Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2023
Волынская Елизавета Андреевна родилась в 2001 году в Туле. Окончила ТГПУ им. Л.Н.Толстого (факультет русской филологии и документоведения, кафедра русского языка и литературы). Печаталась в журнале «Новый мир». Участвовала в Форуме молодых писателей России (Липки) и литературных семинарах АСПИР. Живёт в Туле. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Тула (Московский) — Москва (Курский)
Я разглядывал свои отражения в многократно колотых витражных зеркалах на кассе тульского железнодорожного вокзала. Женщина за желтоватым стеклом не торопилась выдать билет. Она недоверчиво рассматривала мой студак, будто подозревала в его подделке. Молча, с некоторой ленцой, всё-таки протянула билет.
— Спасибо, с наступающим!
Ответа не последовало…
Мороз был несильный, но я чувствовал его через тонкие осенние ботинки. Прошлогодние зимние расклеились, а новые покупать не стал. Экономия! Зиму в этом году обещали не самую холодную.
До электрички оставалось полчаса. Саша предложила зайти за кофе, чтобы согреться.
Мы прошуршали между ларьков и сунулись в один из них почти наугад.
Среди разнобоких бутылок «брендового» алкоголя с подозрительно кривыми этикетками и ржавеньким самогонным остатком на дне неуместно вместился кофейный аппарат.
— Латте, пожалуйста.
— Пожалуйста!
Полная женщина-кассир оживилась, признав в нас клиентов, а не просто бедных студентов, зашедших погреться.
— А вам? — обратилась она ко мне, улыбаясь через один золотыми зубами. Я вежливо отказался.
Неровно не то забулькала, не то загремела кофемашина.
Женщина треснула по ней кулаком, это сработало.
Мы недоверчиво смотрели, как кофейная жидкость (иначе это было назвать сложно) стекала по стенкам бумажного стаканчика.
В следующую секунду холод распахнул перед нами дверь. Снежный смерчик крутанулся под ногами. Мы поспешили на перрон.
В вагоне пахло беляшами и дешёвыми бумажными сосисками, сигаретами и чуть-чуть туалетом. Местечко не из приятных.
Саша отпила кофе, а я достал термос с чаем. Без него в длительные путешествия я не отправлюсь.
Этот микроритуал я соблюдаю со дня моего первого юношеского путешествия из Липецка в Электросталь к родной тёте. Мама долго не хотела отпускать меня одного, волновалась, но всё-таки решилась. Собрала огромную сумку, бутерброды и этот смешной оранжевый термос с горячим какао.
Он, этот термос, как будто придавал всему путешествию определённую дорожную атмосферу и даже как-то вдохновлял писать о том.
Не знаю почему, но в дороге мне всегда пишется легче. Мысль несётся параллельно движению, далеко-далеко.
Мысль несётся как снежный ком, обволакивается снежными крупинками, растёт и набирает скорость — и вдруг с грохотом рассыпается о скрипучий голос контролёра.
Я со злостью предъявляю билет. Поезд продолжает движение, и мысль тоже.
Бог знает почему зимой мне вздумалось писать про осень.
Я полюбил осень в этом году, когда переехал из Липецка в Тулу. Во-первых, листья, — ну какая же красота кругом! Мы привыкли видеть их зелёными, поэтому так восхищаемся, когда они желтеют. Во-вторых, запах: только осень так пахнет тоской и печалью, но замечали, осень никогда не разочаровывает, потому что она и есть одно сплошное разочарование.
Зима может быть бесснежной, но кому нужна зима без снега? Холодное лето ещё хуже, а осень — она всегда мокрая и голая. Так же, как и год назад, и два года, и три, и когда я был маленьким и гулял с мамой в парке. Мы собирали листья для поделок мне в школу, а потом вечерами мастерили вдвоём.
ПВА клеил всё на свете, но не листья. Я проливал его на стол и на ковёр. Мама ругалась.
— А я-то что сделаю!
Потом мы пили горячее какао.
Осенью я всегда рано ложился спать, потому что темнеет рано. В моём сознании с детских лет закрепилось: темно — значит, ночь.
Во сколько солнце заходит в октябре? В восемь-девять, примерно?! Уже и не помню. С тех пор так много изменилось…
Раньше, например, я любил сочинять описания, теперь больше диалоги. Раньше любил лето, теперь — осень. Раньше мне всегда говорили, что я молодец и многого добьюсь, сейчас я вырос и ничего не добился.
Это так страшно на самом деле: из одарённого ребёнка вдруг превратиться в самого обыкновенного взрослого.
Я еду в электричке по залитым солнцем просторам. Я не писал два года. Мои мысли скачут туда-сюда, с одного на другое, и никак не могут остановиться.
Я делаю детские ошибки. Я забыл, как пишутся простые слова: «электричка», «горизонт», «бордовый», «багряный», но помню «дедлайн», «порог», «эвент», «менеджмент», «парламент».
Откуда столько каши в голове? Зачем я вообще за это всё взялся?
Не знаю! Вы смотрели «Смешарики»?
Помните, в какой-то серии Бараш искал волшебную кузинатру, дающую смысл? И мерзенько так верещал: «Да, она мне нужна!» Вот я — Бараш.
Раньше всегда считал себя Крошем, ну или на крайний случай Пином, но оказалось, что Бараш, вернее сказать, — Баран.
В проходе между сиденьями стоит женщина, у неё стоят часы. Отрешённо и женственно она морщится. Чихает. Громко извиняется. Чихает снова.
— Будьте здоровы! — говорю я и вдруг тоже чихаю.
Ну, этого только не хватало! Я заболеваю мгновенно.
Мы чихаем синхронно.
Она смеётся и извиняется, я неловко ей улыбаюсь, а на самом деле злюсь. Сашка посмеивается над нами.
Обожаю Сашку. Мы познакомились ещё на первом курсе универа, но подружились почему-то только к третьему. Хотя она всегда была мне очень приятна. Можно сказать, что я даже был влюблён в неё какое-то время. Может, даже и сейчас влюблён, хотя не уверен в этом на сто процентов.
В сущности, я всегда был чуть-чуть влюблён в любую симпатичную девушку, но никогда не влюблялся сильно и безумно.
Нежная и лёгкая, как снежинка, Саша сидела напротив меня и смотрела на такие же снежные вихри за окном. Кудрявые от природы волосы собирала в небрежный пучок на затылке. Правую ногу немного по-хамски задрала на сиденье. Ну что за загляденье!
Мы говорили об искусстве. Но только говорили. Уже больше полугода собирались на выставку в Третьяковку, да как-то всё не получалось. То сессия, то с собакой надо погулять. Собраться на какую-то вылазку с Сашей было практически невозможно, и, пожалуй, только это раздражало меня в ней.
Она с таким энтузиазмом выслушивала и принимала каждое моё предложение, соглашалась на любую авантюру, но в самый последний момент исчезала, как снежинка с ресницы.
Поезд затормозил в Серпухове. Саша мечтательно смотрела в окно и рассказывала что-то пробирающе печальное из детства. Я слушал не историю, а голос в обрамлении монотонных скрипов электрички.
— Следующая станция — «Авангард»!
Группа шумных не то ещё школьников, не то уже студентов закатилась в вагон, гоня перед собой лёгкую волну алкогольного куража.
Я снова невольно испытал досаду. Последнее время меня раздражает любая мелочь — наверное, это каждому знакомо. Мама говорит, что так сказывается авитаминоз, а мне кажется, что всё-таки отсутствие денег.
Взгляд остановился на розовощёкой девушке с яркими, кислотно-красными губами. Совсем детское лицо, неумело, по-взрослому нарумяненное и напудренное. Она смеялась громче всех, демонстрируя желтоватые в контрасте с помадой зубы. Пошловато припадала на плечо соседа и смотрела на него так увлечённо и искренне, что я невольно завидовал их гармоничной юности, хотя сам вообще-то ещё не стар.
Они что-то весело выкрикивали и матерились, так что одна старушка, недовольно бормоча, переселилась в другой вагон.
Из обрывков разговора я понял, что расписную девушку зовут Саня.
Хм, Саня и Саша в одном вагоне. Такие разные, даже странно, что они носят одно имя. Моя снежная пушинка Саша сидела, уткнувшись в телефон. Саня хохотала что было духу.
А я думал: «Смог бы я влюбиться в неё?»
В эту пошлую отвратительность, бесстыдство и хамство, в эту бесшабашную праздность. Как мама бы сказала — без царя в голове, а я бы сказал просто — юная.
— Понравилась?
Мне показалось, что в голосе Сашки проскочила ревность.
— Нет, даже наоборот, скорее… Она…
Эпитет я подобрать не успел.
Следующая сцена была действительно мерзкой.
Сашка пожала плечами и отпила кофе. Вдруг сморщилась и закрыла рот рукой. В глазах я прочитал ужас. Она протянула мне стаканчик с вокзальным кофе, на кромочке которого покойно повис дохлый таракан.
Не могу сказать, что был сильно удивлён, но Саша…
— Ты не проглотила его, уже хорошо…
Я забрал из её рук стаканчик.
Но Саша смотрела на меня так, будто увидела не таракана, а отрубленную человеческую ногу.
— Блин, я же его всю дорогу пила. Фу-у-у…
Не знаю, хотела она рассмеяться или заплакать, наверное, всё вместе. Интересно, что чувствует человек, который находит в кофе таракана?
Расспросить бы Сашку, но, боюсь, она обидится.
Вообще я достаточно брезгливый, но Сашка, только что выпившая тараканий кофе, не показалась мне отвратительной. Даже напротив, я вдруг почувствовал, что эта смешная история будет моей любимой из связанных с Сашей.
Следующая станция — Царицыно, тут Сашу встречает парень, а я еду до Курского один.
Сашкин Ваня похож на былинного богатыря Илью Муромца.
Высоченный, на две головы выше меня и на голову — Сашки. Он сразу заметен в толпе на перроне. Красная куртка — как капелька крови в сером пространстве вокзала.
Сашка, прозрачная, вся будто созданная из света, целует меня в щёку и убегает. В окошко я вижу, как красная куртка её обнимает. Она виснет на ней, как котёнок, и что-то жалобно рассказывает, про таракана, наверное. В следующую секунду они оба пропадают в толпе.
Я не чувствую ни ревности, ни злости, ни грусти… только тягучую, длинную тоску, которой хочется поддаться.
Это ведь не плохое чувство — тоска. Я ни на что не променял бы её. Тоска, как ничто другое, напоминает о том, что ты человек.
Тосковать по большим городам, по панельным домам, по своему маленькому двору с детской площадкой, песочницей и горкой, где прошло моё самое лучшее детство.
Конечно, я тоскую не по самому возрасту, не по цифре, а по тем прекрасным моментам, когда был ничем не связан, хотя и мечтал об этом.
Замечали, что в детстве мы всегда играли в «проблемы». Нужно было от кого-то убегать, прятаться, а иногда и то и другое. Все мы играли во взрослость… Доигрались.
А вообще — это большой обман, что все мы когда-нибудь повзрослеем. Что вот-вот стукнет восемнадцать, и ты в один момент станешь большим, умным, талантливым и способным на всё.
С кем из вас это действительно случилось?
Со мной вот точно нет.
Просто мои игрушечные детские проблемы вышли на новый уровень.
Я всё так же должен бегать, но теперь за зачётами, по магазинам, по учебным делам, получить документы, купить стиральный порошок. Фролов звонил, опять будет просить в долг, скажу, что если зайду домой за деньгами, меня мама не выпустит, или что-нибудь в этом духе. Точнее, не мама, а хозяйка квартиры. С ней мы обычно играем в прятки, вода всегда она.
Сказать бы сейчас: «Стоп-игра». Или услышать мамино: «Иди домой, темно уже». Во сколько солнце заходит в октябре? В восемь-девять, не помню уже. Да и какая разница, если эти чит-коды теперь не работают, дайте знать, если есть новые.
После Царицыно дорога тянулась, как «LOOP» The Retuses в моих наушниках. Через секунду «Красный строитель», «Текстильщики», за ней — Курский.
Мне так не хочется выходить из вагона. Воздух морозно-прозрачный. Жжёт щёки, как Сашкин поцелуй. Я выхожу под симфонию скрипов и дребезжания дорожных сумок и чемоданов, чью-то смачную ругань и монотонный голос контролёра: «Конечная».
Глазами ищу красногубую Саньку. Не нахожу…
Я весь соткан из печали и голубоватого ясного неба. Я струюсь по крашенным в серый стенам вокзала. Отражаюсь в стеклянных бутылках, поднимаюсь табачным дымом.
Я сам себе друг, я сам себе семья, я принц, я планета, я дверь, я проход, я иду, я ничего не значу, я брошенная мелочь под ногами прохожих, но я красивый, я здесь, я живой.
Москва, Курский, конечная!
Женя, Женечка, Евгения
Есть вещи, которые даются от рождения вместе с пропиской.
Мне достался дедушкин гараж, папин жигуль, мамина ленинградская акварель. И странная инфантильная любовь ко всему мне не принадлежащему.
Ко всему наивному, абстрактному, эрудированному, рассеянному, медлительному, иногда по-детски жестокому и лживому.
Такой мой Женечка…
Женечка — моя любовь и мой любовник.
Он мягкий, чуть-чуть женственный и капризный. С вьющимися волосами, уложенными кудрявым методом, детскими ямочками, чистой кожей, голубыми глазами.
Он игриво хватает меня за бок, словно прикусывает беззубой ладонью, притягивает к себе и целует в глаза. Кусает за щёки и за мочки ушей. Носит мятые рубашки, постоянно забывает зарядить Айкос, отчего с виноватым видом стреляет у прохожих сигареты.
— Тебе восемнадцать-то есть? — часто слышит в ответ и всегда смущается, хотя сам вдвое старше. Курит медленно и как-то по-киношному смакует. Изящно стряхивает пепел, чаще всего себе на пальто. Закатывает глаза, когда затягивается.
Женечкину жену тоже зовут Женя. Она носит короткий жёсткий блонд, вымытый не то дождями, не то ржавой водой, чёрное пальто, белые кеды с двумя полосками. Пахнет свежим лимоном, домашней химией и чуть-чуть Женечкой.
Женечка же пахнет простудой.
Женя — эффектная женщина. Глубокие серые глаза из-под длинных ресниц смотрят внимательно, когда она конспектирует лекции по десмургии, и ласково, чутко, когда играет с сыном Матвеем.
Матвей удивительно похож и на Женю, и на Женечку. Он капризный и печальный, как отец. Такой же искренний, голубоглазый и кудрявый. Тоже любит тыкву, точнее, тыквенное пюре. И точно так же рано начнёт курить и стрелять сигареты с виноватым видом.
От матери же он забрал это усталое, брезгливое выражение лица. Выражение, которое бывает лишь в двух случаях: когда Рексик в очередной раз навалил кучу на ковёр, или когда муж ни с того ни с сего решил познакомить с любовницей.
Именно такое выражение лица было у Жени, когда я проговорила:
— Приятно познакомиться, я Евгения.
Она смерила нас обоих серым взглядом, от которого появился привкус железа во рту.
Женечка потупился, глядя то на меня, то на жену, то куда-то сквозь нас. Потупился так, как делает это муж, знакомящий жену с любовницей.
Именно в этот момент я поняла, что далеко не первая Женечкина пассия.
Это был разговор двоих. От моих же реплик здесь ничего не зависело.
Занавес поднят. Женечка заговорил…
— Вот это совпадение, представляешь! Её тоже Женей зовут. Вот если бы и Матвея мы Женьком назвали, как я предлагал! Такая путаница была бы. Как в ситкоме.
Женя молчала. Так, словно была намного старше своих лет. Красиво молчала.
Потом заговорила… Но молчание шло ей больше.
— И давно у вас?
— Полгода уже, — отвечаю я как-то виновато. Пытаюсь найти глазами Женечку, но не нахожу. Он маленький и жалкий. Он потерялся в этом парке. Слился с деревьями, травой, красной пластиковой горкой, со мной и с Женей одновременно.
— А про меня первый раз слышишь?
— Три дня назад узнала.
— Понятно.
— У нас всё серьёзно. — Произношу так, что сама в это не верю.
— У зеркала, наверное, звучало убедительнее. — Узкие Женины губы расползаются в равнодушной улыбке.
Беспомощно смотрю на беспомощного Женечку. Он мнёт в руках фантик от конфеты. Её леденцовое тело отчётливо вырисовывается за щекой. Матвей играет рядом в песочнице и кажется намного взрослее и серьёзнее своего отца.
– Кхем! — смиряю ничтожного Женечку взглядом, понимая отчётливо, что ни я, ни он не владеем ситуацией и, в общем-то, ничего не решаем.
— Жень, ну да. Мы любим друг друга. Хотим быть вместе, — мямлит Женечка, посасывая конфету.
— А я макароны с сыром люблю, — парирует жена. — Ладно, хрен с вами, герои-любовники!
Женя надвигает на глаза очень тёмные солнечные очки, небрежно перекидывает через плечо чёрную дамскую сумку.
— Матвей, сынок, идём, домой пора.
— Не хочу домой, — сопливит себе под нос Матвей, удачно скорчив при этом усталое материнское лицо. — Хочу с папой играть.
— А папа с тобой не хочет! Папа теперь с тётей играет.
— Ну зачем ты так, а? — бубнит Женечка, прижимает сына к себе.
— А ты зачем так? Сколько можно-то, а? Какая уже по счёту твоя Евгения?
Немая сцена…
Через секунду фигуры Жени и Матвея растворяются в голубизне парка. До меня ещё доносятся капризные взвизги Матвея, а в ушах серной пробкой стоит прощальная фраза Жени.
— Забирай, если хочешь. Всё равно домой вернётся, кобель.
Женечка поначалу ничего не сказал, лишь проскулил, в точности как Рексик, вновь вопреки запрету насравший на ковёр. А потом хрипло промямлил:
— Извини, пожалуйста. Я только Матвея успокою и приду. Слышать не могу, как он плачет, сердце разрывается. — В доказательство разорванного сердца Женечка двумя пальцами смахнул слезу.
— Ну и зачем тогда это нужно было устраивать? Неужели нельзя было тихо развестись без этих знакомств? Она же меня ненавидит теперь. И Матвей тоже.
— Я хотел, чтобы всё по честности было, понимаешь? Чтобы она не думала, что я обманываю её.
Цветастый фантик в сильных Женечкиных руках давно потерял свой конфетный цвет и превратился в кусочек полупрозрачной неаппетитной плёнки.
— Я пойду пока, Матвея успокоить надо. Поздно уже, ему спать пора.
— Домой придёшь?
— К ужину.
Закинув измятый фантик в карман и туда же руки, Женечка, сгорбившись, побрёл вдоль парка туда, где скрылись вдалеке знакомые понятные силуэты из его семейной жизни.
Вся его фигура излучала покорность и преданность. Он готов к любому исходу: что его оттаскают за уши, отнимут любимую игрушку, отправят спать на холодную подстилку.
На всё готов.
Я тихо выбредаю из парка вслед за ними, как призрак. Теперь эти деревья, тропинка, детская площадка, горка и качели — всё хранит эту нелепую историю, в которой я была каким-то странным NPC, повторяющим одну и ту же фразу, не несущую информации для развития сюжета.
Папин жигуль припаркован у въезда. Заводится неожиданно с первого раза. Едет мягко, не рычит. Так же спокойно выполняет свою роль в чужой истории, как и я выполнила свою.
Женечка к ужину не пришёл. Не пришёл и к завтраку. И вообще больше не пришёл.
Он, вероятно, напился и долго умолял о прощении. Стрелял сигареты на улице, стыдливо опуская глаза, и в очередной раз проклинал Айкос. Целовал лимонные руки Жени, зарывался носом в нежные кудри Матвея, вытирая о них слёзы. Клялся, что ошибся в последний раз, что шальная мысль сбила его с верного пути, а со мной у него никогда не было ничего серьёзного. Уверял, что душой он всегда тут, с женой. Обещал сходить к венерологу.
Жалко и стыдно!
Женечка, Женечка, Женечка, Женечка.