался как черновой4 . И оттого стало казаться, что рукописей второго тома «Мёртвых душ» существует несколько.
Не решило эту проблему и последнее академическое издание, в котором, правда, «основная редакция» (в отличие от большинства предыдущих изданий) дается по нижнему слою, а черновая — по верхнему5 . Но принципиально положения дел это не изменило.
Подобная текстологическая аберрация (бывшая, разумеется, следствием соображений самых благородных — и во благо читателя, которого не хотелось запутывать вопросами слишком специальными и частными) стала причиной и дальнейших — вольных и невольных — фальсификаций. Стоило только кому-то обнаружить в архиве или в частной коллекции новый список второго тома (а их в общей сложности, как будет показано дальше, существует множество), он сразу же воспринимался как сенсация. И это потому — что идеального совпадения с печатным текстом в списках не обнаруживалось.
<…> Желание додумать и дописать за Гоголя второй и, возможно, третий том получает оправдание в самой истории текста. И в истории его обнаружения. И в истории бытования. Как выясняется, именно второй том «Мёртвых душ» стал одним из наиболее мощных смыслопорождающих текстов русской литературы. О том свидетельствуют возникавшие в разные годы мистификации и стилизации, в которых незавершенность гоголевской поэмы оставляла широкое поле для «применений» и перенесения действия в новые времена — эпоху нэпа, советской России, сталинских лагерей и пр. Начало подобного рода «дописываниям» было положено романом А.Е.Ващенко-Захарченко «Мёртвые души. Окончание поэмы Н.В.Гоголя. Похождения Чичикова» (1857). А едва ли не последним, очень ярким тому примером является роман В.Шарова «Возвращение в Египет. Роман в письмах» (2013), в основу которого лег замысел показать трагическую историю ХХ века как результат «недоговоренного, недосказанного откровения» гоголевской поэмы.
Глава 5. Мистификации и стилизации на тему «Мёртвых душ»
Первая реконструкция А.М.Бухарева и первые мистификации Лах-Ширмы и Ващенко-Захарченко
Неоконченность произведения, а также циркулировавшие после смерти Гоголя слухи о том, что второй том поэмы все же сохранился, естественно породили попытки дописать «Мёртвые души». Среди них были и прямые мистификации, и гипотетические версии окончания поэмы. Были и стилизации.
Автором первой «реконструкции» второго тома, выполненной еще при жизни Гоголя, стал уже не единожды упомянутый в этой книге архимандрит Феодор (А.М.Бухарев), в письмах к Гоголю 1848 года предложивший свою версию продолжения. Ее узловыми моментами были: раскрытие в губернском городе «дела о мертвых душах <…> с значением, пожалуй, не просто уголовного, но и государственного преступления», изобличение Чичикова и его последующее прозрение как отправная точка воскрешения к новой жизни:
…и Павла Ивановича найдут, куда бы он ни заехал в беспредельном русском царстве… <…>, и он понесет такое страдание, которое может пасть только на его пробужденную натуру. <…> И кто знает будущее? Кто может положить предел творческой вседержавной Любви, если она не напрасно соблюла и в душе Павла Ивановича некоторые возможности к ее оживлению, которые уже резко обозначались прежде?6
В этом оживлении души Чичикова Бухарев отводил важную роль (в соответствии с тем, что Гоголем было «предначертано» в первом томе) «чудной русской девице», способной ответить на «небывалое страдание» «неслыханным, необыкновенным состраданием»7 , но также и «житейской положительности» Чичикова, его «главной духовной пружине»:
…надо, чтобы душе его открылась возможность высшего, разумного, высоко-христианского и в житейском хозяйстве, чтобы <…> увидел он у себя и честные к такому хозяйству средства, и помощницу, какой он и не воображал в своих прежних мечтах о детской…8
Преображение Чичикова должно было повлечь за собой череду чудесных «оживлений» и прочих героев первого тома:
…подвигнется он взять на себя вину гибнущего Плюшкина, и сумеет исторгнуть из его души живые звуки, скажет сраженной скорбию Коробочке доброе и живительное слово, как, в самых хлопотах бережливого ее хозяйства, вести для себя и своих крестьян еще иное лучшее хозяйство, и поникшего Собакевича поднимет к доступному его душе русскому православному здравомыслию, которому не помеха — и внешняя грубость, и русский желудок, и присмиревшему Ноздрёву укажет достойное поприще его удали, и Маниловой укажет средства окрепнуть в духе самой и мужа укрепить, и обоим им укажет сторону во всяком предмете, достойную дельного сочувствия, и все городское общество подвигнет к лучшему. <…> и Селифан, всегдашний зритель всех этих событий, проснется от усыпления со своей прекрасной натурой <…>. А глядя на него освежеет и Петрушка9 .
Письма А.М.Бухарева и соответственно его версия возможного продолжения «Мёртвых душ» стали известны читателю лишь в 1860–1861 годах10 . За это время появились «додумывания» поэмы иного рода, среди которых мы находим и прямые мистификации. В определенной степени так можно охарактеризовать перевод первого тома «Мёртвых душ» на английский язык, анонимно опубликованный в Лондоне в 1854 году в двух томах под заглавием «Home Life in Russia. By a Russian Noble. Revised by the Editor of “Revelations of Siberia”»11 . О том, что текстом, который лег в основу «Домашней жизни в России», были на самом деле «Мёртвые души» Гоголя, сообщил лондонский журнал «Атенеум»12 .
Уже само название книги вводило читателя в заблуждение, ориентируя на восприятие ее как бытовой картины российской жизни. В предисловии «От издателя» сообщалась фантазийная ее история:
Произведение написано русским дворянином, предложившим издателям рукопись на английском языке; задача редактора сводилась к исправлению словесных ошибок, которые вполне естественны для того, кто пишет на чужом языке13 .
Причина сокрытия имени автором объяснялась опасением, что в России труд его мог бы послужить разве что «пропуском» (passport) в «сибирские дебри». В остальном разночтения с оригиналом сводились к тому, что анонимный переводчик (он же, по-видимому, издатель, за маской которого скрывался профессор философии Варшавского университета Лах-Ширма (Krystyn Lach-Szyrma; 1791?–1866))14 добавил к первому тому поэмы Гоголя дополнительную концовку. Комиссар полиции останавливал в финале выезжавшего из города Чичикова, вручал ему документ, от которого Чичиков делался бледным как смерть, и пересаживал его в мрачную повозку, которая называлась «Сибирская кибитка».
«Домашняя жизнь в России» получила и в самой России некоторый отклик в год появления в печати второго тома «Мёртвых душ». О казусе анонимного перевода вскользь вспомнит впоследствии также Владимир Набоков в «Лекциях по русской литературе»15 .
Три года спустя после появления английской мистификации в Киеве вышла книга «Мёртвые души. Окончание поэмы Н.В.Гоголя Похождения Чичикова» (1857), изданная украинским литератором А.Е.Ващенко-Захарченко, который, в отличие от своего английского предшественника, авторства отнюдь не скрывал. Книга включала в себя 10 глав (350 с.).
Использовав известный литературный прием, вошедший в моду со времен Л.Стерна и В.Скотта16 , Ващенко-Захарченко в предисловии к книге, построенном как письмо Чичикова к автору, заявлял о себе как о друге Павла Ивановича Чичикова, на которого гоголевский герой возложил миссию завершения поэмы, пообещав содействовать ему своими рассказами:
Павел Иванович Чичиков, узнав о смерти Н.В.Гоголя и о том, что его поэма, Мёртвые души, осталась неоконченною, вздохнул тяжело и, дав рукам и голове приличное обстоятельству положение, с свойственною ему одному манерой сказал: похождения мои — произведение колоссальное касательно нашего обширного отечества, мануфактур, торговли, нравов и обычаев. Окончить его с успехом мог один только Гоголь. Родственники генерала Бетрищева просили меня письменно уговорить вас окончить Мёртвые души. Из моих рассказов вам легко будет писать, а как я вдвое старее вас, то вы верно будете видеть, чем кончится мое земное поприще. Исполните же просьбу генерала Бетрищева и его родных. Я знаю, что они первые будут ругать вас; но я утешу вас мыслию, что окончание Мёртвых душ будет не только приятно, но и полезно в геморроидальном отношении17 .
Книга, обильно насыщенная цитатами и реминисценциями из первого и второго томов поэмы, а также из повести «Нос» и других произведений Гоголя, начиналась с того момента, на котором обрывалась история главного героя в сохранившейся рукописи второго тома: Чичикова освобождали из острога. Далее герой продолжал объезжать помещиков, имена которых Ващенко-Захарченко попытался (впрочем, не слишком удачно) стилизовать под Гоголя (Брухин, Медяников, Скремборабов, Плевакин, Распузин и др.) и которые сами напоминали известных гоголевских героев. Как писал впоследствии критик, «помещик Медяников, например, — чистейший сколок с Плюшкина», «прожившийся дворянин Кашемиров — эксцентрик и пьяница совсем во вкусе Ноздрёва», одна из невест Чичикова Неонила Тюлепнева — «засидевшаяся дева, мечтающая о замужестве», «некоторое подобие “дубинноголовой” Коробочки»18 .
Ващенко-Захарченко слегка подправил и телеологию чичиковских путешествий. «Предлогом поездки» нового Чичикова «по географическому пространству» России стало теперь не только посещение «родственников генерала Бетрищева», но и потребность «увидеть треволнения света, взглянуть на отечественные фабрики и мануфактуры»19 . Понятно, что герой занимался попутно продажей скупленных мертвых душ, «приобретением теплого уголка»20 и поиском удачной партии.
Поворот в сюжете наметился лишь ближе к концу книги, когда Чичиков, продав часть мертвых душ и получив «небольшой капиталец», женился на дочери городничего Машеньке. Однако дальнейшее счастливое «приращенье» семейства: появление «двенадцати штук канальчонков»21 , похожих на Чичикова, в именах которых он начал путаться, а также превращение Машеньки в толстую Марью Платоновну, в «Бог знает что», — все менее радовало Чичикова. К концу жизни он и вовсе осознал, что истинной его жизнью была лишь та, когда он общался с Бетрищевым, Маниловым, Плюшкиным, Собакевичем, Ноздрёвым, Настасией Петровной, «моей дорогой Коробочкой»22 . А истинными его детьми, о которых он вспоминал и в предсмертном бреду, были те самые мертвые души, чей покой он «потревожил <…> в сырых могилах»23 .
При весьма низком художественном уровне книга Ващенко-Захарченко стала ранним примером того истолкования гоголевской поэмы, которое получит широкое распространение уже в ХХ века: плутовство главного героя представало в ней как наиболее яркая сторона этого образа. В то же время сентиментальная мечта о семейной жизни в окружении жены и детей, которая в сознании Чичикова это плутовство отчасти оправдывала (вспомним реконструкцию поэмы А.М.Бухаревым), дискредитировалась, обнажая свою банальную и вместе с тем трагическую сторону.
Единственным прижизненным откликом на книгу Ващенко-Захарченко стала резкая рецензия на нее Н.Г.Чернышевского, где критик, в частности, высказал сомнение в том, что автор поставил на книге свое подлинное имя.
Что это за подделка, являющаяся так нагло? Что это за г. Ващенко-Захарченко, так дерзко заимствующий для своего изделия заглавие книги и имя Гоголя, чтобы доставить сбыт своему никуда не годному товару. <…> Если имя «Ващенко-Захарченко» не настоящая фамилия автора подделки, от которой мы предостерегли читателя, <…> а псевдоним, мы очень рады тому: автор проделки или раскаивается уже, или скоро будет раскаиваться в своей наглости, — если «Ващенко-Захарченко» псевдоним, автор, быть может, успеет укрыться от посрамления, переселиться куда-нибудь в такой уголок, где не знают подлинной фамилии, скрывшейся под псевдонимом; если же «Ващенко-Захарченко» — не псевдоним, а подлинное имя человека, сделавшего эту недостойную дерзость, мы искренно сожалеем о его судьбе: он своею безрассудной наглостью навек испортил свою репутацию24 .
«Карикатурными подделками» под гоголевских персонажей, разрушением завязанной Гоголем интриги назвал книгу Ващенко-Захарченко в первые годы ХХ века публицист и библиофил А.А.Измайлов, сделав при этом оговорку, касающуюся заложенной в книге, но так и не реализованной возможности:
Если бы в авторе было больше уменья и дарования и его повествование стояло ближе к правде жизни, — роман был бы резким протестом против крепостного права25 .
То, что не мог или не хотел себе позволить Гоголь в конце 1840-х годов, стало, по мысли Измайлова, делом вполне естественным накануне крестьянской реформы. И действительно, почти все герои Ващенко обличаются в преступном обращении с крестьянами. Но чтобы по-настоящему выразить протест, автору надо было бы изображать живых людей, а не «ходячие манекены»26 .
В другой своей статье, где тоже речь зашла о романе Ващенко-Захарченко, Измайлов высказал предположение, что в книге могли найти отражение «предания о том, как Гоголь хотел закончить свою поэму», сохранившиеся «спустя пять лет после его смерти и в тех местах, где у Гоголя было много земляков»27 . Никакого подтверждения этому тезису он не дал.
Новые отрывки и варианты второго тома: обман, в который поверили многие
В трёх первых попытках «дописать» «Мёртвые души» вольно или невольно была задана та парадигма продолжения поэмы, которая с некоторыми вариациями и в различных комбинациях воспроизводилась и в дальнейшем. Основными ее компонентами стали: наказание Чичикова за мошенничество с последующим его перемещением в Сибирь; преображение Чичикова (как и других героев поэмы) как следствие понесенного им(и) наказания; домысливание того, чем могли бы стать Чичиков и другие герои поэмы применительно к иным временам и иным обстоятельствам.
Особое место в истории стилизаций, мистификаций и подделок28 на тему «Мёртвых душ» занял эпизод с «Новыми отрывками и варьантами» гоголевской поэмы, присланными бывшим директором училищ Могилевской губернии М.М.Богоявленским в редакцию журнала «Русская старина» и там опубликованными29 .
Публикацию «отрывков», которые на самом деле представляли собой видоизмененные первые три главы второго тома, сопровождало редакционное пояснение. Из него следовало, что материалы эти были получены М.М.Богоявленским от Н.Ф.Я–го (Ястржембского), которому, как утверждалось, их подарил Н.Я.Прокопович <…>
В предуведомлении перечислены были и отличия новонайденных отрывков от известного уже печатного текста: «совершенно новые эпизоды» в рассказе о службе Тентетникова, его столкновение с начальником отделения Леницыным, его арест, рассказ дяди Тентетникова, действительного статского советника, о графе Сидоре Андреевиче.
В отрывках была также подробно прописана речь, с которой Тентетников обращался к крестьянам по приезде в деревню, и рассуждения о нем мужиков и баб. В главе II появлялись «размышления Бетрищева о службе и о “подлецах”, которые ее продолжают; замечание его о Михайловском-Данилевском», сватовство Чичикова у генерала Бетрищева его дочери Улиньки за Тентетникова, описание обеда Чичикова у Бетрищева, возвращение Чичикова к Тентетникову; рассказ его о визите к Бетрищеву, о сватовстве, об истории генералов. В главе III присланная рукопись имела «ненапечатанные подробности о предобеденной закуске у Петуха» и о сне, который привиделся Чичикову30 . Завершался присланный в редакцию текст выражением уверенности в том, что хотя найденные отрывки и «незначительны по объему, но в них искрится неподражаемый, умерший с Гоголем юмор, поразительная меткость выражения и художественное воспроизведение лиц, местностей, всего, до чего только касалась кисть гениального мастера»31 .
На публикацию в «Русской старине» первым откликнулся анонимный рецензент32 . Перечислив отмеченные журналом расхождения новых текстов с уже известными, критик выделил «лучшие места» «Отрывков» («сватовство Чичикова и рассказ о нем Тентетникову»), в которых «виден прежний Гоголь, Гоголь первой части Мёртвых Душ»: «Чичиков в деле сватовства, со своими блестящими импровизациями в пользу Тентетникова, которого он возводит в историографы генералов, — прелестен»33 . Другие же эпизоды, вошедшие в биографию Тентетникова (ссоры его с начальником, приезд в деревню и проч.»), были охарактеризованы как очень «слабые» и «бледные»: «Придумано может быть и не дурно, но ничего не вышло»34 .
Не усомнился в принадлежности отрывков перу Гоголя сотрудник журнала «Вестник Европы» В.П.Чижов35 . Назвав их «нежданным открытием», проливающим свет на внутреннюю жизнь и творчество Гоголя в последний период его жизни, он увидел в них «дальнейшую выработку последнего (второго) списка», редакцию более позднюю, чем уже опубликованные:
…это всего яснее видно из отрывка 3-й главы, где в известное описание приезда Чичикова к помещику Петуху введены новые эпизоды о закуске Петуха, о сне Чичикова, превосходно дорисовывающие этот мастерской этюд36 .
Расхождения между «отрывками» и печатной редакцией свидетельствовали, по мнению Чижова, об отходе позднего Гоголя от тенденциозности:
Ясно должно было стать, что для успеха его поэмы необходимо было выбросить из нее тенденциозную подкладку <…>. Вновь найденные отрывки первых глав 2-го тома замечательны тем, что обнаруживают перед нами работу <…> в этом направлении. <…> Всюду обнаруживается стремление к простоте и естественности, даже в обрисовке характера Уленьки устранены лишние восклицания и напускные восторги…37
А главное — напечатанные отрывки будто бы демонстрировали изменение гоголевского умонастроения под влиянием известного письма В.Г.Белинского, «личное раздражение» Гоголя против которого к тому времени уже «улеглось»38 :
Счастливый случай не ранее как через двадцать лет по смерти великого писателя дал нам возможность заглянуть в его душу и прозреть луч света среди окутавших его сумерек39 .
С мнением Чижова позднее солидаризировался и А.Н.Пыпин, говоря о том, что
последние работы Гоголя над вторым томом уже отступали от направления «Переписки» в другую, лучшую сторону; ему объяснились хоть некоторые стороны нового образа мыслей, к которому он, вместе с петербургскими друзьями, относился прежде с таким высокомерием и враждой40 .
В «Новых отрывках и варьантах» Пыпин усмотрел «третью редакцию» второго тома, «быть может, ту самую, о которой Гоголь в 1850 говорил М.А.Максимовичу, что “с нее туман сошел”…» (см. с. 00 наст. изд.): в рассказе являются новые эпизоды, а из прежних исчезают те подробности, которые Гоголь «рассчитывал для своих тенденциозных целей»: нет удивительной школы, где преподавалась «наука жизни», Тентетников «уже не предается мечтаниям о патриархальном значении и высоком смысле помещичьей власти, и в нем скорее можно видеть человека с новыми понятиями»41 .
Дальнейшие события развивались следующим образом. Спустя несколько месяцев после появления хвалебной статьи В.П.Чижова и почти год спустя после публикации обсуждаемых текстов в «Русской старине» редакцией этого журнала было получено письмо от самого Н.Ф.Ястржембского, датированное 31 октября 1872 года. В нем он высказывал удивление фактом напечатания «Отрывков» без его ведома, выразив при этом сомнение в их подлинности. В ответ на просьбу редакции журнала «разъяснить основания такого предположения» он представил несколько месяцев спустя, в письме от 13 февраля 1873 года из Могилёва, совершенно иную версию событий, чем та, которая была изложена М.М.Богоявленским:
Отвечаю откровенно: варианты эти написаны мною тринадцать лет тому назад; никогда не предназначались к печати и написаны по особому случаю. <…> В 1859 г., проживая в Могилёве, я был коротко знаком с М.М.Богоявленским. В дружеских беседах мы с ним часто спорили о наших литературных знаменитостях. В одной из подобных бесед зашла речь о Гоголе. Оба мы, и М.М.<Богоявленский>, и я, принадлежим к числу страстных поклонников Гоголя; но М.М.восторгался им безусловно, а я, признавая Гоголя великим писателем за первые его литературные произведения, и в особенности за 1-ю часть «Мёртвых Душ», негодовал за его «Переписку с друзьями» и за 2-ю часть «Мёртвых душ». Помнится, что раз, в оживленном споре, я сказал, что нахожу 2-ю часть «Мёртвых душ» крайне неудачным продолжением первой. Я прибавил, что у меня есть переделка трех первых глав 2-й части, гораздо удачнее произведения Гоголя, и что М.М. не узнает, Гоголь ли это писал или кто другой. М.М. пожелал видеть эту переделку, и я обещал ему отыскать ее в хламе старых бумаг.
У меня была рукопись 2-й части «Мёртвых душ» в том виде, в каком впоследствии она напечатана; и я, недовольный этой 2-ю частью, переделал три первые главы ее и сообщил М.М. Он прочел и объявил, «что это не подделка под Гоголя, а сам Гоголь». Я уверял его в противном; он стоял на своем и сказал, что я грешу тем, что, имея у себя такую драгоценность, не предаю ее печати. Я отвечал, что, дорожа именем Гоголя, я не осмелюсь никогда выдать за гоголевское то, что принадлежит чьему-то досужему перу. «Так подарите мне эту рукопись: я ее напечатаю». — «Подарить не могу, а списать копию можете, но с условием: никогда не печатать».
Текст этого письма, опубликованный в журнале «Русская старина», стал известен широкой общественности лишь в августе 1873 года42 .
А между тем 22 февраля 1873 года редакция «Русской старины» получила еще одно письмо от Н.Ф.Ястржембского, к которому он приложил «рукопись 2-й части «Мёртвых душ”»43 . Она представляла собой сделанный им список с якобы переданной ему Н.Я.Прокоповичем «для списания» второй части поэмы, в который были внесены его собственные дополнения. Присланный текст совпадал с тем, что был напечатан в 1872 году в «Русской старине», однако следов вставок или переделок, кроме исправления немногих описок, он не содержал и в том же году был Ястржембскому возвращен44 .
В июне 1873 года, еще до появления редакционной статьи в августовском номере «Русской старины», Семевские, выступив на этот раз под собственными именами, обнародовали в «Санкт-Петербургских ведомостях» все сведения, полученные ими от участников событий, но каких-либо однозначных выводов об авторстве «Отрывков» не сделали45 .
Ястржембский откликнулся на эту публикацию, а также на статьи Чижова и Пыпина еще одним письмом (от 2 июля 1873 года); в нем он вновь признал «Отрывки» мистификацией. В качестве дополнительного довода был выдвинут следующий:
…если бы статья моя была списком с чьей-либо рукописи, неужели в течение 13-ти лет не нашелся бы другой список этой рукописи?46
В защиту своей версии автор привел еще несколько подробностей о генезисе сцен, добавленных им во вторую часть, которую он хотел сделать «достойным продолжением первой»:
Я вставил известный в свое время всему Петербургу анекдот о графе Сидоре Андреевиче, случившийся в 1854 году, т<о> е<сть> после кончины Гоголя. Я заставил генерала Бетрищева сказать о <А. И.> Михайловском-Данилевском то, что вместе со многими слышал в Витебске за обедом в 1856 году от одного генерала, участвовавшего в Отечественной войне <…>, я описал завтрак у Петра Петровича Петуха со сцены, которой, вместе с другими, был свидетелем здесь, в Могилёве, у одного барина-сибарита, любившего плотно поесть и угостить и хваставшегося тем, что он не знает, что такое скука; я дополнил недосказанное у Гоголя примирение Тентетникова с Бетрищевым и сватовство Чичикова. Одним словом, я, а не кто другой, написал варианты, напечатанные в «Русской старине»47 .
При этом причину того, что он не печатал имевшиеся у него материалы вплоть до 1872 года, Н.Ф.Ястржембский объяснял тем, что анекдот о графе Сидоре Андреевиче «мог быть принят <…> за характеристику весьма некогда известного <…> вельможи, но за несколько лет до своей смерти оставшегося “не у дел”»48 .
Летом 1873 года, после сообщения о подделке гоголевского текста, на журналистов «Вестника Европы», считавших «Отрывки» подлинными, «обрушились ирония и удары газетных фельетонистов» и обвинения в тенденциозности49 . Ястржембский, cо своей стороны, тиражировал в это время в прессе письма, в которых решительно признавал собственное авторство и давал объяснения (нередко противоречивые) мотивов и обстоятельств подделки. В частности, изменения, внесенные им в текст поэмы, он объяснял следующим образом:
Я исключил из 2-й части «Мёртвых душ» похвальный гимн образцовому наставнику Тентетникова, унижавшему и оскорблявшему своих питомцев, с гнусною целью приучить их терпеливо и позорно переносить все унижения и оскорбления, какие могут им встретиться в жизни. У меня нет недоучившегося студента с зловредным либеральным направлением, которого Гоголь вывел на сцену, делая намек на Белинского, озлобившего его против себя известным зальцбруннским письмом. Я заставил Тентетникова остановить крестьян, пришедших к нему с рабскими поклонами, и произнести речь (конечно, для них непонятную) о человеческом достоинстве, о том, что он — такой же человек, как и они; что человек обязан уважать себя и не унижаться перед равным себе существом50 .
В развернувшейся дискуссии принял участие Г.П.Данилевский. Он утверждал, что «Отрывки» написаны самим Гоголем, поскольку в них «лакуны» сохранившихся списков второго тома заполнены эпизодами, известными ему по рассказам лиц, присутствовавших при авторских чтениях поэмы: это и «анекдот о милостивых побранках графа Сидора Андреевича», и «разговор Чичикова с Бетрищевым» о военном историке А.И.Михайловском-Данилевском51 .
Эта же особенность «подделки» обсуждалась в августовском номере «Вестника Европы»: обнаружив сходство одной из «вставок» (рассказа о примирении Тентетникова и Бетрищева) с соответствующим фрагментом воспоминаний Л.И.Арнольди, автор статьи, скрывшийся под псевдонимом Д., посчитал вероятным, что Ястржембский мог присвоить себе гоголевский текст52 . Кроме того, критик указал на большое количество неточностей в «признании» Ястржембского, мешающих принять его версию53 .
Сам Ястржембский стал объяснять подобные совпадения тем, что в рукописи, которую он исправлял и дополнял, имелось «несколько пробелов», и на некоторых «была набросана как бы программа недосказанного»; из нее в написанные им варианты могли попасть отдельные слова54 .
Одна из версий, объясняющих появление «Отрывков», была высказана в августе 1873 года князем Д.А.Оболенским, который, как мы помним, слушал главы второго тома поэмы в чтении Гоголя и позже принимал участие в хлопотах по изданию собрания сочинений 1855 года. Сам Оболенский был уверен, что варианты «Мёртвых душ», опубликованные в «Русской старине», «писаны не Гоголем», и очень правдоподобно объяснил их происхождение:
Не касаясь здесь содержания этих вариантов и слога их, носящих явные признаки неудачной подделки под манеру Гоголя, — материально невозможно, чтобы в чьих-либо руках могла находиться рукопись II-й части «Мёртвых душ», не согласная с теми вариантами, которые изданы были в 1855 году Трушковским, а впоследствии г. Кулишом. <…> главы 2-й части «Мёртвых душ» ходили уже по рукам в списках, в значительном числе экземпляров, еще прежде появления их в печати. Бывший в руках г. Ястржембского экземпляр, очевидно, был тот самый первоначальный список, который издан в 1855 г. На нем, действительно, после 2-й главы написано было карандашом (в скобках): «Здесь пропущено примирение генерала Бетрищева с Тентетниковым; обед у генерала и беседа их о 12-м годе; помолвка Улиньки за Тентетникова…» <…> Г. Ястржембскому легко было воспользоваться этой темой, чтобы позабавиться подражанием Гоголю, — тем более, что подробности он мог узнать из статьи Л И.Арнольди «Мое знакомство с Гоголем», напечатанной в 1862 году в «Русском вестнике». В этой статье весьма верно изложено содержание четырех первых глав 2-й части, и хотя статья эта появилась в свет только в 1862 году, но весьма многие лица, из рассказов Шевырёва, Аксаковых и А.О.Смирновой, знали содержание многих глав, совершенно для нас утраченных. Таким образом, и г. Ястржембский мог слышать от Прокоповича или от кого-либо другого те мотивы, которые он воспроизвел в своих вариантах55 .
Кроме рукописей, переданных после смерти Гоголя графом А.П.Толстым С.П.Шевырёву, ни у кого и никогда не могло быть строки из 2-го тома «Мёртвых душ», — продолжал мемуарист, — ибо невозможно допустить, чтобы сам Гоголь решился выпустить из своих рук сокровище, над которым постоянно дрожал, опасаясь, чтобы оно не сделалось известным прежде окончательной отделки56 .
Авторство Гоголя было оспорено также в двух заметках, помещенных в газете-журнале «Гражданин», редактировавшейся в то время Ф.М.Достоевским57 . В первой из заметок, озаглавленной «Из текущей жизни», иронически излагалась и комментировалась история с «новыми отрывками», давался стилистический анализ лжегоголевских вариантов, характер изменений гоголевского текста, пропусков, исключений, добавлений58 . Во второй статье «Неоценённое побуждение» подделка иронически расценивалась как забота об «испорченной репутации» Гоголя, написавшего «Переписку с друзьями», «а в довершение беды несколько неполных глав II тома «Мёртвых душ” в духе той же “Переписки”»59 . Ястржембскому, продолжал автор статьи, находившемуся под сильным влиянием известного письма Белинского к Гоголю, «пала <…> на душу великая скорбь об утраченной репутации Гоголя и, вслед затем, желание — чтоб II том очистился и не отзывался больше духом “Переписки”»60 .
Последний отклик об уже полузабытом к тому времени казусе, появился в газете «Биржевые ведомости» в 1909 году под названием «Поддельный Гоголь. (Забытый анекдот)»61 . История эта длилась, таким образом, более тридцати лет.
Новая версия «Мёртвых душ»: постперестроечная эпоха
Интерес к переделкам и стилизациям на тему «Мёртвых душ» особенно оживился в русской литературе на рубеже XX и XXI веков. В романе «Господин Чичиков» (2005) Ярослава Верова (коллективный псевдоним донецких писателей Г.В.Гусакова и А.В.Христова), который был определен критикой как «образец литературной мистики», развивающейся в контексте «мегаполисной прозы», мертвые души и герой-приобретатель были представлены как характерные реалии современного делового мира. При этом гоголевский образ «Мёртвых душ» получил у Верова свое развитие: «бездушные» фантомы в его романе заняли «ключевые посты в бизнесе, политике, системе государственного управления»62 .
Пожалуй, представление о «Мёртвых душах» как об откровении России в ее прошлом, настоящем и будущем и было тем, что делало и делает гоголевскую поэму смыслопорождающей для современной литературы. Когда-то И.Ильф и Евг.Петров в своей эпопее о «великом комбинаторе» («Двенадцать стульев», 1928; «Золотой телёнок», 1931) использовали гоголевский сюжет как историю «талантливого авантюриста, чье путешествие по России дает повод показать всю страну»63 . Так и Дмитрий Быков соотнес с гоголевской поэмой свой роман «ЖД» (2006) и не только дал ему, по образцу Гоголя, жанровое обозначение «поэма», но и предложил реминисцентно-полемическую расшифровку названия: «Живые Души» Ї это попытка осмыслить прошлое страны и дать свой прогноз на будущее64 .
Тема омертвевшей России, душу которой еще предстоит спасти, присутствовала и в интеллектуальном детективе Николая Спасского «Проклятие Гоголя» (2007)65 .
Размышление о втором томе поэмы «Мёртвые души» и непосредственно о последней из ее сохранившихся глав, в которой благочестивый Муразов наносит в тюрьме визит Чичикову, во многом определил проблематику более раннего романа французского писателя Доминика Фернандеса «Дети Гоголя» (1971)66 . Разговор между Чичиковым и Муразовым переходил в нем незаметно в противопоставление двух Россий: выбор между ними предстояло сделать героям Фернандеса. Главный герой Этьен, от имени которого ведется повествование и который сам писал работу о Гоголе, разрывался между двумя Россиями — Муразова и Белинского, с одной стороны, и Чичикова и Гоголя, c другой, между Россией «реализма Белинского» и Россией «гоголевского мистицизма», которая, в конечном счете, оказалась ему ближе и понятнее67 .
Свой парадоксальный ответ на слухи и домыслы об обретении сожженного второго тома поэмы дал Михаил Елизаров в романе «Pasternak», представляющем собой в жанровом отношении интеллектуальный боевик. Единственная книга, которую не устает перечитывать в нем таинственный отец Григорий, осуждающий художественную литературу как «корежащую» ортодоксальное православие, — это второй том «Мёртвых душ». Но «только не известная всем уцелевшая часть», а «полный вариант, погибший в огне». На вопрос студента-филолога, вариант ли то уцелевшего гоголевского манускрипта или литературная подделка, «уникальная по своей значимости», священник уточняет: он «имеет в виду именно книжный пепел и великий подвиг писателя, отказавшегося от творчества, чтобы не грешить против истины»68 .
Так и Марк Харитонов усматривает в сожжении Гоголем своей рукописи высочайший акт отказа художника от претензий на преображение реальности, вписывая это деяние в традицию восточной метафизики.
Японский писатель Юкио Мисима, — пишет он в эссе «Заполнение чаши», — рассказал в своем известном романе историю о буддийском монахе, который сжег прекрасный Золотой храм — сжег не по-геростратовски, чтобы обессмертить собственное имя, а, наоборот, чтобы оставить нетленной в веках красоту храма. Ибо, по убеждению Мисимы, подлинная — то есть духовная — жизнь прекрасного начинается тогда, когда физическое тело умирает. Мисима подтвердил это убеждение, завершив собственную жизнь как произведение искусства — самоубийством по самурайскому обычаю. В этом, пожалуй, есть что-то декадентски-умышленное, во всяком случае что-то непривычное и неприемлемое для европейской ментальности. Но мне почему-то вспомнилась еще и история о сожжении Гоголем второй части своей поэмы «Мёртвые души». Есть основания думать, что она у писателя не получилась — теперь ни доказать, ни опровергнуть мы этого не можем. Зато каждый волен вообразить в своем уме нечто развивающее мотивы и сюжеты гоголевского творчества на предельно высоком, идеальном уровне — как будто самим актом сожжения неведомой нам рукописи Гоголь создал сюжет, превосходящий все, реально написанное им прежде…69
Тема сожжения второго тома нашла также отражение в фантастическом рассказе Кира Булычёва (И.В.Можейко) «Садовник в ссылке» (1972)70 (мотив мести о. Матфею за смерть Гоголя) и романе Анны Зегерс «Встреча в пути»71 (1972), где в вымышленном диалоге между тремя писателями, Э.Т.А.Гофманом, Фр.Кафкой и Н.В.Гоголем, обсуждается возможность продолжения «Мёртвых душ»: немецкий и австрийский писатели убеждают Гоголя, что «для искусства даже и лучше», если он сожжет «прицепленный нравоучительный конец». То, что ныне выдается за незавершенный фрагмент, навсегда «останется великим завершением».
На рубеже 1990–2000-х годов вновь, в который раз, усилился интерес и к возможности прямого художественного достраивания-домысливания «Мёртвых душ» (скорее всего, подогретый грядущим гоголевским юбилеем). К этому времени относится еще одна — после Н.Ф.Ястржембского — попытка «восстановить» второй том «Мёртвых душ» и дописать том третий. Ее предпринял московско-тбилисский антрополог, биолог и художник Ю.А.Авакян. Используя фрагменты оригинального текста, Авакян дописал недостающие фрагменты глав II, IV и предположительно заключительной главы второго тома, а также заново сочинил шесть глав, содержание которых частично известно из пересказов современников и по реконструкции С.П.Шевырёва. Заново он написал также 11 глав третьего тома72 .
В новых главах оказались подробно прописанными линии Вишнепокромова, Леницына, Самосвистова, мотив «умыкания невесты» Самосвистовым, которому всячески помогает Чичиков, сватовство самого Чичикова к Улиньке и предание им огласке былой неблагонамеренности Тентетникова (что и становится причиной его ссылки в Сибирь). Доминирующей же в данной реконструкции стала тема человеческой подлости (реализация гоголевской формулы «припряжем подлеца») и одновременно экономической гениальности Чичикова.
Смерть в финале третьего тома настигает Чичикова в тот момент, когда он, казалось бы, добивается и денег, и славы. Обещанное когда-то Гоголем духовное преображение Чичикова у Авакяна возможно лишь в весьма двусмысленном — пригрезившемся в горячечном бреду — беге героя за уносящейся тройкой небесных коней. И читателю остается только гадать: апофеоз ли то Чичикова (смерть, описанная как вознесение на колеснице-тройке), или же горестное видйние умирающего. И несомненным остается лишь рождение младенца, сына Чичикова, «в далеком и заснеженном Кусочкине под завывание ночного ветра и скрыпы вековых, выбеленных метелью елей».
От «Мёртвых душ» Гоголя к «Возвращению в Египет» В.Шарова
Художественным контрапунктом опыту реконструкции «Мёртвых душ» Ю.Авакяна стал созданный десятилетием позже «роман в письмах» Владимира Шарова «Возвращение в Египет» (2013), получивший Букеровскую премию 2014 года. В основу его был положен замысел показать трагическую историю ХХ века как результат «недоговоренного, недосказанного откровения» гоголевской поэмы.
Гоголь замолчал на полуслове, оттого и пошли все беды. Говорят, что пока кто-то из нас не допишет поэмы, они не кончатся73 .
Ее продолжение как единственно возможный акт искупления возлагается героями романа, принадлежащими к потомкам Гоголя по боковой линии, на Колю Гоголя Второго, праправнука Н.В.Гоголя (Гоголя Первого). Связь между незавершенностью «Мёртвых душ» и трагическим путем России сам Шаров определил следующим образом:
Мне казалось, что вся история России после Николая Гоголя — это попытка дописать второй том его знаменитого романа. Ведь в незаконченных книгах есть страшная вещь — некоторое откровение. Кажется, если бы они все же были бы дописаны, то мы смогли бы понять, в чем смысл жизни. В своем романе я писал о том, как русская история и культура пыталась этот роман дописать. Почему роман называется «Возвращение в Египет»? Гоголь был писателем библейским. И мне стало казаться, что, идя из Египта, мы в какой-то момент повернулись и пошли обратно, вернувшись в итоге снова в Египет. Наша история 20 века в моем представлении — это и есть возвращение в Египет74 .
В композиционном плане роман явил собой своего рода «выбранные места из переписки» Гоголя Второго с представителями собственного клана — переписки, воскрешающей судьбу нескольких поколений гоголевских потомков. Обсуждение вопроса незавершенности поэмы и необходимости ее завершения сопровождалось в романе по принципу mise en abyme созданием Гоголем Вторым синопсиса возможного продолжения «Мёртвых душ», в котором важную роль сыграл сибирский топос. У самого Гоголя сибирская утопия, как мы уже видели, лишь отдаленным образом проецировалась на учение бегунов. В романе Шарова она приобрела не просто зримые очертания, но стала, по сути, его центральной интригой.
В синопсисе продолжения поэмы Павел Иванович Чичиков представлен как происходящий «из семьи закоренелых староверов». Скупая так называемые «Мёртвые души», дабы прописать их на Святой земле, Чичиков действует уже не как плут (как это было у Гоголя), но спаситель, мечтающий о построении земного рая, он же — Новый Иерусалим. Потому и «чистосердечное признание» Чичикова на суде, а по сути дела — возводимая на себя клевета, объяснено примером деда-старовера:
Когда при императрице Елизавете Петровне в России на отступников усилились гонения и священникам было велено доносить, кто ходит к исповеди, а кто уклоняется, дед был еще ребенком, но, как и прочие еретики, стал наговаривать на себя такое, что ни один священник не решался дать ему отпущение грехов и привести к причастию. На этот же путь встал и он, надворный советник Павел Иванович Чичиков, когда увидел, что, что бы он ни предпринимал, все его поступки истолковываются превратно. С детства он, Чичиков, отличаясь мечтательностью, много думал о возможности построения Рая здесь, на земле, и о том, где, в какой части России его следует основать75 .
Наговор этот в романе Шарова оказывается нужен Чичикову не только потому, что послениконовские священники уже «не те» и веры им никакой. Главное, что и земной рай представляется новому Чичикову не безмятежной, лишенной треволнений жизнью, но «тяжелой, трудной, часто и смертельно опасной работой», которая одна приближает «бесконечно радостное время» «начала возведения Небесного Иерусалима»76 . Именно это и заставляет Чичикова (притом что он сам «по характеру, устройству своей жизни» — «неприкаянный бегун»77 ) все внимательнее присматриваться к ответвлениям раскола, в частности, к «странникам» («бегунам»):
Эта отрасль староверов убеждена, что иначе, не бегая от антихриста день за днем и год за годом, не признавая ни его денег, ни его документов и печатей — вообще того, чего нечистый так или иначе касался руками, невозможно остаться верным Богу78 .
Причина, по которой местом для построения чаемого новым Чичиковым земного рая и нового, Небесного Иерусалима становится Сибирь, получает в тексте романа Шарова как историческое, так и нравственное разъяснение:
Между тем отношения Чичикова с влиятельными староверами из Петербурга и Москвы, с Рогожской, Волковской общинами, с поволжскими староверами от Ярославля до Саратова больше и больше слабеют. Древляя иерархия восстановлена, впервые после патриарха Иосифа освящено новое миро. В церквах и молельных домах поставленные в соответствии с каноном попы правильным образом совершают литургию, крестят и исповедуют, причащают, венчают, а когда срок земной жизни человека выйдет, отпевают его. То есть снова совершаются все таинства Господни. Но Чичиков видит, что власть антихриста этим не поколеблена — как он правил Россией, так и продолжает ею править. К богатым и влиятельным староверам он искусно подобрал ключик — полными пригоршнями сыплет им золото, и они думают об одном: как под завязку набить мошну. Теперь за паству, которую призван окормлять, Чичиков считает лишь староверов, которые, как и раньше, не сомневаются, что живут в царстве зла, и не хотят служить антихристу79 .
Именно бегуны (странники), проповедующие бегство от антихриста, от зримо воплощенного в мире зла — к Богу и Земле Обетованной, становятся в дальнейшем паствой старца и странника, новоиспеченного епископа древлеправославной церкви Павла80 . Паствой, которая в чистоте своей и неподкупности еще сохраняется по ту сторону Волги, заселяя «горнозаводской Урал от Екатеринбурга, Первоуральска, Нижнего Тагила до Воткинска»81 (и не случайно в синопсисе продолжения «Мёртвых душ» Павлу Ивановичу суждено принять иноческий постриг «в последнем, еще не закрытом монастыре на Иргизе — Верхне-Спасо-Преображенском»82 , тоже в Сибири):
Чичиков каждый день с радостью убеждается, что в этом крае измена Всевышнему так и не сумела пустить корни. Здесь по-прежнему чуть не каждый готов убить и своего брата, и сына, коли он решится оставить Господа, вернуться в Египет. Хотя и меньше, но тоже много он ездит по казачьим областям Южного Урала, Терека, Кубани и Дона. Вместе все эти земли широкой полосой огибают центр России. Издревле здесь находили приют беглые, гонимые и преследуемые, селились ссыльные и бывшие каторжники83 .
Казалось бы, тема Сибири как места, с одной стороны, нравственной нетронутости и чистоты, но вместе с тем страданий и каторги в романе Шарова решается контрапунктно. Пространство, которое Чичикову представляется идеальным для построения земного рая, становится для потомков Гоголя местом изгнания и лагерей. Через Сибирь (красноярский ГУЛАГ) проходит и главный герой романа — Гоголь Второй, агроном по образованию, на него и возложена миссия дописывания гоголевской поэмы.
И все же принцип контрапункта здесь оказывается обманкой. Поразительным образом, не только Чичикову, но также и гоголевскому потомку — зэку Гоголю Второму в суровой реальности ГУЛАГа удается обрести свою Землю Обетованную с ее непременными локусами: девственно нетронутым лугом, довольством и внутренним успокоением <…>
На самом деле утопия Земли Обетованной, которую Чичиков обретает для себя в Сибири, а Гоголь Второй — в Казахстане, поддерживается в романе не только дантовской моделью мироздания, не только утопическим сознанием староверов-бегунов, но еще и учением русского философа Николая Фёдорова, в котором бегунам чудится нечто родное84 . А ведь именно Фёдоров учил, что человечество должно самостоятельно исполнить замысел Творца — объединиться и построить рай на Земле. И обязательно воскресить всех предков, вплоть до Адама, не дожидаясь Страшного суда.
В этом контексте, казалось бы, совершенно новое звучание обретает предприятие Чичикова. «Доверенное лицо зла, его законный эмиссар», он год за годом скупал у помещиков
души почивших в Бозе. Делался владельцем душ, которые думали, что навечно покинули юдоль страданий, срок испытаний кончился, теперь Господь возьмет их под свое крыло. И вдруг, как чертик из табакерки, появляется Чичиков и объясняет, что нет, чаша сия не испита85 .
И, воскрешая, возвращает — почти по-фёдоровски — души в мир.
Однако именно федоровская референция (а о Фёдорове герои книги рассуждают немало) оказывается в романе Шарова в итоге тем, что взрывает изнутри, казалось бы, столь искусно выстроенный путь конечного преображения гоголевских героев и потомков, на какое-то время уверовавших в возможность построения ими земного рая. Именно об этом и говорит Коле Гоголю Второму один из его жизнью умудренных «дядей» (дядя Юрий):
Фёдоровское «Общее дело» не просто еще один комментарий к Священному Писанию. Оно пролог к отказу от Бога, от как такового Завета с Ним. <…> Фёдоров — пророк мира, который устал от Бога, от Его своеволия и непостоянства, главное, от Его зряшных надежд на человека, который по самой своей природе не есть и никогда не станет безгрешным ангелом Нового мира86 .
В еще более жесткой форме мысль о египетско-коммунистических формах, в которые непременно облечется Новый Град (он же — рай, он же — Земля Обетованная) выражает «дядя Святослав»:
Ясно: то, что предлагал Фёдоров, — кратчайший путь в Египет. Мир слишком приятен для глаз, отвлекая человека, он мешает ему спастись. Надо все честно и справедливо выровнять, затем оросить, возделать, засеять. Это и будет новым Исходом. Мы уйдем в разумный, упорядоченный мир, о котором столетия мечтали и египтяне, когда-то увлеченные проповедью Моисея, общим движением. Не предатели, не изменники и ренегаты — сама Святая Земля вернется в Египет87 .
О чем же тогда роман Шарова? И вся описанная в нем история? О том ли, что Земля Обетованная, рай, какими бы уже возможными и даже обретенными они ни казались, все равно оборачиваются в итоге не утопической Сибирью, но историческим Египтом (оттого и название романа), выверенным, как швейцарские часы, а потому одновременно и коммунистическим.
«Жизнь ведь не подарок, а наказание, она ад, погибель, другое дело смерть — в ней покой, тишина», — говорит в финале романа герою мать88 . И здесь уже читатель не может не задаться вопросом: возможно, и прав был Гоголь, не дописавший Чистилище и Рай, а написавший лишь Ад, который и есть сама жизнь? В то время, как Рай, где тишина и покой — не что иное, как смерть.
Вместо заключения.
Литературная биография Павла Ивановича Чичикова
и жизненный текст Николая Васильевича Гоголя
Павел Иванович Чичиков, признаюсь, для меня презагадочный <человек>.
«Мёртвые души». Часть 2
К.С.Станиславский, готовя свою знаменитую постановку «Мёртвых душ» на сцене Московского Художественного театра (премьера состоялась в 1932 году), обратил внимание на несценичность образа Чичикова. «Самой неблагодарной ролью во всех переделках», говорил он, является роль Чичикова, формирующая «монотонный ритм», избежать которого можно «только через сквозное действие»89 . Решив построить сюжетную линию спектакля на последовательном развитии замысла Чичикова и повернув ее «в сторону чичиковской авантюры»90 , режиссер призвал актеров «порыться в своих душах» и найти в себе зло, которое выплескивается при встрече персонажей с Чичиковым, сделав таким способом акцент не на Чичикове, а на других персонажах поэмы91 .
Примечательно, что и задолго до Станиславского инсценировщики поэмы обращали внимание на «несценичность» Чичикова, каким он был выведен у Гоголя. Последнее они пытались компенсировать собственно драматургическими приемами. Так, уже самая первая инсценировка «Мёртвых душ», сыгранная в Александринском театре в бенефис режиссера театра Н.И.Куликова, состояла из двух сцен — в первой гоголевские персонажи еще только говорили о Чичикове, сам же он появлялся лишь во второй сцене, ближе к концу спектакля92 .
Первые читатели поэмы, а вместе с ними и литературные критики также увидели в Чичикове не столько характер, сколько проявитель тех характеров, которым суждено было появиться на страницах «Мёртвых душ». Не имея собственной речевой характеристики (это особенно видно в первом томе), с Маниловым Чичиков говорит в стилистике Манилова, с Коробочкой — в ее стилистике, и т. д., выказывая высшую степень подстраиваемости под собеседника, которую можно было бы в ином случае назвать также и протеизмом. С.Т.Аксаков вспоминал, например, как на первую часть поэмы прореагировал М.П.Погодин:
…он, между прочим, утверждал, что в первом томе содержание поэмы не двигается вперед; что Гоголь выстроил длинный коридор, по которому ведет своего читателя вместе с Чичиковым и, отворяя двери направо и налево, показывает сидящего в каждой комнате урода93 .
Уже в наши времена изучение нарративного принципа «Мёртвых душ» заставило Дональда Фангера (Fanger, Donald) вспомнить о знаменитом определении, которое дал жанру романа Стендаль: «зеркало, с которым прогуливаются вдоль дороги» («un miroir qu’on promиne le long d‘un chemin»). В «Мёртвых душах» таким зеркалом, утверждал он, является Чичиков, которого Гоголь прогуливает по большой дороге94 .
В определенной степени можно сказать, что подобная трактовка немало отвечала и замыслу самого Гоголя. Во всяком случае, в «Авторской исповеди» мы читаем:
Я начал было писать, не определивши себе обстоятельного плана, не давши себе отчета, что такое именно должен быть сам герой. Я думал просто, что смешной проект, исполненьем которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и характеры…95
Создается весьма любопытная ситуация. В «Мёртвых душах», этом позднем изводе плутовского романа96 , главный герой (Чичиков) наследует от своих предшественников функцию (он тот, кто связует воедино различные главы поэмы и различных персонажей), но при этом сам оказывается лишенным той яркой харбктерности, которая обычно отличает пикаро. Он — герой, лишенный формы, а возможно, даже и содержания, «ни то ни сё», «не так чтобы слишком толстый, однако ж и не тонкий»97 .
В ряде современных трактовок, по большей части зарубежных, делается попытка придать подобной инертности и бесформенности Чичикова некий метафизический смысл. Под диктатом хайдеггеровского безличного man живет гоголевский Чичиков, пленник повседневности, утверждает представитель философско-антропологической критики Хорст-Юрген Герик98 . Другой немецкий исследователь, сравнивая «Мёртвые души» с романом Г. Флобера «Бувар и Пекюше», видит точки пересечения обоих произведений в том, что герои (Чичиков, Бувар, Пекюше) предстают как само воплощение «чудовищного самодовольства посредственности»99 . Перечень этот можно было бы продолжить.
Но… и тут как раз начинается самое интересное. Стоит внимательно вчитаться в текст поэмы, как становится очевидно, что тот, кого мы легко можем принять за персонаж аморфный, лишенный собственной индивидуальности катализатор, выражение хайдеггеровского man и пр., являет собой на самом деле сложнейший литературный и жизненный конструкт. А конструирование образа, в которое включается (по принципу mise en abyme) также и конструирование биографии Чичикова, происходит на множественных уровнях.
Кто создает биографию Чичикова
1. Свою биографию (автобиографию) Чичиков конструирует в первую очередь сам, ориентируясь на различные литературные и социальные коды: светского человека (honnкte homme, вариант: comme il faut), сентиментального героя, пострадавшего за правду добродетельного героя (ср. в разговоре Чичикова с Маниловым: «чего не потерпел я? как барка какая-нибудь среди свирепых волн… Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду…»100 ).
В некоем пределе проскальзывающие в самохарактеристике Чичикова библейские коннотации связывают его облик, возможно, даже несколько кощунственно, с Христом101 : «Погубит он мою душу. Зарежет, как волк агнца!»102 Еще один способ самоидентификации Чичикова — честный плут, чье плутовство никому не приносит вреда:
…зачем на меня обрушилась беда? Кто ж зевает теперь на должности? — все приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякой брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же другие благоденствуют, и почему должен я пропасть червем?103
2. Биографию Чичикова конструируют также и другие персонажи поэмы, причем конструирование это происходит в разных модальностях: от рождения слуха, сознательного запуска механизма сплетни вплоть до порождения мифа104 . Так, Чичиков последовательно, как мы помним, оказывается то заезжим гусаром, собравшимся похитить губернаторскую дочку, то Антихристом, то Наполеоном (Бонапартом), то капитаном Копейкиным105 . Впрочем, при всей фантазийности тех, кто эти амплуа Чичикову создает, в событийном ряду поэмы они оказываются не столь уж и произвольными, ибо поддерживаются также и авторской характеристикой. Вспомним сцену первой встречи Чичикова с незнакомкой в главе пятой первой части «Мёртвых душ». «Попадись на ту пору вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли он…» — комментирует встречу автор, поясняя притом, что «Чичиков не гусар и не студент», а «благоразумный человек»106 . И все же слово произнесено (в риторике это называется praeteritio, род стилевого умолчания), и амплуа гусара так и остается в подтексте характерологии Чичикова, а не только в сплетнях, отзываясь и в дальнейшем тексте поэмы (так Чичиков на балу в какой-то момент сам чувствует себя «чуть-чуть не гусаром»107 ).
То, что «гусарство» есть не просто тень, но еще и имманентная составляющая образа, проницательно почувствует и Н.Г.Чернышевский, сделав запись в своем дневнике:
Дивился глубокому взгляду Гоголя на Чичикова, как он видит поэтическое или гусарское движение его души (встреча с губернаторской дочкой на дороге и бале и другие его размышления…)108
3. Еще одним «субъектом» конструирования биографии Чичикова весьма примечательным образом оказывается та высшая сила, о которой неоднократно говорится в поэме и которая совершенно неожиданно вмешивается в ход событий. Уже в ранних редакциях первой части «Мёртвых душ» в описании состояния Чичикова после сцены разоблачения присутствовало упоминание «неясной силы», действующей «впоперег» герою и определяющей его поведение:
В мозгу как будто у него сидело что-то посторон<нее>, как будто какой-нибудь злой дух проходил впоперег всему, к чему он ни задумывал обратить мысли…109
Порой эта высшая, неясная сила персонифицируется у Гоголя, видящего один из ее источников в человеческой страсти (страстях), отношение к которым у него отнюдь не однозначное.
И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес. И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме, —
читаем мы в одиннадцатой главе первой части поэмы110 . Строки, в которых традиционно видится залог будущего продолжения «Мёртвых душ», равно как и направленность этого продолжения, возможность воскрешения героя, его нравственного просветления. А также во многом приписанная Гоголю критикой и ныне ставшая «общим местом» герменевтики «Мёртвых душ» ориентация замысла поэмы на «Божественную комедию» Данте, о чем мы уже достаточно подробно говорили в предыдущих разделах книги.
К процитированным строкам о чичиковской страсти, его влекущей и которая — «не от него», могло бы служить комментарием также и определение, которое в главе «В чем же наконец существо русской поэзии…» Гоголь дал трансцендентальности поэзии В. А. Жуковского: «твердое признание незримых сил, хранящих повсюду человека»111 .
Мотив, который, собственно, и вплетается в концепцию судьбы центрального персонажа «Мёртвых душ». Но одновременно мы находим и другой авторский комментарий к иному, но сходному по своему пафосу пассажу поэмы: «Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти…»112
На странице экземпляра «Мёртвых душ» Гоголь позднее сделает карандашную заметку:
Это я писал в «прелести», это вздор — прирожденные страсти — зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей — теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о «гнилых словах», здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение «Мёртвых душ». Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравая психология и не кривое, а прямое понимание души встречаем лишь у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитро сплетенной немецкой диалектике молодые люди, — не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души113 .
Но здесь мы переходим к еще одному уровню конструирования житейской и литературной биографии Чичикова.
4. Возможно, в силу мнимой аморфности персонажа, его не резко заданной характерности конструкт Чичикова дополнительно создается (уже за рамками самого текста поэмы — но безусловно спровоцированный автором) читательским ожиданием тех, кто в течение уже полутора веков интерпретирует Чичикова в собственной системе координат, формируя тем самым предельно широкую и крайне внутренне противоречивую герменевтику образа.
Противоречивость эта не в последнюю очередь затрагивает тему высшей силы и страстей. Каково происхождение страстей и той таинственной силы, что определяет поступки и сам абрис героя? Гоголевский текст, как мы уже видели, дает самые широкие возможности для герменевтики. И если для одних критиков, как, например, В.Зеньковского, первая, вторая, а возможно, еще и третья части поэмы были объединены у Гоголя темой преодоления «всяких страстей», «в частности, обольщения богатством (как основной болезни людей), с помощью того вдохновения, какое создается через приобщение к красоте, к праведному хозяйству»114 , то, например, А.К.Воронский усматривает в теме человеческих страстей неизбывность и одновременно тот нравственный тупик, в который попадает и сам Гоголь, и его герой:
Но если есть страсти, избрание которых не от человека, а от Провидения, то опять выходит, что дело не в самом человеке <…>. Это был фатализм, это был новый тупик115 .
Не менее противоречивы и, во всяком случае, предельно разнообразны те ролевые маски, которые Чичикову post factum приписала критика. Если некоторые из них находят опору в самом гоголевском тексте, то иные явно выходят за его пределы.
Так, вопрос о Чичикове — плуте, авантюристе или ловком предпринимателе был поднят еще в гоголевские времена. «…Чичиков как приобретатель не меньше, если еще не больше Печорина — герой нашего времени», — писал в 1845 году В.Г.Белинский116 . В защиту «приобретательства» высказался и автор одного из писем «по поводу «Мёртвых душ”», написанных как отклик на предисловие ко второму изданию поэмы:
Почему же это безнравственно — быть приобретателем? Неужели одно инстинктивное чувство «приобретать», на котором основаны и живут цивилизованные общества, — в состоянии до такой степени обезобразить всего человека? <…> Возьмите, в свете есть целая страна, которая более ничего не делает, как приобретает и приобретает: это — Американские Штаты. Конечно, приобретатель легко может сделаться, в одну минуту! — но зачем же обвинять принцип, а не человека?117
Значительное «укрупнение» фигуры Чичикова как предпринимателя, который «мыслит и действует даже с опережением», въдение в нем (и позитивное, и негативное) будущего нынешней промышленной цивилизации происходит в 1870–1880-е годы. Если в интерпретации Н.Я.Данилевского Чичиков предстает еще как «герой практической жизни», «Улисс своего рода», все же отразивший в себе всю «бедность содержания русской жизни»118 , то уже Д.С.Мережковский в 1903–1906 годах почти в трагической тональности заговорит о «росте» Чичикова и опасных масштабах этой фигуры в современном мире:
Странствующий рыцарь денег, Чичиков кажется иногда в такой же мере, как Дон-Кихот, подлинным, не только комическим, но и трагическим героем, «богатырем» своего времени. <…> По мере того как мы умаляемся, теряем все свои «концы» и «начала», все «вольнодумные химеры», наша благоразумная середина, наша буржуазная «положительность» — Чичиков — кажется все более и более великой, бесконечной119 .
Вспомним в этой связи и толкование Андреем Белым Чичикова как «хозяина-приобретателя», родоначальника «многих тузов» «нашей недавней промышленности»: «дед, ограбивши на дороге, замаливал грех пудовыми свечами; сын его закидывал Азию дешевыми ситцами; внук, выродок, — попадал в министры Временного правительства». Чичиков — «будущий Щукин: закидает Персию ситцами, отслюнявив на Психологический институт двести тысяч»120 (см. также с. 00 наст. изд.).
Наряду с антитезой «плут — приобретатель» как двумя антитетичными ипостасями образа критикой проигрываются и иные антитетичные маски: Чичиков как воплощение Сатаны — и Чичиков как символ победы над Сатаной. Для Мережковского, например, не Сатана «обольстил» Чичикова, в чем последний пытается уверить Муразова, а он сам — «Сатана, который всех обольщает»121 .
Напротив, Ю.Н.Говоруха-Отрок (Ю.Николаев), полемизируя со статьей В.В.Розанова «“Легенда о Великом инквизиторе” Ф.М.Достоевского», именно в Чичикове, в сцене его покаяния во втором томе, увидит редкий случай, когда «душа человеческая», которую Гоголь чаще показывает «мертвою, поборотою плотью, забывшею себя», неожиданно приводится «в движение»122 .
И еще одна ролевая парадигма Чичикова, под пером критиков постоянно менявшая свою смысловую насыщенность во времени: герой асексуальный, каким он, в общем-то, и предстает у Гоголя, легко оказывается наделенным всеми качествами мужа и отца семейства. Возможными регистрами трактовки данной темы оказываются то признание высокого человеческого призвания Чичикова, что смыкается с темой его нравственного воскрешения во второй и третьей частях поэмы123 , то пародия на штампы сентиментализма и идеалы сентиментальной эпохи, осуществление которых может оказаться для героя роковым. Подобная модель проигрывается, как мы видели, и в написанном А.Е.Ващенко-Захарченко в 1857 году продолжении поэмы. Или, как у Мережковского, «утверждение бесконечного продолжения человеческого рода, бесконечного прогресса» как «вечное оправдание всех нелепостей буржуазного строя, вечное возражение против религии, которая говорит: “враги человеку домашние его”; вот “прочное основание”, о которое разбиваются все крылатые “химеры”, все христианские пророчества о конце мира»124 .
А возможно, еще и очередной трюк ловкого авантюриста, готового опошлить всё, что ни есть святого в жизни125 .
Излюбленные роли Чичикова
Каждую из перечисленных здесь ролевых, языковых и поведенческих масок Чичикова, создаваемых то им самим, то иными персонажами поэмы, то таинственной внешней силой, а то и читателями-критиками, можно было бы рассматривать отдельно. Мы же позволим себе остановиться на тех ролевых масках Чичикова, которые он вполне сознательно «продуцирует» сам и где выстраивает свое «сообщение» как театральную роль, при анализе которой можно говорить о сочетании интеллектуальной, эмоциональной и телесной стратегий. Речь, таким образом, пойдет о проигрываемой Чичиковым роли светского человека, «благородного человека» (то, что во французской культуре именовалось honnкte homme), а также о нескольких смежных ей ролях.
Уже первые критики обратили внимание на некую несообразность знаменитой чичиковской брички целям приехавшего в губернский город Чичикова. Эта деталь стала для современников одним из поводов упрекать Гоголя в отступлении от бытовой достоверности:
Странно: как никто в городе, где гостил Чичиков, не заметил, что он разъезжал по гостям в бричке; а таким образом, в спесивом мнении губернской и уездной знати отнюдь не мог заслужить ни малейшего внимания, как бедняк, не имеющий ни дорожной коляски, ни порядочно одетого слуги, ни черного фрака126 .
Но думается, что вовсе не случайно у Гоголя до поры до времени светское общество принимает Чичикова за своего: он мог приехать в какой угодно бричке, однако выказываемые им манеры сразу же маркировали его как человека «своего круга». Иными словами, тот самый протеизм Чичикова, о котором уже шла речь выше, умение Чичикова подстраиваться под собеседника, сделавшее в глазах многих его фигуру столь нехарактерной, можно рассматривать как навык светского общения, светского обхождения, кодекс которого был сформирован во Франции эпохи Старого режима, распространившись затем по всей Европе и сыграв немаловажную роль в России.
Позволим себе здесь напомнить, чту понималось в дореволюционной Франции под понятием honnкte homme («благородный», вариант: «порядочный», «честный» человек). Порядочный человек находил свое удовольствие в социальной жизни. В ней он практиковал искусство нравиться, которое, как уже было сказано, предполагало умение приспособиться ко всему, принося в жертву даже и свою индивидуальность. Вспомним в этой связи, что именно в эти терминах Чичиков и описан Гоголем:
Павел Иванович наш показал необыкновенно гибкую способность приспособиться ко всему127 .
Сравним с описанием проживания Чичикова у Тентетникова:
В поступках же своих поступал еще более кстати. Вовремя являлся, вовремя уходил. Не затруднял хозяина запросами в часы неразговорчивости его. С удовольствием играл с ним в шахматы, с удовольствием молчал. <…> Словом, он не мешал хозяину никак128 .
Считалось, что «порядочный» человек должен обладать качествами одновременно хорошего психолога и философа, дабы уметь управлять собой и управлять другими. Позже эти свойства назовут мимикрией, лицемерием, инструментализацией, но в свое время они входили в набор свойств именно порядочного человека. Вспомним в этой связи то впечатление, которое в самом начале поэмы Чичиков производит на губернское общество, умело завоевывая тем самым его доверие:
О чём бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о билиартной игре — и в билиартной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках — и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. — Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор, что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты, что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер, что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера, что он любезнейший и обходительнейший человек129 .
Подчинение правилам приличия (все имеет свое время и свое место) — одно из важнейших требований кодекса светского человека. Обратим внимание, что слово «приличие» есть также одно из наиболее часто употребляемых и самим Чичиковым и Гоголем в его описании своего героя. Попав на «губернаторскую вечеринку», «приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет…»130 .
Заподозрил что-то неладное Манилов, взглянул на Чичикова, но «глаза гостя были совершенно ясны, не было в них дикого, беспокойного огня, какой бегает в глазах сумасшедшего человека, все было прилично и в порядке»131 Даже «средние лета» Чичикова оказываются «приличными»132 .
Характерно, что то же приличие Чичиков сохраняет и во второй части поэмы:
Господин, необыкновенно приличной наружности, соскочил на крыльцо <…>. Читатель, может быть, уже догадался, что гость был не друго<й> кто, как наш почтенный, давно нами оставленный Павел Иванович Чичиков. Он немножко постарел, как видно не без бурь и тревог было для него это время. Казалось, как бы и самый фрак на нем немножко поустарел. И бричка, и кучер, и слуга, и лошади, и упряжь как бы поистерлись и поизносились. Казалось, как бы и самые финансы не были в завидном состоянии. Но выраженье лица, приличье, обхожденье остались те же. Даже как бы еще приятнее стал он в поступках и оборотах, еще ловче подвертывал под ножку ножку, когда садился в кресла…133
Еще одна примета «порядочного человека», проливающая дополнительный свет на Чичикова: нравственные качества требуются ему лишь в той мере, в какой они способствуют светскому общению. Так и Чичиков в поэме свою не слишком честную игру ведет самыми что ни есть внешне приличными средствами, вполне отвечая латинской пословице «Intus ut libet, foris ut moris est» («Внутри как угодно, внешне в соответствии с моралью»), вошедшей в моду во Франции Старого режима134 .
Наконец, можно вспомнить, что «лучшим козырем благородного человека» считались легкость, непринужденность, грациозность. Не отсюда ли — спросим себя — происходят антраша отнюдь не спортивного Чичикова, описание которых неоднократно появляется в тексте поэмы. <…>
Читая поэму, нельзя не заметить и ту роль, которая отводится в ней одежде Чичикова, его заботам о гигиене, неторопливости и тщательности, которые он проявляет в самом процессе одевания, а также его «нетрадиционным нарядам» (чего стоят одни фраки, то брусничного цвета с искрой, то наваринского дыму с пламенем135 ). Вспомним, например, разительное описание подготовки Чичикова к балу <…>
Время проходит, многое меняется в жизни Чичикова, но внимание к одежде остается во втором томе прежним:
<…>Чичиков великодушно расплатился с портным и, оставшись один, стал рассматривать себя на досуге в зеркале, как артист с эстетическим чувством и con amore. Оказалось, что все как-то было еще лучше, чем прежде: щечки интереснее, подбородок заманчивей, белые воротнички давали тон щеке, атласный синий галстук давал тон воротничкам. Новомодные складки манишки давали тон галстуку, богатый бархатный [жилет] давал [тон] манишке, а фрак наваринского дыма с пламенем, блистая, как шелк, давал тон всему. Поворотился направо — хорошо! Поворотился налево — еще лучше! Перегиб такой, как у камергера…136
Пожалуй, эта страсть и внимание к одежде Чичикова уже не от «благородного человека» (honnкte homme) — его кодекс не предполагал столь очевидной яркости и заметности. Скорее другое: в страсти этой просвечивают приметы иного культурного героя, даже более близкого Чичикову по времени, — а именно денди, роль которого была весьма велика в 1830–1840-х годах не только в Европе, но и в России и поведенческий сценарий которого Чичиков в своей манере одеваться отчасти проигрывает137 .
Отступление от правил
Выше уже обращалось внимание на то, что, как Гоголь ни подчеркивает лабильность и приспосабливаемость Чичикова, его умение себя вести и легкость в поведении, порой (причем задолго до разоблачения) также и Чичиков оказывается уязвим и что-то обязательно падает на пол при исполнении им антраша. Эта заметная для читателя уязвимость дала повод некоторым современным критикам говорить о том, что Гоголь попросту травестировал требования, предъявляемые к человеку света, и что «Мёртвые души» сыграли
плохую шутку с дворянской идеологией, которая десятилетиями доминировала в среде русской культурной элиты. Они представили зрелище ее кончины и вместе с тем показали, что все это время она была, как и гоголевский прокурор, мертва138 .
Думается, однако, что у Гоголя все обстояло несколько сложнее, и можно было бы говорить не столько о пародировании или травестии светского кодекса, сколько об «игре» и автора, и героя в различных регистрах. Впрочем, «игра» здесь слово не самое подходящее, поскольку в определенные моменты Чичиков, а вместе с ним и Гоголь из игры как раз-то и выходят. Выход этот совершается на самых разных уровнях начиная с этикетного (так, Чичиков, прекрасно знающий правила обхождения, позволяет себе высмаркиваться, «как труба»139 , или, в порыве радости, чуть не производит «даже скачок по образцу козла, что, как известно, производится только в самых сильных порывах радости»140 ). <…>
Светские манеры и ролевая игра оставляли Чичикова в сцене с губернаторской дочкой, но также и в еще одной ситуации, уже во втором томе поэмы. Речь пойдет о сцене разоблачения Чичикова князем, сопровождаемой потоком слез Чичикова:
…я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уваженье граждан и начальства. Но что за бедственные стечения обстоятельств. Кровью, ваше сиятельство, кровью нужно было добывать насущное существование. На всяком шагу соблазны и искушенье… враги, и губители, и похитители. Вся жизнь была точно вихорь буйный или судно среди волн по воле ветров. Я человек, ваше сиятельство». Слезы вдруг хлынули ручьями из глаз его. Он повалился в ноги князю так, как был: во фраке наваринского пламени с дымом, в бархатном жилете, атласном галстуке, чудесно сшитых штанах и головной прическе, изливавшей ток сладкого дыханья первейшего одеколона141 .
«Я человек» — не только фраза, которая восстанавливает в нашем сознании контекст другого произведения Гоголя, а именно «Шинели». «Я человек» — это еще и вырвавшиеся у honnкte homme (или comme il faut?) слова, которые, казалось бы, сводят на нет все маски и те роли, которые Чичиков присваивал себе доселе.
Но… — и тут возникает еще одно «но». Нам (читателям) кажется, что перед нами пикареска, перерастающая свой жанр и переходящая в роман воспитания. Что, казалось бы, соответствует и замыслу Гоголя привести героя к внутреннему очищению. Но, как мы узнаем дальше, прозрение Чичикова, во всяком случае в сохранившихся главах второй части, не становится финальной точкой. Стоило обстоятельствам поменяться, как Чичиков вновь вернулся к своей роли (ролям) плута и добропорядочного злодея, отвечая тем самым более характерологии героя плутовского романа, чем романа воспитания.
Что же получается? Желая превратить традиционную сатиру на грехи (а сатирический взгляд Гоголя, конечно же, ориентируется на традиционный каталог грехов) в путь, приводящий к конечному обращению к добродетели и соответственно к Богу, Гоголь вольно или невольно показывает, что в реальности история Чичикова реализуется совершенно иным образом. Жизненный путь героя получает свое развитие под воздействием иных — гораздо более мощных стимулов. А именно под воздействием той таинственной силы, которая в конечном счете и оказывается ограниченностью сил самого человека и его природной греховностью.
Последнее не позволяет изменить мир к лучшему, делает невозможным нравственное поучение читателя в поэме, оставляя в конечном счете Чичикова в его изначально заданном качестве homo ludens — человека играющего. Собственно, именно эту невозможность изменения мира к лучшему почувствовал, как мы помним, в 20-е годы ХХ века историк Сигизмунд Валк (Волк), сделав лейтмотивом своей инсценировки «Мёртвых душ» принципиальную неистребимость Чичикова: «Чичиков жил и будет жить».
Оборотная сторона Чичикова или оборотная сторона Гоголя?
В описываемой здесь истории есть еще одна сторона. В парадигму Чичикова, конструирующего собственную биографию, а также его зрителей и читателей, эту биографию расшифровывающих, включается и автор (Гоголь), обладавший, как известно, особой страстью к автобиографическим мифам и конструктам.
О том, что своему герою Гоголь придал собственные черты и что литературная биография Чичикова может рассматриваться как проекция жизненного текста Н. В. Гоголя, писалось уже немало. Повод к этому, как и ко многому другому, дал и сам Гоголь, объяснив, что «уже от многих своих недостатков избавился тем, что передал их своим героям, их осмеял в них и заставил других также над ними посмеяться…»142
Белинский в «умилении духом» Чичикова («Смотря долго на имена их, он умилился духом и <…> произнес»143 ) увидел «собственные благороднейшие и чистейшие слезы», которые поэт отдал своему герою «и заставил его высказать то, что должен был выговорить от своего лица»144 .
Желание Гоголя спасти «во что бы то ни стало» Чичикова во втором и, может, даже в третьем томах, Д.С.Мережковский объяснял тем, что
чичиковского было в Гоголе, может быть, еще больше, чем хлестаковского: тут правда и сила смеха вдруг изменили Гоголю — он пожалел себя в Чичикове: что-то было в «земном реализме» Чичикова, чего Гоголь не одолел в себе самом. <…> «Назначение ваше, Павел Иванович, быть великим человеком», — говорит он ему устами нового христианина Муразова. Спасти Чичикова Гоголю нужно было во что бы то ни стало: ему казалось, что он спасает себя в нем. Но он его не спас, а только себя погубил вместе с ним145 .
Причину же того, что сам Гоголь не осмелился сказать своему герою то, что Иван Карамазов не побоялся сказать черту («Ты — я, сам я, только с другой рожей»), Мережковский пояснил:
Но Гоголь этого не сказал, не увидел или только не хотел, не посмел увидеть в Чичикове своего черта, может быть, именно потому, что Чичиков еще меньше «отделился от него самого и получил самостоятельности», чем Хлестаков. Тут правда и сила смеха вдруг изменили Гоголю — он пожалел себя в Чичикове: что-то было в «земном реализме» Чичикова, чего Гоголь не одолел в себе самом146 .
Примечательно, что об этой автобиографической проекции Чичикова на Гоголя говорили критики самых разных направлений. Вслед за символистом Мережковским, хотя в более осторожных тонах, это же сформулировал сторонник социологического метода В.Ф.Переверзев, назвав Чичикова «самым синтетическим характером», обнаруживающим в своей духовной организации сходство с Гоголем.
Чичикову Гоголь отдает во втором томе не только свою любовь к голландским рубашкам и хорошему мылу, но и это тревожное ощущение вдохновения посреди простора беспредельной Руси, —
писал И. Золотусский147 . Сравним также предположение Ильи Кутика, основателя неоконформистского движения метареализма в 1980-е годы, о том, что Чичиков является для Гоголя своего рода экзорцизмом его собственной гордости: «Гоголь создает наихудший нуль, чтобы показать, что можно быть хуже, чем он»148 .
В большинстве этих суждений обращает, однако, на себя внимание то, что мы условно могли бы назвать эффектом «курицы и яйца». В самом деле, трудно установить, стороннее ли знание о личности Гоголя тех, кто выносит вердикт о «близничестве» Гоголя и Чичикова, определяет подобное видение вопроса, или же сама фигура Чичикова оказывается той призмой, сквозь которую корректируется наше въдение Гоголя.
Характерно, что и в воспоминаниях о Гоголе людей, близко его знавших, также порой просвечивают некоторые чичиковские черты. В этом смысле крайне примечательны воспоминания А.О.Смирновой, описывающей, в частности, манеру Гоголя одеваться в стилистике гоголевских описаний Чичикова:
Я большой франт на галстуки и жилеты. У меня три галстука: один парадный, другой повседневный, а третий дорожный, потеплее… Из расспросов оказалось, что у него было только необходимое для того, чтобы быть чистым149 ;
По воскресеньям и праздникам он являлся обыкновенно к обеду в бланжевых нанковых панталонах и голубом, небесного цвета, коротком жилете. Он находил, что это «производит впечатление торжественности…»150 .
И та же Смирнова отмечала вкрадчивую (добавим: чичиковскую) манеру общения Гоголя, прислушивающегося и подстраивающегося под собеседника:
Он вообще не был говорлив и более любил слушать мою болтовню, вообще он был охотник заглянуть в чужую душу151 .
При этом человек, знавший Гоголя гораздо меньше и не попавший, так сказать, в сферу ни его личного, ни творческого обаяния (я имею в виду А.Н.Карамзина), описывает манеру поведения автора «Мёртвых душ» так, что от «чичиковского» начала в нем уже ничего не остается:
Вечером был я comme de raison152 на 12 Евангелиев, но и тут бес попутал, сведя меня с Гоголем, он мне все время шептал про двух попов в городе Нижнем, кот<орые> в большие праздники служат вместе и стараются друг друга перекричать так, что к концу обеда прихожане глохнут, и как один из этих попов так похож на козла, что у него даже борода козлом воняет…153
Так что, наверное, можно сказать, что вопрос о том, может ли литературная биография Чичикова рассматриваться как проекция жизненного текста Н.В.Гоголя, остается, в сущности, открытым. Но параллельно с ним возникает другой вопрос: не релевантнее ли говорить также и об обратном явлении — невольной интерпретации жизненного текста Гоголя как проекции литературного жизнетворчества Чичикова?
А это заставляет нас с тем большим вниманием вдумываться в тот тайный и явный смысл, что скрывает в себе самое загадочное и самое эфемерное создание Гоголя, наполовину сожженное, наполовину недописанное и все же возродившееся из огня и уже более полутора столетий смутно волнующее наши души.
Список сокращений
Архивы
ИР НБУВ — Институт рукописи Национальной библиотеки Украины имени В.И.Вернадского (Киев, Украина).
ОПИ ГИМ — Отдел письменных источников Государственного исторического музея (Москва).
ОР ИЛ НАНУ — Отдел рукописей Института литературы Национальной академии наук Украины (Киев, Украина).
ОР и РК СПб ГТБ — Отдел рукописей и редкой книги Санкт-Петербургской государственной театральной библиотеки.
ОР РГБ — Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Москва).
ОР РНБ — Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург).
РГА ВМФ — Российский государственный архив Военно-Морского Флота (Санкт-Петербург).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
РГИА — Российский государственный исторический архив (Санкт-Петербург).
РО ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук (Санкт-Петербург).
Издания
ПСС–1 — Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: в 14 т. [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937–1952.
Т. I: Ганц Кюхельгартен; Вечера на хуторе близ Диканьки. 1940.
Т. II: Миргород. 1937.
Т. III: Повести. 1938.
Т. IV: Ревизор. 1951.
Т. V: Женитьба; Драматические отрывки и отдельные сцены. 1949.
Т. VI: Мёртвые души. [Ч.] 1. 1951.
Т. VII: Мёртвые души. [Ч.] 2. 1951.
Т. VIII: Статьи. 1952.
Т. IX: Наброски, конспекты, планы, записные книжки. 1952.
Т. X: Письма, 1820–1835. 1940.
Т. XI: Письма, 1836–1841. 1952.
Т. XII: Письма, 1842–1845. 1952.
Т. XIII: Письма, 1846–1847. 1952.
Т. XIV: Письма, 1848–1852. 1952.
ПСС–2 — Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений и писем: в 23 т. — М.: Наука, 2003–. Издание продолжается.
Т. 1: Ганц Кюхельгартен; Вечера на хуторе близ Диканьки; Юношеские произведения. 2003.
Т. 3: Арабески; Произведения 1830–1834 [и др. тексты и материалы]. 2009.
Т. 4: Ревизор [и др. тексты и материалы]. 2003.
Т. 7. Кн. 1–2: Мёртвые души, т. 1 [и др. тексты и материалы]. 2012.
Т. 8: Мёртвые души, т. 2 [и др. тексты и материалы]. 2020.
В поисках живой души — Манн Ю. В поисках живой души: «Мёртвые души». Писатель — критика — читатель. 2-е изд., испр. и доп. — М., 1987.
История моего знакомства с Гоголем — Аксаков С.Т. История моего знакомства с Гоголем / изд. подгот. Е.П.Населенко и Е.А.Смирнова. — М., 1960.
Литературное наследство. Т. 58. — Литературное наследство. Т. 58: Пушкин; Лермонтов; Гоголь. — М., 1952.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Лотман Ю.М. О «реализме» Гоголя // Лотман Ю.М. О русской литературе: ст. и исслед. (1958-1993): история рус. прозы, теория лит. / вступ. ст. И.А.Чернова. — СПб., 1997. С. 694.
2 ПСС–1. Т. X. С. 123. Здесь и далее все письма Гоголя, если не оговорено иное, цитируются по изд.: ПСС–1.
3 Разительный пример ранней художественной мистификации Гоголя — финальные строки повести «Страшная месть», входящей во вторую часть цикла «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Слепой бандурист исполняет песню про Хому и Ерёму и сткляра Стокозу. Имя Стокозы, игриво вписанное Гоголем в фольклорный контекст Хомы и Ерёмы, на протяжении полутора столетий вводило в заблуждение комментаторов и исследователей, пояснявших, что Стокоза есть персонаж украинского фольклора. А то, что Семён Стокоза был не кем иным, как гоголевским дядькой, при этом забывалось. Гоголь победил!
4 См., в частности, «старое» акад. изд.: ПСС–1. Т. VII.
5 См.: ПСС–2. Т. 8. М., 2020 (изд. продолжается).
6 Бухарев А.М. Три письма к Н.В.Гоголю, писанные в 1848 году. — СПб., 1861. С. 134.
7 Там же. С. 139.
8 Там же. С. 135.
9 Там же. С. 135–137.
10 Книга имеет двойную датировку: на обложке выставлена дата 1861, а на титульном листе — 1860.
11 «Домашняя жизнь в России. Сочинение русского дворянина, исправленное издателем “Открытий Сибири”» (англ.).
12 См.: The Athenaeum. 1854. N 1414 (Dec. 2). Р. 1454–1455. О появлении книги сообщал А.И.Герцен в письме М.К.Рейхель от 2 (14) ноября 1854 года: «”Мёртвые души” вышли по-английски под заглавием: “Home life in Russia” и продаются по гинее» (Герцен А.И. Собр. соч.: в 30 т. — М., 1954–1965. Т. 25. С. 210).
13 Home Life in Russia: by a Russian Noble / Revised by the Editor of «Revelations of Siberia»: in 2 vols. London, 1854. Vol. 1. P. I–II.
14 См.: Cadot M. La Russie dans la vie intellectuelle franзaise, 1839–1856. Paris, 1967. P. 426.
15 Cм.: Мёртвые души, написанные не Гоголем, а неизвестным автором в Лондоне // Отечественные записки. 1855. Т. XCVIII. Янв. Отд. VII: Смесь. С. 30–31; Английская переделка «Мёртвых душ» Гоголя // Современник. 1855. Т. XLIX. № 1. Отд. V: Иностранные известия. С. 95–96; Набоков В. Николай Гоголь // Набоков В. Лекции по русской литературе / пер. с англ. СПб., 2010. С. 80.
16 См.: Долинин А. История, одетая в роман. — М., 1988. С. 21, 53–54.
17 Ващенко-Захарченко А.Е. Мёртвые души: окончание поэмы Н.В.Гоголя: Похождения Чичикова. — Киев, 1857. С. 3–4.
18 См.: Измайлов-Смоленский А.А. [Измайлов А.А.]. Загадки и тайны Гоголя: (к столетию дня его рождения) // Нива. 1909. № 11. С. 210.
19 Ващенко-Захарченко А.Е. Мёртвые души: окончание поэмы Н.В.Гоголя: Похождения Чичикова. С. 8.
20 Там же. С. 24.
21 Там же. С. 321.
22 Там же. С. 344.
23 Там же. С. 347.
24 [Чернышевский Н.Г.] «Мёртвые души». Окончание поэмы Н.В.Гоголя «Похождения Чичикова». Ващенко-Захарченко. — Киев, 1857: [рец.] // Современник 1857. Т. LXIV. № 8. Отд. IV: Библиография. С. 1, 6–7; то же: Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: в 15 т. и т. 16 (доп.). — М., 1939–1953. Т. IV. С. 665, 669–670.
25 Измайлов А. Эпилоги к «Ревизору и «Мёртвым душам» Н.В.Гоголя // Ежемесячные сочинения. 1902. № 3. С. 326–327.
26 Там же. С. 327.
27 Измайлов-Смоленский А.А. [Измайлов А.А.]. Загадки и тайны Гоголя: (к столетию дня его рождения). С. 209.
28 О различиях между терминами см.: Виноградов В. История одной литературной подделки // Русская литература. 1958. № 3. С. 102.
29 См.: Похождения Чичикова, или Мёртвые души. Поэма Н.В.Гоголя: новые отрывки и варьянты / сообщ. М.М.Богоявленский // Русская старина. 1872. Т. V. № 1. С. 85–117.
30 Там же. С. 88–89.
31 Там же. С. 89.
32 См.: Новые отрывки из Мёртвых душ и воспоминания о Гоголе // Русский вестник. 1872. Т. 97. Янв. C. 410.
33 Там же.
34 Там же.
35 См.: Чижов В.П. Последние годы Гоголя: лит. заметка: по поводу «Новых отрывков и вариантов ко 2-му тому Мёртвых Душ» // Вестник Европы. 1872. Т. IV. Кн. 7. С. 432–449
36 Там же. С. 432–433.
37 Там же. С. 444–445, 447.
38 Там же. С. 444.
39 Там же. С. 449.
40 Пыпин А.Н. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов // Вестник Европы. 1873. Т. II. Кн. 4. С. 547.
41 Там же. С. 546–547; о реакции Пыпина см.: Виноградов В. История одной литературной подделки. С. 107–108.
42 Ред. [Семевский М.И., Семевский В.И.]. Подделка под Гоголя: (лит. курьез) // Русская старина. 1873. Т. VIII. № 8. С. 245.
43 Там же. С. 246.
44 См.: Там же. С. 247.
45 См.: Семевский В., Семевский М. По поводу «литературного курьеза» // Санкт-Петербургские ведомости. 1873. 28 июня. № 175. С. 2.
46 Ястржембский Н. Еще по поводу «литературного курьеза»: (письмо в ред. С<анкт>-П<етер>б<ургских> Ведомостей) // Там же. 7 июля. № 184. С. 2.
47 Там же.
48 Ред. [Семевский М.И., Семевский В.И.]. Подделка под Гоголя: (лит. курьез). С. 251.
49 См. подробнее: Виноградов В. История одной литературной подделки. С. 108–109.
50 Ястржембский Н. К вопросу о подделке «Мёртвых Душ» Гоголя // Голос. 1873. 24 авг. № 233. С. 4; см. также: Там же. 28 авг. № 237. С. 2; Ястржембский Н. Ответы «Вестнику Европы» // Там же. 17 сент. № 257. С. 2; Он же. Изложение дела о варьянтах «Мёртвых душ», напечатанных в январской книжке «Русской старины» за 1872 год // Там же. 8 окт. № 278. С. 2; Он же. Литературные курьезы // Санкт-Петербургские ведомости. 1873. 20 июня. № 167. С. 1.
51 Данилевский Г. Письмо в редакцию: (по поводу новых отрывков из второго тома “Мертвых Душ” Гоголя) // Там же. 2 авг. № 210. С. 2.
52 См.: Д. Подделка Гоголя: заметка // Вестник Европы. 1873. № 8. С. 822–840.
53 См.: Там же. С. 839; также: Д. Подделка Гоголя: заметка вторая (и последняя) // Там же. № 9. С. 449–456; о возможном авторе заметок см.: Виноградов В. История одной литературной подделки. С. 112.
54 Ястржембский Н. Изложение дела о варьянтах «Мёртвых душ», напечатанных в январской книжке «Русской старины» за 1872 год.
55 Оболенский Д.А. О первом издании посмертных сочинений Гоголя: воспоминания // Гоголь в воспоминаниях современников / ред. текста, предисл. и коммент. С.И.Машинского. — М., 1952. С. 544, 555. Напомним, впервые опубл.: Русская старина. 1873. Т. 8. Вып. 12. С. 940–953.
56 Там же. С. 556.
57 В.В.Виноградов предположил, что эти статьи написаны были при участии Достоевского; см.: Виноградов В. История одной литературной подделки. С. 102–129; опровержение данной версии см.: Туниманов В.А. Об анонимном фельетонном наследии Ф.М.Достоевского в годы редактирования «Гражданина» // Русская литература. 1981. № 2. С. 169–174.
58 См.: Гражданин. 1873. № 34. С. 934–936.
59 Там же. № 45. С. 1207–1210.
60 Там же; подробный анализ статьи см.: Виноградов В. История одной литературной подделки. С. 118–125.
61 См.: Смоленский [Измайлов А.А.]. Поддельный Гоголь: (забытый анекдот) // Биржевые ведомости. Утр. вып. 1909. 20 марта (2 апр.). № 11017. С. 2; Масанов Ю. Литературные мистификации // Советская библиография. 1940. № 1. С. 135–137; Виноградов В.В. О языке художественной литературы. — М., 1959. С. 354–421.
62 Володихин Д. Ярослав Веров. Господин Чичиков: [рец.] // Знамя. 2006. № 11. С. 224 (см. подробнее: Невярович Н.Ю. Рецепция гоголевского гротеска в современной прозе (А.Королёв «Голова Гоголя», Я.Веров «Господин Чичиков», В.Пьецух «Демонстрация возможностей», Е.Попов «Душа Патриота, или Различные послания к Ферфичкину», Дм.Быков «ЖД») // Русистика: сб. науч. тр. Вып. 8. — Киев, 2008. С. 87–88).
63 См.: Лурье Я.С. В краю непуганых идиотов: кн. об Ильфе и Петрове. СПб., 2005. С. 116; см. также: Кузьмин А.И. Гоголевские традиции И.Ильфа и Е.Петрова «Двенадцать стульев» и Золотой телёнок» // Классическое наследие и современность: [сб. ст.]. Л., 1981. С. 285–294.
64 Невярович Н.Ю. Рецепция гоголевского гротеска в современной прозе… С. 90.
65 Ср.: «Россия мертва. Ее уже не спасти и не воскресить. Нужно спасать ее душу. И свою тоже» (Спасский Н. Проклятие Гоголя. — М., 2007. С. 36).
66 См.: Fernandez D. Les Enfants de Gogol: roman. Paris, 1971.
67 Анализ романа см.: Грев Кл., де. Н.В. Гоголь во Франции (1838–2009). — М.; Новосибирск, 2014. С. 377–381.
68 Елизаров М. Pasternak. — М., 2003. С. 180–181.
69 Харитонов М. Способ существования: эссе. М., 1998. С. 142; см. также: Рыбальченко Т.Л. Личность и творчество Н. Гоголя в рецепции М.Харитонова // Н.В. Гоголь и славянский мир (русская и украинская рецепции). Томск, 2007. Вып. 1. С. 298–299. О втором томе «Мёртвых душ» как о «непроявленной книге», скрывающей именно в этом своем качестве тайное знание, писал В.Отрошенко в книге новелл «Тайная история творений. Гоголь и призрак точки», сюжет которых — загадка, что сопровождает рождение великих произведений мировой философии и литературы (см.: Новая юность. 1998. № 5. С. 112–119).
70 См., например, в кн.: Булычёв К. Избранные произведения: в 2 т. Т. 2: Тиран на свободе. — М., 1992.
71 См.: Зегерс А. И снова встреча: повести и рассказы / пер. с нем.; [предисл. Т.Мотылёвой]. — М., 1980.
72 См.: Мёртвые души: поэма: том второй, написанный Николаем Васильевичем Гоголем, им же сожженный, вновь воссозданный Юрием Арамовичем Авакяном и включающий полный текст глав, счастливо избежавших пламени. — М., 1994.
73 Шаров В. Возвращение в Египет: роман в письмах. — М., 2013. С. 76.
74 Доступно на: https://www.rg.ru/2014/12/05/buker-site.html
75 Шаров В. Возвращение в Египет… С. 212.
76 Там же. С. 272.
77 Там же. С. 282.
78 Там же.
79 Там же. С. 283.
80 См.: Там же. С. 244.
81 Там же. С. 283.
82 Ср.: «Последним, обо что он, Чичиков, преткнулся, был Небесный Иерусалим. Трижды — два раза в Стародубье и один раз в Иргизе — в видениях ему являлись Райские чертоги. Господь водил его по Эдему, все показал и обо всем рассказал» (Там же. С. 311).
83 Там же. С. 284.
84 Ср. из письма Коли дяде Петру: «Бегуны считали землю за уток и часто жаловались на шероховатость почвы — имелись в виду горы и низины, — из-за которой ткань не получается гладкой. Понятно, что идею Николая Фёдорова выровнять как землю, так и людей, тем самым на корню уничтожив соблазны, искушения, они встретили с радостью. Всем хотелось верить, что спасение близко. Хотя дело кончилось расстрельными приговорами и лагерями, по словам кормчего, по сию пору, молясь Господу, странники среди прочих заступников поминают автора “Философии общего дела”» (Там же. С. 391–392).
85 Там же. С. 239.
86 Там же. С. 640–641.
87 Там же. С. 642. Еще один родственник, дядя Пётр, словно подводит итог дискуссии, окончательно перечеркивая выстроенную в романе мифологему обретения Земли Обетованной: «Фёдоров, Вернадский и революция внушили народу, что ему достанет силы встать, пойти и дойти до Небесного Иерусалима. Для этого не нужно никаких чудес: ни бьющей из-под скалы воды, ни манны, ни перепелов, и Завета тоже не нужно. Чудеса есть слабость, есть несамостоятельность, зависимость от Господа — советского человека они могли бы только унизить» (Там же. С. 646).
88 Там же. С. 760.
89 См.: Топорков В.О. К.С.Станиславский на репетиции: воспоминания. — М., 1950. С. 64; см. также: Станиславский К.С. Режиссерская партитура III акта спектакля «Мёртвые души» // В поисках реалистической образности: проблемы совет. режиссуры 20–30-х гг.: [сб.]. — М., 1981. С. 312–317.
90 Напомним, что подобное решение Станиславскому не мог простить В.Э.Мейерхольд (см.: Мацкин А. На темы Гоголя: театр. очерки. — М., 1984. С. 193. См. подробнее: ПСС–2. Т. 7. Кн. 2. С. 613–643 (разд. коммент. «Театральная интерпретация «Мёртвых душ”»).
91 Топорков В.О. К.С.Станиславский на репетиции… С. 67.
92 Спектакль назывался «Комические сцены из новой поэмы «Мёртвые души” сочинения Гоголя (автора “Ревизора”), составленные Г. ***». Описание постановки и отзывы на нее см.: Санкт-Петербургские ведомости. 1842. 9 сент. № 204. С. 892; Северная пчела. 1842. 9 сент. № 200. С. 800.
93 История моего знакомства с Гоголем. С. 55–56.
94 Fanger D. The Creation of Nicolay Gogol. Cambridge (Mass.), 1979. P. 169.
95 ПСС–1. Т. VIII. С. 440.
96 О плутовском романе как жанровом субстрате «Мёртвых душ» см., в частности: Leblanc R. Gogol’s Response: «The Adventures of Chichikov, or Dead Souls» and the Picaresque Tradition // Leblanc R. The Russianzation of Gil Blas: a Study in Literary Appropriation. Columbus (Ohio), 1986. P. 224–56; Ulrch P. J. Die Transformation des Schеlmenromans: N. V. Gogol. Mertvye Duљi // Ulrch P. J. Tendenz und Verfremdung: Studien zum Funktionswandel des russischen satirischen Romans im 19. und 20. Jahrhundert. Bern, 2000. S. 65–99.
97 Формулу «ни то ни се» Гоголь вначале употребляет применительно к Манилову. Но примечательно, что позже она все же отзовется и в обрисовке Чичикова. Ср. описание поведения Чичикова в гостях у Тентетникова во второй части «Мёртвых душ» (нижний слой): «…или же просто барабанил по табакерке пальцами, насвистывая какое-нибудь ни то ни се» (ПСС–2. Т. 7. С. 29).
98 См.: Gerigk H. J. Die toten Seelen // Der russische Roman / hrsg. B. Zelinsky. Dьsseldorf, 1979. S. 86–110.
99 Tschilschke Ch., von. Epen des Trivialen: N. V. Gogol’s «Die Toten Seelen» und G. Flauberts «Bouvard und Pйcuchet»: ein struktureller und thematischer Vergleich. Heidelberg, 1996. S. 159–160.
100 Выражение «потерпел на службе», «много потерпел за правду» есть вообще одно из ключевых у Чичикова. См. также в тексте первого и второго томов «Мёртвых душ»: ПСС–1. Т. VI. C. 35–37; Т. VII. C. 27, 150.
101 См. об этом: Ковальчук О.Г. Гоголь — «русский Христос»? (текст поеми «Мертвi душi» як засiб самоiдентифiкацi автора) // Гоголезнавчi студii. — Нiжин, 1999. Вип. 4. С. 74–85.
102 ПСС–1. Т. VII. C. 107, 249.
103 Там же. Т. VI. C. 238.
104 См.: Кривонос В.Ш. Городской фольклор в «Мёртвых душах» Гоголя // Н.В.Гоголь: материалы и исслед. Вып. 2. — М., 2009. С. 357–373; Соливетти К. Сплетня как геральдическая конструкция (Mise en abyme) в «Мёртвых душах» // Nel mondo di Gogol’ = В мире Гоголя. — Roma, 2012. С. 196–216.
105 См., в частности: Гуминский В. Чичиков и Наполеон // Литература, культура и фольклор славянских народов: ХIII Междунар. съезд славистов. — М., 2002. С. 159–172.
106 ПСС–1. Т. VI. C. 92.
107 Там же. С. 169.
108 Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: в 15 т. и т. 16 (доп.). — М., 1939–1953. Т. I. С. 68–69 (запись от 5 авг. 1848 г.).
109 ПСС–2. Т. 7. Кн. 1. С. 616. У Бальзака, как остроумно заметила А.А.Елистратова, неудачи или поражения причастного к обману или преступлению «оказываются сознательно или планомерно подготовленными другими людьми, то ли по расчету, то ли ради забавы»; планы же Чичикова расстраиваются не в силу сознательного противодействия других лиц; «кажется, что сами русские просторы обращаются против него» (Елистратова А.А. Гоголь и проблемы западноевропейского романа. — М., 1972. С. 184).
110 ПСС–1. Т. VI. С. 242.
111 Там же. Т. VIII. C. 377.
112 Там же. Т. VI. C. 242.
113 Матвеев П.Д. Гоголь в Оптиной пустыни // Русская старина. 1913. Февр. С. 303.
114 Зеньковский В. Н.В.Гоголь // Гиппиус В. Гоголь; Зеньковский В. Н.В.Гоголь / предисл., сост. Л.Аллена. СПб., 1994. С. 202. Об истории Чичикова как доказательстве возможности «преображения страсти» см. также: Гиппиус В.В. Творческий путь Гоголя // Гиппиус В.В. От Пушкина до Блока / отв. ред. Г.М.Фридлендер. — М.; Л., 1966; Франк С.Л. Страсти, пафос и бафос у Гоголя // Логос. 1999. Вып. 2. С. 80–88; Паламарчук П.Г. Ключ к Гоголю — СПб., 2009. С. 113.
115 Воронский А. Гоголь. — М., 2009. С. 178. Об онтологии зла и прирожденных человеческих страстей см. работу Ю. В. Манна «Укрощение гротеска. (Об одной тенденции позднего Гоголя)» в его кн.: Творчество Гоголя: смысл и форма. — СПб., 2007. С. 705–712.
116 [Без подписи]. Тарантас. Путевые впечатления. Сочинение графа В.А.Соллогуба. — СПб., 1845: [рец.] // Отечественные записки. 1845. Т. 40. № 6. Отд. V: Критика. С. 32; см. также: Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. — М., 1953–1959. Т. IX. C. 79.
117 Одесский вестник. 1859. 13 янв. № 5. С. 19. Традиционно письма приписывались В.И.Белому; подробнее об авторстве см.: Виноградская Н.Л.Неизвестные письма В.И.Белого к Гоголю // Н.В.Гоголь: материалы и исслед. Вып. 2. С. 41–45.
118 Данилевский Н.Я. Россия и Европа: взгляд на культур. и полит. отношения славян. мира к германо-романскому. — М., 2008. С. 603.
119 Мережковский Д.С. Гоголь и черт. — М., 1906. С. 38–39.
120 Белый Андрей. Мастерство Гоголя: исслед. / предисл. Л. Каменева. — М.; Л., 1934. С. 94–95.
121 Мережковский Д.С. Гоголь и чёрт. С. 64.
122 Говоруха-Отрок Ю.Н. Нечто о Гоголе и Достоевском: по поводу ст. В.Розанова «Легенда о Великом Инквизиторе» // Московские ведомости. 1891. 26 янв. № 26. С. 3–4. Цит. по: Гоголь в русской критике / сост. С.Г.Бочаров. — М., 2008. С. 169–170.
123 Данная тенденция в особенности характерна для инсценировок «Мёртвых душ» последнего времени, в частности инсценировки С.Арцыбашева в театре В.Маяковского, где на первый план выходит образ Чичикова — отца семейства, а вовсе не предпринимателя. См. подробнее в газ. публ.: Дмитриева Е. Московская юбилейная гоголиана // Империя драмы: Александринский театр. 2009. № 26. С. 4.
124 Мережковский Д.С. Гоголь и чёрт. С. 39.
125 Ср. трактовку мотива продолжения чичиковского рода, предложенную В.В.Розановым. Назвав «Мёртвые души» произведением, в котором Гоголь «выразил <…> великую тайну своего творчества и, конечно, себя самого», тайну «гениального живописца внешних форм», за которыми «не скрывается <…> никакой души», проявление этой мертвенности Розанов увидел в заботе Чичикова о состоянии, которое он желал оставить будущим детям. Забота эта, по мысли критика, носила постыдный характер и дискредитировала саму жизнь: «Пусть изображаемое им общество было дурно и низко, пусть оно заслуживало осмеяния: но разве уже не из людей оно состояло? Разве для него уже исчезли великие моменты смерти и рождения, общие для всего живого чувства любви и ненависти? <…> Иной, может быть, и не так бы глубоко запустил руку, если бы не вопрос, который, известно почему, приходит сам собою: а что скажут дети? И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося только одним глазом вбок, не глядит ли откуда хозяин, хватает поспешно все, что к нему поближе: мыло ли стоит, свечи ли, сало» (Розанов В.В. Собр. соч.: Легенда о Великом инквизиторе Ф.М.Достоевского; Лит. очерки; О писательстве и писателях / под общ. ред. А.Н.Николюкина. — М., 1996. С. 19).
126 Обоз к потомству с книгами и рукописями: из зап. Н.В.Сушкова // Раут: ист. и лит. сб. Кн. 3. — М., 1854. С. 379.
127 ПСС–1. Т. VII. C. 29.
128 Там же. С. 29–30.
129 Там же. Т. VI. C. 17–18.
130 Там же. C. 13.
131 Там же. C. 34.
132 Там же. C. 135.
133 Там же. Т. VII. C. 26, 28.
134 См.: Делон М. Искусство жить либертена: фр. либертинская проза XVIII века. — М., 2013. С. 25.
135 Данные цветообозначения указывают, в частности, на то, что владелец фрака не состоит на государственной службе. См. об этом: Кирсанова Р.М. Сценический костюм и театральная публика в России XIX века. — М., 1997. С. 25–39.
136 ПСС—1, Т. VI. С. 106.
137 Примечательно, что Гоголь не единожды подчеркивает разного рода складки в описании одежды Чичикова. При этом известно, что складка (в особенности на шейном платке) имела, как знак покоренной материи, особую семиотическую насыщенность в костюме денди. См. об этом в кн.: Вайнштейн О. Денди: мода. Литература. Стиль жизни. — М., 2005.
138 Todd W. M. Fiction and Society in the Age of Pushkin: Ideology, Institutions, and Narrative. Cambridge (Mass.), 1986. P. 200. Виктор Эрлих, правда, предпочитал говорить об иной, хотя и типологически близкой ролевой маске Чичикова — а именно маске comme il faut, этого, если верить О. де Бальзаку, буржуазного варианта благородного человека (см.: Balzac H. La Femme comme il faut. Paris, 1840. P. 7–8). Само обозначение comme il faut появляется у Гоголя лишь во втором томе поэмы в описании супруги Леницына: «бледная, худенькая, низенькая, но одетая по-петербургскому, большая охотница до людей comme il faut» — и лишь косвенным образом проецируется на Чичикова.
139 ПСС–1. Т. VI. C. 10.
140 Там же. С. 136.
141 ПСС–1. Т. VII. C. 108.
142 Там же. Т. VIII. С. 297.
143 Там же. Т. VI. С. 136.
144 Белинский В.Г. Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мёртвые души» // Отечественные записки. 1842. Т. 25. № 11. Отд. V: Критика. С. 26; то же: Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. Т. VI. С. 427.
145 Мережковский Д.С. Гоголь и чёрт. С. 77.
146 Там же. С. 76.
147 Золотусский И.П.Поэзия прозы: ст. о Гоголе. С. 74.
148 Kutik I. Writing as Exorcism: the Personal Codes of Pushkin, Lermontov, and Gogol. Evanston (Ill.), 2005. P. 8.
149 Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников: науч.-крит. изд.: в 3 т. / изд. подгот. И.А.Виноградов. — М., 2011–2013. Т. 2. С. 220.
150 Там же. С. 222. Ср. далее упоминание о «светло-желтых нанковых панталонах, светло-голубом жилете, темном синем фраке» (Там же. С. 267). Отметим попутно, что желтые панталоны и синий фрак было также тем сочетанием цветов, которое предпочитал гетевский Вертер и которое вошло в моду после появления романа «Страдания юного Вертера» (1774).
151 Смирнова А.О. Письмо И.С.Аксакову. 25 сент. /2 окт. 1877 г. // Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников… Т. 2. С. 249.
152 Как и положено (фр.).
153 Гоголь в письмах Анд.Н.Карамзина к Е.А.Карамзиной // Там же. С. 30.