Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2023
В школу я пошла в 1987 году и имею честь принадлежать к последнему поколению детей, принятых в пионеры.
С самого начала, с самого первого дня стало понятно, что уроки «чтения» существуют для того, чтобы вызвать стойкую неприязнь к чтению как процессу и литературе как феномену человеческого самовыражения.
Читать приходилось рассказы Бонч-Бруевича о Ленине, абсолютно лишенные смысла, юмора и сюжета. Каждый рассказ был просто призван проиллюстрировать, что Ленин гораздо умнее и смекалистее тех, кто чинил ему козни.
Тогда, конечно, я не задавалась вопросом, как такой умный и хитрый Ленин загремел в тюрягу, где ему пришлось «кушать чернильницы», и в этом смысле точно попадала в школьный советский мейнстрим.
Литература существовала исключительно как иллюстрация исторических процессов. Еще она могла описывать природу (это самое мучительное) и повадки животных.
Создавалось впечатление, что людям, чьи произведения попали в школьную программу, просто нечего было делать.
Сколько можно писать про угнетение рабочего класса и крестьянства? И, главное, зачем, если и так всем было давно ясно, что и тех и других страшно угнетали?
Была еще одна ветвь чтения, призванная демонстрировать, что не только в бывшей России мучили рабочий класс и крестьянство, но, скажем, и в Монголии не все с этим обстояло гладко, да и поэты Средней Азии любили поныть про притеснения и попутно восхититься красотой родного края.
Дома мне были доступны сокровища.
Я читала сказки народов мира, в моем распоряжении наличествовало собрание сочинений Гофмана, «Фауст», Джеймс Крюс, Томин, на худой конец. Помню, что как раз во втором классе я обманулась названием «Остров пингвинов» Франса, рассчитывая, что там будет про приключения пингвинов, но там была скучная политическая антиутопия, и прочла я роман только в университете.
При этом, что любопытно, Акутагава в этом возрасте шел очень и очень хорошо.
Сломить мое презрение к школьной программе смог «Герой нашего времени».
Пушкиным насиловали так, что ты уже не мог вникать в суть им написанного, «буря мглою» были выжжены кочергой на печенке.
А Лермонтов мощно укреплялся в сознании словами «погиб поэт, невольник чести».
Работало и работает, скажу я вам. До сих пор я помню наизусть «На смерть поэта» и гимн Советского Союза, при том что гимн России я так и не смогла выучить.
Помню, что классе в пятом или шестом встала необходимость прочитать «Героя нашего времени» под страхом, естественно, двойки. Что кто-то будет читать добровольно, наши педагоги не верили, если, конечно, речь не шла о «похабщине».
С недоверием я открыла эту книгу и пропала.
Это было настолько прекрасно и настолько соответствовало моим собственным, тогда еще слабо проявленным, представлением о жизни, что на Лермонтова я посмотрела совершенно иными глазами.
У меня впервые возникло некое личное, не от родителей, сомнение, что человека, способного так писать и так видеть, очень сильно волновало угнетение крестьян и что именно этому обстоятельству он посвятил свой гений.
Несмотря на то, что на уроках литературы весь роман нам подавался через Максим Максимыча, а Печорин порицался, я отлично понимала, что Максим Максимыч в силу своей примитивности не может быть героем такого великого произведения.
И что речь идет не о распущенности отдельного Печорина, а о том, что есть человек, как устроена его душа, в которой в равных пропорциях наличествуют и свет, и тьма.
Любовь к этому роману я сохранила на всю жизнь. И сколько бы ни переезжала, всегда брала с собой «Героя» в белой глянцевой обложке с обманчиво кротким портретом Лермонтова под заглавием.